Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2008
Евгений Юрьевич Каминский родился в 1957 году. Поэт, прозаик. Автор десяти книг, в том числе “Чудотворец” (“Волга”, 2000) и повести “Нюшина тыща” (“Нева”, 1998). Публиковался в журналах “Октябрь”, “Звезда”, “Аврора”, а также в московских и петербургских альманахах. Живет в Санкт-Петербурге.
Неподъемная тяжесть жизни
Лидия Петровна успевала к Наташе до наступления дневной духоты.
Еще в шесть часов утра, опередив соседок, чутким храпом стерегущих коридор, она прошмыгнула (если, конечно, глагол этот употребить не для описания действия, а для выражения сути намерений) в кухню, поставила чайник на огонь и замерла, боясь разбудить в пропитанных жиром половых досках симфонический оркестр. Во дворе над мусорными бачками звонко висела эскадрилья зеленых мух, отогретых первыми лучами солнца. Нужно было спешить: проснувшиеся соседки непременно раскроют кухонное окно, и после этого весь помойный рой окажется сначала в кухне, а затем в комнате Лидии Петровны, где в последнее время нестерпимо пахло тухлыми яйцами. И хотя она уже трижды с порошком вымыла комнату, запах упорно не улетучивался. Только наивная дура не увидела бы в этом деле с неистребимым запахом происков соседок…
Обжигаясь кипятком, Лидия Петровна в две минуты покончила с завтраком, в который, скорей по привычке, вошли кусок батона и ложка повидла: аппетита не было. Вернувшись в комнату, она присела на дорожку, взволнованно размышляя о том, что, если ничего непредвиденного с ней в дороге не произойдет, она прибудет к Наташе до восьми утра и часа полтора покемарит где-нибудь в скверике возле дома, чтобы не будить ее так рано…
Из-под шкафа на половину своего корпуса выдвинулся Голубчик — проводить, наверное. Лидия Петровна мельком, мол, не до тебя сейчас, глянула на сожителя, но все же озабоченно покачала головой:
— Исхудал, Голубчик!
Ей и в голову теперь не приходило, что это мог быть вовсе не Голубчик, а какой-то другой таракан. Этот, явившийся сюда в поисках легкого хлеба, был весь какой-то враждебно-настороженный. Он явно еще не был знаком с Лидией Петровной и потому не мог питать к ней ни доверия, ни любви, если, конечно, подобные чувства свойственны бездушным тварям.
Лидия Петровна достала из буфета черствую пшеничную горбушку и оставила ее на видном месте. Когда она закрывала за собой дверь, таракан выполз на свет и медленно пошевелил ей усом на прощание.
Лидия Петровна познакомилась с Наташей в больнице, куда ее привезли в машине “скорой помощи” с переломами обеих рук. Тяжело и торжественно, словно золотые самородки, водрузив поверх одеяла свои загипсованные руки, Лидия Петровна блаженствовала в палате на чистом казенном белье посреди участливого любопытства насельниц. Но блаженство продолжалось лишь один день. Ночью ее раскусили. Дело в том, что Лидия Петровна храпела во сне. И храпела так яростно, как храпит только пьяный здоровяк, собравшийся жить целую вечность.
Чтобы сохранить добрые отношения с женщинами, вполголоса, но так, чтобы и Лидии Петровне было слышно, обсуждавшими меж собой возмутительное поведение Лидии Петровны, Лидия Петровна попросила дежурную сестру перевести ее из палаты в коридор, где скромно, как сложенные для уборки ковровые дорожки, молчали на раскладушках две больные старухи. В коридоре она могла хоть на часок — с бульканьем и присвистом — забыться.
Здесь-то Лидия Петровна и увидела Наташу. Молодая женщина (хотя, может, вовсе не молодая, но Лидии Петровне хотелось думать о ней как о молодой, поскольку внимание еще вовсю пользующейся интимными радостями женщины, добровольно отвлекшейся от этого сладостного пользования ради какой-то Лидии Петровны, несомненно дороже внимания патентованной жалельщицы, шамкающей вам что-то дежурно-сочувственное беззубым ртом и беспрестанно смахивающей с выцветших глаз слезы!), так вот, молодая симпатичная женщина, с собственным, а не эффектно нарисованным поверх собственного лицом, остановилась перед Лидией Петровной, глядя на нее с неподдельным участием. Такая ласковая фея. Лидия Петровна от восхищения даже рот открыла, и фея тут же красиво вложила в него таблетку, сообщив, что, если только больная намерена сегодня покушать, она готова кормить ее с ложки!
Когда Наташа ушла, возле Лидии Петровны заскрипела одна из раскладушек:
— Я их всех знаю. Это монашки. К нам и поп приходит, службу служить!
За обедом Наташа кормила Лидию Петровну. С полной ложкой давно остывшего супа трогательно ожидала, пока Лидия Петровна осторожно — минуя дыхательное горло! — отправит по пищеводу предыдущую порцию. После вкушения компота Лидия Петровна деликатно поинтересовалась:
— Зачем же вы, такая молодая, и — монашка?
Фея рассмеялась: никакая она не монашка, а член православного сестричества и в этой больнице три раза в неделю несет свой крест.
Прощаясь, Наташа пообещала принести Лидии Петровне книгу, прочитав которую можно найти в себе силы жить дальше, даже когда вам кажется, что ваша жизнь уже кончилась.
В их следующую встречу, которую Лидия Петровна ожидала нетерпеливей, чем очередную порцию телесериала, обещанная книга с кавказским словом Катехизис в заглавии легла ей на койку. Но радость Лидии Петровны была ущербной: ведь фея принесла книги и другим женщинам. И выходило, что забота феи о Лидии Петровне вовсе не эксклюзивна, что та внимательна ко всем без исключения пациенткам отделения, так что самой Лидии Петровне достается лишь частица этого внимания…
До конца недели Лидия Петровна принимала пищу из рук феи молча, аккуратно поджав губы при пережевывании и стараясь не встречаться с феей глазами. После приема пищи, немного поборовшись с гордостью, Лидия Петровна все же бралась за чтение Катехизиса: по-слоновьи орудовала своими бивнями — мяла страницы, пыхтела, вникала в текст.
То, что она узнала из книги, ошеломило ее и невольно примирило с феей. Лидия Петровна была крещена в бессознательном младенчестве и потому ответственности за эту вылазку своей фанатичной бабки не несла. В пору же своей комсомольской юности Лида религию как пережиток прошлого своей родины решительно отвергала. Однако после почти одновременной скоропостижной смерти сыночка и мужа она незаметно для собственного несгибаемого мировоззрения завела в доме иконки и уже скоро стала считать себя вполне верующей… Но быть верующей настолько, чтобы еще и в дьявольские козни верить, и Псалтирь с Евангелием читать ежедневно, и по воскресеньям храм посещать?! И там не то что свечу Николе ставить, чтобы сей угодник как-нибудь да покарал бы ненавистных соседок, а исповедоваться в собственных грехах, которых у Лидии Петровны, конечно же, нет и никогда не было?! Нет, это уж слишком! У нее все-таки высшее техническое образование, и в свое время она упорно читала классиков материализма, пусть и не во всем оказавшихся правыми, но все же и не такими левыми, как нынешние идеалисты-капиталисты…
Намолчавшись до изнеможения и убедившись в том, что фея, похоже, не собирается требовать от нее ни стояния на многочасовых церковных службах, ни соблюдения постов и прочих тягостных, отпугивающих от православной веры ограничений, Лидия Петровна жаждала говорить с феей. Тем более что никто здесь, кроме Наташи, не обращал на нее внимания.
Для начала с закатыванием глаз и трагическими вздохами (мол, так-то вот, таковы, милочка моя, люди) она поведала фее собственную историю, начав ее с конца — с того дня, как здесь оказалась. Тем утром Лидия Петровна вышла из дому в магазин за макаронными изделиями. (Она разнообразила свой стол за счет макаронных изделий, меняя их по формальному признаку: вместо приевшейся “соломки” могла вдруг прельститься какими-нибудь “ракушками”, впрочем, все с тем же, второсортным, содержанием. Такая смена создавала у нее иллюзию свободы в выборе пищи.) У входа в бакалею ее грубо толкнули в спину. Не ожидавшая вероломного нападения Лидия Петровна рухнула на вытянутые в отчаянии руки, и те хрустнули под тяжестью тела, как макаронины. Лежа на мокром асфальте, Лидия Петровна углядела-таки сквозь туман страданий удаляющуюся с места преступления спину хахаля соседской дочки — прелюбодея с нижнего этажа. То, что негодяем являлся прелюбодей, выполнивший заказ соседок, было ясно как Божий день.
— Так и знайте, — рыдающе возопила тогда Лидия Петровна, — это заказное убийство!
Именно он с папиросой в зубах почему-то всегда оказывался в коммунальной кухне, куда Лидия Петровна, предварительно перекрестившись, выходила со сковородой начищенного у себя в комнате картофеля. Он, он, уголовник, глумливо глядя на нее сверху вниз, цедил ей сквозь зубы что-то уничтожающее, а она, пытаясь удержать в груди падающее от страха сердце, наивно пугала его милицией. Она пугала, а он, широкий в кости, мореный, в резко пахнущей потом ржавой майке, хрипя ей что-то страшное и оттого уже необидное, шел на нее, как идет дикий зверь на человека — полосуя холодным, безжалостным взглядом. Потом, правда, останавливался и, покачав своим кулачищем у ее потерявшего кровь лица, вразвалочку возвращался в комнату к нагло хохочущей соседке, где они пили портвейн и колотили ногами Лидии Петровне в стену. А Лидия Петровна, так и не поужинав, писала заявление в милицию, сжимая прыгающими пальцами выскакивающую авторучку.
В милиции ни одному ее заявлению не давали хода. Участковый ссылался на отсутствие свидетелей или, ухмыляясь, показывал возмущенной Лидии Петровне встречный иск соседок, из которого следовало, что так называемый инвалид второй группы… Так называемый инвалид! Плача от унижения, Лидия Петровна показывала участковому удостоверение инвалида и предлагала устроить в ее комнате засаду, чтобы с фактами и уликами повязать прелюбодея, когда тот на нее набросится… Участковый вздыхал, чесал затылок и с нескрываемым раздражением ссылался на отсутствие достаточного для засады количества сотрудников. Лидия Петровна взывала к справедливости, а участковый, тускло глядя перед собой, открывал дверцы скрипучего шкафа и перекладывал, перекладывал папки с одной полки на другую. Милиция была бессильна…
Зато Лидия Петровна была крепким орешком! Продолжая борьбу за существование, она призвала на помощь психиатрию. А как же! Ведь соседки имели обыкновение разгуливать по коридору в чем мать родила, и, когда Лидия Петровна, наткнувшись на них, голозадых, заскакивала в свою комнату, те, оскорбительно гогоча, кричали ей в замочную скважину всякие гадости.
В первый раз приехали какие-то неопытные парни, видимо, студенты-медики, даже не успевшие справиться, кто здесь, собственно, чокнутые. Оттолкнув содрогающуюся от сатанинского хохота дочь, мамаша, тряся своим растянутым выменем, опередила вопросы медиков — вцепилась одному из них в волосы, а другому в лицо, тем самым сведя протокольную часть визита к нулю. Медицинские работники взвыли от неожиданности, а бешеная мамаша щипала их, как цыплят, и приговаривала: “Вот так! Вот так! Вот так!”
Санитары спаслись бегством, а мать с дочкой два дня никому не открывали дверь и не выходили на улицу. Лидия же Петровна забаррикадировалась в своей комнате, перейдя на полную автономию. Почти неделю она вместо питьевой воды отхлебывала кагор из бутылки, забытой кем-то из подруг в позапрошлом году… В тот раз обошлось без смертоубийства, но тарелки и чашки Лидии Петровны были разбиты, а в своей кастрюле с борщом она обнаружила пучки седых волос и какую-то подозрительную слизь.
После этого остатки посуды были передислоцированы Лидией Петровной с коммунальной кухни в комнату. Она также приобрела электропечь “Россиянка” и бак для неприкосновенного запаса питьевой воды. Жаль, что в ее комнате нельзя было устроить санузел и прорубить дверь на пожарную лестницу!
Когда спустя месяц санитары приехали вновь (на этот раз в сопровождении доктора!), старуха соседка задрала халат и показала медицинскому персоналу голый зад. Старуха намеревалась издать при этом подобающий ситуации звук, но звук не вышел, и тогда она сымитировала его губами. Доктор покачал головой, а санитары (уже другие, матерые) двинулись к мамаше, но та, каркнув медицине что-то площадное на своем вороньем языке, юркнула в комнату под защиту стальных засовов.
Врач неспешно снял с негодующей Лидии Петровны показания и, как она ни уговаривала его предпринять решительный штурм комнаты соседок, малодушно укатил восвояси вместе с санитарами. А Лидия Петровна, конечно, тут же перешла на осадное положение с двенадцатью пирожками с мясом, двумя “городскими” батонами и пахнущей черноморским побережьем пачкой “тридцать шестого” чая.
Нельзя сказать, чтобы все это время соседки сидели сложа руки. Ничего подобного! Они готовили акцию возмездия, а пока наносили Лидии Петровне точечные удары: закрывали ее, прокравшуюся ночью в туалет, и победоносно гасили свет, так что Лидия Петровна могла хоть до утра стенать во тьме о человеческой подлости…
Но однажды наступало время расплаты: соседки набрасывались на нее с кулаками. Да, соседки били Лидию Петровну! Еще как били, когда она, не выдержав многодневной осады, смиренно выходила к ним в коридор объясниться. Не давая Лидии Петровне опомниться, они теснили ее из коридора к ней в комнату — к кровати с блестящими шишками, куда она и валилась под напором агрессоров. Подставляя себя под град ударов, Лидия Петровна испытывала облегчение. Ведь после избиения она получала право некоторое время ходить в туалет и в ванную, когда приспичит, а не стоять часами у двери собственной комнаты, вслушиваясь в пахнущую щами тишину коридора и ловя момент, чтобы бегом вынести полный горшок.
Через денек-другой после побоев Лидия Петровна вставала, как феникс из пепла, и сначала несла свой горшок в уборную, а потом, уже без страха, вымытого из нее болью и страданием, звонила в “Скорую помощь”. Соседки не подходили к ней близко, досадливо шипели издалека. А ведь как они надеялись именно этим утром наконец увидеть Лидию Петровну, уныло раскачивающуюся на люстре или распростертую на полу с недопитым пузырьком карбофоса в кулаке… Порой врачи “Скорой помощи” забирали Лидию Петровну с собой, и ее измученное тело могло в стационарных условиях наладить работу желудочно-кишечного тракта, вышедшего из строя в результате долговременного пребывания на осадном положении…
Это была лишь первая глава многострадальной биографии, которую Лидия Петровна поведала притихшей фее. Сразу после ужина поймавшая кураж Лидия Петровна собиралась перейти ко второй главе, но фея вдруг извинилась и сообщила, что спешит — уезжает с мужем в отпуск.
Как в отпуск?!
Слезы брызнули из глаз Лидии Петровны, и ее целый час нельзя было успокоить…
Наташа уехала, а Лидия Петровна, повздыхав, поплакав, выписалась из больницы домой, где за нее сразу же взялись истосковавшиеся по боевым действиям садистки.
Что-то около двух месяцев назад, когда с распухшим от слез лицом Лидия Петровна отлеживалась у себя после очередного акта возмездия, ей явился Голубчик — огромный и глянцевый, словно косточка хурмы, таракан. Убежденный в недееспособности Лидии Петровны, таракан был несуетлив: не растрачивая себя на всякие панические действия, он передвигался строго по прямой, солидно неся увесистую торпеду туловища на тонких упругих лапках. Таракан неторопливо взобрался на батон и уставился с этой вершины на Лидию Петровну, глаза которой вмиг перестали слезоточить. И хотя в прошлые годы Лидия Петровна всегда с блеском противостояла домашним насекомым, уничтожая тучи кровососущих и мерзкобегающих за один прием, на этот раз ее справедливая десница не поднялась для сокрушительного удара по наглецу. Она вдруг вспомнила рассказ феи об одном игумене, увидевшем однажды, как кто-то из его братии прихлопнул муху, и сурово спросившем “убивца”: “Может, ты теперь ее и воскресишь?” Нет-нет, после встречи с Наташей Лидия Петровна являлась твердой христианкой, и потому не в ее власти было карать даже этого разносчика инфекции!
Она лежала на боку и смотрела, как шестиногий заглатывает ароматные крошки, не обращая на нее внимания. Спустя некоторое время ей все же стало противно. Таракан откусывал оттуда, где ей самой хотелось ущипнуть белого мякиша. Лидия Петровна не была брезгливой, но все же этот нахал мог переносить заразу, а ей совсем не хотелось выбрасывать на помойку половину батона.
— Нет, голубчик, так нельзя! — раздраженно произнесла она и пальцем погрозила нахалу, находившемуся в полуметре от нее.
Таракан не скрылся с места действия, как ожидала Лидия Петровна. Он лишь замер, выжидательно развернувшись к ее персту. По причине ли необыкновенной наглости или тугости живота, уже лишившей его возможности перебирать конечностями, таракан не спешил. И Лидию Петровну вдруг умилила такая его реакция, граничащая с безразличием к собственной судьбе. Ей подумалось, что он чем-то похож на нее саму, что и он, совсем как она, не может противостоять превосходящему силой противнику и потому проявляет христианскую кротость. Упиваясь этими мыслями, Лидия Петровна неожиданно заключила, что таракан хоть и не человек, но, пожалуй, будет нравственней некоторых людей! Впрочем, Лидия Петровна тут же раскаялась в антихристианском сравнении таракана с человеком, оставив, однако, за обиженным сердцем право не соглашаться с некоторыми постулатами христианства…
Когда же после плотного обеда таракан неторопливо отправился восвояси, Лидия Петровна шепнула ему вдогонку:
— Иди, иди, голубчик, всего тебе хорошего!
В тот момент Лидии Петровне было как-то особенно радостно, что с тараканом у нее вышло так по-доброму. Ей даже захотелось, чтобы таракан теперь запросто (по-соседски!) влезал к ней на тумбочку, где сохли хлебные крошки, а она бы проявляла свои христианские чувства, совершенствуясь в долготерпении и любви к ближнему…
Именно таракан поставил тогда на ноги Лидию Петровну, направив ход ее мысли в русло евангельского учения, согласно которому чем больше она незаслуженно страдала здесь, тем большая награда ожидала ее там.
Пару раз в год к Лидии Петровне заходил вдовый однокурсник — инвалид. Прознав, что у посетителя вражеской стороны только одна нога целая, а другая — до колена деревянная, две бесноватые бабы не прятались, а все так же ярились и нешуточно угрожали Лидии Петровне прелюбодеем, который как раз пьян, так что ему море по колено и он что хочешь для них сделает. Прелюбодей, однако, не рисковал показываться на глаза, опасаясь лишнего свидетеля и реальной возможности, недотерпев условного срока, загреметь в “Кресты”… Однажды, когда Лидия Петровна с инвалидом пили чай и со вздохами вспоминали прошлое, в комнату ворвались милиционеры. Сразу четверо! С криком “Оставаться на местах, суки!” милиционеры стали бить их дубинками, пресекая якобы имевшие место развратные действия. Милиционеры были сильно разогреты алкоголем и поэтому не стеснялись в выражении своих милицейских чувств. Лидия Петровна кричала молодчикам о том, что побоям подвергаются инвалиды первой и второй группы, что человек с одной ногой разврат учинить не может, но ее гостю намяли бока, да и ей досталось на орехи. Судя по тому, как радостно визжали за дверью соседки, и этот вопиющий акт мордобития косвенно был делом их грязных рук. Да, вот еще что: стражи порядка были в кроссовках вместо хромовых сапог…
Часам к девяти Лидия Петровна добралась до цели. Теперь надо было подтянуть разболтавшиеся в пути механизмы, успокоить захлебывающееся сердце. Ей еще предстоял бросок на четвертый этаж — с отчаянным свистом воздуха, не успевающего в нужном количестве проскочить в легкие.
На площадке четвертого этажа шумно пыхтящая Лидия Петровна позвонила, посчитав, что выжидать до десяти — слишком расточительно при ее положении. Дверь почти тут же открылась, и в пропахшей обувью мгле дверного проема возникло лицо молодого человека. Лицо изображало справедливое возмущение потревоженного интеллекта. Выпуклые глаза пытались сжечь Лидию Петровну дотла, а плотно сжатый рот в любой момент грозил взорваться какой-нибудь обидной словесной фигурой.
Не ожидая встретить на пороге Наташиной квартиры такое лицо и мучительно, как в случае с соседкиным хахалем, теряя самообладание, она заносчиво выпалила:
— Я Лидия Петровна! Вы небось слыхали про такую?
Брови молодого человека взлетели к самым залысинам, так что Лидия Петровна непроизвольно прикусила язык, готовясь принять от молодого человека что-то вроде привычных побоев.
— Нет, — со сладострастной мстительностью в голосе отчеканил молодой человек. — Не слыхал!
Это “не слыхал” он произнес с такой сокрушительной силой, что Лидии Петровне захотелось в туалет. И все же она выдавила из себя:
— А Наташа дома?
— Нет, — отрезал молодой человек, собираясь захлопнуть дверь к согласию.
— А скоро будет? — робко поинтересовалась она в закрывающуюся дверь, приседая от звука собственного голоса и не сомневаясь, что уж теперь-то получит в лицо взрывную волну ярости.
— Она мне не доложила, — голос молодого человека стал глуше, бесстрастнее.
Ситуация выравнивалась.
— Тогда я подожду ее, — скорее просительно, чем утвердительно пролепетала Лидия Петровна и, предотвращая новую вспышку гнева собеседника, торопливо добавила: — Вот здесь, на подоконничке.
— Да, — непроницаемо сказал молодой человек. — Я сейчас ухожу… в магазин, так что сами понимаете…
— Нет-нет, что вы, что вы! Я здесь, на окошке! — И Лидия Петровна шумно и торопливо стала громоздить свое разношенное тело на высокий подоконник.
Молодой человек, еще некоторое время с досадой смотрел на то, как она карабкается. Потом нерешительно, почти бесшумно закрыл дверь.
Воцарилась тишина, в которой Лидия Петровна, то бледнея, то краснея, еще раз пережила весь этот ужас.
По своей тайной душевной сути Лидия Петровна была комсомолкой первых пятилеток. Комсомолкой с пылающим сердцем. Ее всегда увлекали всеобщий энтузиазм (тот самый “энтузазизм”, как гадко шутил по телевизору армянин с масляными глазами), гигантские задачи. Ей нравилось, воодушевляясь высокой идеей, идти под красным знаменем в колонне, ей хотелось перевыполнять порученные ей задания, а по ночам плакать от восторга, провидя грядущие грандиозные свершения любимой страны.
Окончив в Ленинграде химический факультет одного из институтов, она укатила по распределению в молодой секретный город Шевченко, где проработала до пенсии на одном месте, совмещая работу инженера с кипучей общественной деятельностью и зарабатывая себе инвалидность второй группы. Там она вышла замуж и родила сына, который через два года умер. Вслед за сыном умер муж, которому еще не было сорока, а саму Лидию Петровну в пятьдесят уложили на операционный стол и отняли у нее правую грудь.
— Еще хорошо отделалась, — сказала ей медсестра в реанимации. — Теперь иди себе, получай инвалидность на здоровье!
Конечно, Лидии Петровне не хотелось прощаться с работой и профсоюзной деятельностью, где она отдавала себя людям, ежедневно кипя, как электрический чайник, подбрасывающий до потолка крышку. Но дорога на производство была ей теперь закрыта. Кроме того, под воздействием секретных химических испарений, делавших славу ее великой родине, легкие Лидии Петровны постепенно потеряли естественную восприимчивость к кислороду. Она теперь свистела, словно потерявшая герметичность покрышка. Она задыхалась, даже сидя на скамейке перед домом, где костлявые кусты с пыльными хитиновыми листьями изображали из себя зеленые насаждения.
И Лидия Петровна решила поменять место жительства — уехать в город своей молодости.
В Ленинград, в Ленинград, в Ленинград — радостно билось ее сердце, как некогда на сцене Пушкинского театра бились разве что с маленькой географической поправкой сердца чеховских трех сестер.
Ах, Ленинград! Лидия Петровна всегда помнила свои чудесные походы в театр с подругами. Вот они, держась за руки, выскакивают из трамвая, громко смеются и бегут к театру, хлопая на ветру сырыми платьями, подставляя летнему дождю круглые лица с ямочками на щеках. Как хорошо пахнет горячий асфальт, как кипит он пузырями вечернего ливня! Они разбивают каблучками лужи и тонут по щиколотку в потоках, с шумом вырывающихся из водосточных труб. Нет-нет, они не боятся промочить ноги, потому что у каждой из них с собой нарядные — только для театра — туфли! Стремительным шагом минуют они безнадежно ссутулившихся девиц и тесные парочки влюбленных, одними глазами — по-собачьи! — просящих у них лишний билетик. Но лишнего билетика у них нет! И это хорошо, это отлично! Их счастливые билеты лежат в их сумочках рядом с плиткой шоколада. Ах, как пронзительно гудят автомобили, бросая на тротуар теплые прозрачные гроздья!
А театр — весь красный бархат, и бронза, и зеркало паркета. Здесь совсем другой, пахнущий конфетами мир. Мир свалившегося с неба счастья. Здесь они прячут свои телячьи восторги подальше, потому что все вокруг них счастливые. Поправляя пахнущие “Лесным ландышем” пирамиды локонов, они летят на балкон, и есть еще минуты три, чтобы, едва касаясь ресницами окуляров казенных биноклей, окинуть взором публику, шуршащую в партере фольгой шоколада…
Тогда, при обмене, Лидию Петровну поразило счастливое лицо человека, вздумавшего на старости лет променять великолепные дворцы и проспекты Северной Пальмиры на сладковато-кисловатую атмосферу флагмана химического производства с желтыми и оранжевыми хвостами над крышами. Конечно, этот пенсионер получал однокомнатную квартиру взамен комнаты в коммуналке. Но квартира была малюсенькой, а комната огромной и к тому же почти в центре города-музея… Только после знакомства со своими новыми соседями Лидия Петровна задним числом по достоинству оценила радость старика.
И с театрами вышло все не так, как она думала.
Летать по лужам со счастливым билетиком в сумочке она теперь не могла. Одна из институтских подруг только однажды, как раз после ее возвращения в Ленинград, выбралась с ней в театр. В пьесе, которая на афише выдавалась за комедию положений, все время раздевались какие-то измученные временем женщины, без стыда изображая то, чего Лидия Петровна даже в мыслях не могла себе позволить и от чего до конца спектакля ее лицо пылало, как у созревающей девицы.
Некоторое время Лидия Петровна еще сопротивлялась неблагоприятным обстоятельствам пенсионного возраста и коммунального быта: ходила в Эрмитаж, Русский музей, уплывала в Петродворец на подводных крыльях, забываясь там до вечера с двумя бутербродами с сыром. Но скоро ее совсем поджали соседки и новая экономическая политика реформаторов. Хрустальное здоровье Лидии Петровны пошатнулось, и она с шумными рыданиями загремела в городскую больницу на обследование. Через две недели у Лидии Петровны обнаружили рак легких и прописали химиотерапию. После химиотерапии Лидия Петровна вышла за ворота лечебного учреждения уже полноценным инвалидом…
Минут через пять дверь Наташиной квартиры открылась, и молодой человек со скорбно непроницаемым лицом проскользнул мимо Лидии Петровны вниз по лестнице. Когда он хлопнул дверью подъезда, Лидия Петровна облегченно вздохнула и стала прислушиваться к звукам своего организма. Внутри то звенело, как натянутая гитарная струна, то гудело, словно орган в Домском соборе, где она была однажды с мужем. Определенно там шли какие-то непостижимые процессы сопротивления разраставшейся, как полип, болезни.
— Пойдемте со мной. — Это вернувшийся с батоном под мышкой молодой человек приглашал ее войти в квартиру.
— Нет-нет, я здесь подожду.
— В комнате подождете.
В квартире молодой человек выдал Лидии Петровне тапочки, проводил в комнату и, указав на упирающийся в потолок книжный шкаф, предложил почитать, пока не пришла хозяйка. После этого молодой человек с сознанием выполненного долга удалился, а Лидия Петровна затихла на диване. Ей хотелось в уборную, но она боялась даже пошевелиться.
Через час явилась хозяйка, и Лидия Петровна уже законно, на правах полноправной гостьи, попросилась в уборную. Молодой человек что-то говорил Наташе в кухне. Кажется, он оправдывался.
Сегодня Лидия Петровна приехала к Наташе, во-первых, постричься: в больнице та как-то ровняла ей затылок. И теперь, отдавая себя в Наташины руки, Лидия Петровна избегала необходимости выкладывать деньги какой-нибудь бесстыжей девице в парикмахерской. Во-вторых, Лидия Петровна составила черновой вариант завещания, по которому Наташе кое-что причиталось. Несколько раз Лидия Петровна настоятельно предлагала ей забрать после своей смерти диван, обитый плюшем. Диван был еще очень крепкий — не чета новым. К тому же он был без клопов. Однако фея от дивана упорно отказывалась. Потом Лидия Петровна пробовала завещать ей зеркало и тумбочку для обуви, но и эти замечательные предметы обихода, оказывается, были не нужны. А что тогда нужно???
И вот неделю назад ее осенило…
Наташа вымыла голову Лидии Петровне душистым заграничным мылом, просушила волосы полотенцем и взяла в руки ножницы.
— Наташа, — начала Лидия Петровна строгим, не терпящим возражения тоном, — я составила завещание… Не надо, деточка, ничего говорить, ведь я не ребенок. Так вот, я завещаю вам мои золотые зубы! Вот! — И она вытащила изо рта мост.
— Что… я с ними буду делать? — шепотом после довольно продолжительного молчания спросила фея.
— На них вы меня похороните. Думаю, этих денег будет достаточно на гроб и кремацию.
— Но…
— Не отказывайтесь, пожалуйста. Ведь и вашей семье кое-что останется! — победоносно произнесла Лидия Петровна, имея в виду ту сдачу, которая должна была непременно возникнуть после оплаты всех процедур, связанных с ее более или менее достойным погребением.
Ножницы со звоном упали на паркет, и Лидия Петровна, по-учительски взглянув в зеркало, увидела там беспомощно открытый рот феи.
— Не беспокойтесь, Наташенька! — поигрывала благородством Лидия Петровна. — Я была у протезиста, и он сделал мост съемным. Так что у вас не будет никаких хлопот, когда я… когда я…
И она разрыдалась.
В программе у Лидии Петровны на сегодня был еще один пункт — третий и главный. Дело в том, что ей предложили лечь на операцию. И это после всех мучений, связанных с облучением и последующей химиотерапией, когда ее месяцами тошнило и она ходила по больничному коридору, словно Кентервильское привидение?! Но врачи были правы. Внутри у Лидии Петровны определенно присутствовало что-то постороннее. Она чувствовала, как оно там зловеще ветвилось, стремительно отвоевывая у Лидии Петровны Лидию Петровну. Иногда ей казалось, что, если все это инородное из ее организма удалить, образовавшаяся пустота тут же наполнится молодой упругой радостью и высокими чувствами… Конечно, опухоль нужно было удалять. Но ведь хирурги Лидию Петровну могли просто разрезать (слова “вскрыть” она побаивалась, полагая, что оно в большей мере применимо к вещам неодушевленным: сейфам, консервным банкам и мертвецам), посмотреть, что внутри, и, ничего не тронув, зашить — оставить доживать как безнадежную. Кроме того, умереть она могла еще на операционном столе, поскольку ее сердце теперь еле тянуло на аварийном питании, с перебоями доставляемом ей из аптеки то Наташей, то институтской подругой.
Лидия Петровна приехала сегодня к Наташе советоваться, стоит ли ей отдавать себя под нож. Времени для ответа ей отпустили только до завтра.
Наташа молча щелкала ножницами, а Лидия Петровна все не решалась приступить к главному вопросу повестки дня. Глядя на себя в зеркало, она с досадой спрашивала свое отражение: “Ну, и какой же я Карлсон?!” Еще в больнице она нечаянно подслушала разговор Наташи с медицинской сестрой. Наташа просила сестру позаботиться о своей подопечной, пока будет отсутствовать. Сестра поинтересовалась, за кем именно, и Наташа ответила: “За одной смешной бабулей, что лежит в коридоре”. Саркастически улыбнувшись, медсестра заметила, что там все бабули смешные. И Наташа произнесла это: “За той, которая похожа на Карлсона”. Медсестра хохотнула, видимо, тут же идентифицировав объект ее будущего повышенного внимания. И безмятежно улыбавшаяся до этого момента Лидия Петровна засуетилась. Этот Карлсон хоть и был сказочным героем из скандинавской книжки, но являлся особой мужского пола. И потом, в секретном городе советских химиков одно время чуть ли не каждое воскресенье неслось из всех репродукторов: “Толстый Карлсон, толстый Карлсон…”
Выйдя из больницы, Лидия Петровна купила у лоточников книгу о Карлсоне. Пять вечеров она изучала текст, картинки и плакала от унижения. Но в конце концов смирилась. Карлсон так Карлсон. Очень уж не хотелось терять Наташу…
Ровно в два молодой человек осторожно заглянул в комнату и сообщил, что они могут отобедать. Лидия Петровна стала шумно благодарить и отказываться, но чуткая Наташа взяла ее за руку и сказала, что обедать они будут только вдвоем.
На первое был фасолевый суп, на второе ей предложили куриное крыло с рисом.
Лидия Петровна любила жареную птицу! До перестройки она с пенсии всегда покупала себе куру первой категории, чтобы побаловать себя, поблаженствовать, обсасывая куриные косточки. Однако вскоре советская власть выдвинула на передний фланг борьбы за существование продовольственную программу для населения, и первую категорию Лидия Петровна спешно заменила второй, а приобретаемые ею курочки выглядели как дети подземелья. С падением же советской власти Лидия Петровна и вовсе перешла на минтая, отдаленно напоминавшего ей треску, с которой у Лидии Петровны были связаны лучшие воспоминания о студенческих годах.
Кстати, о птицах. Одно время Лидия Петровна прирабатывала — подтягивала девочку с их лестничной площадки по математике. Девочка была аккуратная и послушная, но к изучению наук непригодная. Занимались они в сквере перед домом во время летних каникул. Сначала, кипятясь и заглядывая в глаза девочке, Лидия Петровна объясняла раздел, а потом давала задачки. Девочка кивала головой и послушно царапала в тетради цифры и знаки, которые диктовала ей Лидия Петровна. Потом девочка ждала, когда Лидия Петровна, потеряв терпение, начнет диктовать ей решение задачи. Ровно в час ученица вытаскивала из веселенького ранца термос с чаем и жареную куриную ногу. Полчаса, пока девочка сосредоточенно пережевывала пахнущее чесноком мясо, Лидия Петровна молчала, обиженно поджав губы, или шумно свистела носоглоткой, сопротивляясь выделению желудочного сока. Понимая, что когда-нибудь не выдержит пытки голодом, Лидия Петровна однажды попросила мать присылать к ней девочку предварительно накормленной, поскольку репетитору “невыносимо целые полчаса бездействовать рядом с жующим ребенком!” Лицо матери девочки сделалось каменным, и она заявила, что у дочки режим питания и ей не хотелось бы подвергать опасности здоровье ребенка из-за каких-то капризов репетитора.
Первого сентября нарядная мать девочки молча передала Лидии Петровне средних размеров индюшку в счет оплаты ее летних педагогических подвигов…
После обеда, беспрерывно сопровождаемого ее восхищенными восклицаниями в адрес еды, Лидия Петровна попросилась немного полежать на диване. Но спокойно полежать не получилось. Мысль о предстоящем выборе лишила ее покоя. И Лидия Петровна стала прощаться. Вставив распухшие ноги в туфли, еще по инерции восторгаясь кулинарными талантами хозяйки, ее прекрасной семьей (видимо, имелся в виду муж хозяйки, не показывавший носа из комнаты), уютной квартирой, она вдруг скороговоркой вывалила главное: ей предлагают полостную операцию.
Она не ждала утешений, она просила совета! И Наташа посоветовала обратиться… к священнику. Или к какому-нибудь старцу.
— Как он вам скажет, так и поступайте. Значит, так угодно Богу, Лидия Петровна, — устало произнесла хозяйка.
Увы, ответ не успокоил Лидию Петровну. Не внес ясности в вопрос жизни и смерти. Конечно, Наташа завтра же закажет молебен о ее, Лидии Петровны, здравии в часовне Ксении Блаженной и сама будет за нее усиленно (она так и сказала, взяв Лидию Петровну за руку) молиться все последующие дни, но…
Лидии Петровне вспомнилась ее первая исповедь, проходившая здесь же. Молодые люди, собравшиеся в тот вечер в Наташиной квартире, ласково смотрели на Лидию Петровну, и она, отвыкшая от внимания молодежи, вдруг разом обретшая былую уверенность в себе, кушала приготовленные хозяйкой пироги с капустой. Появился священник в рясе под плащом — молодой, широкий, с пышной русой бородой и кудрями, спадающими на плечи. Сначала молодежь спела молитвы, затем священник начал проповедь. Он страстно говорил о духовной чистоте, достигаемой постом и молитвой, о Мытаре и Фарисее, из которых Господу ближе Мытарь, стыдящийся собственной жизни, а не закоренелый гордец Фарисей.
Священник был ласков, улыбчив, говорил искренне, и Лидия Петровна поддалась его обаянию — без боя сдала все завоеванные прежде позиции: согласилась с тем, что и она — немного фарисей, то есть грешница. Не по-человечески, конечно (как всякий порядочный человек она — святая!), а по-другому, по-церковному. Оказалось, что ее злые помыслы в адрес соседок, прелюбодея и участкового, прежде казавшиеся ей вполне пристойными, — грех. Утешало лишь то, что и собравшиеся здесь юноши и девушки, скорей напоминавшие ей ангелов, — закоренелые преступники перед Богом. На таком определении настаивал кудрявый батюшка, впрочем, не отделяя себя от остальных.
На исповеди Лидия Петровна, всхлипывая, жаловалась на здоровье, на соседок и продажную власть в лице подкупленной милиции. Минут двадцать батюшка не прерывал Лидию Петровну, но потом попросил ее все же покаяться, пока Господь не прибрал ее, нераскаянную, и не вверг со всеми ее обидами в геенну огненную.
И Лидия Петровна онемела. Оказалось, что сказать о себе хоть что-то умалявшее ее достоинство в глазах постороннего человека не просто трудно, а никак невозможно.
Несколько минут Лидия Петровна не могла произнести ни слова, и батюшка, потеряв терпение, стал сам называть ей ее грехи. Округлив глаза, Лидия Петровна испуганно кивала головой, впервые открывая в себе бездонную черную пропасть. Когда же он накрыл Лидию Петровну епитрахилью, она беззвучно заплакала, сотрясаясь всем телом. Сладкая теплота переполняла ее сердце, и она вдруг воскликнула:
— Можно я вас поцелую?
— Нет-нет, лучше крестик и Евангелие, — священник испуганно попятился от нее, указывая рукой на стол.
Но Лидию Петровну уже несло. Еще минуту назад неподъемное тело ее было невесомо.
— И я теперь заново родилась, как Иисус Христос! Правда? — крикнула она тогда через стол Наташе, и та, досадливо поморщившись, кивнула.
Лидия Петровна топталась на лестничной площадке. Наташа выглядывала из-за двери, крепко держась за дверную ручку.
— Может, останетесь до вечера? Сейчас в транспорте тяжело, вас там затолкают.
— Я теперь о земном не думаю, — без нажима, которым обычно утверждала подлинность своих слов, произнесла Лидия Петровна, удивляясь естественности интонации. Это была ее домашняя заготовка. — Прощайте. И не поминайте лихом своего… Карлсона, — неожиданно добавила она, исподтишка взглянув на вдруг побледневшую благодетельницу.
Ехать домой не хотелось. Что там ее ждет?! Духота мертвой комнаты? Плевки в замочную скважину или сатанинский хохот? Нет, остаток этого дня она проведет на воле.
Лидия Петровна поняла, что поедет сейчас в Комарово. Там она не спеша пойдет к знаменитому кладбищу, отдыхая на широких скамьях в тени елей и сосен. Конечно, до кладбища ей не дойти — далеко, три километра. Но зато она вволю наиграется ролью дачницы — жены какого-нибудь полярника или заслуженного сочинителя советской песни, с рассеянной благодушной улыбкой делающей променад. Обыкновенная жена обыкновенного заслуженного деятеля, так сказать, вдохновительница и прообраз произведений советской классики. О, как ей хотелось и самой верить в этот маленький обман, в то, что жизнь не убежала, не унеслась от нее последней электричкой, что она, Лидия Петровна, еще в ее вагоне летит от станции и до самого края света в плавно сгущающихся сумерках.
Душа Лидии Петровны встрепенулась, и мрачная перспектива грядущего хирургического вмешательства в ее, вероятно, уже на волоске висящую жизнь отодвинулась на задний план, приняв невинные голубые очертания.
Эти поездки в Комарово были лакомыми кусками нехитрого пирога ее теперешней жизни. Если, конечно, вынести за скобки встречи с феей и кратковременное пребывание в больничной палате. Лидия Петровна находила в них тончайшую психологическую прелесть и всегда пыталась растянуть их, как вкус сливочной тянучки.
К поездке она готовилась заранее: тщательно зашивала прореху на плаще, настойчиво искала в окраинных универсамах дешевую копченую колбасу, бродила по колхозному рынку в поисках залежалых овощей, за снижение цены на которые до совсем уж нелепого уровня воевала с жизнерадостными жителями Кавказа, постепенно терявшими терпение и либо менявшими улыбку на ярость оскорбленной добродетели, либо сдававшимися на милость Лидии Петровны, по-прокурорски тщательно выискивающей вмятины и потемнения на сельхозпродукции. Во время этих приготовлений Лидия Петровна напоминала романтическую шхуну, ждущую у пропахшей йодом и мидиями пристани попутного ветра. Поздно вечером накануне поездки, устало погружаясь в полумглу белых ночей, она прокручивала в голове предстоящее путешествие и непременно фантазировала себе какую-нибудь встречу с одиноким культурным человеком преклонного возраста, с которым будет приятно побеседовать на скамейке о книгах, позволяя осмелевшим голубям клевать белую булку прямо с ладоней.
В этот праздничный день плавания по океану грез она более всего любила входить в вагон электрички последней — перед самым закрытием дверей. Именно последней, чтобы, в отличие от остальных пассажиров, не ждать отправления поезда уже ни секунды. Ей всегда хотелось носить в себе это ни с чем не сравнимое ощущение вихря жизни, несущего тебя поверх картофельных огородов с распоясанными огородниками, домиков веселых дачных поселков, пыльных станционных будок, когда ты расправил крылья и не боишься упасть и разбиться, потому что невесом и бессмертен. В этот момент Лидия Петровна даже ощущала легкое презрение к жизни, к этой старухе, вечно боящейся опоздать и заранее усаживающейся у окна, за которым нет движения, а значит, ничего никогда не случится! Как чудесно было лететь вместе с облаками вперед, скользя взглядом по размазанному оконным стеклом кустарнику, обгоняя собственное тело истосковавшейся по воле душой! Разве это не счастье — быть вечно спешащей и немного поверхностной?! Правда, чересчур увлекшись этим полетом, можно было упустить последнее свободное место в вагоне и — с ее-то больными ногами! — простоять до Комарова в тамбуре, подпирая прыгающую стенку и не имея желания наслаждаться плывущими в окне картинами. Поэтому, не оставляя сладких грез, Лидия Петровна все же краем глаза караулила тот момент, когда человеческая масса в электричке станет критической. За миг до этого она вваливалась в вагон и под прекрасную музыку “Двери закрываются!” опускалась на последнее пустующее место. Надо сказать, этот трюк ей всегда неплохо удавался.
В вагоне она предпочитала оказаться по соседству с какими-нибудь серьезными, чуть ироничными пожилыми людьми, обсуждающими свои недоступные пониманию Лидии Петровны высоконравственные творческие проблемы. Поначалу, не смея даже дышать из уважения к высоким персонам, Лидия Петровна слушала их затылком. Постепенно разговор достигал своего апофеоза с обвинениями в адрес каких-то подлецов начальников, и она естественным образом подключалась к действию — разворачивалась к разговору лицом.
Негодуя вместе с рассказчиком, Лидия Петровна поначалу лишь скорбным покачиванием головы оказывала поддержку невинным жертвам бюрократизма. Когда же в пылу праведного гнева к ней вдруг обращались — мол, так же ведь, правда? — она, захлебываясь от восторга, с пулеметной скоростью вставала на защиту униженных и оскорбленных. Но тут зрение жертвы бюрократического произвола прояснялось, и она поворачивалась к Лидии Петровне боком, меняя тональность и даже тему разговора. Лидия же Петровна еще некоторое время несла по инерции околесицу. Наконец до нее доходило, что разговор закончен, и она суетливо лезла в сумочку за носовым платком. Постепенно возвращаясь в прежнюю позицию — затылком к разговаривающим, — Лидия Петровна долго сморкалась, пока разговор соседей вновь не набирал прежней высоты, наполняя пустоту мучительной неловкости новым высокохудожественным смыслом…
Но таким образом Лидия Петровна отдыхала только первые годы после возвращения в Ленинград, когда силенок еще хватало и можно было, хорохорясь, сносить щелчки насмешливой судьбы. В последнее же время она отказалась от роли случайного собеседника в этой чреватой неловкостями игре в подругу скорбящих. Теперь в ее пьесе было всего два действующих лица: кротко благословляющая жизнь странница Лидия Петровна и ветреная, хохочущая Жизнь. Теперь Лидия Петровна следила за жизнью издалека, не слишком внедряясь в сам процесс, скромно довольствуясь одной лишь сопричастностью.
Она любила приезжать в Комарово на одной из первых электричек, садиться на раскладной стульчик рядом с платформой и смотреть, как публика валит из вагонов на платформу — вся в разноголосых обрывках разговоров, в лоскутах глуповатого веселья, говорящего о чьем-то безграничном счастье. Ей было приятно сознавать, что вот уже столько часов она, пропитанная жарким настоем хвои, наслаждается расслабленным шевелением ветвей, а люди еще только прибывают в этот рай. В два часа пополудни, добрав глазами последних, поспевших только к поросячьему визгу дачников (утреннюю свежесть и птичий пересвист они благополучно упустили!), Лидия Петровна вынимала из сумки бутерброды и, наслаждаясь каждым кусочком, вкушала. Остатки чая в бутылке она оставляла на обратный путь. Пообедав, Лидия Петровна следовала в направлении знаменитого кладбища, вслух восторгаясь красотами природы и деревянными замками узников творческих союзов. До кладбища Лидия Петровна никогда не доходила: не хватало силенок. Но она знала, что там покоится сама Анна Ахматова, и это знание наполняло дорогу Лидии Петровны примерно таким же волнующим содержанием, как если бы она, дойдя до погоста, минут десять постояла бы у надгробия отечественного гения в почетном карауле.
Где-то на середине пути Лидия Петровна окончательно сживалась с окружающей действительностью и позволяла себе с благосклонной улыбкой поглядывать на дятла, долбящего в зените горячий малиновый ствол. Постепенно она забывала, кто она и откуда; ей казалось, что вот сейчас она откроет какую-нибудь скрипучую калитку и уже там, в доме, поставив чайник на огонь, сядет с журналом “Семья и школа” в плетеное кресло дожидаться хозяина — маститого творческого работника с какого-нибудь пленарного заседания.
Бывало, по несколько раз во время этой чудесной прогулки у нее спрашивали дорогу до кладбища, и она, всегда немного свысока взглянув на невежду (как же можно не знать дорогу на комаровский погост?!), указывала направление и с легкой иронией напутствовала: “Идите прямо, не ошибетесь!”
После подобного приключения настроение у Лидии Петровны поднималось до высшей отметки, и, посчитав свою жизненную миссию на сегодня выполненной, она, напевая: “Я цыганский барон…”, направлялась обратно к станции — провожать в город первую группу дачников. Начинался заключительный акт спектакля. Лидия Петровна поднималась на платформу, садилась на скамью и вглядывалась в лица ожидающих электричку в город. И если узнавала кого-нибудь из тех, кого приметила еще утром, сердце ее радостно сжималось. Узнанные становились для Лидии Петровны чем-то вроде отдаленной родни.
Своих она провожала до глубокого вечера.
Возвращаться домой Лидия Петровна любила вместе с последними партиями дачников. Пропустив через зрение и слух едва ли не все творческое население соснового пригорода и тайно заключив его в сердечные объятия, она с удовлетворением констатировала, что прожила этот денек, пожалуй, длинней и насыщенней остальных смертных.
В вагоне уставшая Лидия Петровна с умилением смотрела на какую-нибудь подвыпившую компанию или слушала бестолковые песни молодежи, прокручивая в сердце бесценные комаровские видения…
До отправления электрички оставалось около часа: Лидия Петровна попала в перерыв. Как в тумане, двигалась она по платформе: ее сердце то трепетало под горлом в поисках выхода, то вдруг куда-то проваливалось и переставало звучать. Тогда, холодея, Лидия Петровна боялась вздохнуть, чтобы ненароком не оборвать ненадежную связь организма с этим соскочившим с оси маятником.
Всю дорогу до Комарова она ни разу не посмотрела в окно. И вовсе не потому, что при входе в вагон ее обозвали образиной, когда она, боясь упустить свободное место, упала на колени бритоголовому парню. Растущая тревога разъедала душу, а раскаленный вагон выпаривал остатки сил. Обливаясь потом, Лидия Петровна без конца твердила про себя Иисусову молитву: “Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную!” — и все искала открытым ртом воздух. Она боялась умереть, не увидев сосен.
В Комарове воздух отыскался. Сосны наполнили его крепким смоляным духом. Лидия Петровна выбралась из вагона и, захлебываясь кислородом, присела на скамью. Отдышавшись, она вдруг подумала о том, что будет, если Наташа не сможет вытащить у нее изо рта золото? Открыв рот, Лидия Петровна решительно отстегнула мост и тут же с глухим щелчком поставила его на место. Против нее остановился мужчина в джинсовом костюме и желтой бейсболке. Лидия Петровна вымученно улыбнулась ему.
— Что, бабка, зубы жмут? — спросил мужчина, ухмыляясь.
— Да-да, — Лидия Петровна еще раз смущенно улыбнулась.
Мужчина продолжал пристально смотреть на нее. Определенно он ей кого-то напоминал…
И все же вдруг у Наташи, ее дорогой Наташи не получится вытащить завещанное золото из ее мертвого рта? Ведь для этого необходимо определенное мужество! Тогда непременно какой-нибудь санитар, какой-нибудь пахнущий водкой и чесноком Толян залезет ей в рот своими грубыми руками и выломает драгоценный мост. Не дай Бог, этот Толян еще применит молоток и зубило! Может, стоило оставить Наташе зубы прямо сегодня? Но как же тогда сама Лидия Петровна?! Что же ей, жить дальше без твердой пищи?!
Переваливаясь, как утка, Лидия Петровна ковыляла по асфальтовой дороге, ведя переговоры со своей правой ногой. Та вдруг онемела и потеряла всякий интерес к движению. Да и сердце вновь обнаружило самые решительные намерения покинуть насиженное место: возбужденно трепыхалось в Лидии Петровне, как бабочка в сачке натуралиста. Полчаса Лидия Петровна отсиживалась в тени какого-то пахнущего плесенью запустения барака, хрипела и свистела. Сегодня она решила во что бы то ни стало добраться до кладбища, верней, до начинавшегося сразу за ним леса. Ей казалось, что в обществе немых насекомых, среди мирно шевелящихся растений ее сердце наконец успокоится, а жизнь сама собой наладится.
Она опять шла, не разбирая пути и ничего перед собой не видя, шла, приволакивая ногу и соревнуясь с собственным сердцем, кто скорей: она доберется до леса, или же сердце, не дав ей дойти, выпорхнет через горло. Столкнувшиеся с ней две девицы дружно рассмеялись ей в спину, когда она со сбитыми набок очками проковыляла мимо, не имея сил даже улыбнуться в ответ…
Часа через полтора, даже мельком не взглянув на пантеон знаменитостей, Лидия Петровна вошла в лес. Забирая от дороги влево, она шла вслед за уходящим солнцем. Где-то гудел товарняк, крутобокие птицы, как разбитные торговки, бойко перекликались на деревьях, громко стрекотали кузнечики, стрекозы в струящемся воздухе рассыпали слюду. Опустившись коленями в горячий мох, Лидия Петровна отдыхала. Сейчас она пойдет дальше, теперь уже не останавливаясь, чтобы не упустить солнце. Ей почему-то подумалось, что, если она все время будет двигаться к солнцу, солнце не сможет скрыться и, значит, этот день никогда не кончится.
Здесь, в комаровском лесу, ее впервые поразила какая-то особая, безымянная красота растений, отовсюду тянущихся к ней и немо, одними глазами, пытающихся рассказать ей о новой, доселе неведомой Правде, о сокровенном смысле своего короткого, но счастливого пребывания в мире. У растений не было обид. Они не умели ненавидеть или бояться: они просто любили, любили и каждым своим листом, каждой своей жилкой славили того, кто дал им это чувство. И при всей очевидной своей огромности мир вдруг показался Лидии Петровне маленьким и близким, знакомым и домашним, а в душе у нее сладко зазвучала Херувимская в исполнении какого-то неведомого хора. Все было рядом: теплая земля, хрустальное небо, далекие клубы облаков.
Огромным набухшим зерном Лидия Петровна погрузилась во влажный мох пригорка и прислушалась к себе. В ней все так же холодно шевелилась смерть: вила свои бесконечные кольца. Ее сердце, словно почувствовав притаившегося рядом хищника, вдруг заметалось под ключицей, остро отдавая в плечо и горло, будоража прочие устройства изношенного организма, что теперь отказывались выполнять свою работу, отказывались служить Лидии Петровне. Большой и сложный механизм вдруг, теряя болты и гайки, пошел вразнос…
Но Лидию Петровну это не беспокоило. В ней звучала Херувимская, и она уже не сомневалась в том, что поселившаяся в ней смерть просто не может долго сопротивляться этой совершенной в каждой своей черточке красоте, этому великому покою жизни.
“Я теперь о земном не думаю”, — сжав зубы, повторяла Лидия Петровна и улыбалась, несмотря на боль, уже затопившую ее распухшее от жары и усилий тело.
И вдруг безо всяких усилий Лидия Петровна отделилась от предавшего ее собственного тела; отделилась, удивленно наблюдая за собой со стороны — как будто из умирающего зерна вдруг выбилась бледно-зеленая, еще не сознающая себя новая жизнь. Прильнув к окулярам гигантского микроскопа, Лидия Петровна с восторгом следила за копошением насекомой мелочи: за бронзовыми жучками с блестящими черными шлемами и латунными панцирями, из-под которых выглядывали прозрачные плащи; за восковыми личинками и гранатово переливающимися муравьями, свежующими глянцевую гусеницу… И все прожитое ею вдруг разом встало перед ней отчетливо и подробно. И тут же с треском от него откололись секретный город химиков с окостеневшими растениями, раздавленный горем муж, судорожно обнявший гробик с сыном, санитары с участковым милиционером, две полуголые инквизиторши, страшный прелюбодей… Откололись и понеслись крутящимися обломками прочь. Неужели ее жизнь не удалась ей, не получилась такой праздничной и нарядной, как ей когда-то мечталось? Разве она не стремилась на праздник жизни, не ждала терпеливо своей очереди в длинном хвосте за счастьем, пусть даже сознавая, что на нее-то как раз и не хватит. И при этом билась, билась о жизнь, как бьется волна в прибрежные скалы, с бессильным ревом откатываясь назад. Но разве это ее упорство и это ее бессилие не были по-своему прекрасны — с радугой брызг в небесах, содрогающихся от рыданий?! Да и правда ли все то, в чем она сама себя убедила; все эти издевательства, побои, дышащие перегаром милиционеры в кроссовках, больница, Наташа и ее собственная смертельная болезнь? А что если не было и нет ничего, кроме этого пригорка и… Бога?
“Как много здесь Бога!” — подумалось Лидии Петровне, и она благодарно заплакала, вымывая из памяти все постыдные нелепости, потаенные обиды, горькие разочарования.
— Ну, как зубы? Жмут?
Лидия Петровна подслеповато прищурилась. Над ней стоял тот самый мужчина в бейсболке. И вдруг она узнала его, прелюбодея с нижнего этажа. Хотя нет, подождите! Это был участковый, тот, что бил ее в компании с пьяными милиционерами! Выходит, он всегда находился где-то рядом: и в профкоме секретного завода, и на улице, и в туалете, и в больничном коридоре — всюду угрожал ей, обещая мучительный и страшный конец.
Воровато оглядываясь по сторонам, мужчина опустился в мох рядом с Лидией Петровной.
— Тихо, бабка, тихо, — глухо пробасил он и вдруг упер колено Лидии Петровне в грудь. — Давай клыки… Они тебе все равно больше не понадобятся.
Разжав ее рот пропахшими табаком пальцами, он вырвал золотой мост. Лидия Петровна не сопротивлялась, только хрипела.
— У, падло! — взвыл мужчина, ободрав кожу о стальные штифты.
После этого он несколько раз пнул Лидию Петровну, все не могущую поймать расплющенным ртом воздух, и, когда та затихла, с силой вдавил ее голову в мох. Потом, ломая кусты, быстро пошел к железнодорожному полотну.
Она не чувствовала себя. Ей казалось, что вся она густо поросла тонкими стеблями, корни которых прошили ее и намертво прикрутили к земле. Но странное дело, это нисколько не мешало ей лететь. С огромной высоты она теперь видела жизнь, ту, новую, которая радостно росла в ней, вытесняя жизнь прежнюю, суетную, оказавшуюся какой-то мелочной и нелепой перед этим еще непостижимым размахом. И в этой новой жизни, такой яркой и подробной, Лидия Петровна не желала знать себя прежнюю. Ей казалось, что прежняя Лидия Петровна могла бы теперь лишь омрачить, покоробить ее своим присутствием. Но прежней-то Лидии Петровны больше не существовало, а нынешняя была всем, всем этим: и черными от времени елями, и скрипящими прямизной соснами, и сталкивающимися стрекозами, и небом, голубым и высоким…
Еще не зная, как ей теперь жить без тела, она с удивлением смотрела в раздвигающееся пространство, и в ней росло ожидание самого главного, неизъяснимо прекрасного, что до времени таилось в ее душе. И это главное, вырываясь на волю, сокрушало неподъемную тяжесть жизни…
Уже мягко стелясь над миром, она вспомнила о Голубчике, о котором больше не сможет заботиться.