Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2008
Владимир Викторович Смольников родился в Иркутске. Работал в Академии наук СССР, в частных фирмах. Живет в Иркутске. В “Неве” публикуется впервые.
Неприкосновенный запас
Глубоко вдохните и на выдохе произнесите: “Эх”. Чувствуете? Всего две буквы в слове, а какая выразительность! Стон души русской. Уже в одном этом “эх” и пронзительная грусть бесконечных заснеженных просторов, и осознание суетности повседневной жизни. Добавим еще одно выстраданное русской душой слово и получим щемящее: “Эх, дороги!” Дороги… Отдельный повод для глубокого вздоха. Наверное, поэтому выражение “дорога жизни” невольно вызывает у нас желание задуматься, устремив невеселый взгляд вдаль.
Предлагаемое жизнеописание не претендует на “путеводитель”, но, как на старинной карте, “север” и “юг” автор указать попытался.
С женой Виктору Сергеевичу повезло. Неброская, но без изъянов фигура Ольги Петровны, открытая улыбка и потрясающая быстрота, с которой она угадывала еще только формирующиеся мысли собеседника, рождали в мужчинах неодолимое стремление жениться. В пору молодости Ольги Петровны от предлагающих ей руку и сердце отбоя не было. Виктор Сергеевич до сих пор гордился тем, что, будучи не бог весть каким красавцем, он смог обойти многочисленных соперников и покорить ее гордое сердце. И вот уже двадцать шесть лет жили они в мире и согласии. Даже такое серьезное событие в жизни, как переезд, проходило в их семье довольно мирно…
— Ну, и зачем ты сложила сюда эту рванину? — устало произнес Виктор Сергеевич, перешагивая через кучу еще не упакованной одежды.
— А внуки пойдут? Посмотри, это свитер, в котором Лешка и не ходил почти. Я его купила, когда он в первый класс пошел. Это же память, — ответила Ольга Петровна, подхватывая свитер за плечи и придирчиво его разглядывая.
— И кому я его отдам? У нас таких знакомых нет. Ты что предлагаешь, выбросить? — добавила она уже неуверенно.
— Не знаю. Поступай, как знаешь, — махнул рукой Виктор Сергеевич.
— Ой, смотри, нашелся оранжевый альбом с фотографиями, — через несколько минут воскликнула Ольга Петровна, садясь на диван и открывая объемистый фолиант в тисненом переплете.
— Какой ты молоденький-то был! — Ольга Петровна бросила быстрый взгляд на мужа.— Нет, ты у меня и сейчас еще очень даже ничего. Но все-таки двадцать пять лет назад…
Виктор Сергеевич подсел к жене и посмотрел на молодого человека, небрежно машущего им рукой из прошлого века. На следующей фотографии этот молодой человек обнимал за плечи улыбающуюся девушку. Виктор Сергеевич помнил эту стрижку каре, как у популярной тогда французской певицы. Как же ее… Ну да бог с ней, с француженкой. С фотографии из-под каштановой челки прямо на него смотрят счастливые серые глаза. Цветастое ситцевое платьице подчеркивает талию, открывает тонкие женские руки юной Ольги. Виктор Сергеевич вдруг ощутил пронзительное влечение, которое переполняло его много лет назад. Он повернулся к жене и положил руку ей на плечо. Ольга Петровна, не отрывая глаз от фотографии, потянулась щекой к его губам. Виктор Сергеевич притянул ее к себе, нырнул лицом под подбородок и поцеловал в шею.
— Что ты делаешь, сейчас Алеша придет, — совсем как в молодости, прошептала Ольга Петровна.
— Успеем, — оторвав на мгновение губы, ответил в тон ей Виктор Сергеевич…
— Что это вы не открываете? Я уже минуту звоню, — бодро спросил Алексей, заходя в квартиру.
— Мы с отцом в кладовке хлам всякий перебирали. Я едва выбралась, — объяснила Ольга Петровна, поправляя волосы.
— Ну-ну, — улыбнулся Алексей, снимая куртку.
Втроем упаковка вещей пошла заметно веселее. Работа уже подходила к концу, когда, взявшись передвигать комод, Виктор Сергеевич вскрикнул и неуклюже привалился к стене. Лицо его перекосило от боли. Закрыв глаза и оскалив зубы, он держался за спину и часто дышал, со свистом пропуская воздух где-то возле коренных зубов. Алексей с Ольгой Петровной подскочили к Виктору Сергеевичу и застыли в нерешительности. Первой пришла в себя супруга пострадавшего, и они начали медленно приподнимать Виктора Сергеевича…
— Аккуратнее, аккуратнее! И вторую ногу ему подними на диван, — командовала Ольга Петровна заключительной фазой транспортировки больного.
Когда Виктор Сергеевич принял горизонтальное положение и под его голову была подложена свернутая куртка, Алексей, тяжело дыша, выпрямился и смахнул с правой брови надоевшую каплю пота. Они с матерью, выставив рядком транспаранты своих испуганных лиц, встали возле обездвиженного главы семейства. Комната еще минуту тому назад была до карнизов наполнена шумом, спешкой, суетой трех взрослых людей. Они упаковывали, распаковывали, пререкались, перетаскивали. И в один миг среди осиротевших гулких стен повисла звенящая тишина.
— Фу-у, — выдохнул наконец Виктор Сергеевич. Гримаса боли сошла с его лица, и он добродушно посмотрел на притихшую шеренгу родственников.
— Вроде ничего. Минут десять полежу спокойно и попробую встать, — сказал он жене с сыном и улыбнулся. — Не зря говорят: чем два раза переехать, лучше уж сгореть начисто.
Помолчали. Алексей сделал было попытку найти в упакованных тюках аптечку, чтобы намазать отцу заклинившую поясницу, но быстро отказался от этой мысли.
— Может быть, пообедаем пока? — спросила Ольга Петровна, с сомнением взглянув на мужа. — Я специально чай в термос налила, чтобы можно было перекусить, когда приедем. И пирог с рыбой еще теплый. Будете?
— Будем. Лично я уже давно хотел предложить, — оживился Алексей.
Он принес из кухни две сиротливо жавшиеся к плите табуретки и поставил их у изголовья Виктора Сергеевича. Ольга Петровна разложила салфетки, положила на них куски пирога и стала наливать чай. Алексей сел возле импровизированного стола на пол и решительно приступил к трапезе. Виктор Сергеевич отвел руки Ольги Петровны, сгоравшей от желания ему помочь, повернулся осторожно на бок и взял кружку. Пить в таком положении было неудобно, и он поставил кружку на место. Ольга Петровна немедленно стала предлагать различные способы его кормления, но Виктор Сергеевич только нахмурился и неожиданно спросил:
— А где тубус?
— Какой тубус? Это такая зеленая труба? А чего это ты про нее вспомнил? Мы ее разве не выбросили? — пространно удивилась Ольга Петровна.
— Ты знаешь, где он, или нет? — сказал Виктор Сергеевич, посмотрев на жену взглядом безнадежно бездомной собаки.
— Кажется, я его видел в коридоре, — пробурчал Алексей с набитым ртом. Глотнув чая, он поднялся и пошел на поиски. Минут через пять, хладнокровно оставляя за спиной шелест падающих на пол коробок, Алексей вернулся и протянул отцу штуковину, похожую на выкрашенный в веселенький салатный цвет гранатомет.
— Это нужно положить сверху, — сказал Виктор Сергеевич, задумчиво глядя на загадочный пластмассовый цилиндр с ручкой посередине.
— А что там? — спросил Алексей, снисходительно улыбаясь.
Виктор Сергеевич посмотрел на сына долгим взглядом и тяжело вздохнул. Чувство грусти Виктора Сергеевича, вызванное прощанием с родным домом, многократно усилилось приступом радикулита и переросло в глубокую и благородную меланхолию. Сложив руки на груди и глядя в окно, он неспешно проговорил:
— В этом убогом футляре хранится меч-кладенец, наше фамильное оружие,— помолчав несколько секунд, Виктор Сергеевич пристально посмотрел на сына и добавил: — Пришло, видно, время вам все рассказать.
После этих пафосных слов он раскрутил тубус и осторожно достал оттуда длинную вещь, завернутую в грязно-желтую тряпку. Откинув тряпку с одного конца, Виктор Сергеевич, как из ножен, вытащил на свет свою реликвию. Раритетное оружие оказалось потемневшей от времени грубо оструганной палкой сантиметров семьдесят в длину и пять в ширину. Основное внимание оружейный мастер, несомненно, уделил эфесу. На ручке имелись тонкие поперечные бороздки, заметно облагораживающие простецкое сосновое изделие. В качестве гарды крест-накрест был примотан обломок изрядно стоптанной, ржавой подковы.
— Вы такими классными саблями в детстве играли? — удивился Алексей.
— Нет, не мы. И не сабля это, а меч. Я его всего один раз во двор вынес. Похвастать, — вздохнул Виктор Сергеевич. — Это деда твоего оружие. Моего отца, стало быть. А ему этот меч своими руками выстругал батя его, твой прадед.
— Когда же это историческое событие случилось? — иронично спросил Алексей, но, встретившись взглядом с отцом, осекся.
— На исходе тридцатого года. Тысяча девятьсот тридцатого, — задумчиво произнес Виктор Сергеевич.
— А мою маму с родителями в этом году в Сибирь сослали, — вмешалась в разговор Ольга Петровна, присаживаясь у мужа в ногах.
— Забавно, — глядя куда-то вдаль, сказал Виктор Сергеевич.
— Что тут забавного? — возмутилась Ольга Петровна.
Виктор Сергеевич, с усилием вытянувшись, примирительно накрыл своей ладонью руку жены и сказал:
— Не кипятись. Забавно, что из глухого уральского села Раевка сослали в такое же глухое сибирское село Касьяновка. Да, власть можно обвинять в чем угодно, только не в наличии чувства юмора. Все по-взрослому решили: сослать, и непременно в Сибирь. Хотя какой в этом смысл? Теща рассказывала, что жить в Сибири им было даже легче. Леса для строительства было полно, да и почва гораздо плодороднее, чем на Урале. Вот только уйти из деревни нельзя было.
— Ты с мамой про ее детство разговаривал? — поразилась Ольга Петровна.
— Да, беседовали как-то, — пожал плечами Виктор Сергеевич и продолжил: — Интересно, что тридцатый год был неким рубежом. В деревне твоей матери, Раевке, до этого года жили по-старому. Как будто и не было никаких революций. То есть были, конечно, но прошумело в основном где-то далеко, в столицах. Да и не было мамы твоей тогда на свете. А вот в тридцатом году жизнь заметно изменилась. — Виктор Сергеевич замолчал, оглядывая своих слушателей.
— Ну, что изменилось-то? Колхозы стали организовывать? — высказал догадку Алексей.
— А ты что думаешь? — обратился Виктор Сергеевич к жене.
— Не помню. Мама про их житье в Раевке только упоминала. А тебе какие-то подробности рассказала? Наверное, комиссары пришли или банды какие-нибудь. Ну, рассказывай уже.
— В этом году богом забытая деревушка с нескромным названием Раевка изменила свое отношение к Иисусу Христу, — с торжественной улыбкой произнес эффектную фразу Виктор Сергеевич. И, видя, что слушатели его не поняли, добавил: — Перестали колокола на деревенской церкви звонить — вот что случилось.
— Ну, я же говорила: пришли комиссары и закрыли церковь. А колокола, наверное, скинули, — разочарованно проговорила Ольга Петровна.
— Нет, не пришли комиссары. В этом году деревня Раевка перестала быть православной. Селяне тихо и мирно стали баптистами. Добровольно. И никто колокола не скидывал. Просто в них перестали звонить. И свиней жители этой южноуральской глухомани перестали держать. А стали разводить овец, — закончил Виктор Сергеевич и покачал головой, как будто разведение овец являлось восьмым смертным грехом.
— Да, интересно. Что же это они вдруг веру-то переменили? — недоверчиво посмотрел на отца Алексей.
— А не прошли, знаешь, бесследно потрясения в столицах. Вот таким вычурным манером докатилась волна перемен до тех тихих мест, — ответил Виктор Сергеевич. — А потом… Потом пошло-поехало. Артели стали организовывать, которые позднее стали называть колхозами. Но не это страшно. Люди стали меняться. Знаешь, кто на твоего дедушку первый донос написал? — спросил Виктор Сергеевич, обращаясь к жене.
Ольга Петровна задумчиво покачала головой.
— Вот как это было. Пришел как-то к нему племянник и предложил вторую мельницу в деревне построить. С деловой хваткой был, видимо, молодой человек. Ну, а дед твой был и так небедный. В общем, отказался он участвовать и получил за это от обиженного родственника донос. Власть на кляузу вначале отреагировала вяло. А деревня — наоборот. Склока поднялась страшная, вражда настоящая. Вся деревня пополам разделилась. Кто был за деда, кто за племянника. В старые добрые времена подрались бы, да и забыли. На этот раз кончилось так, как никто не ожидал. Все, кто писать умел, начали доносы строчить. И от себя, и по просьбе. В результате полдеревни в Сибирь сослали. А имущество сосланных оставшиеся растащили. Потом, правда, заматеревшая власть почти все отобрала, так что зря только селяне грех на душу взяли. Такая вот жизнь зарождалась…
— Ты про меч-кладенец хотел рассказать, — напомнил Алексей.
— Нам еще полдня вещи нужно будет раскладывать. Вы во сколько собираетесь трогаться? — осторожно спросила Ольга Петровна.
— А про меч-кладенец история, пожалуй, почище, чем про мельницу, будет,— начал Виктор Сергеевич, пропустив мимо ушей реплику жены. — Случилась она, как вы догадываетесь, в маленьком поселке на юге Красноярского края, на родине моего отца. Жили они в Усть-Абакане неплохо вплоть до этого самого тридцатого года. Скотину держали, лошадей. Вообще, в поселке лошадей очень много было. Отец рассказывал, что пацаны больше даже не со щенками, а с жеребятами играли. Те сами-то едва ходить научатся, а уже четырех-пятилетних всадников на прогибающихся спинах возят. Особенно мальчишки любили летом по мелководью скакать. Тогда падать совсем не больно было, а даже радостно. И жеребята вместе с пацанами в речке могли целый день плюхаться. Один раз любимый отцовский жеребчик по имени Ветер ногу переднюю о камни поранил, так старший Сыромятников, Глеб, за лошадью сходил, и они в десять детских силенок Ветра на телегу затащили. Сыромятниковых пять душ, Кожовых трое, сам отец — девятилетний мальчуган, и еще один пацан с другого конца поселка, имя которого не сохранилось в папиной памяти.
Сыромятниковы с Кожовыми по соседству жили. Большие у них семьи были. А у отца только сестра младшая. Бабушка моя, Фрося, еще троих рожала, но все умерли. Так вот, кроме жеребят, любимой игрой пацанов было на мечах и саблях сражаться. “Стражаться”, как они говорили. И для этого дела использовались самые обычные сучья да палки. Прямая палка попадется — меч, кривая — сабля. Как-то раз то ли делать ему было нечего, то ли обидно стало смотреть, как целая орда Сыромятниковых окружает его единственного воина, Захар, дед мой кровный, выбрал в сарае небольшую сосновую жердь и выстругал настоящий деревянный меч. Вот этот, — Виктор Сергеевич прошелся взглядом по неровному клинку. — С таким оружием Серега сразу атаманом стал, и под его предводительством младшие Сыромятниковы и Кожовы стали совершать дерзкие набеги на пацанов с другой улицы. Впереди всей ватаги Сергей с лихим свистом врывался в чужие огороды, и, если взрослых рядом не наблюдалось, они живо загоняли перепуганную мелюзгу в избы. Молодецкое лето для Сергея в тот год выдалось. Но настоящее счастье долгим не бывает. Докатилась волна перемен и до Усть-Абакана…
Как-то вечером Захар сказал, что ему нужно в город съездить. Соли нужно было купить, топор, еще что-то по хозяйству. Чуть рассвело, запряг он Красавчика, нагрузил телегу тремя мешками муки на продажу; сена бросил, чтобы мягко было ехать; котомку материну с пирогами для подкрепления и тронулся потихоньку. И больше его Сергей живым не видел. А случилась очень простая история. Подошел на базаре к Захару комиссар и сказал, что мука нужна советской власти. Дед ответил, что если нужна, то пусть покупает. Советская власть в лице этого щуплого комиссара попыталась все-таки забрать мешок даром. И получила спокойный, но уверенный отказ. На помощь комиссару подоспели еще два красноармейца, каждому из которых также был дан твердый, загрубевший от тяжелой крестьянской работы отказ. Не клеилось в тот день дело у советской власти. И, может, оно тем и закончилось бы, да какая-то баба, торговавшая рядом с дедом, смеяться начала над комиссаром. Смех этот и решил исход битвы за хлеб: комиссар достал маузер и, сам плохо веря, что может это сделать, застрелил Захара.
К вечеру закоченевшее тело Захара Сыромятников-отец привез. Они вместе тогда в город ездили. Вначале соседские бабы в избу вдовы пришли и общий плач развели. Настоящий, русский, пронзительный. Но советская власть на принцип пошла, не дала вдоволь слез пролить. Ефросинья с детьми была объявлена врагом народа, а с врагами плакать желающих не стало. Дальше — больше. Как-то само собой следовало, что имущество врагов по праву принадлежит народу. И по этому дикому праву этот самый народ — обычные люди, свои же деревенские — стал приходить и на глазах Сергея выносить из избы вещи. Вещи матери, которые не были на ней надеты; инструменты отца, которого еще даже не похоронили. Увели скотину, сняли ворота. Шарахавшегося от незнакомых Красавчика Кожовы забрали. Из избы вынесли все: продукты, нехитрую мебель, посуду, кочергу. В комнате остались стол, который не проходил в дверь (Захар его сколотил внутри), и скамейка. Скамейку не взяли, потому что Сергей с сестренкой и матерью сидели на ней и молча смотрели за творившимся разбоем. Серега в правой руке, спрятанной за спину, сжимал свой меч, а левой держал за руку тихонько всхлипывающую трехлетнюю Настю.
На кухне еще бочка с водой осталась. Кто-то хотел ее забрать, но Ефросинья привела детей на кухню и посадила на пол. Полную бочку было не вынести, а выливать воду на детей не решились.
Два дня после этого они просидели на лавке в каком-то оцепенении. Смотрели втроем в окно и ждали, что будет дальше. Но про них вроде и забыли вовсе. Продуктов у них не осталось никаких, поэтому утром третьего дня Ефросинья поцеловала детей и ушла пешком в Абакан. Побираться в нашем поселке ей стыдно было. Возможно, и не дали бы. Не было ее долго. Может быть, пять дней, может, неделю. Сергей не помнил. Первые дни сестренка сильно плакала от голода, а потом затихать стала. Проснется, поплачет немного и опять глаза закроет. На третий или на четвертый день, как ушла мать, Настя перестала со скамейки вставать, и Сергей ей воду из бочки в ладошках носил. А к закату Настя и дышать перестала. Это вывело Сергея из оцепенения, в котором он пребывал последние два дня. И хотя чувство голода, как туманом, заволакивало мысли, Сергею стало так тоскливо, что он даже хотел к людям пойти. Встал было со скамейки, но голова уж очень кружилась. Так и остался сидеть, положив Настю к себе на колени, пока совсем темно не стало. Печка уже два дня как не топилась и к ночи выстыла совершенно. Сергей оставил Настю на скамейке, а сам стал устраиваться на столе. Но в ту ночь никак не мог заснуть. Такая дрожь пробила. В доме даже лоскутка не осталось, чтобы укрыться. Сергей повернул голову, пытаясь рассмотреть на скамейке Настю. Широко открывая глаза, он долго всматривался в темноту. Вдруг ему показалось, что там кто-то шевельнулся. Может быть, он ошибся, и сестренка не умерла, а просто крепко спит?
— Настя, — позвал он ее шепотом.
Ответа не было, и Сергей попытался услышать ее дыхание. Для этого он сам перестал дышать и замер. Тишина стояла такая, что стало больно ушам. С замирающим сердцем он слез со стола и, вытянув вперед руку, как слепой, добрался в темноте до скамейки. Опустив руку, он ощутил под ладонью холодное лицо сестры. Отдернув на секунду руку, он снова протянул ее и погладил Настю по волосам. Волосы были точно такие же, как и у той, прежней Насти, которая когда-то, давным-давно бегала за ним с веселым визгом по двору. Эти самые волосы он дергал исподтишка за обедом, а потом делал удивленное лицо и говорил матери, что не знает, из-за чего плачет сестренка…
Сергей подсунул одну руку сестре под шею, другой рукой подхватил ноги и попробовал приподнять тоненькое тельце. Это ему удалось, но, вставая, он потерял равновесие и уронил Настю на пол. В тишине отчетливо было слышно, как по очереди о пол ударились сначала ее ноги, потом головка. У Сергея от страха сжалось сердце, и он зажмурился. Настя не заплакала. Сергей медленно открыл в темноту глаза, сжал зубы. Никто тогда не увидел, как посуровело, повзрослело в одну секунду его лицо.
Около часа ушло у Сергея на перетаскивание сестренки со скамейки на стол. Четыре раза он ронял Настю и один раз, совершенно обессилев, упал сам и пролежал минут десять на совсем уже холодном полу. В голове лениво шевелились продрогшие мысли. Захотелось заснуть прямо там, где он упал. И Настя останется лежать на полу. Как мусор. Как потухший уголек. Эта последняя мысль произвела странный эффект: Сергей с неизвестно откуда взявшимися силами встал, взял сестру на руки и, помогая себе коленом и слезами, втащил все-таки ее на стол. После этого с трудом влез туда сам, улегся на бок, вытер рукавом остатки слез с лица, перекинул руку сестры через себя, придвинул ее тельце поближе и заснул.
На следующий день пришел Ванька Сыромятников. Сергей проснулся оттого, что его кто-то тихонько толкнул. Сергей раскрыл глаза и увидел своего закадычного друга, стоявшего от него в метре. Глаза Ваньки были широко раскрыты от страха, и он, изредка утирая тыльной стороной ладони сопливый нос, бросал взгляд то на Сергея, то на Настю. Сергей высвободился из холодных объятий сестры и сел, свесив ноги. Ванька заметно приободрился и обошел вокруг стола. Сергей по-взрослому не поворачивал за ним голову, а ждал, когда он снова появится перед глазами.
— Что это с ней? — спросил Ванька, кивая на неестественно согнутую в локте Настину руку.
— Померла, — ответил Сергей, не глядя на сестру.
Ванька немного отступил назад, недоверчиво посматривая на Настю. Постояв так с минуту, он сделал еще шаг назад и сел на скамейку. Справа в метре от него лежал меч. Сергей вчера, перетаскивая Настю, оставил его на скамейке. А потом уже сил не было за ним вернуться. Ванька медленно обвел взглядом пустую комнату, поглазел некоторое время в окно, болтая правой ногой. Сергей посмотрел на меч. Ванька тоже. Сергей стал потихоньку переворачиваться на живот, чтобы слезть со стола, не спуская при этом взгляда с Ваньки. Ванька медленно протянул руку, но был остановлен хриплым голосом Сергея:
— Только тронь! — Сергей сполз на пол и хотел подойти к лавке, но покачнулся и ухватился за край стола, чтобы не упасть.
Ванька молча пересел немного правее, не сводя глаз с Сергея. Тот продолжал стоять, не решаясь оторваться от опоры. Им обоим было ясно, что стоит Сергею упасть, и то дикое право, которое позволило взрослым забрать из избы все, что можно было унести, немедленно вступит в силу. И единственное, что оставалось у Сергея в этой жизни — выструганный руками отца меч, будет для него потеряно…
— Устоял тогда мой папка, устоял! — гордо произнес Виктор Сергеевич и бережно завернул семейную реликвию в тряпицу. Минуты две длилась пауза, потом Виктор Сергеевич, покряхтывая и держась рукой за спину, сел.
— Ну, а дальше вы знаете: бабушка моя вернулась с целой котомкой сухих корок. Накормила отца, повыла над Настей. Когда корки закончились, бабушка после долгих поисков и унижений нашла на краю поселка добрых людей, которые согласились приютить ее сына, отвела отца к ним и ушла опять. Больше уже не возвращалась. Люди эти добрые усыновили отца и через некоторое время переехали с ним в Абакан. Потом была война. И наконец оказался отец в городе, где мы теперь и проживаем. Тоже, правда, на одном месте усидеть не можем.
Виктор Сергеевич грустно улыбнулся и посмотрел на сына.
— Вы же сами хотели разменяться, — нерешительно произнес Алексей.
— Да я ничего, не в упрек. Просто мысли вслух. Вот, например, думаю я, у солдата в походе обязательно есть с собой НЗ — неприкосновенный запас.— Виктор Сергеевич обвел взглядом разбросанные по комнате вещи и опустил глаза на завернутый в тряпицу деревянный меч. — И у любого человека, у семьи должен быть свой неприкосновенный запас для путешествия по дороге жизни. У нас, Алексей, он есть — это наше фамильное оружие, — улыбнулся Виктор Сергеевич и потрепал сына по плечу.