Из электронных дневников и рабочих тетрадей. 2004-2005 гг
Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2008
Продолжение дневниковых записей Д. Каралиса. Начало см.: Хроники смутного времени. Из дневников. Нева: 2006. № 7; Частная жизнь начала века. Хроники. Из дневников и путевых тетрадей. 2007. № 12.
Дмитрий Николаевич Каралис родился в Ленинграде в 1949 году, автор одиннадцати книг прозы, лауреат литературных премий им. Н. Гоголя (2004 год) и Александра Невского (2005 год). Председатель писательского клуба Санкт-Петербурга. С 1997-го по 2007 год — -директор Центра современной литературы и книги.
ПРИНЦИП РЕВАНША
Из электронных дневников и рабочих тетрадей. 2004–2005 гг.
25 сентября 2004 года,Зеленогорск.
Вытащил из Интернета «100 самых часто употреблявшихся слов и словосочетаний в России в конце двадцатого века». Вот они:
«…россияне, однозначно, ситуация под контролем, └Тефаль“ всегда думает о вас, критические дни, └Дирол“, зачистка, Доренко, Лукашенко, Кириенко, менты, выборы, братва, налоги, Ленин жив, Ельцин болен, Грозный, доллар, задержка зарплаты, рынок, дурдом, фильтруй базар, кредиты МВФ, колбасно, Путин, └Титаник“, └Блендамед“, гексаген, кризис, бандиты, боевики, беженцы, в одном флаконе, занять, бюллетень, Лужков, Примаков, деньги, долги, депутаты, Роял Конин, └Яблоко“, ЛДПР, КаПээРэФ, прокладки с крылышками, наливай, охренели, дураки, олигархи, патриоты, Зюганов, дорого, Жириновский, Березовский, грипп, импичмент, киллер, Югославия, НАТО. Клинтон, разворовали, козлы, повышение пенсии, масло └Олейна“, безопасный секс, иномарка, избирком, наркотики, подонки, 2000 год, Моника Левински, терроризм, конец света, цены, безработица, новогодние праздники, дубленки ночью дешевле…»
Увы! Всё в точку! Это наша жизнь. Я бы добавил «политические прости-тутки».
В «Литературной газете» днями вышла моя статья «Катком по извилинам», и сразу я почувствовал холодок со стороны некоторых писателей из -либерального союза. А господа, стоящие на информационном шухере, так и вовсе, сказывают, всполошились. Один из них порвал на себе рубашку до пупа: «Проглядели! Но я всегда знал, что Каралис — не наш человек!» Не ваш, не ваш, успокойтесь, уважаемый. Я консерватор, радикал и реваншист. Это же видно из статьи. Пока страна вновь не станет мощной, доброй и справедливой ко всем своим гражданам, я не успокоюсь — таков мой принцип -реванша.
Статья — вот она, тяну ее из компьютерной папки «Моя публици-стика»:
КАТКОМ ПО ИЗВИЛИНАМ
1
Жизнь многих стран показывает, что сменить государственную доктрину и общественное мнение на прямо противоположные можно в считанные исторические секунды.
Пяти лет оказалось достаточно, чтобы немецких бюргеров, набожных крестьян и пролетариат превратить в нацистов. Именно за такой срок германский народ усвоил нацистскую идеологию после прихода фюрера к власти в 1933 году. Правда, семена упали на хорошо взрыхленную почву — выражения вроде «немецкие свиньи», «тупые Гансы» и «колбасная отрыжка» не сходили со страниц немецкой прессы до прихода Гитлера к власти, и реванш национального духа, униженного Версальским договором и собственными идеологами, состоялся. К 1939 году немцы научились маршировать, ненавидеть народы-притеснители, и их повели завоевывать мировые пространства.
Еще меньше — три года прошло между патриотическим порывом в войне 1914 года и февральской революцией 1917-го в России. Исторический миг между лозунгами «За веру, царя и отечество!» и «Долой самодержавие!».
«Пятилетка безбожия» — и население православной России собственными руками разрушает церкви. Мощный вал газетных статей, книг, кинофильмов, спектаклей, песен, частушек, рейдов агитбригад — и нет старого человека, есть новый — атеист, пионер, комсомолец и — как верх человеческого совершенства — коммунист.
Сдававшие при последнем русском царе экзамен по Закону Божьему умирали вполне безбожными советскими людьми, верующими в справедливость коммунистической идеи. Их дети и внуки уже не мыслили иной веры, кроме веры в торжество социализма и светлое будущее.
В начале 1990-х разваливается СССР, и знания, что тянули на пятерки по истории и философии, вызывают дружный хохот и презрительное фырканье.
Еще несколько лет, и уже никто не вспоминает шведскую, французскую и прочие модели социализма, которые еще недавно взахлеб предлагали России. Они перестали существовать вообще или перестали быть ориентирами для нашего общества? «Спросите у Лившица!»
Неудивительно, когда новое поколение начинает жить по-новому. Уди-вительно, когда поживших людей легко удается обратить в противополож-ную веру.
…Женщина лет шестидесяти в очереди к врачу взялась утверждать, что жизнь пошла новая, интересная, не в пример прошлой жизни. Вот у нее, инженера, в советское время не хватало денег сыну на молоко, и она поила его сладким чаем из бутылки, а теперь молока — залейся, десять сортов. Раньше нужно было выпрашивать разрешение на работу по совместительству, поклониться в ножки каждому члену «треугольника», и все равно могли отказать, а сейчас ее сын, никого не спрашивая, спокойно халтурит на трех работах и еще раздумывает, какую машину — без очереди! — ему купить. И все слушали с интересом ее откровения, пока не выяснилось, что по врачам она ходит из-за дистрофии — упала в голодный обморок, и теперь ее после больницы обсле-дуют. «Что же ты, мать, молчала?» — сказал якобы сын. «А чего я буду -жаловаться? — продолжала рассказ женщина. — Мы же, блокадники, при-выкшие…»
И кто внушил ей мысль, что голодный обморок при молочных реках и сыне-многостаночнике — это хорошо? Кто инсталлировал в ее сознание убеждение, что все идет лучше некуда?
Примерно тот же, кто внушал, что она живет в самом справедливом обществе — обществе развитого социализма.
2
Я всерьез опасаюсь этих людей, перебежавших из одной армии в другую, сменивших флаг и окошко кассира.
Вчера — ярые слуги советского строя: вдумчивые радиожурналисты, пламенные публицисты, идейные литературоведы, не садившиеся есть и пить без упоминания работ Ленина, сегодня — телевизионные аналитики и комментаторы, в гневе брызгающие слюной при одном упоминании об их вчерашнем кумире. Если бы они отдали гонорары за свои книги-агитки в фонд репрессированных, сдали квартиры и дачи, полученные за службу у коммунистов, и, прозрев, перешли в новую армию рядовыми, было бы понятно и убедительно. Они же перебежали к другому окошку с сохранением чинов, званий и окладов; некоторые даже с повышением.
3
В нежном октябрятском возрасте я дискутировал со старшими сестрами-комсомолками, азартно доказывая, что оказаться слепым гораздо лучше, чем без рук, без ног, потому что слепой человек может трудиться с пользой для общества и даже стать стахановцем, в то время как безногому-безрукому остается только завистливо наблюдать, как остальные с песнями строят ком-мунизм.
Коллективизм, общественное выше личного, один за всех, и все за одного — такие были времена на дворе.
Нравственные ценности и общественные призывы поменялись на наших глазах. «Труд — дело чести»? «Кто не работает, тот не ест»? Засуньте их себе в карман! «Выигрывай вместе с нами!», «Собери десять пробок и проведи уик-энд в Париже!» Только ветер свистит в ушах…
Почти мгновенно оказались забыты такие понятия, как прибавочная стоимость, законы диалектики и развития общества, — так крепко забыты, словно по извилинам населения прошлись катком, чтобы впечатать в восковую мягкость материала новые клише, новые коды: марксизм — ошибка, классовой борьбы не существует, есть только два класса людей — успешных и неуспешных, остальное от коммунистов, от лукавого.
Борьба идей заменена борьбой за телевизионные каналы. Вместо товарища маузера — господин телевизор. Его не перекричишь. Идеи господствующих классов быстро становятся господствующими в обществе, — кажется, так писал старик Маркс.
4
Так повелось, что со сменой идеологии историю пересматривают — наверное, чтобы освежить и расставить акценты. Но при этом выводы делаются поразительные.
Оказывается, народы, населявшие Российскую империю, а затем РСФСР и Советский Союз, только и делали, что ошибались: ошибочно совершили три революции, ошибочно устроили гражданскую войну, ошибочно провели коллективизацию и индустриализацию, неправильно готовились к войне с фашизмом и «неправильно» победили фашизм, а затем — уже совершенно неправильно восстановили страну из разрухи, неправильно первыми полетели в космос и неправильно стали сверхдержавой.
Посудите сами, на что годится такое сообщество неумек, пусть даже и с тысячелетней историей? Ну, разве быть официантами возле золотого миллиарда: подавать на подносе сырье и спрашивать «чего изволите?».
А может, что-то было правильное в жизни огромного народа?
Нас окормляли идеей светлого будущего ежечасно — в детском садике, школе, в армии, на работе. Точно так же, как сейчас исподволь кормят идеей, что капитализм — это путь всего прогрессивного человечества, иного не дано, ибо социализм — это издевательство и унижение человека, это репрессии, лагеря, расстрелы…
Расставьте своим предкам оценки из нашего времени! Этот был барином, угнетал крестьян, и ему — двойка. Этот не сопротивлялся сталинской коллективизации, дал вовлечь себя в колхоз — ставим ему пару. А этому дедушке — кол! — он был стахановцем, вступил в партию большевиков и на финской войне был комиссаром. Этот с усиками смалодушничал, признал себя английским шпионом и оговорил десяток сослуживцев… А что поставим бабушке, которая занималась в аэроклубе, прыгала с парашютом и готовилась к войне, вместо того чтобы протестовать против раздела Польши?..
Рука не поднимется ставить оценки родичам. Но целому народу — пожалуйста!..
Наивная попытка судить прошлое по пятибалльной системе в плоской системе координат.
5
Сорок лет смотрю телевизор и читаю газеты — и все сорок лет при всех генеральных секретарях и президентах мы идем правильной дорогой. Потом, оглядываясь на пройденное, видим, что на пыльной дороге истории лежат кучи ошибок, оставленные лидерами нации, но в настоящем — все хорошо!
Перемена общественного мнения с помощью телевидения — явление практически мгновенное.
Если вечером недавнего врага обаятельная телеведущая объявит другом державы, то утром ему можно смело давать «Героя России» — под дружные продолжительные аплодисменты. А бывшего друга, про которого с дрожью в голосе скажут, что он нарушал права человека, — без приговора ставить к стенке, никто и не всплакнет.
То, что произошло в не существующей более Югославии, Афганистане и Ираке — мерзость, как ни взгляни. Но если взглянуть через экран телевизора, то тишь да гладь, — борьба за права человека и с мировым терроризмом.
Многие страны бойкотировали Московскую Олимпиаду 1980 года за -ввод наших войск в Афганистан, — инициаторами бойкота были США. Сейчас эта страна, оккупировавшая втрое больше того, за что мы еще недавно -посыпали себе голову пеплом, вовсе не международный жандарм, а -ми-ротворец.
Что это — новый Мюнхен, новый пакт Молотова–Риббентропа? Тогда политики тоже боялись рассердить рычащую собаку.
Ученые давно установили, что ложь вредно отражается на здоровье человека — как врущего, так и слышащего ложные суждения: психика бунтует, возникают стрессы, подступают хвори… Чушь, которую иной раз несут средства массовой информации, сравнима по своему вредному воздействию с радиацией, с угрюмым потоком лжи начала восьмидесятых, от которого спасались подорожавшей водкой и бормотухой.
6
Главари немецкого фашизма осуждены, и германский народ прощен. Покаявшаяся Германия — ныне процветающее федеральное государство. В эту страну безбоязненно едут и турки, и албанцы, и евреи. С десяток членов Союза писателей Санкт-Петербурга — города, перенесшего фашистскую блокаду, отправились в эту очищенную от грехов прошлого страну на постоянное место жительства.
Возникает вопрос: почему у нас в стране до сих пор не прощен коммунизм с его трагическими ошибками, несмотря на то, что день 7 ноября объявлен днем национального примирения и согласия? Утверждают, что в Германии процедура осуждения фашизма проводилась широко и глубоко, вылилась в многолетнюю государственную кампанию. Вот, дескать, если бы у нас с таким же размахом каялись — можно было бы и простить. А без размаха — нельзя: рано.
Подобные рассуждения — от лукавого. Тем более что ведут их зачастую вчерашние соловьи коммунистической эпохи, которым бы самим не помешало слегка испачкать брюки в области коленок.
Надо либо прощать сердцем все прежние грехи человечества, либо не прощать ни одного: ни фашизм, ни коммунизм, ни истребление индейцев Америки, ни расовую сегрегацию в США, ни инквизицию!.. (Но простить не значит забыть о трагедиях и ошибках! И правы те, кто ведет речь о необходимости покаяния ВЛАСТИ, ГОСУДАРСТВА за все страдания, причиненные своему народу. Без этого покаяния власть и сейчас чувствует себя свободной от обязательств перед людьми: кого у нас наказали за последние трагедии — обесценивание вкладов, дефолт, «Курск», «Норд-Ост» и т. д., и т. п.? Все идет так, словно у власти — пожизненная индульгенция на любые ошибки.)
От выборочного же исторического прощения за версту несет политическим лавочничеством и банальной корыстью. Если кто-то считает возможным забыть фашистские газовые печи Бухенвальда, Бабий Яр, Хатынь, глумление голодом над женщинами, стариками и детьми в осажденном Ленинграде, но постоянно вспоминает коммунистическую тиранию, то можно только подивиться такой избирательной памяти.
Почему Германия для многих — земля желанная, а Россия — чуть ли не -исчадие ада? Ответ прост: Германия выплатила и продолжает платить компенсации пострадавшим от фашизма, а Россия закрыла тему компенсаций, едва ее обозначив.
Возвращаясь к теме покаяния. Лично я (и думаю, таких окажется немало) каяться не готов. За какие деяния предков я должен каяться? За то, что они вступили в партию в блокадном Ленинграде: отец водил поезда в осажденный город по «коридору смерти», а мать сдавала кровь и, оставив в подушках малыху дочку, поднималась во время бомбежек на крышу дома, чтобы тушить немецкие зажигалки? За то унижение голодом и холодом, которое они переносили все 900 дней блокады? А мне лично за какие деяния каяться? За то, что позволил принять себя в пионеры и вместе со своим отрядом собирал металлолом для строительства первой очереди Красноярской ГЭС, которая, поговаривают, нынче стала частной собственностью?
Естественная ненависть к недостаткам российской жизни часто подменяется ненавистью к стране. В столицах доходит до абсурда: если ты любишь Родину-мать — ты имперский подлец, если на каждый плюс в российской истории найдешь десять минусов — свой парень.
7
На Востоке говорят: если есть человек, который живет и не работает, то есть и другой — умирающий с голоду.
Стараясь угодить всем международным комиссиям по правам человека сразу, наши реформаторы и их приемники, похоже, бояться и заикнуться о том, что в нормальном обществе человек обязан трудиться, хотя бы для того, чтобы платить налоги, на которые содержится армия, строятся дороги, учат детей, оказывается медицинская помощь. Невозможно жить в обществе и быть свободным от него, говорилось еще пару десятков лет назад.
Если человек не работает, но живет не бедствуя, он либо проживает наследство, либо собственные накопления, либо работает тайно, либо жульничает. Первые два случая — пожалуйста; вторые — антиобщественны, противозаконны. Знакомый израильтянин, посетивший по служебной линии Нью-Йорк, был по возвращению приглашен в налоговую инспекцию и давал письменные объяснения по поводу источников финансирования недельного вояжа. И откуда, интересно, они прознали о его поездке?..
У нас вопрос о месте работы и источниках существования считается чуть ли полицейским произволом: «На что хочу, на то и живу!»
8
Журналы и газеты гудят по поводу близкого конца России. Даются прогнозы, с чьей помощью произойдет этот конец — Китая, исламских стран или Америки. Уже решено и за Господа Бога, и за русский народ: российскому этносу суждено исчезнуть, как исчезли финикийцы, византийцы и прочие импер-ские народы. Россия, дескать, свернется до размеров Московского княжества, а китайцы и благополучные рыночники-азербайджанцы ассимилируют русский народ. (Интересно, что писали эти умники-предсказатели за год до крушения СССР?)
В общественное сознание внедряется идея: Бог с ней, с Россией, — ей все равно конец, лучше подумать о себе, любимом.
Возникает вопрос: почему же эти «аналитики», хорошо осведомленные о скором завоевании России, не призывают принять экстренные меры к спасению родной страны? Например, в темпе совершенствовать ядерные силы сдерживания или бросить все нефтедоллары на поддержку рождаемости? Или эти разговоры — секретная подготовительная часть плана «просвещенных ястребов» по спасению России?..
9
Трудно дать определение тому, к чему, спотыкаясь, добрело наше общество; ясно только, что правовым государством это не назовешь. Скорее, неправовое государство. Ибо как могло получиться, что все, созданное трудом нескольких поколений советского еще народа (или, как любят говорить, совка), могло в мгновение ока оказаться в руках разного рода дельцов: электростанции, железные дороги, нефть, газ, удобрения, добыча полезных ископаемых, флот, самолеты, гигантские заводы… Колоссальные богатства! Дарение Хрущевым Крыма Украине кажется рядом с таким актом пустяком. История огромной страны и та оказалась приватизированной отдельным кланом. И власть — Кремль, президент — ни словом не обмолвятся, что такого правовым путем не достигают. От того, что «все всё знают» и «об этом сто раз говорилось», проблема правовой оценки не исчезает. Надежда, что приватизация забудется и класс миллионеров будет спокойно сидеть в офисах и считать доходы от различных труб, карьеров и металлургических заводов, призрачна. Такое в Россия не забудется.
Стоит хотя бы на месяц развернуть телевидение на сто восемьдесят градусов и начать показывать правду: бездомных детей, стариков, безработных, нищету на фоне роскошной жизни, показать, на что тратят деньги олигархи, какие вина и коньяки в стоимость легкового автомобиля пьют с друзьями государственные чиновники, попросить популярного артиста напомнить с экрана русскую пословицу о трудах праведных и палатах каменных, дать залп аналитических программ о результатах приватизации и вымирающей крестьянской России, — и сожженные «элитные» поселки вкупе с разбитыми «мерседесами» гарантированы на всем пространстве от Питера до Владивостока. Сто лет для России не срок, и еще живы люди, читавшие в учебниках про крестьянские бунты, сожженные барские усадьбы и революции.
Дмитрий Каралис, Санкт-Петербург
Дневник — это репортаж из своего времени: факты, мысли, размышления. Пусть будет и статья. Все сильнее расхожусь с либералами. Если человек не чувствует ответственности за происходящее в стране, значит, это не его страна, и он просто ошибся адресом. Что звать родиной, каждый выбирает сам. Это не громкие слова. Это реальность.
Поражают люди, которые решают кроссворды и таблоиды в общественном транспорте. Такое ощущение, что они смирились со своей долей обманутых вкладчиков, обманутых дольщиков, обобранных налогоплательщиков и прочими незавидными долями, которые им шулерским образом выдали из колоды нынешнего времени. Смирились и тренируют память.
Но зачем им память, если они предпочитают все забыть?..
Нас втащили в капитализм, не спросив согласия. Был референдум по изменению политического строя? Нет! Мы договаривались, что будем строить капитализм? Не припомню! Несколько указов не всегда трезвого президента Ельцина — и страна оказалась в другом измерении. Миллионы людей — моряков, военных, крестьян, инженеров и конструкторов — выброшены из жизни. Самое удивительное, что конец-то понятен: поиграем в капитализм, «энергичные люди» окончательно обворуют Россию, скупят все замки и виллы на Средиземном море, разбегутся, и мы вернемся на круги своя. «Круги своя» — это не общественно-экономический уклад, это наша русская судьба. Кто бы написал историю второй попытки капитализма в России?..
26 сентября 2004 года, Зеленогорск.
Бледное небо с серыми облаками. На западе — красное солнце в тучах цвета черники тонет. Ветрено. Ходил на залив за вдохновением. Не обрел. Пришел, подкинул в печку дровишек, сварил картошки с укропом, перекусил, и настроение улучшилось.
Собираюсь делать фильм о «коридоре смерти».
С точки зрения темы мне повезло. Детство прошло в железнодорожном доме на 2-й Советской улице — там жили некоторые из тех, чьи воспоминания я теперь читаю.
Каждый день я видел машинистов, проводников, путейцев, начальников и простых деповских слесарей — люди как люди. Играли в домино, поднимались по лестницам, оставляя за собой запахи папиросного дыма, пива, водки, одеколона «Шипр», отвечали на мои звонкие приветствия, гладили по голове или с притворной забывчивостью спрашивали: «А ты кто такой? Как тебя зовут?» — и, нахмурив брови, ждали ответа. Я помню их кители, фуражки с белым верхом, морщинистые лица, животы, бахрому брюк, блеск золотых или стальных коронок. Понятия «ветеран» еще не было. Я люблю этих людей, как и ушедшее детство.
Припадаю сразу к нескольким источникам.
Архив 48-й колонны Особого резерва
Народного Комиссариата путей сообщения
(Славу Богу, он уже обработан и есть на диске.)
Почти месяц читал с карандашом в руках книгу военного историка В. Ковальчука «Магистрали мужества» — серьезная монография о коммуникациях блокадного Ленинграда — там наиболее полно говорится на запретную прежде тему — о «коридоре смерти». Сделал целую тетрадь выписок.
И недавно вышли два тома «Неизвестной блокады» Никиты Ломагина. Просто детектив! Ломагин успел поработать в архивах НКВД–КГБ–ФСБ в тот короткий момент, когда они были открыты на волне гласности. Потом их вновь прикрыли. Просканировал более пятидесяти документов из тысячи, приведенных в книге.
Читаю, читаю, читаю. При этом пытаюсь писать. Вспоминаю. И предки, неслышно ступая, приходят к изголовью моей кровати…
Почти уверен, что история ленинградской трагедия еще не написана…
Архив 48-й колонны ОРПК
Георгий Иосифович Федоров (Жора Полундра):
«В трудные по своей драматической насыщенности военные годы я находился в 48-й Паровозной колонне особого резерва НКПС в качестве политрука паровоза и впоследствии рядового машиниста. Неприятельские снаряды и осколки не пощадили меня. Был несколько раз ранен, но бежал из госпиталя.
Я хорошо понимал всю важность событий, происходящих в осажденном Ленинграде и на Октябрьской железной дороге, и втайне от начальства записывал о мужественных людях — моих товарищах. После войны мои записки никому не пригодились, наоборот, мне дали понять, что лучше бы их не было: так будет спокойней и для меня, и для всех нас. Чтобы записи не отобрали, я специально сказал, что сжег их, и даже показал одному товарищу остатки бумажного пепла в топке холодного паровоза.
Но в 1965 году, когда отношение к блокаде Ленинграда изменилось, я, не таясь, начал собирать материал о нашей 48-й колонне, благо почти все были живы. Одному человеку осилить такой труд было немыслимо — я организовал вокруг себя близких товарищей. Они с увлечением начали помогать мне воспоминаниями. Мы разослали по всему СССР письма друзьям с просьбой присылать воспоминания. Люди в 48-й колонне работали со всей страны. Кроме того, у меня остались от покойной жены Люси разрозненные записки, которые она вела по моей просьбе в годы блокады 1941–1942 годов. Воспоминания страшные по содержанию. Некоторые я даже уничтожил. Люся умерла от голода в 1942 году. До последнего дня она работала в депо Сортировочная.
Я вернулся в депо с Ленинградского фронта по приказу Государственного Комитета Обороны № 1762/а) в июле сорок второго. Нас, железнодорожников, тогда возвращали в Ленинград с фронтов, потому что некому стало работать на паровозах, некому стало обслуживать поезда: многие специалисты железнодорожного транспорта умерли в первую блокадную зиму, а большинство, скрыв вкладыш брони, ушли на фронт добровольцами еще в июле сорок первого. Всем нам хотелось быстрее поквитаться с вероломным Гитлером.
Я сам застал первые дни войны на Октябрьской железной дороге. Все знали, что война с фашистами неминуема, но ни начальник дороги Саламбеков, ни начальник паровозной службы не издали приказов и наставлений машинисту, как он должен вести себя в условиях бомбежки, артобстрелов, нападения диверсантов на паровоз, как исправлять повреждения паровоза в пути. К тому же паровозные бригады не имели вооружения.
Все вместе сказанное вносило сумятицу, путаницу и суматоху в продвижении поездов с эвакуированными жителями Пскова, Луги, Кингисеппа. От комендатуры слышалось лишь одно: └Под суд!“, └Трибунал!“, └Расстреляю!“
Паровозные аптечки скоро оказались пустыми — все ушло на перевязку раненых. Машинисты и поездные бригады неделями не бывали дома и не знали, вернутся ли живыми.
Блокада опоясала город 8 сентября 1941 года. Движение поездов резко упало, лишь начались эвакуационные перевозки населения с Финляндского вокзала до станции Ладожское Озеро.
Воспоминания о блокаде, которыми делились мои товарищи, не были похожи на официальные описания и сообщения Совинформбюро. Следует напомнить, что Совинформбюро ни разу не сообщало о событиях в 48-й ОРПК, о героических поступках людей. Были запрещены фото- и киносъемки в └коридоре смерти“, как называли └Дорогу Победы“ сами железнодорожники».
Это еще не «коридор смерти», это только начало войны и блокады.
Архив 48-й колонны ОРПК НКПС
Машинист Владимир Мацидонский:
«Ночью 22 июня меня разбудил └хожалый“ из нашего тосненского военкомата, вручил предписание: └Явиться в управление военно-восстановительных работ, Фонтанка, 117“. С первым поездом поехал. В вагонах — одни мужики, курят, матерятся, только и разговоры о войне. Всем не терпится набить Гитлеру морду…
В военкомате тоже давка. Выдают винтовки, новое обмундирование, кирзовые сапоги, во дворе идет построение сформированных батальонов, оркестр играет └Прощание славянки“… Нашел своих, деповских. Подошла наша очередь — военком глянул в свои документы:
— Так у вас броня!
— Ну и что же! — кипятится Сашка Стальной. — Я должен быть в авиации, там мое место!
— Ваше место на паровозе — войска перебрасывать! Кругом, марш! Следующий!
Поплелись в депо, а по дороге решили: └Все равно на фронт уйдем, а └броню“ не покажем, и дело с концом“. А молодые паровозные кочегары все попали на фронт, но они поступили умно: └броню“ не показали».
Архив 48-й ОРПК
«А. Стального было не узнать в гробу. Бабы в депо запричитали: └Это не он!” Парторг дрожащей рукой приподнял верхнюю губу покойника:
— Видите! Зуб золотой есть!»
Как воевал и погиб лихой питерский парень Саша Стальной — это отдельная история. О нем осталось много воспоминаний друзей. Природная фамилия — Иванов. Стальной — это, так сказать, военно-железнодорожный псев-доним.
Из дневников Люси Федоровой,
первой жены Георгия Федорова, Жоры Полундры
Он называл ее Лю.
«10 июля 1941 года. Провожали Гошу на войну, я приказала ему надеть все новое, вплоть до нижнего шелкового белья. Поехали по повестке на Выборг-скую сторону — я, мама, отец и Гоша. По дороге я сказала ему: └Знаю, что на фронт меня не возьмут, но я всегда буду с тобой — вот наша фотокарточка, храни ее вместе с комсомольским билетом“. Мы не плакали. Гоша меня просил: └Лю, обязательно веди дневник, записывай, что делается в депо, кто ушел на войну, в общем, все дела“. В казармы нас не пустили, расцеловались, и тут я дала свой бабий рев. Дверь за Гошей закрылась, и мы стояли у ворот, — из них с музыкой оркестра выходили строем маршевые роты. Теперь я сол-датка».
«1 сентября 1941 года.На политинформации Сенечка Кулибеков читал нам, что фашисты уже ведут бои за Красное Село, Стрельну и Урицк. Не -бывать им в Ленинграде — на что же наши мужики ушли на фронт? Гулять, что ли?
Воздушные тревоги по нескольку раз в день. Фашисты берут на испуг. Этот └испуг“ им даром не пройдет. Есть защитники! Это мы! Коль он войдет на окраины города, то ему там будет могила. Домой пришла в 5 часов вечера, и сразу со свекром на тележке поехали на огород выкапывать последнюю грядку картошки — накопали два мешка и в темноте приехали домой. Трамваи ходят с синими лампочками — светомаскировка».
Архив воспоминаний 48-й колонны
Кэйс Э. Н., дежурный по станции Куоккола (нынешнее Репино):
«Эта ночь врезалась мне в память. Мы, отступившие с Карельского перешейка, уже 15 дней находились на Финляндской товарной станции. Мы с одной девушкой несли охрану станции, слякотный дождик, у нас винтовки без патронов, и вдруг — воздушный налет, загавкали зенитки, лучи прожекторов шарят по небу. Наверху зашелестело, смотрим — парашютист на нас опускается.
Сел, да неудачно, запутался в парашюте, мы в крик — подбежали братья Беляевы, скрутили его же стропами, он выхватил пистолет, а моя подруга ткнула его штыком. Он — орать в голос. Сдали милиции».
Машинист Николай Мисюк:
«6 июля 1941-го повел воинский эшелон на Ригу. Со мной помощник — Коля Кирсанов, тезка, крепкий надежный парень. Двигаемся рывками — впереди стоят санитарные эшелоны, составы с окопниками… На подъезде к станции Плавиняс встали. Пошла выгрузка, где-то ухают орудия, тянет дымом горелого торфа… Подходит дежурный по станции (латыш или эстонец — не знаю):
— Механик! Там Рига горит, в лесах бандиты, диспетчер передает — вам идти на Резекне, у меня возьмете эвакуационный состав — отступают город-ские организации, надо срочно вывозить людей… Тут уже двух латышей у паровоза постреляли за отказ ехать с поездом… Думай! — и ушел.
А чего думать? Привязали нам состав: люди, живность, архивы, станки — всего 1200 тонн, да без главного и старшего кондукторов. Проехали немного, у станции Цырма кто-то открыл стоп-кран в составе. Пошла беспорядочная пулеметная стрельба из леса…Люди выпрыгивают из вагонов и тут же падают под пулями… Из вагонов полетели вещи, узлы, куры квохчут, какие-то люди все тащат в лес, стреляют людей прямо у вагонов. Натуральный бандитизм, как в гражданскую. Сидим с помощником, ни живы, ни мертвы, партийный билет спрятал в голенище сапога. Вдруг с двух сторон будки одновременно: └Стой! Руки вверх! Ни с места!“ Залезают в будку два бугая с наганами: один в меня целится, второй — в помощника. И на своем языке переговариваются. Главный бандюга приказывает: └Двигай на Резекне, там рассчитаемся!“
Делать нечего. Переглянулись осторожно — пока подчинимся, а там посмотрим. Заныли клапаны, помощник закачал воду, и тут сорвался поливной рукавчик с крутым кипятком — заплясал по полу, как змея. Оба бугая заорали истошными голосами — их ошпарило. Кирсанов угольной лопатой своего по голове — бабах! — тот упал! Я своего — головой в живот! — тоже на полу! Кирсанов ему наотмашь лопатой по лбу добавил — вырубил окончательно.
— Коля, — кричит, — проволоку давай!
Скрутили им руки за спину, связали ноги. Бандюги очнулись, застонали. Кирсанов срезал у них пуговицы на штанах, а своему примотал руки за голову — его же ремнем. Теперь у нас два нагана, теперь мы вооружены. Тут и стрельба стихла, все налетчики в лес убежали. Только слышно, как куры в лесу кудахчут да люди у вагонов плачут.
Стоим. На паровоз влезает гражданский в кожаном реглане, предъявляет энкавэдэшные документы, говорит с прибалтийским акцентом:
— Следует нам попадать обратно на Резекне, а оттуда на Ленинград. А эти что лежат?
— Да мы их в плен взяли, — говорит Кирсанов.
— Везите в Резекне, там разберемся…
Отправились. Гражданский с нами на паровозе, пленные ругаются, — скоро, говорят, большевикам капут. Ну, Коля, им еще по разу преподнес — замолкли… Подъезжаем к Резекне — паника, стрельба…
— Банды орудуют, — говорит энкавэдэшник. — Будем прорываться.
…В итоге 12 июля прибыли в Бологое, сдали пленных, оружие. Нас поблагодарил капитан НКВД.
Неужели паровозная служба да Саламбеков не могли вооружить паровозные бригады? Хорошо, что все обошлось, а ведь они могли нас расстрелять, вывести из строя паровоз, сделать крушение, — об этом начальство не подумало…»
Машинист депо Московская-Сортировочная Кричкунас Ф. Ф.:
«Начальство из паровозной службы не выпустило никаких наставлений, инструкций, как должен поступать машинист при налете фашистских самолетов на поезд, повреждении паровоза и т. д. Все брошено на опыт и интуицию паровозной бригады, а если механик убит, как дальше?..
Так вот случай подкараулил меня. С Варшавской-Товарной взял состав с красноармейцами и народными ополченцами… На паровозе красноармеец-телефонист, тут же и комендант эшелона, коротко сказал: └Идем под Лугу — там тяжелые бои…“
Тронулись! Главного кондуктора нет, только старший на хвосте; нет поездного мастера, а если буксы загорятся — кто устранит? А военным все равно — вперед и вперед! Им нет дела до наших правил технической эксплуатации и инструкций… Расписание тоже не действует — война!..
Только эшелон ввалился на станцию Серебрянка, из-за леса вылетели фашистские самолеты и давай поливать свинцом по составу. Встали на водокачку — досталось и нам! Вдруг где-то зашипело, пар садится — уже 8 атмо-сфер. Помощник кричит: └Клапан снесло!“ А тут прибегает комендант: └Поехали!“ А пар уже сел вполовину — до 5 атмосфер. Вторая волна самолетов — опять обстрел. Я коменданту: └Дальше следовать не могу“. Он пистолет из кобуры рвет: └Трибунал!“
Шум, крики, брань. Вывели меня к паровозу, поставили на колени: └Завяжи глаза!“ Отказался! Подошло отделение красноармейцев, щелкнули затворы, молюсь Богу, а тут дежурный по станции бежит: └Даем вам паровоз в голову!“
Поддали мне пинка, я взлетел на паровоз, тут мой помощник Вася Климов говорит: └Давай забьем дырку клапана клином!“ Обожглись, но забили. Паровоз подошел, сцепились и пошли дальше. Даже испугаться толком не успел. Если бы не этот паровоз, лежал бы расстрелянным. На ходу нагнали пары».
Кочегар паровоза Вера Архипова:
«Наш паровоз срочно отправили на станцию Кастенскую — под └червяк“, разрушать пути, чтобы немец не мог дорогой пользоваться. Едем, а сзади рельсы, как проволока, загибаются.
Сколько путей разрушили — не помню, работала и за помощника машиниста, и за кочегара. А беженцы все отступают, на паровоз лезут с детишками, раненых много. Фашисты прощупали наш └червяк“, отбомбили, но в паровоз не попали. Двигаемся в сторону Ново-Лисино, вдруг видим — впереди мост горит! Встали. На паровоз взлетает военный, и к машинисту Масальскому: └Взрывай паровоз! Отступайте!“ Тут и мост рухнул. Я слетела с паровоза и пошла брод искать. Нашла. К полуночи, вся мокрая, добрела до Ново-Лисина. -Тяжело было, но не представляла, что ждет впереди…»
Многие железнодорожники в искреннем порыве скорее набить морду фрицам ушли добровольцами на фронт, скрыв в военкоматах вкладыши «брони», которые с 1930 года были в военных билетах почти у всех работников железнодорожного транспорта: «Во время военных действий не подлежит мобилизации, так как является специалистом данной профессии».
К страшному декабрю 1941 года на железных дорогах Ленинграда случилась катастрофическая нехватка паровозных бригад и других специалистов — ремонтников, путейцев, кондукторов, поездных мастеров… Штабеля продовольственных и военных грузов, скопившихся на станции Ладожское Озеро, не могли быть доставлены в Ленинград: оживить обыкновенными дровами замерзший паровоз и провести состав в пятьдесят вагонов по занесенным снегом путям мог далеко не каждый железнодорожник.
27 октября 2004 года, Зеленогорск.
Чем дальше от блокады, тем больше сказок и домыслов.
Рассказывают, что ленинградское начальство, собираясь драпать, планировало устроить аэродром на Дворцовой площади: свалить Александрийскую колонну в специально вырытую траншею и спилить деревья в саду возле Адмиралтейства, чтобы самолеты могли зайти на посадку, а потом взлететь. Только куда намеревалось драпать начальство — в Москву к доброму товарищу Сталину или в близкую Финляндию, воевавшую с нами? И что, не хватило бы других аэродромов, которые были в Ленинграде?
Сейчас много спекуляций о том, как питалось начальство в блокадном Ленинграде. Больше всех достается астматику Жданову. И в теннис он играл на подземных кортах под Смольным, чтобы лишний вес согнать, и поваров приказывал расстреливать, которые холодные булочки подавали к чаю, и собственная корова у него паслась на берегу Невы под маскировочной сеткой… Бред какой-то… Узнавал — никаких кортов никогда под Смольным не было. И поваров не расстреливали. И вообще, подавать булочки к чаю — не их работа. -И все прочее…
Тут важно другое. Что, Жданову, который работал с утра до вечера, принимал сотни людей, давал сотни указаний, готовил документы, постоянно находился на связи, был, в конце концов, членом Военного совета фронта, и на него распространялась не городская норма питания, а военная, ему надо было получать, как иждивенцам, служащим и детям, 125 граммов хлеба в день? Ну, давайте выдадим ему мысленно задним числом эту пайку и посмотрим, что сможет сделать для города этот едва волочащий ноги человек, впадающий в дрему от усталости и думающий о теплом уголке.
Не следует забывать, что город Ленинград и Ленинградский фронт питались по разным нормам и закрома у них были разные. И надо обладать весьма узким сознанием, чтобы не понимать разницы между долей фронтовика — на переднем крае обороны — в окопе — и долей блокадного горожанина-страдальца.
А руководители производства? Кто сталкивался с производством, понимает, о чем речь. Чертежи, станки, оборудование, инструмент, электроэнергия, сжатый воздух, смазка, сверла, абразивы, чтобы заточить те же сверла и токарные резцы, шайбы, доски и рейки для ящиков, вощеная бумага, железная лента для окантовки, бланки сопроводительной документации, которые надо отпечатать и заполнить, краска, кисти, растворитель… Завод — это целое государство.
А люди? Накормить, напоить, научить ремеслу, обогреть, похвалить, поругать, но не обидеть, организовать быт на заводе… И часто этими людьми, этой рабочей силой, «трудовыми резервами» были мальчишки-девчонки, которые вставали на ящик, чтобы дотянуться до шпинделя токарного станка. («Нам в сорок третьем выдали медали, // И только в сорок пятом — паспорта».)
А все это в городе, отрезанном от страны, в городе, где не ходят трамваи, не журчит из крана вода, не работает канализация.
Да, шкурничество, вороватость, лень, барство, подлость и другие не лучшие качества человека проявлялись в блокадном городе — это неоспоримый факт. Было бы удивительно, случись наоборот — люди есть люди… Трудности военного времени — катализатор человеческой натуры, ускоряющий ее про-явление.
Вот, пожалуйста.
«…партийные и советские органы, не говоря уже об уровне Военного совета, Городского комитета и Областного комитета ВКП(б), тягот голода в дни блокады на себе практически не ощущали. Если руководящие работники промышленных предприятий (директора и их заместители, главные инженеры), крупные работники науки, литературы и искусства дополнительно к карточкам получали обеды, обеденные карточки и сухие пайки, то └руководящие работники партийных, комсомольских, советских, профсоюзных организаций“, кроме названных выше привилегий, имели возможность ужина. На особом литерном питании находились командование Ленфронта и КБФ, высокопоставленные командированные, а также семьи генералов, адмиралов и Героев Советского -Союза» (Никита Ломагин. «Неизвестная блокада». С. 151).
Или вот:
Из спецдонесения заместителя начальника УНКВД Ленинградской области от 22 декабря 1941 года на имя секретаря Ленинградского горкома ВКП(б) Я. Ф. Капустина о вопиющих нарушениях в сфере распределения продовольствия со стороны руководителей Приморского района города Ленинграда на протяжении военных месяцев 1941 года.
«С наступлением войны секретари Приморского РК ВКП(б) и председатель райисполкома организовали в столовой № 13 при райисполкоме 2 нелегальные группы на незаконное получение продуктов питания без карточек. Первые месяцы войны, когда продуктов питания в городе было достаточно, существование таких групп в 5 и 7 человек не вызывало никаких резких суждений и толкований, но теперь, когда с продуктами питания положение в городе весьма серьезное, существование таких двух групп казалось бы недопустимым.
С ноября месяца одна из групп в 7 человек на получение продуктов питания без карточек была ликвидирована, а группа в 5 человек осталась существовать и по настоящее время. Продукты питания без карточек секретарь РК ВКП(б) Харитонов дал указание получать коменданту Сергееву непосредственно самим от треста столовых, а не столовой № 13, что им и делается.
По имеющимся данным известно, что трестом столовых перед ноябрьскими праздниками было отпущено специально для столовой № 13 — 10 кг шоколада, 8 кг зернистой икры и консервы. Все это было взято в РК ВКП(б), а 6 ноября из РК ВКП(б) звонили директору столовой Викторовой, требуя предоставления еще шоколада, на что последняя отказалась выполнить их требо-вание.
Незаконное получение продуктов идет за счет государства, на что ежемесячно расходуется 2–2,5 тысячи рублей, а в ноябре месяце было израсходовано 4 тысячи рублей. Представленный трестом столовых счет на 4 тысячи рублей пред. райисполкома Белоус к оплате, последний отказывается его оплатить, а хочет сумму в 5 тыс. рублей отнести за счет спецфондов.
Харитонов, полученные директором столовой № 13 папиросы └Зефир“ для всего аппарата РК ВКП(б), в том числе и сотрудников РО НКВД, дал приказание директору эти папиросы около 1000 пачек никому не выдавать, заявляя: └Я сам буду курить“.
Сейчас нет возможности выдавать детям пирожное, а Белоус в начале ноября с. г. звонил Таубину: └Достать ему 20 шт. пирожных“. Это последним было выполнено. Сообщается на Ваше распоряжение» (Никита Ломагин. «Неизвестная блокада». С. 152).
Н. Ломагин пишет, что все упоминавшиеся в документе лица продолжили работу на прежних должностях, и обращает внимание на неоперативность УНКВД — злоупотребления имели место с начала войны, а информация в Смольный пошла лишь в конце декабря 1941 года. Вероятно, обида за папиросы, которые не выдали чекистам, имела место, и накопленному компромату все же дали ход.
Наверное, они не были святыми. Но не нам из нашего времени ставить им оценки по пятибалльной системе. Лучше честно взглянуть на самих себя. По миллиону в год уменьшается население. Старики бедствуют. Двадцать олигархов обладают всеми богатствами страны. Армия развалена, НАТО стоит у наших границ, и господа Повзнеры каждый день упрекают нас собственной историей… И помощников у них хватает, в том числе в рядах писателей!
Вот вдруг, через полвека, сыскались счетоводы, задиристо взявшиеся поправлять и корректировать число жертв блокады. Цифры, дескать, объявленные советской властью, заниженные. На самом деле не 700 тысяч человек погибло в осажденном Ленинграде, а на 200 тысяч более. И с такой радостью и сорочьей поспешностью об этом сообщается, словно не о погибших, а о родившихся идет речь. И почему-то не к Германии сей счет предъявляется, а к своим, к тем, кто якобы занизил число умерших и кого самих уже нет в живых.
Вот, дескать, какая бесстыжая была у нас власть. Фашисты тут совсем ни при чем, это наши виноваты, они скрывали!
А почему эти корректировщики не хотят добавить трагическую цифру к материалам Нюрнбергского процесса? Срока давности по преступлениям против человечества не существует…
И надо ли добавлять? В блокадном городе кое-кому было выгодно завышать количество смертей.
Докладная записка городского управления милиции П. С. Попкову
о приписках при перевозке трупов
29 апреля 1942 года. Литер «А»
В целях ускорения работы по вывозке трупов из районных моргов и прозекторских больниц на транспорте, находящемся в ведении треста «Похоронное дело», введена прогрессивная оплата труда — за каждую сделанную сверх установленной нормы поездку шофер и бригада грузчиков получают дополнительно 50 г водки и 100 г хлеба.
Однако должный эффект этого мероприятия снижается отсутствием контроля за работой транспорта как со стороны треста «Похоронное дело», так и со стороны райкоммунотдела и больниц.
Отметка путевых листов транспорта, отражающих проделанную работу, возложена на низовых незаинтересованных работников — на сторожей моргов и кладбищ, на санитаров больниц, которые производя отметку, подсчета вывозимых трупов не производят, подписывают любое количество, записанное в путевом листе. Эти обстоятельства широко используются транспортными бригадами, которые предпочитают получать прогрессивную надбавку не увеличением интенсивности труда, а путем злоупотреблений. Так, например, при контрольной проверке одной из бригад 20.IV–1942 г. оказалось, что сторож Приморского морга Андреева заверила шоферу путевой лист на 220 трупов, тогда как этой машиной доставлено на Пискаревское кладбище всего лишь 107 трупов, т. е. на 113 трупов меньше. Таким образом бригада могла оформить лишнюю поездку, фактически ее не сделав.
Аналогичные факты не единичны и имеют место исключительно благодаря отсутствию должного контроля транспорта.
Доводя до Вашего сведения об изложенном, прошу сделать соответствующие указания райкоммунотделам, горздравотделу и тресту «Похоронное дело» на необходимость установления строгого контроля за работой транспорта по перевозке трупов, что даст возможность усилить его работу и ликвидировать распространившиеся злоупотребления.
Начальник Управления милиции г. Ленинграда
инспектор милиции Е. Грушко
Резолюция: Тов. Шеховцов! Надо разобраться, а жуликов сдать под суд. Попков. 4.V.42 (ЦГА СПб., ф. 7384, оп. 3, д. 58, л. 122—122 об. ПОДЛИННИК.
В тресте «Похоронное дело»— вымогательства и грабеж. Чтобы похоронить в гробу и в земле (гроб могли просто прикопать или еще хуже — продать по второму разу), могильщики требовали в жуткие дни декабря 1941 года до трех буханок хлеба! При карточной норме иждивенца в 125 граммов! После разборок директору треста «Похоронное дело» Кошману дали восемь лет тюрьмы.
Многие историки приводят такие данные: «Общие безвозвратные потери советских вооруженных сил в битве за Ленинград составили около 980 тыс. человек. В результате блокады города умерло примерно 700 тыс. человек».
А сколько из этой цифры могильщики могли приписать? Теперь и сто прокуроров не разберутся.
…Семьсот тысяч ленинградцев, полегших в землю и развеянных трубами городских крематориев, призывают: говорите правду! всю, до конца! Говорите, как умер я, как умерли мой брат, мама, бабушка, как Севке из пятой квартиры срезало голову осколком снаряда, и голова с широко открытыми глазами заскакала по ступенькам лестницы. А мы от страха и ужаса лишь корчились на карачках и пускали длинные желтые слюни, а когда осела пыль от взрыва и тело Севки успокоилось, Лиза поскользнулась на крови и сломала руку.
Расскажите, как мы ненавидели фрицев, как зло стучали наши маленькие сердца и сжимались кулаки, когда мы сидели в бомбоубежище и придумывали казнь для Гитлера и его солдат после нашей победы!
Расскажите, почему пятилетнего Леньку из нашего двора прозвали Меня-чуть-не-съели. Как двое мужичков повели его через подворотню на улицу, обещая конфет, но он не знал, что такое конфеты, и они пообещали ему хлеба, и тогда он пошел с ними, но кто-то успел крикнуть его матери, что ребенка уводят, и она на ослабевших ногах догнала их и вырвала сына…
Расскажите все, как было, расскажите о величии духа и его падениях…
Но не подчиняйте факты своей художественной идее — возвысить или приземлить минувшее. Не ставьте нам оценок из своего сытого настоящего. И пусть вам помогут те, кто выжил в блокадном аду!.. Дайте им слово…
28 сентября 2004 года, Петербург.
Был в Управлении Октябрьской железной дороги на совещании, посвященном подготовке к 60-летию Победы. На совещании присутствовало человек двадцать — все молодые, хорошо одетые, пахнущие дорогой парфюмерией.
Говорят, на железной дороге, все, кроме рельсов, шпал, ремонтных депо, средств связи и балластной призмы, отдано частным компаниям. Уверенная поступь государственного капитализма.
Меня не покидало ощущение, что тени военных железнодорожников, некогда обитавших в старинных кабинетах на площади Островского, с осторожным интересом взирают на собравшуюся молодежь.
В конце заседания мне дали слово. Я представился, коротко рассказал историю вопроса и предложил снять документально-исторический фильм о блокадных железнодорожниках, о «коридоре смерти». Сказал, что в наше время только телефильм может вызвать у людей интерес к забытой теме, расшевелить молодежь. Было видно, что некоторые слышат о «коридоре смерти» впервые, но тема их цепляет. Оживились, стали задавать вопросы. Молодая женщина, похожая на директора вагона-ресторана, сказала с чувством, что ее дед во время войны был машинистом и «надо обязательно показать про них кино». Покивали, обещали рассмотреть заявку на фильм, потом шумно расходились.
Я вышел на площадь Островского, прошел мимо машин, сверкающих у входа в управление, и посидел на лавочке под желтыми осенними деревьями в Екатерининском садике. Рядом азартно стучали по кнопкам шахматных часов. Уже на пенсии отец работал в управлении, в отделе жалоб и обращений Дор-профсожа, и в его блокнотах той поры встречаются записи: «Вы знаете, сколько людей еще живет в подвалах?», «Сергеева, с тремя детьми, на очередь не ставят, муж-инвалид, пьет, дерется…» Батя всегда о ком-то хлопотал: устраивал на работу вышедшего из тюрьмы Славку Воронова, сына паровозного машиниста, переправлял в Москву жалобы путейцев, плотно живших в зеленогорских бараках, и никогда не сидел на лавочке с «домкомом», что я — подросток — особенно ценил.
Мне показалось, отец тоже взирал на меня в старинном кабинете, где проходило совещание. Надеюсь, я его не огорчил.
Продолжаю сканировать «Неизвестную блокаду».
СПЕЦСООБЩЕНИЯ
Док. № 61, 25 декабря 1941 года.
Расхитители социалистической собственности и спекулянты, используя продовольственные трудности, продают продукты питания по ценам:
Хлеб…………………………………. 100 грамм — 30 рубл.
Масло……………………………….. 100 грамм — 70–80 рубл.
Сахар………………………………… 100 — — 30 рубл.
Мясо…………………………………. 1 кгр — 200 рубл.
Конина……………………………… 1 кгр — 150 рубл.
Картофель………………………….. 1 кгр — 60 рубл.
Чай…………………………………… 50 грамм — 60 рубл.
Жмых (дуранда)………………….. 1 кгр — 80–100 рубл.
Шоколад «Спорт»………………. 100 грамм — 130–160 р.
Папиросы «Беломорканал»…… 1 пачка — 10 рубл.
Конфеты шоколадные………….. 1 шт. — до 5 рубл.
Отмечены факты обмена продуктов на промтовары по следующей стои-мости:
За дамское кроличье манто — 1 пуд картофеля
За карманные часы — 1,5 кгр. хлеба
За валенки с галошами — 4 кгр. жмыха
За русские сапоги — 3 кгр. хлеба.
За время с 1 октября за спекуляцию и хищение социалистической собственности арестовано 1.524 чел.
29 сентября 2004 года, суббота, Зеленогорск.
Закончил расшифровку беседы с Мариной Георгиевной Ковалевской — я познакомился с ней в Феодосии, на нашей писательской горе, куда мы с Ольгой ездили этим летом на двадцать дней. Они с мужем несколько лет назад купили там домик на высоте 270 метров, чуть выше нашей будки. Живут с весны до осени. Милая семейная пара. Сын Сергей — поэт, гитарист, живет с женой в Феодосии, у них там домик недалеко от моря.
Марина Георгиевна Ковалевская, 1929 года рождения, во время блокады проживала на ул. Жуковского, 31. Была эвакуирована с матерью, братом и сестрой 24 июня 1942 года на катере через Ладожское озеро. До 1945 года находились в Башкирии — деревня Утюганово, районный центр Карламан, затем станция Белое Озеро, дер. Дарьино, затем снова Уфа. Реэвакуировались в ноябре 1945 года. Вернуться тоже были проблемы: их квартира была занята людьми из разбомбленного дома.
Отец — Ковалевский Георгий Владимирович, 1905 года рождения, заведующий отделом зерновых во Всесоюзном институте растениеводства (ВИР). Умер от голода 12 марта 1942 года. Это он и его сотрудники спасли коллекцию зерновых в блокаду.
Дед — Ковалевский Владимир Иванович, один из основателей Политехнического института, был замминистра финансов (при С. Ю. Витте), окончил Лесотехническую академию, сидел два года в тюрьме за укрывательство народовольца С. Нечаева (тот ночевал у него одну ночь), работал в министерстве мануфактур, там его и нашел Витте. Вместе с Д. И. Менделеевым разрабатывал систему политехнического образования в России.
За двоюродным братом деда была замужем Софья Ковалевская, урожденная Корвин-Круковская, первая в мире женщина-профессор.
Мать — Елена Владимировна Ковалевская (урожд. Дючконова), 1905 года рождения, умерла в 1996 году, работала в «Ленэнерго». Сразу после начала войны она уволилась — собиралась эвакуироваться с детьми. Произошла путаница. Ей предложили эвакуировать детей одних, она не отдала. Обратно на работу не взяли, лишилась карточки служащего.
«…Голод начался в конце ноября. Отец принес с работы пакетик морской капусты. Напротив дома 32 по ул. Жуковского упала пятисоткилограммовая бомба, все разнесла в пух и прах. В нашем доме вылетели все окна. Впервые в жизни испытала животный страх.
С нами в квартире жила еще мамина няня, она вырастила маму и маминого брата, ей было лет семьдесят, она не работала, родом из Пскова, у нее был свой сын, но умер маленьким, и она осталась в семье мамкою, мы ее очень любили, она умерла перед эвакуацией, в мае 1942 года.
Так вот, нас всех положили в Боткинскую больницу по блату, к маминой двоюродной сестре, и нам удалось не сдать карточки, мы оставили их няне. И она питалась хлебом. Но в мае 1942-го умерла. Мы ее привезли в Мариинскую больницу на Литейном. Нам сказали, что это 212-й покойник за день. А мы привезли ее еще днем, на саночках, волоком по сухому асфальту — ничего другого у нас не было.
Однажды я пришла к двоюродной сестре матери, которая работала зам. главного врача в Боткинской больнице. Меня накормили обедом — съела четыре малюсеньких котлетки с каким-то гарниром, похоже, с больничной кухни. └Еще хочешь?” — └Хочу”.— └Больше нельзя. Да и нет”. Так и ушла сча-стливая.
И еще хорошо помню — мама заставляла нас ходить, не давала лежать.
За хлебом в Ленинграде ходила я, двенадцатилетняя девочка. Булочная на углу моих любимых писателей — Маяковского и Некрасова. Очередей за хлебом не помню.
В феврале 1942-го давали чашку гороха на месяц. А уже на восьмое марта дали хороший паек: масло, какао, сахар.
На нашей лестнице жил армянин. Армяне — народ предприимчивый, у него были связи, он скупал золотишко и очень, очень боялся, прямо трясся иногда со страху, но знал, что мама его не выдаст. Иногда мама выменивала у него хлеб на золото. Потом его посадили.
Весной 1942 года начали работать школы. В школе давали три маленькие булочки, из-за них я стала ходить в школу. Потом я несколько булочек поменяла на табак и отдала его дяде, который страдал без курева и курил сухие фикусные листья. Он ругался на меня и стучал палкой.
На Озерном переулке жила секта скопцов. У них был садик за забором. Про них разное говорили, дети их боялись. И вот весной вышли мы на солнце, сели на ступеньки, впитываем солнце, прямо чувствуем, как оно в нас проникает, оживляет, а сами поглядываем на забор и боимся скопцов.
Что удивительно — зимой были грязь, нечистоты, трупы неубранные, сырая вода из люков и Невы, а болезней не было….
Что еще помню? Как в Ленинграде кошку съели — не свою, поймали где-то. Кошку убивали мама с няней. Заперлись в комнате. Все было тихо. Убили. Потом сняли шкуру. Ничего вкуснее, чем тот суп из кошки, никогда не ела.
Помню, как зимой сорок первого шла от Жуковского до Исаакиевской площади в ВИР за документами на эвакуацию. Шла по Невскому — встретила за всю дорогу только трех человек.
Утром ушла, а к вечеру только вернулась. Документы для эвакуации получила. Долго не могли справку выписать: чернила у них замерзли.
Ели дуранду — кашу из дуранды, котлеты из дуранды. Дуранда — это жмых.
— У каждого спасшегося в блокаду был свой случай-покровитель, свой спаситель, ангел-хранитель, помощник, опекун, госпожа удача. На тех, кто не выжил, у Господа Бога были, значит, свои виды…
— Но ведь умирали и крепкие, сильные люди, смельчаки, балагуры, удальцы?
— Не хватало силы духа! Желания жить! Ломались прежде, чем -умирали…
— А что это были за случай-удача, покровительство?
— У каждого выжившего блокадника была своя маленькая тайна. Сейчас об этом, думаю, можно говорить: человек есть человек. Ну вот, например, чьи-то карточки, оставшиеся от умершего члена семьи или соседки, чье-то золото, картины, бабушкина цигейковая шуба, место в больнице по блату, какая-то родственница на военном заводе, устроившая человека на рабочую карточку… Мальчики с нашего двора в начале ноября ездили в район Красненького кладбища, собирали под снегом капустные листья — почти все умерли.
Вокруг города стояли воинские части — их кормили значительно лучше, чем горожан. Можно было обменять часы, золото, сапоги, вещи — в основном женские — на продукты…
Одна знакомая семья выжила благодаря деньгам, которые получала по страховке за потерю кормильца. Муж был застрахован на большую сумму и погиб перед самой войной на производстве. Им выплатили сумму страховки, и они покупали на толкучке хлеб. Плюс получали пособие на детей и карточки. Карточки отоваривали за деньги — деньги в блокаду никто не отменял.
…Мы отправились в эвакуацию 24 июня 1942 года.
Мать насолила лебеды, собирала по скверикам в округе[1]. Поели лебеды. Количество вещей не ограничивали. Собрали восемь мест, в основном узлы с теплыми вещами, взяли томик Лермонтова и Евангелие.
Удалось сохранить карточки тети, которую взяли в Боткинскую больницу. Мама ела хлеб, лебеду и укладывала вещи. Это был гигантский труд и подвиг — собрать в растерзанной за зиму квартире вещи — сил не было. Но мама ходила потихоньку и собиралась в дорогу.
В апреле 1942 года в Ленинграде пустили трамваи, они звенели, веселили душу. До Финляндского вокзала ехали на трамвае. Там нас организованно погрузили в дачный поезд. Багаж отдельно. В пути началась бомбежка. Мы, дети, уже по звуку знали, чьи летят самолеты. Проводницы высадили пассажиров, все по команде разбежались. Мы, дети, стали жаться к матери, но она нас разогнала, чтобы не быть кучей.
Тут я вновь испытала животный страх — второй раз в жизни. Самолеты что-то побросали, погремело, никого не убило.
На Ладогу приехали вечером. Холодно. Достали зимние пальто. Спали прямо на берегу, под открытым небом. Все спали там. У мамы была шкатулка с табаком, она пошла к солдатам и поменяла табак на хлеб.
Рано утром разбудили, все было четко организовано, посадили с детьми на катер, ходко дошли до восточного берега, до Кобоны. При швартовке к причалу налетела фашистская авиация. Младшая сестра Ольга, ей было девять с половиной лет, успела выскочить на берег. Мать кричала в крик, пыталась сойти на берег, капитан не дал. Катер отошел от берега, стал барражировать, чтобы не попали бомбы. У пирса стояло несколько машин с трапами в кузов, чтобы грузить эвакуированных. Сестру пытались посадить в машину, но она не далась. После бомбежки залезла на горку — она была в красной шапочке — и оттуда стала махать нам рукой.
Когда переехали Ладогу, были потрясены видом кошек, собак и полноценных мужчин: └Смотрите, смотрите, какой мужчина! Круглолицый!”
Когда ехали в Уфу, стали выносить покойников — тех, кто переел продуктов: колбасы, яиц, картошки и т. п. Нам тоже дико хотелось есть, но мы уже знали от маминой сестры, что ни в коем случае нельзя много есть. И договорились с мамой: она не дает нам еды, мы не даем ей.
…На Большой земле нас после поезда погрузили на пароход. Мы плыли по Волге, Каме, Белой. Я впервые плыла на большом пароходе по большим рекам. Начало лета, зелень, холмы, леса, песчаные косы, простор, деревеньки стоят, козы, коровы, мальчишки-пастухи с кнутами… Я смотрела на все это, познавала мир и восторгалась им. Маму сразу взяли в судовой лазарет. У нее были сильнейшая дистрофия и несварение желудка. Нас предупредили, что мама может умереть, и мне как старшей (мне тринадцать, сестре десять, брату шесть) сказали, чтобы мы держались все вместе, не растерялись и просились в один детдом. Потом мама еще месяц пролежала в Уфе в больнице. Ее вылечила врач-татарка, такая чудная женщина! Она лечила своим методом, поила ее травами, снятым молоком, что-то из дома ей приносила — мед с теплой водичкой… В общем, мама поднялась…
В эвакуации мама работала экономистом на комбинате, мы учились. Жили в комнатке с еще одной семьей. И вот однажды поздно вечером стук в дверь. Женщина с двумя мальчиками. Говорит по-русски, но я сразу поняла, но что она немка. Лицо печально-извинительное, но старается держаться. Вот, говорит, мне посоветовали обратиться к вам — пустите на одну ночь переночевать. У меня прямо сердце в пятки ушло: до ужаса боялась немцев. По радио про них чего только не рассказывали! Мама не пустила: у нас просто некуда было ложиться, мы впритык на полу спали.
А потом она нашла работу и устроилась хорошо, с немецкой обстоятельностью — цветочки на окошках, салфеточки…
А что оказалось? Ленин в начале 20-х годов выписывал из Германии специалистов для развития русской промышленности, вот они с мужем и приехали. Мальчиков звали Авио и Радио. Но мужа с ней в те годы уже не было — где он был, не знаю.
И еще о немцах.
В конце ноября 1945-го мы возвращались из эвакуации — теплушка на десять семей. У каждой семьи ведро-горшок, мне как раз в дороге шестнадцать лет исполнилось, я жутко стеснялась на ведро ходить, а мы ехали от Уфы до Москвы две недели. И в том же направлении ехал эшелон с немцами — женщины, дети, старики, и все одеты на свой немецкий манер: клетчатые брюки, пиджаки, шляпы, трубки, у стариков резные палки. Эшелон догонял нас и вставал где-нибудь рядом на соседних путях. Немцы мерли в дороге — они тоже ехали в теплушках. Что это были за немцы — не знаю.
А мы с хохлушкой Аней из нашей теплушки добыли соли. Наворовали, попросту говоря, с открытой платформы на каком-то разъезде, где она розовела под брезентом. И меняли ее в дороге на разные мелочи. И вот отстали от поезда. Комендант станции посадил нас в немецкий эшелон, догонять свой. И посадил на открытую тормозную площадку, где ехал уже косматый старик немец. Ни он по-русски не понимает, ни мы по-немецки. Мы замерзли, как цуцики, он нам жестами показывает, что надо прятаться в вагон, второй от нас, там дверь не закрыта, иначе задубеем — ночь, холодно, ветер свищет, вокруг ни огонька, только его трубка тлеет. Короткая остановка, мы перебежали, забрались, поехали. Слышим — что-то по полу катается, как бревна. Пошли смотреть, а это трупы немецкие. Мы дверь откатили и со страху чуть не выпрыгнули на -улицу…
— Он специально вас туда послал?
— Нет, он к нам сочувственно отнесся, ведь мы же замерзали, а в другие вагоны нас могли не пустить, да и мы побоялись бы: немцы для нас так и оставались чудовищами, хотя бы и в гражданском…»
Стоило ехать в Крым, чтобы столкнуться с блокадной темой? Стоило! И ответ на вопрос: ты выбираешь тему, или тема тебя выбирает? — ясен: все происходит по взаимности, как в любви. Будет любовь, родятся и дети. Мысли крутятся вокруг фильма о «коридоре смерти» — несправедливо забытой теме.
30 сентября 2004 года, воскресенье, Зеленогорск.
Кончается золотая осень. Блокадная тема выматывает. Влез в нее и, похоже, не скоро вылезу. Спасаюсь тем, что беру себя за шкирку, отрываю от бумаг и решительно иду колоть дрова, стричь газон или перекапывать грядку. Иногда езжу за горькушками и остатками черных груздей в лесок за старое финское кладбище. Земля «размагничивает».
В «Неизвестной блокаде» есть документы о хищениях и спекуляциях продуктами.
Шайки торгово-аптечно-партийной принадлежности вылавливались и разоблачались каждый месяц. У них изымали огромные суммы денег, золото, драгоценности, продукты питания, отрезы шелка и сукна… Чем дольше длится блокада, тем жирнее навар. Кому война, а кому мать родна.
«В Свердловском и Куйбышевском райпищеторгах ликвидирована хищническая группа:
Д. — директор Свердловского райпищеторга, чл. ВКП(б).
Г. — зав. бюро отчета нормированных товаров Свердловского райпищеторга.
Я. — директор магазина, в прошлом имевшая кустарную мастерскую с наемной рабочей силой.
Е. — директор магазина и др., всего 15 человек.
Участники группы систематически расхищали из магазинов продукты, которые обменивали на вещи через своих знакомых и продавали по мародерским ценам: масло 1000–1200 руб. за 1 кгр., крупа 800 руб/кгр, кондитерские изделия 800 руб. за кгр.
Похищенные работниками магазинов продукты списывались за взятки директором райпищеторга Д. и покрывались путем подлогов.
По неполным данным, только за два последних месяца группа расхитила свыше 5 тонн продуктов. При обыске у участников группы изъято 140 000 рублей деньгами, золото, антикварные вещи, дорогие меха, шелк и др. товары» (Никита Ломагин. «Неизвестная блокада», документ № 78, 5 августа 1942 года).
Совершенно секретно
СПРАВКА
по состоянию на 25.XII-41 г.
В связи с продовольственными трудностями в Ленинграде увеличилась смертность населения. Если в довоенный период в городе в среднем умирало 3500 чел., то за последние месяцы смертность составляет:
в октябре — 6199 чел.
в ноябре — 9183 чел.
за 25 дней декабря — 39073 чел.[2]
………………………………………………………………………………………………….
За время с 1 октября за спекуляцию и хищение социалистической собственности арестовано 1524 чел. Обысками у арестованных спекулянтов и расхитителей изъято и передано в Горторготдел 192 тонны продовольственных товаров.
Начальник Управления НКВД ЛО
комиссар государственной безопасности 3 ранга /КУБАТКИН/
(«Неизвестная блокада», документ № 61).
Из донесений Управления НКВД СССР по Ленинградской области
и городу Ленинграду
Народному
комиссару внутренних дел СССР,
Генеральному комиссару Госбезопасности товарищу Л. П. Берия
Спецсообщения
Документ № 80, 6 октября
1942 г.
Сов. секретно
У спекулянтов и расхитителей социалистической собственности в сентябре месяце 1942 г. изъято:
Наличных денег…………………. 601243 руб.
Облигаций госзайма…………… 335232 руб.
Золотой монеты…………………. 1418 руб.
Золота в изделиях………………. 1кгр. 755 гр.
Золотых часов……………………. 62 шт.
Продуктов питания…………….. 6,5 тонны
И большое количество промтоваров, в том числе 2367 метров ману-фактуры.
Документ № 82, 4 декабря 1942 г.
Сов. секретно
«У спекулянтов и расхитителей социалистической собственности в ноябре месяце 1942 г. изъято:
Наличных денег…………………. 785.000 руб.
Облигаций госзайма…………… 58.835 руб.
Золотой монеты…………………. 1.575
Золота в изделиях………………. 2 кгр. 371 грамм
Золотых часов……………………. 54 шт.
Серебра в изделиях…………….. 37 кгр
Мануфактуры……………………. 1097 метров
Продуктов питания свыше….. 1 тонны
Начальник Управления НКВД ЛО
комиссар государственной безопасности 3 ранга /КУБАТКИН/
Откуда взялись эти блокадные миллионеры? С Луны свалились? Свои. «Активная прослойка» общества, как их сейчас называют.
Интересно, случись голод в наши дни, как бы повела себя торговля? Коррумпированная часть милиции? Олигархи? Как поведут себя торгаши, мне ясно. Они теперь не «работники советской торговли», а «игроки на рынке». И в какую игру они сыграют с населением, понятно. Уже сейчас, в мирное время, беззастенчиво дурят стариков: сахарный песок и крупы фасуются в пакеты по девятьсот граммов, в зонах стихийных бедствий все мгновенно дорожает — от такси до соли, спичек, зажигалок, воды в бутылках, медикаментов… А как же! У нас рынок! Если ты не понимаешь законов рынка, ты дурачок убогий.
Но зато олигархи не оставят народ в беде — пришлют с берегов Темзы караваны с продовольствием: баранина, свинина, мука, бананы, орехи… А их детишки наденут шапочки с красным крестом и приедут ухаживать за больными и слабыми…
Если общество не сумеет эту «активную прослойку» держать в узде, то она будет вытирать о народ ноги, а президенты будут смотреть ей в рот: «Чего изволите?» Неужели это кому-то непонятно?
Из спецсообщений, декабрь 1941 года:
Документ № 62.
Преподавательница средней школы Фрунзенского района (фамилия неразборчива): «Я утром узнала о прибавке хлеба и заплакала от радости. Я сразу побежала в магазин и своими глазами видела, что в очереди, кроме меня, от радости плачут еще многие женщины».
Один из рабочих, пришедший на обед в ресторан «КВИСИАНА», присутствующим сказал: «Немец хотел ленинградцев взять на измор, хотел изморить голодом, запугивал бомбардировками и обстрелами, но он ошибся, он не знает, кто такие ленинградцы. Ленинградцы — такой народ особый, который за Родину, за свой город пойдет на любые жертвы, но не будет сдаваться».
Домохозяйка Ковалева: «Я уже совсем было собралась помирать, да и ребятишкам было очень трудно, а сегодня утром проснулась, слышу, вся квартира гудит. Спрашиваю, что случилось, а мне говорят: └Такая радость — прибавили хлеба, теперь можно жить“. Сколько горя эти фашисты нам принесли, я сама готова идти их резать».
Жены военнослужащих пишут на фронт:
«Дела идут на поправку, с 25-го прибавили хлеба, а там и остальных продуктов подвезут. Гитлеру не придется побывать у нас, теперь надо ему ноги переломать, и все будет в порядке».
«Сегодня радостный день, я теперь буду получать 200 грамм хлеба. Спасибо вам, бойцам, за разгром людоедов».
Есть и другие суждения, которые фиксируют осведомители НКВД:
Начальник цеха завода «Конструктор» Якштадт: «Проснулись правители и прибавили немного хлеба, когда народ уже опух от голода».
Профессор Ленинградского электротехнического института связи Косман: «…Все идет и движется так, как надо, и чем хуже, тем лучше. Им удалось увеличить норму хлеба за счет экономии, образовавшейся из-за большой смертности в Ленинграде. Надо только запастись терпением. Сегодня умирает 30 тысяч людей, завтра 50 тысяч, а затем, когда 1/3 города вымрет, а коммунисты выедут, город экономически разрушится, тогда и наступит конец. Голод — наш союзник. Пусть гибнут тысячи, десятки тысяч, и тогда город будет сдан немцам».
Шофер МПВО Ленпорта Кузовский: «Эта прибавка хлеба обошлась слишком дорогой ценой, много людей полегло за то, чтобы наладить снабжение».
Кассир трампарка им. Коняшина Бородина: «Когда народ стал умирать тысячами, то правительство прибавило немного хлеба. 100 грамм хлеба мало — этим народ не накормишь».
Документ № 64, 28/29 января 1942 г.
В связи с продовольственными трудностями, отсутствием в жилых домах города воды и электроосвещения, недостатком топлива отрицательные настроения населения возросли.
Рабочий Пролетарского вагоноремонтного завода Васильев: «Наши руководители живут хорошо, рабочие умирают от голода. Раньше говорили нам, что люди — это золотой фонд, который нужно беречь. На деле получается иное. Людей морят голодом. Сейчас этот золотой фонд тысячами возят и сваливают в яму, как падаль.
Из досмотренных военной цензурой
писем в конце января 1942 года
«Что глядят наши руководители, вся земля усеяна трупами. Не сегодня-завтра и нас не будет. Из руководителей никто не умирает».
«Наш любимый Ленинград превратился в свалку грязи и покойников. У нас хуже, чем на фронте. Там, вероятно, после боя все-таки убирают покойников, а у нас люди падают на улицах, умирают, и по неделям их никто не убирает. Трамваи давно не ходят, света нет, топлива нет, вода замерзла, уборные не работают. Самое главное — мучает голод».
«Уже пять месяцев нас пытают голодом. Я пью соленую воду с перцем. Ты представь, как можно жить изо дня в день на ничтожном куске хлеба, а больше нет ничего. Забыли нас наши вожди».
В книге «Неизвестная блокада» приводятся отрывки выступления секретаря горкома партии А. А. Кузнецова в феврале 1942 года, когда уже были принесены огромные жертвы, и приходилось говорить начистоту. Не напрасными ли были жертвы? И тут я умолкаю — пусть говорят документы.
«…Когда целый ряд воинских частей проявили неустойчивость, именно ленинградцы вселили необходимую уверенность в войска».
«…Мы сохранили народ, мы сохранили его революционный дух, и мы сохранили город. Мы не раскисли. Мы знали, что 125 грамм хлеба не является необходимым прожиточным минимумом, мы знали, что будут большие лишения и будет большой урон. Но ради города — города в целом, ради всего народа… отечества, мы на это дело пошли и дух наших трудящихся сохранили — мы тем самым сохранили и город. Таким образом, наша русская национальная гордость, гордость ленинградцев не попрана, и ленинградцы не опозорили земли русской».
…Однажды, когда мы с отцом сидели за праздничным столом и смотрели по телевизору парад в честь Дня Победы, он долго молчал, глядя на печатающие шаг шеренги курсантов, и вдруг сказал сдавленным голосом: «Умри, Димка, но врага на наши улицы не пусти!» Я кивнул, обещая. Отец смахнул слезу, и мы с ним молча выпили. Мне было тогда лет двадцать. Сейчас я понимаю, что тогда еще ничего не понимал…
И понимаю, что отцовский наказ не выполнил: враг не у ворот, он уже давно кривляется в каждом телевизоре. И не я один осознаю свою слабость: «Я офицер, нарушивший присягу…» — Борис Орлов, питерский поэт, бывший под-водник.
1 октября 2004 года, понедельник, Зеленогорск.
Вечер. Читаю с экрана монитора «Блокадную книгу» А. Адамовича и Д. Гранина:
«В западной литературе ‹…› сквозило самооправдание капитулянтов, мстительная попытка перелицевать бездействие в доблесть… Они сочувственным тоном вопрошают: нужны ли были такие муки безмерные, страдания и жертвы подобные? Оправданы ли они военными и прочими выигрышами? Человечно ли это по отношению к своему населению? Вот Париж объявили же открытым городом… И другие столицы, капитулировав, уцелели. А потом фашизму сломали хребет, он все равно был побежден — в свой срок…»
И далее Адамович с Граниным пишут:
«Когда европейские столицы объявляли очередной открытый город, была, оставалась тайная надежда: у Гитлера впереди еще Советский Союз. И Париж это знал. А вот Москва, Ленинград, Сталинград знали, что они, может быть, последняя надежда планеты…»
Из материалов Нюрнбергского процесса известно, что Москва и Ленинград обрекались на полное уничтожение — вместе с жителями. «Никаких капитуляций, даже если она будет предложена противником». С этого должно было начаться то, что Гитлер имел в виду: «Разгромить русских как народ». Истребить бомбежками и обстрелами, уничтожить голодом, извести как биологическое, географическое, историческое понятие…
Но о циркулярах немецкого командования ленинградцы узнали уже после победы. И о том, что гитлеровский генеральный штаб, включив голод в арсенал своих боевых средств, с помощью ученых педантично рассчитывал его убойную силу: на какой день после начала блокады умрет четверть населения города, на какой — треть… И о том, что с немецкой предусмотрительностью были заранее отпечатаны пригласительные билеты на банкет победителей в ресторане гостиницы «Астория». Обо всем этом ленинградцы узнали только после победы.
Впервые в истории войн было применено в массовом масштабе древнее как мир оружие — голод. Немецкие ученые пищевики давали рекомендации: не выпускать никого за кольцо блокады, чем больше их будет, тем быстрее они вымрут от голода; не следует рисковать немецкими солдатами, еще немного, и мы войдем в город совершенно свободно…
Как можно сейчас вновь заводить разговоры о неоправданности жертв!
Слышал от одной спортивного вида дамы рассуждения: «Если бы советская власть не запрещала йогу, многие бы спаслись в блокаду, потому что голодали бы по системе, и вообще — очистили бы свои организмы. Кроме пользы, ничего бы не было от блокады…» Ей возражал, подумав, одышливый мужчина: «При сорока градусах мороза любой йог загнется. Через две недели… Это факт, а не реклама!»
2 октября 2004 года, Зеленогорск.
Вечер, ветер, шумят деревья. Летят мокрые листья.
Сижу над бумагами. Иногда слушаю новости по приемнику. Никаких особых новостей. Наговорят жути про крушения и катастрофы, а потом — «погода и курс доллара на завтра». Словно все население страны держит в чистом поле меняльные лавки. Как же спать спокойно в лавке, если не знаешь курс доллара и прогноз погоды! Ну, погода, ладно — люди всегда от нее зависели. Но доллар! Чужая валюта! Моему отцу и в голову не могло прийти, что американский доллар станет для нас роднее рубля!..
Подбросил в печку дровишек, снял с гвоздя ароматную нитку белых грибов, уложил, как ожерелье, в банку с винтовой крышкой. Люблю делать запасы: сушить грибы, консервировать помидоры, квасить капусту… Может, кулинарные наклонности и страх голода передаются по наследству?
… Сказать, что мой отец был хорошим кулинаром — это не сказать ничего. Он был кулинаром, прошедшим блокадную школу, и запросто мог сварить не только суп из топора, но и суп из пустой консервной банки. Бросал в кипяток толченый стебель осоки, брусничный лист, завязи плодов черники, семена из еловых шишек, мелко резал зеленый мох вперемешку с неведомыми мне корнями. После такого лесного супа с куском хлеба и зубком чеснока пропадало чувство голода и вновь появлялись силы.
Батя был жизнелюбом. Любил лес, рыбалку, гостей, тертую редьку, хрен, окрошку, кильку с лучком, преферанс в хорошей компании, редиску, футбол, маринованную миногу, хоккей, петрушку, сельдерюшку, укроп, чесночок, фигурное катание, сто граммов под малосольный огурчик и картошечку и с утра до вечера хлопотал по огороду… Трудно назвать, чего он не любил в жизни. А со смертью матери в нем обнаружились недюжий гастрономический талант и запасливость.
В белой рубашке с галстуком и в фартуке отец дирижировал на кухне булькающими кастрюлями и напевал песни времен гражданской войны: «Среди зноя и пыли мы с Буденным ходили, на рысях, на большие дела…» И чем груст-нее ему было, тем упорнее отец пел. Образцово-показательного упрямства был мой батя.
В дело шло все, что оказывалось под рукой и не противоречило общему замыслу блюда. Склонив голову над булькающей кастрюлей и слегка поразмыслив, батя ссыпал в кипящую воду размоченную фасоль, швырял остатки колбасы, целые картофелины, плюхал кровавую томатную пасту из стеклянной банки — ее прилипшие ко дну остатки под струей воды из чайника превращались в томатный сок на третье. Щипал глаза мелко нарезанный лук, терка с влажным шелестом плевалась оранжевыми огоньками морковки, из банок, как джинн из бутылки, взлетал терпкий запах мелко иссеченных трав: петрушки, сельдерея, укропа, любистка, мяты, кориандра. Горошки черного перца, перец красный, хрусткий лавровый лист, толченый чеснок, ломтики соленых огурцов с белыми семечками и прочая огневая поддержка, влажневшая на разделочной доске, довершали обжигающий залп…
Отец мариновал кабачки и патиссоны, цветную и брюссельскую капусту, мочил яблоки. Банки с маринованными грибами — под кругляшами пергамент-ной бумаги и желтой пленкой подсолнечного масла — мерцали в полумраке между входными дверьми. Меж кухонных окон теснились кастрюли с квашеной капустой и солеными грибами. Краснели моченая брусника и клюква.
Отца трудно было застать врасплох. Могло не быть денег перед пенсией, но закусок хватало. Он творил огненные харчо из бараньих костей и прохладные лобио из фасоли и тертого грецкого ореха, тыквенные каши с пшенкой и шкварками. Из чечевицы готовил коричнево-золотистую похлебку с копченостями и огоньками моркови. А маринованная корюшка в мае с кольцами лука, перцем и морковкой! Или теплый, поджаренный кусок хлеба с холодными шляпками черных груздей на нем!
…Прошло уже четверть века после войны, на парадах возили стратегиче-ские ракеты, способные превратить в пепел целые континенты, а отец все не разрешал разбирать круглую печку в нашей квартире на 2-й Советской улице и каждую осень сушил грибы и оставлял на даче в качестве НЗ пару ведер квашеной капусты — блокадный синдром плюс собственный опыт выживания.
Да, батя был жизнелюбом. Однажды он сказал, поглядывая в телевизор: «Будете хоронить, положите мне в гроб пачку └Беломора” и маленькую водку. И спички не забудьте…»
3 октября 2004 года, Зеленогорск.
По утрам к калитке подходит интеллигентная собака с седой волнистой шерстью и висящими, как два лопуха, ушами. Помахивает длинным хвостом. Терпеливо ждет, когда я впущу ее на участок. Я выношу угощение, она нюхает и обиженно смотрит на меня: я же не за едой пришла, а пообщаться! Но после уговоров и поглаживаний берет кусочек колбасы или куриные косточки и начинает неспешно есть. Странная собака. Потом ложится в сторонке, поглядывает на меня, иногда забирается под крыльцо и спит там.
Ее зовут Ласка, и она ходит в гости по всей Деповской улицы. Действи-тельно ласковая собака. Завидев меня на улице, машет хвостом и бежит здороваться.
И съеденный в блокаду Джуль тенью стоит за ней.
4 октября 2004 года, Зеленогорск.
Проснулся поздно — разбитый и подавленный. В глазах — песок. До четырех утра топил печку и читал с компьютера. Материала хватило бы на десять серий фильма. Чувствую хроническую усталость — трудно читать и думать о блокаде, воображать чужие страдания: голод, холод, бессилие, апатию…
Позвонил на работу, сказал девчонкам, чтоб сегодня не ждали. Срочных дел нет, Центр работает по расписанию, сегодня собирается литературное объединение Александра Кушнера, будут слушать новые стихи Александра Фролова.
Фролов говорит, что жил на Басковом переулке, в одном дворе с Вовой Путиным и ходил с ним в одну школу. Вова был хулиган и драчун, но образумила его классная воспитательница — учительница немецкого языка. Батя Путина, кстати, воевал на Невском пятачке, а мать была в блокадном Ленинграде, у нее умер старший сын, брат Владимира.
Драчуны мне понятнее и симпатичнее, чем тихони и отличники.
По географической близости наши Советские улицы частенько ходили драться с лиговскими ребятами — и к Баскову переулку, где жил Вова Путин, и к Московскому вокзалу, где верховодил пацанами ловкий Консул. Приходили и к нам. Встречались и на праздничных демонстрациях, когда колонна с Лиговского проспекта вливалась в главную, текшую по Невскому. Тут начинались стрельба из рогаток по шарикам и петушиная толкотня. Глядя на нынешнего Путина, я вижу в нем не президента по типу партийного чиновника Ельцина, а парня из соседнего двора. И при бомбежках их двору доставалось не меньше нашего…
Бледное солнышко, голубое небо. Плантация дубков, которую заложил на старой грядке из желудей, радует глаз. Дубков двадцать, высотой до колена, еще с листочками. На рощицу или аллею хватит. Где высажу — не знаю. Как говорят на Востоке: «Желудь в кармане — твой. Не посадив его, жизнь дуба не присвоишь»
Сажусь за работу. Помимо 340 страниц текста архива надо прочесть уйму разных книг. А некоторые еще предстоит найти. Составил список из двадцати позиций.
Интересный документ № 89 из той же книги «Неизвестная блокада»:
Постановление Военного совета
Ленинградского фронта о питании доноров
10 декабря 1941 года.
Совершенно секретно
№ 00457
В целях обеспечения частей Ленинградского фронта и КБФ консервированной кровью, кровозамещающими растворами и агглютинирующими сыворотками Военный совет Ленинградского фронта постановляет: 1. Донорам, предоставляющим свою кровь для переливания не менее чем 2 раза в 3 месяца, установить в дополнение к существующим нормам снабжения населения по карточкам ежедневную выдачу по специальной донорской карточке нижеследующих продуктов по расчету в день: хлеба —200 г, жиров — 30 г, мяса — 40 г, крупы — 30 г, сахара — 25 г, кондитерских изделий — 30 г, рыбы, консервов — 25 г, яиц — 0,5 шт.
Родители в блокаду сдавали кровь — у меня хранятся багровые книжечки их удостоверений «Почетного донора». В том месте, где в Старо-Невский проспект упирается Дегтярная улица, во времена моего детства был продовольственный магазин, который называли «донорский»: там выдавали донорский паек, который так симпатично выглядит на бумаге. Увы! — донорский паек был, но не всегда.
А кровь ходили сдавать в Институте переливания крови на 2-й Советской улице, напротив нашего дома. Институт обстреливали, и все стремились сдать кровь во время обеденного перерыва. У немцев.
Архив воспоминаний 48-й колонны
Машинист И. Дорогинин:
«Кошек и собак ели? Ели! И всех съели! На Калининском рынке был черный рынок, за кирпичек белого хлеба отдавали котиковое дамское пальто. Откуда берут эти люди белый хлеб? Темные личности. Продают жареные крысиные лапки в уксусе — берут. Что деньги? Они обесценены. Эх, закурить бы! Подумал: дай-ка стану ловить крыс. Удалось поймать около десятка, ободрал шкурки, сварил на костре в железной банке… Четыре задние лапки поджарил на касторке, пробую. Идет хорошо! Продавал жареных крыс по 20 рублей за штуку — брали. Поймал несколько голубей на чердаке, сварил их, прямо — куриный бульон. Хорошо, что я тогда был неженатый…»
Главный кондуктор Беляев Г. М.:
«Я жил тогда на станции Мельничный Ручей, рядом у речушки — железнодорожная водокачка. Заметил, что мой сосед туда наведывается под вечер или ночью. Думал, диверсант. Выследил его. Оказывается, он ловил ондатр — они жили в приемном колодце — «мясо как у кролика», сказал он. Речушка тихая, вода чистая, стали вдвоем делать плотину, поставили сетки, и что же — рыбы поймали, а хлеба нет. В городе сменяли на хлеб. Отец, мать умерли, младший брат на фронте. Сестра в эвакуации. Я один в доме, пустил двух офицеров на постой — они меня и подкармливали. Сунулся в военкомат — выгнали. Сказали, на железной дороге нужен. А когда пошли продовольственные поезда, я на них работал: возили с Ладоги на Кушелевку. Там хоть какое-то добавочное питание в железнодорожной столовой было».
Вот оно, добавочное питание.
Инженер Финляндского отделения Октябрьской железной дороги -Августынюк А. И.:
«Днем ходили обедать в столовую при станции Ленин-град-Пассажирский-Финляндский. Большой, некогда нарядный зал. В кассу тянется очередь. В руках исхудалых людей карточки, в карманах — ломтики хлеба. На стене вывешено └меню“: 10 декабря 1941 года. Суп из серых капустных листьев — 250 грамм — 08 коп. Каша из дурандовой муки — 50 грамм — 12 коп.
Вот и весь обед стоимостью в 20 копеек.
За столами люди — голодные, давно не умывавшиеся, замерзшие. Де-журный по станции, в красной фуражке, пришел сюда прямо с работы. Перед ним стоит жестяная кружка с темно-зеленой водой, в которой плавают куски капуст-ного листа. Дежурный осторожно пьет из кружки и заедает кусочками хлеба. Затем он медленно съедает две-три столовые ложки каши. А на ужин — последний ломтик хлеба с солью и снова три-четыре кружки -кипятку».
Автора этих строк — Александра Ивановича Августынюка — я хорошо помню. Он дружил с отцом, приезжал в Зеленогорск и был на отцовских похоронах. Осталась фотография — он сидит на лавочке, перекинув через руку светлый шевиотовый «пыльник». Отец в дачных шароварах из «чертовой кожи» и в рубашке с закатанными до локтя рукавами сидит рядом. И мне было тогда неловко за отца, что он такой грязный, дачный и вытирает руки об -штаны…
Августынюк написал несколько книг о железной дороге, в том числе о блокадном периоде. Он единственный биограф «коридора смерти», или «Дороги Победы», как ее требовалось официально называть.
5 октября 2004 года,Зеленогорск.
Моросит дождь. Колотые березовые дровишки светлеют под навесом и радуют глаз. И думаешь иногда: бросить бы все, зажить на даче анахоретом, -писать, размышлять, копошиться по хозяйству, гулять по заливу, слушать, как свистит ветер в парке, кутаться в куртку на причале и не отворачивать лицо от брызг. И главное, нет никаких видимых причин, чтобы прекратить работу Центра и жить на вольных хлебах литератора. И завести собаку — серую ездовую лайку с умными глазами, чтобы лежала по вечерам у печки, положив голову на лапу, и чутко дремала. А днем бы бегала по участку, гавкала, тявкала, вынюхивала, несла хозяйскую службу. И брать ее в лес, неспешно ходить с корзинкой, в которой бутерброд с маслом, луковица и коробок с солью, собирать грибы и ягоды.
Все дает нам Господь Бог. Только мы не замечаем Его даров. То гордыня распирает, то суета заедает, то придумаешь себе идею-фикс вроде объединения писателей в единую общественную силу и тратишь на эту идею несколько лет жизни.
Обрастаю незаконченными рукописями. И замечаю, что в моем дневнике все реже простые житейские события и все чаще контрабандные размышления и воспоминания.
На фоне блокадной темы все остальное кажется мелким, нудным, не стоящим внимания — какие-то лица в телевизоре, чьи-то заявления о выходе из Союза писателей, кто-то кого-то обозвал графоманом на поэтическом вечере… Грызня двух Союзов писателей то стихнет, то обострится. Наш Центр стоит в центре, но я консерватор, радикал и реваншист! Реваншистом меня назвал один серьезный господин в Интернете. Горжусь этим. Консерватор — хранитель традиций. Радикал — зрящий в корень. Реваншист — желающий победы после поражения. Как в нашей ситуации не быть реваншистом, не желать возрождения и победы?..
Из книги Сергея Андреева «Набат»: «В учебниках Генерального штаба поражение в войне описывается четырьмя важнейшими факторами: 1) значительные потери в живой силе; 2) значительные территориальные потери; 3) развал экономики и сельского хозяйства; 4) изменение государственного строя».
Все четыре признака налицо. Но у НАТО нет мандата. Пора закругляться: поиграли в капитализм, и будет!
Борис Д., большой знаток питерской поэзии, рассказывал: «Поэт Борис Корнилов, один из мужей писательницы Ольги Берггольц, был хулиганом и задирой. Во времена, когда Союз писателей в Ленинграде помещался на двух лавках, писатели и поэты собирались покалякать и выпить. Корнилов приносил баян и пел хамские частушки, задевающие честь коллег: └Вы Никитского читали?“ — └Ни хе… я не читал!“ — └Очень много потеряли!“ — └Ни хе… не потерял!“ Или: └Вы с Ледвицкою (фамилия условна, как и в предыдущем случае) не спали?“ — └Ни хе… я с ней не спал!“ — └Очень много потеряли!“ — └Ни хе… не потерял!“»
Некоторые считают, что Бориса Корнилова сами писатели и сдали, когда начались репрессии. Его расстреляли в 1938 году…
Архив 48-й колонны
Георгий Федоров. «История паровозных колонн особого резерва НКПС»
В годы Великой Отечественной войны для обеспечения воинских перевозок в прифронтовых районах по решению Государственного Комитета Обороны были созданы специальные железнодорожные формирования — паровозные колонны особого резерва НКПС.
Еще до прорыва блокады Ленинграда 17 января 1943 года была сформирована 48-я паровозная колонна Особого резерва НКПС, в которую вошли отозванные с трех фронтов — Ленинградского, Волховского и Калининского — паровозники и движенцы в количестве 220 человек, что явно не хватало. Кочегарами паровозов стали девушки в возрасте 18–20 лет из блокадного Ленинграда.
48-я колонна представляла собой мобильное подразделение, способное в -любое время передислоцироваться по указанию НКПС и Лен. фронта. В состав 48-й входили паровозные бригады, главные и старшие кондуктора, поездные -вагонные мастера и проводники вагонов. Возглавляли бригаду из 20–23 человек старший машинист и начальник поезда — политрук, последний отвечал за все.
Введение политруков соответствовало военному времени, в случае гибели паровозной бригады политрук вел поезд, ибо он был машинист и коммунист.
В 48-й находилось 30 политруков, но 25 человек погибли, в живых осталось 5 человек.
Бригады размещались в оборудованном под жилье вагоне-теплушке. -На-ходясь на казарменном положении при паровозе, они всегда были готовы к рейсу.
Немцы преследовали поезда, идущие в Ленинград, по всему маршруту, но самым опасным местом был «коридор смерти» — ветка длинною 33 км, соединявшая внутреннюю сеть блокадных железных дорог с Северной железной дорогой. Фашистская артиллерия стояла на расстоянии 4–8 км от коридора и била по поездам прямой наводкой.
Питание: по нормам гор. Ленинграда (карточки), позднее стали получать 2-ю- норму Ленинградского фронта.
В 48-й ОРПК находилось 30 паровозов серии Эм, их отопление — дрова и уголь.
Паровозная колонна доставила в Ленинград 75% всех грузов, остальное дала «Дорога жизни».
В конце 1945 года 48-я колонна расформирована, иногородние вернулись в свои депо, а часть из них осела в Ленинграде.
Весь штаб 48-й после 1950 года — умерли. — Соблюдена орфография оригинала.
Читаю Архив 48-й колонны. Вчерашние школьницы затаскивают на веревках ослабевшего машиниста на паровоз. Шатаясь от голода, укладывают полутораметровые бревна в топку, разводят огонь…
Машинистов самолетами доставляют через линию фронта в блокированный город.
Даниил Гранин писал в «Блокадной книге», что общение с блокадным материалом привело их с Адамовичем к болезни, потери сил, депрессии. Верю. Только разбежишься по тексту глазами, вдруг — бац! — срыв, тормоз, сердце сжимается…
Но иногда мелькнет и радостное: «Я с премии ГКО купила кофточку на рынке и пошла в ней на танцы в клуб железнодорожников». Или: «Купила на Невском бидончик газированной воды с сиропом. Пока путь после бомбежки ремонтировали, нарвала лепестков шиповника и набросала в воду — очень вкусно получилось!»
Архив воспоминаний 48-й колонны
Г. И. Федоров:
«Ты ведешь по рельсам свой состав — тебя обстреливают прямой наводкой, бомбят — не отвернуть и не ответить. Все, что есть — дым в трубе, тормоза, пистолет у политрука и злость… В сводках Совинформбюро и в сообщениях фронтовых корреспондентов └шлиссельбургский коридор“ ни разу не упоминался».
6 октября 2004 года, Петербург.
В шанхайском сборнике «Звезды сверкают над рекой Невой» напечатали рассказ «Космонавт» без моей фотографии — ее потеряли при пересылке. И как найдешь свой рассказ, если сплошные иероглифы? Наконец обнаружил на одной из страниц арабские цифры — 1949, совпадающие с годом моего рождения. Теперь можно всем показывать: «Вот мой рассказ на китайском языке! Это видно по году моего рождения. А вот букашки иероглифов, означающие мое имя и фамилию. Вы не знаете ни одного китайского иероглифа? Удиви-тельно…»
Собираюсь в Финляндию, ищу бритвенные лезвия. Все перерыл. Они оказались во внутреннем кармане пиджака. Совсем сбрендил. Может, отвлекусь от блокадной темы в Турку. Утром выезд. Принципиально не беру с собой никаких блокадных книг. Ольга говорит, что мне в санаторий надо, а не на культурный форум.
7 октября 2004 года, четверг, Финляндия, Турку.
Приехали делегацией на российско-финский культурный форум. Турку севернее Петербурга, а зима теплее, потому что — Гольфстрим. Пригревает солнце. Средь желтой листвы краснеют рябина и боярышник. И вообще, погода удивительно мягкая, как уютное заграничное пальто.
В путеводителе сказано, что жителям Турку в результате долгого стояния русского гарнизона досталась вторая группа крови.
Городской культурный центр на берегу небольшой реки Аурайоки. Современный дизайн скрещен с промышленной архитектурой старой канатной фабрики. Красный кирпич, металлические балки и канатные бухты неожиданно проступают из мрамора стен, стекла галерей, отражаются в блестящих боках кофеварок и экранах мониторов. Прохладный конференц-зал амфитеатром. Напротив центра стоит старинный барк, трепещут флаги.
Экскурсия в шведский королевский замок тринадцатого века. Сводчатые потолки, скрипучие лестницы. На третий этаж не пошел, спустился во двор, сел на скамеечку, нежусь на солнышке.
Возвращаются. Рядом со мной садится парень из Тихвина, закуривает.
— Ну как? — спрашиваю. — Что было на третьем этаже?
Смотрит вдаль, шмыгает носом, словно и не слышал вопроса:
— Хотите, анекдот расскажу?
— Расскажите.
— Идет экскурсия по музею живописи. Экскурсовод щебечет: вот картины замечательного Матисса, а вот гениальный Кандинский, а вот несравненный Пабло Пикассо… Обратите внимание, какие высокие чувства, какой глубокий смысл… Народ ходит, слушает, кивает. Вдруг веселенький мужичок из группы поднимает руку: «Вопросик можно?» — «Пожалуйста». — «Скажите, а вы с ежиками не целовались?» — «Что за глупость! — фыркает экскурсовод. — А почему вы спрашиваете?» — «Так вы нам всякую глупость рассказываете, дай, думаю, и я какую-нибудь глупость скажу», — улыбается мужичок.
— Это вы к чему?
— К третьему этажу. Показали сортир короля за бархатными портьерами… Деревянное очко, как у нас в станционном туалете. И шахта с пролетной высотой метров десять. Дескать, финские ученые пятьсот лет не могли догадаться о назначении этой комнаты в башне и наконец догадались, восстановили первоначальный вид. Меня так и подмывало спросить про ежиков.
— Странно. Как они могли найти королевский сортир после наших бомбардировок замка в 1941 году? Замок тогда раздолбали в пух и прах! И финны, как известно, двадцать лет его восстанавливали.
Парень пожал плечами.
Из дверей замка с таинственно-глуповатыми улыбками, словно познали некую постыдную тайну, вышли остальные члены делегации — джазмены, руководители кукольных театров, музыканты, библиотекари.
Вечером в замке — прием. Факелы, тени служанок в средневековых балахонах и чепцах.
Под чилийские и французские вина обсуждаются фантастические проекты, вплоть до того, чтобы поэтам прыгать с парашютами с Петропавловского собора, а прозаикам через толстые иллюминаторы батискафов изучать дно Ботнического и Финского заливов: «Вдруг найдут еще один корабль с золотом и столетним коньяком? Можно будет снять фильм и написать не одну книгу!»
Я предложил трем финским писателям — Эйно, Вейно и Петри, которых знаю уже несколько лет как любителей тусовок и прожектов, — устроить писательскую конференцию по отводу части струи теплого Гольфстрима в наш Финский залив. Поставить на дне Балтийского моря специальные дамбы-рукава и повернуть часть тепла в Финский залив. Сразу станет теплее и в Южной Финляндии, и у нас в Питере. Эйно, Вейно и Петри одобрительно кивнули, одновременно показали по большому пальцу и предложили выпить за идею. Не уверен, что поняли, но выпили по полной и вновь побежали за бокалами с рубиновыми напитками.
Постоянный обмен визитками. Несколько фраз, чоканье бокалов, глоток вина, кивок на прощание, улыбка — и бродишь по залам дальше. Раздав визитки и набрав чужие, пошел прогуляться вдоль реки.
…Вернулся в гостиницу. В шумящем и галдящем баре, завернувшись в клетчатый плед и водрузив босые ноги на кресло, сидел Петри, с которым мы договорились укрощать шальной Голфстрим. Он потягивал виски из бокала и выбирал сигару с подноса, который держал перед ним официант в сиреневом переднике. Выбрав сигару, Петри позволил официанту отчикнуть ее кончик, прикурил и выпустил облако голубого дыма.
«Хей, Димитрий!» — убрав босые ноги, он пригласил меня в кресло и между делом сообщил, что екнулся в речку неподалеку от замка, но это ерунда, бывало и хуже. Слегка вымок. Всего-то по пояс. Взял такси, где водитель подложил ему под мокрый зад пластиковую пленку, и поехал в гостиницу. Пятница — святой для всех пьющих финнов день, тем более в Турку, где в жилах многих горожан течет русская кровь! Будешь в пятницу щелкать клювом, останешься без места. Но местечко в баре нашлось! Петри снял ботинки, повесил мокрые штаны на спинку стула и быстренько, чтобы не простудиться, заказал виски и сигару. Мы с ним немного поговорили о повороте Гольфстрима: «Для этого потребуется очень много денег! Где мы их возьмем?» Официант принес мне горячий чай. Я сказал, что под такую грандиозную идею денег даст любой сумасшедший миллиардер. «А где мы возьмем сумасшедшего миллиардера?» Я сказал, что, по моим наблюдениям, в России все миллиардеры — сумасшедшие, каждый по-своему. Петри прищурился, вспоминая что-то, хлебнул виски и кивнул: «Я видел, как в Петербурге один господин дал швейцару сто долларов! Крэйзи!» Мы еще немного поговорили, Петри взял под мышку мокрые штаны, поправил плед на плечах и поплелся, дымя сигарой, в свой номер. На него никто даже внимания не обратил — подумаешь, ходит какой-то рыжий хмырь без штанов.
Еще Петри сказал, что его дядя написал книгу о финско-русской войне 1939 года…
Пришел в гостиницу и стал листать «Неизвестную блокаду», которую в последний момент, как дурак, засунул в чемодан.
8 октября 2004 года, Турку.
Православная церковь святой великомученицы Александры на Ратушной площади оказалась закрыта. Ладный храм, ампир, 1846 года постройки. Обошел вокруг, постоял у входа… Приятно встречать на чужбине православный храм. Так, наверное, радуется американец, встретив стеклянный домик с эмблемой «Макдоналдса».
Потом зашел в универмаг на Ратушной площади и быстро купил себе черную суконную куртку.
Заходишь в универмаг и понимаешь: наша торговля — не торговля, и купцы — не купцы, а мелкие лавочники. И все разговоры, что у нас теперь, как за границей, — треп. На Невском — огромные окна, за которыми в просторных залах лишь манекены, продавцы и охранники. В наших универмагах и торговых центрах — секции: в каждой могут висеть и мужские галстуки, и дамские панталоны, и две шубы, и пять пар ботинок, напоминая сельмаги советской поры, где лошадиная упряжь продавалась вместе с конфетами-подушечками.
В любом финском универмаге брюк — сто наименований и фасонов. Всех размеров! Рубашки, обувь, белье, шляпы — человек любой комплекции может одеться за полчаса. Продавцы бегают, улыбаются, мигом приносят твой -размер…
Владелец универмага не сдает, как у нас, в аренду торговую площадь мелким лавочкам, которые не могут выдержать ассортимент, а ведет торговлю сам — весело, широко, заказывает товары со всего света.
…Вдоль набережной бежит голый мужчина с чайкой на голове. Никто не обращает на него внимания: все давно привыкли к этому голышу. Это памятник знаменитому финскому бегуну Пааво Нурми, обладателю девяти олимпийских медалей и двадцати мировых рекордов. Чайки полюбили бронзовую голову бегуна, что видно по белым подтекам на бронзе. Этот паренек, выросший в многодетной финской семье, покорял все дистанции от полутора тысяч метров до марафонской, за что ему в Финляндии установили три прижизненных памятника, а не так давно поставили оперу «Великий Пааво», где партию бегуна и его супруги исполнят суперзвезды европейского вокала, фамилии не помню. Но почему финский бегун отлит в бронзе без трусов, словно он выскочил из сауны и бежит к речке, лично мне непонятно. Я не уверен, что чемпионов-бегунов надо изображать в полном параде — в костюме-тройке, с ожерельем олимпийских медалей на груди, с кубками, вымпелами и грамотами в руках. Но почему без трусов-то? Какая, так сказать, художественная задача при этом решается, что показывается и доказывается этим древнегреческим обнажением?..
На гранитном цоколе здания неподалеку от Ратушной площади — оспины от осколков и мемориальная доска, комментирующая их происхождение: следы советской бомбардировки в июне 1941 года.
Формально говоря, и в этой войне мы напали на Финляндию первыми. После речи Гитлера о начале войны против СССР, где в качестве союзников была упомянута Финляндия, наша авиация упредительно бомбила Турку, Хельсинки и другие города. Авианалеты были нешуточные. Расчет делался на то, что Финляндия оставит войска в казармах. С избытком набили гвоздей в крышку финского ящика. Но из ящика, взломав крышку, выскочил финский джинн, то есть нож…
Война 1941–1944 годов была четвертой русско-финской войной в двадцатом веке. Первые две войны, о которых сейчас почти не говорят, изрядно попортили крови молодой советской республике.
Едва получив независимость в 1917 году, финны вторглись на российскую территорию и предоставили свои базы атаковавшему Кронштадт британскому флоту. Не кто иной, как барон Маннергейм, которого у нас в последнее время так полюбили, начал поход на Восточную Карелию, принадлежавшую России. Мир был подписан лишь в 1920 году в Тарту. Это первая война.
Была еще вторая война 1921 года, когда на территории Карелии и Мурманского края было объявлено военное положение. А если вспомнить Версаль 1919 года, то обнаружится, что Финляндия там интриговала по полной программе: надеялась получить от России всю Карелию и Кольский полуостров с незамерзающими портами Баренцева моря и часть Мурманской железной дороги.
Сейчас третья война («зимняя», 1939–1940 годов) оказывается вырванной из контекста военно-политических раскладов того времени, а на волне осуждения Сталина так и вовсе преподносится как чудовищная, ничем не спровоцированная агрессия красного монстра против мирного, но гордого народа. Да, мы, конечно, дали маху в военном смысле — наступили, можно сказать, русским лаптем на финские грабли и получили по лбу. Но не следует забывать, что по секретному в те годы пакту Молотова–Риббентропа Германия отдавала на усмотрение СССР не только Прибалтику, Восточную Польшу, но и бывшее Великое княжество Финляндское, находившееся до 1917 года в составе России и получившее самостоятельность по условиям Брестского мира, подписанного Троцким. Хитрюга Гитлер просто сдал финнов. Но после того, как СССР отодвинул свою государственную границу от Ленинграда к Выборгу, Германия стала подстрекать Финляндию к войне за утраченные территории, к реваншу.
Академик Евгений Тарле считал, что Александр I «совершил преступление, за которое заплатили кровью наши красноармейцы», брошенные холодной зимой 1939 года отодвигать государственную границу от Ленинграда. Дело в том, что в 1811 году царь Александр I, решив упростить себе жизнь, издал манифест о передаче в состав Великого княжества Финляндского Выборгской губернии, освобожденной от власти шведов еще прапрадедом — Петром I. -Останься Выборг под русской короной, и границу двигать бы не пришлось. (Нечто похожее совершил через сто пятьдесят лет Никита Хрущев, передав в год 300-летия воссоединения братских народов русский Крым сестре Украине — для удобства управления, яти его мать!..)
Из четвертой войны Финляндия вышла лишь в сентябре 1944 года, когда фашисты уже были отброшены от Ленинграда, а советские войска вернули Выборг и Петрозаводск.
Но как свидетельствуют биографы Густава Маннергейма, чей гранитный бюст стоит сейчас в Турку напротив величественного кафедрального собора, финский маршал начал чесать в затылке уже в 1943 году, после прорыва блокады Ленинграда. «Ну ее в сауну, эту войну! — подумал, наверное, Маннергейм. — А если Гитлер проиграет? Русские тогда из Финляндии свою Карело-Финскую ССР сделают. В лучшем случае — границу к Хельсинки подо-двинут…»
В результате четвертой войны Финляндия потеряла 12 % своей территории и лишилась выхода к Баренцеву морю, потеряв порт Петсамо (Печенга) и полуостров Рыбачий. Финские безвозвратные потери — 89 тысяч военнослужащих и 2700 мирных жителей. Аптекарская точность в исчислении собственных потерь!
Примерно столько же ленинградцев — 90 тысяч — умерло в несколько блокадных дней страшного декабря 1941 года.
После окончания войны Маннергейма не привлекли к суду Нюрнбергского трибунала. Более того, он с разрешения Сталина уехал на лечение в Португалию (сначала товарищ Сталин предложил ему полечиться в Крыму, но Маннергейм сказал, что он психологически не готов к такой поездке). Подлечившись, Маннергейм тихо слинял в нейтральную Швейцарию, где и принялся за мемуары. О своем «вкладе» в ленинградскую блокаду он сообщает в них скупо, невзначай, мельком…
Кстати, его соратник — президент Финляндии Ристо Рюти оказался на скамье подсудимых еще до Нюрнбергского трибунала…
И не такие уж финны были овечки, как их сейчас пытаются представить.
…Замечательный концерт в филармонии. Симфонический оркестр в пять десятков инструментов. Чайковский, Свиридов, Сибелиус, Дворжак.
Во втором отделении — духовой оркестр. Мощнейший модерн. Белобрысый дирижер в черных кожаных штанах и белой рубашке. Тромбоны, саксы, флейты, трубы разных калибров — сверкнули и грянули так, что мороз пробежал по коже. Ничего подобного в России не слышал. Исполнительская культура — высочайшая, артистизм — блестящий. Это была музыка!
Воздушные инструменты требуют сопутствующего действия — и оркестр его давал. Вставали, садились, снова вставали. Солист-дирижер, взяв тромбон, выходил на авансцену и, широко расставив ноги в кожаных штанах, выдувал фантастические арканы и петли. Колоссальный драйв!
Наши музыковеды сказали, что на Западе таких исполнителей много. «Как-то раз хотели их пригласить, да денег много запросили…» — сказал кто-то знающий, когда мы гурьбой возвращались из филармонии по пешеходной зоне.
Я весь вечер вспоминал эту музыку.
Вечером гуляли по набережной. Легкий туман. Золотые липы. Вода в канале как старинное серебряное зеркало.
В Финляндии заметно прибавилось смуглой молодежи. Идет компания белобрысых подростков, и среди них — пара смуглых пацанов или девчушек, чья африканская или азиатская кровь уже разбавлена прохладной финской. (Возможно, с добавлением русской, военного происхождения.) Приятные лица.
С побережья Балтики открывается вид на архипелаг Турку: плещется зеленое море, просвеченное солнцем, бежит прогулочный кораблик, вырезая пенную дугу. Островки с желтыми мазками осени, белые катера у пирсов, коричневые домики. Некоторые островки — с лесную полянку. Деревянный причал, ступени, фонарики. Круглится беседка. Бодрится цветочная клумба. На пригорке бесстыже раскинулась широкая лодка. И кусты можжевельника — лесная стража. Даже богатейшие люди Финляндии не строят себе поместий, как наши банкиры, эстрадные певцы или начальники пожарной инспекции.
Финляндия, по данным ООН, менее всего коррумпированная страна. Народ законопослушный. Мы, если не ошибаюсь, входим в первую десятку по коррумпированности власти.
8 октября 2004 года, Турку.
Чиновники Евросоюза пытаются промывать нам мозги для инсталляции общеевропейских ценностей: толерантность, гражданское общество, дорожная карта культурного процесса… Очень напоминает наши партсобрания, как я их себе представляю.
Промывка имеет некоторый успех. На трибуну вылезает наш писатель и заявляет, что запах демократии он впервые ощутил вместе с запахом финского шерстяного костюма, который ему подарил финн в кемпинге «Репино» в начале семидесятых. Этот финн ухаживал за его девушкой, но потом они подружились — ходили втроем в ресторан «Олень», и однажды… В общем, такая хрень, что слушать стыдно. Лучше встать и уйти, что я и сделал.
Отель «Сокос». На завтрак и ужин ходим в соседний ресторан, через улицу. На наших глазах рыжеватый финн с русской физиономией, похожий на артиста Леонова, за два дня переложил кусок подземной трубы в пяток метров. В одиночку! Идем на завтрак — он стоит в неглубокой траншее и болгаркой режет трубу. Идем с завтрака — он газовой горелкой приваривает новый кусок. Траншея ровная, чистая, поверх траншеи — листы толстого металла. К вечеру все прибрано, труба надставлена. На следующий день он обматывает трубу изоляцией — -неспешно, с удовольствием. В ящике чистенький инструмент — гаечные ключи с ртутным отблеском, плоскогубцы с синими ручками; красная рейка уровня с фасолинками воздушных пузырей за стеклом. Этот простоватого вида финн заменил трубу, закопал траншею, восстановил тротуарную плитку, пропылесосил и тихо исчез. Сказочный трудяга. Ему пропеллера за спиной не хватает.
Вообще, Финляндия — страна невидимых трудяг. В будний день народу на улицах почти нет, но все в полном порядке, все сделано. Реформаторская мораль: «Богу угодно, чтобы ты трудился». У нас почему-то распространено мнение, что Богу угодно, чтобы мы бездельничали, воровали, пили, как чесоточные лошади, грешили как можно больше, а потом бились лбами об пол и страстно каялись. Мы даже оправдательную присказку себе придумали: «Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — в рай не попадешь!»
У большинства финнов не так. Всю неделю они ударно работают, а вечером в пятницу начинают не менее ударно пить и пьют до закрытия ресторанчиков. Но уже в субботу и воскресенье с кряхтением смазывают велосипедные колеса, реставрируют старинную бронзу, надевают шапочки с козырьками, гуляют с детьми и женами, вспоминают, как лихо оторвались накануне вечером, потягивают бледноватый кислый квас и с надеждой смотрят в будущее: еще пять дней отработать, и снова можно выписывать кренделя.
Сегодня мы с Петри посидели в баре за кофе и водой и немного поговорили на тему финско-русской войны 1939 года. Его дядька, написавший книгу, был в те годы мальчишкой, но повоевать успел. Петри лет тридцать пять, рыжий, вихрастый, слегка полноватый. Я признал, что Карл Густав Маннергейм, бывший русский генерал, был достойным противником. Точка.
Но и СССР отнесся к Финляндии по-соседски: это была единственная страна из числа побежденных во Второй мировой войне, на чьей территории не стояли оккупационные части. Ханко не в счет — то была аренда. И продукты в еще голодном 1945 году Советский Союз поставил в голодающую Финляндию, несмотря на недовольство своих граждан, о чем написано в «Неизвестной блокаде».
Петри сказал, что финны воевали на стороне Германии, но никогда не были фашистами.
— Послушай меня, Петри,— сказал я. — Удивительно, но последние годы Карла Маннергейма у нас превращают чуть ли не в национального героя России! О нем пишут книги, снимают фильмы… Его участие в войне обставляется самым благородным образом. Будто он воевал с СССР чуть ли не понарошку, не шел на Ленинград, чем спас его от разрушения, и вообще был тайным другом Советского Союза. Дошло до того, что в Зеленогорске один из ресторанов назвали «Маннергейм-холл» и в фойе поставили бронзовую голову Маннергейма! Петри, ты бы хотел, чтобы в финских кабаках, например, вот здесь, — я ткнул пальцем в угол бара, — стоял бюст Сталина?
— Иезус Мария! — перекрестился Петри. — Нет, не хотел бы.
— А маршала Жукова? — наседал я.
— И Жукова не надо! Нам своих героев хватает…
— А нашим дуракам почему-то не хватает…[3]
Я подарил Петри бутылку водки, он мне — книгу своего дяди на финском языке. Обнялись. В Питере еще увидимся. Нам Гольфстрим разворачивать.
12 октября 2004 года, Петербург.
Несколько раз в день смотрю в окно и радуюсь. Минувшей ночью, борясь с уплотнительной застройкой, кувалдами разбили железобетонный забор, которым строители заперли наш дворик. Случись пожар, ни одна пожарная машина не въедет. За два года у нас было все: общественные слушания, суды, запросы, пикеты… Сосед по лестничной площадке с самого начала отказался от любых подписей и протестов: «Что я, вчера родился, что ли? Строители кого хотят, того и купят! Не советую даже время терять. Решили, значит, построят!»
И вот двор перекрыли железобетонным забором. Я звонил в МЧС, пожарным, в районную администрацию, везде посылали на х…, но вежливо: «Вы же не горите? Вот когда загоритесь, тогда и звоните!»
Вчера вечером собралось мужиков пятнадцать, притащили ломы, замасленные веревки, две кувалды и начали бить. Бить надо в одно и то же место, с оттягом, чтобы кувалда не отскакивала, а липла к бетону. Били по очереди, по пять-семь ударов. И я побил с удовольствием. Через несколько минут, к нашему ликованию, бетон треснул, и появилась дырка — сначала размером с блюдце, затем с тарелку, затем с блюдо, а там и физиономии охранников, которые пугали нас газовыми пистолетами, замелькали, как в телевизоре. «Здорово, ребята! — кричим. — Сейчас мы вас обнимем!» Они убежали к своей будке на 4-ю линию — вызывать подмогу и жаловаться начальству. Только один остался, без пистолета: «Да я вас понимаю. Но и вы нас, мужики, поймите, мы на работе…» Разбили первую секцию в хлам, свалили под крики «ура!» и оказались на бывшей нашей территории. Охранник, оглядываясь на свою будку, помогал привязывать веревки к монтажным кольцам по верху забора, чтобы опрокидывать остальные секции. А потом милиционер с папочкой проскользнул: «Я ничего не видел, ничего не знаю! Спокойной ночи! Главное — не шумите!»
Какой-то мужик в махровом халате кремового цвета высунулся из окна пятого этажа и требовал начальственным голосом прекратить стучать. «Иди помогай! — крикнули ему из темноты. — Не отсиживайся за чужими спинами! Думаешь, если гореть будем, спасешься на пятом этаже?» Он степенно закрыл окно. Видно, он и вызывал участкового. Запомнился барский поворот его лоснящейся спины.
В общем, разбили две секции железобетонного забора. Били кувалдами, сдвигали ломами, опрокидывали, привязав к монтажным кольцам веревки.
Седой сосед Пирожков, чьи сыновья Василий и Петр в числе первых -били забор, сказал, что наша победа напоминает ему прорыв блокады Ленин-града.
В Гражданском кодексе есть статья о нарушении гражданских прав человека и способах их восстановления. Один из них — восстановление нарушенных гражданских прав прямым действием. Не через суд, а руками: тебе перекрыли, допустим, кислород, а ты взял и оттолкнул руку, которая перекрыла. Особенно это касается права человека на жизнь, сохранность имущества и безопасную среду обитания. Как раз наш случай!..
Такое ощущение, что из нашей страны, из народа вынули стержень. Так бы и дал по соплям нашим уродам на джипах! Ничего, кроме личного богатства, знать не хотят…
Строители увезли остатки разбитого забора. Затишье. Надолго ли?
15 октября 2004 года, Петербург.
Звоню профессору Юрию Б., коллеге-писателю.
Рассказываю, как мне уютно бывает в компании со своими предками из прошлых веков — изучаю их биографии, собираю переписку, люблю мысленно разговаривать, воображаю их портреты, представляю, как они садились на коней, ездили друг к другу в гости, дружили, ссорились и тому подобное. И как тяжело читать блокадные хроники. Разрываюсь между книгой о своих далеких предках, которую готовлю в печать, и подготовкой военно-блокадного фильма.
Похвалив в общих чертах мои исторические занятия, профессор зевнул:
— Выпиваешь с ними?
— Не понял…
— Ну, мысленно, мысленно…
— Я вообще уже три года не пью. Ни мысленно, ни натурально — ты же знаешь. Врачи запретили.
— А я люблю выпить со своими персонажами, — говорит профессор. — Много нового от них узнаю…
Юрий Б. рассказывает, что перепил со всем окружением Петра Великого. Он знает десяток староевропейских языков, на которых говорили предки нынешних европейцев. И вот использует эти знания — нальет две рюмки, мысленно чокнется с историческим лицом, которое в данный момент изучает, и начинает беседовать и расспрашивать.
— Круче всего я выпивал с Виллимом Монсом! — смеется Юра. — Он мне такого наговорил!
— Голландский посланник?
— Ну да. Любовник Екатерины, которому Петр велел отрубить голову и поставить на колу напротив ее спальни.
Вот такое изучение истории. Машина времени на дому.
У Юры выпуклые, как кругляши гантелей, бицепсы на худощавых руках. Мы с ним одногодки — 1949-го, и я завидую его спортивной форме. Такими руками, наверное, Шерлок Холмс, не особенно напрягаясь, завязывал узлом кочергу в одном из рассказов.
Юра рассказывал: когда профессорам в ельцинской России почти ничего не платили, он ходил по богатым баням и зарабатывал борьбой на руках — арм-рестлингом: его щуплая фигура вводила в заблуждение бандитских качков. Борьба на руках шла в положении лежа на животе, чтобы уровнять весовые преимущества состязающихся. Юра клал ухватистые бугристые руки охранников под вой толпы, и на него начинали делать приличные ставки. Главное было — вовремя смыться с выигрышем и не давать банщикам засветить себя…
Года три назад мы с Юрой Б. и Александром Кушнером ездили выступать в город Волхов и побывали на Волховской ГЭС — пионере ленинского плана ГОЭЛРО. Там еще работают шведские турбины, установленные в двадцатых годах прошлого века. Весь персонал станции — 23 человека, включая водолаза. Водолаз чистит решетку верхнего бьефа от мусора и утопленников, которые обязательно бывают в Волхове, особенно много по весне — ладожские рыбаки с зимними удочками, гуляки в ботиночках и костюмах. Водолаз сказал, что по весне работа у него нервная. Без поллитры день не заканчивается.
17 октября, воскресенье, Зеленогорск.
Интересное слово «удобрить». Помимо сельскохозяйственного значения, оно имеет смысл духовный — сделать человеческую душу доброй. Сегодня слышал это слово в церкви, во время благодарственного молебна по поводу причастия. «И удобри наши души…» Если часто ходить в церковь и слушать песнопения, то начинают проступать отдельные слова, а затем и фразы. С ними — смысл.
Церковь Казанской иконы Божьей матери повторно открыли в Зеленогорске в 1989 году. До этого в ней были склады. Белая каменная церковь, стройная и изящная, напоминающая невесту в белом платье, стоит на спуске к заливу — ниже только мокрое Приморское шоссе и аллеи парка, ведущие к морю.
На хлебном складе я работал по ночам после окончания восьмого класса. Там, где вкусно пахло теплыми булками, — теперь придел в честь преподобного Сергия Радонежского — иконы, лампады; в уголке — сосуд из нержавеющей стали со святой водой; резные дубовые двери на улицу; с потолка свисают шандалы. И прямо под иконой «Тайная вечеря» выщерблина в половой плитке — то стрельнул из поджиги один придурковатый пацан.
Постоял, вспоминая высокие стеллажи, на которые мы с Аркашкой Вино-градовым закидывали теплые пахучие батоны, как швырялись буханками черного хлеба, когда мастерица Светка, в которую все были влюблены, выходила на крыльцо покурить. У Аркашки в классе была кличка — Боцман, он занимался во Дворце пионеров в морском кружке, знал семафорную азбуку и в то лето жил у нас на даче.
Поставил свечку образу Сергия Радонежского — рядом с дверью и крыльцом, к которому подъезжали на разгрузку хлебные машины. И Аркашки уже нет несколько лет, и красавица Светка погибла в автомобильной катастрофе.
Заработок на том складе был в нашей жизни первым — получили по шестьдесят семь рублей. Аркашка купил сеточку для волос, мельхиоровый перстень, расческу и галстук в косую полосочку. Я купил гитару за шесть рублей пятьдесят копеек и самоучитель игры. Остальные отдал отцу.
Съездил на велосипеде на кладбище, отвез родителям и брату астры, прибрался. Не с кем стало выпить на кладбище. Раньше придешь в Троицу на кладбище — от каждой оградки руками машут. Все знакомые. А теперь мужики смотрят грустно с фотографий. И вслед за нестарыми отцами уходят дети. И сердце рвется, когда видишь эпитафию на черном граните, с которого смотрит двадцатилетний парень: «Не высказать горе. Не выплакать слез. Ты радость навеки из дома унес. Мама».
Ветка рябины в синей вазочке на окне. Лучик солнца, как отблеск свечки, на деревянной стене. Теплый был день.
20 октября, 2004 года, среда, Петербург.
Звонила Таня Конецкая. Спрашивала, готова ли статья для сборника воспоминаний о Викторе Викторовиче. Готова.
Листал дневники, вспоминал — писалось легко и радостно. Конецкому я обязан многим. Если смотреть, прищурившись, из нынешнего времени в те далекие семидесятые, то Конецкий развернул меня, глупого, безвольного, пьющего, к правильной жизни, его путевые заметки спасли от уныния, показали, как надо писать.
И никакие новомодные рассуждения высоколобых и бородатых ученых не убедят меня в бесполезности литературы! Душевной прозой или поэзией можно достучаться до любого чурбана. Достучался же до меня Конецкий… Он был прав: «Истинная проза есть открытие для людей реальной возможности более достойной жизни».
Отослал статью. Понравится ли?
Герой нашего времени
1
Честность в литературе и жизни — явление редкое. Сталкиваясь с ними, человек преображается. Не всем хватает силы следовать открывшейся правде до конца, но жить во лжи после таких встреч уже трудно: ты глотнул чистого воздуха истины. Виктор Конецкий дал миллионам людей такую возможность.
Иногда мне кажется, что многие писатели 80—90-х годов вышли не из традиционной гоголевской «Шинели», а из морских бушлатов и потертых кителей героев Виктора Конецкого. После его книг трудно было врать самому себе и халтурить. Русская классика прошлого была школьным учителем. Проза Конецкого, едва появившись, стала бывалым другом. Такой живет в соседнем дворе и может рассказать о нашей жизни так, что тебе снова захочется идти на опостылевшую работу, а измена любимой девушки или потеря кошелька покажутся пустяком, недостойным внимания. Учитель рассказывает, что есть жизнь; наставник подсказывает, как ею распорядиться. Конецкий подсказывал, рассказывая.
Книги Конецкого в 70—80-е годы выхватывались из рук, воровались с книжных полок доверчивых хозяев, тихо «зачитывались» в библиотеках и поздней ночью привозились ослабевшим духом друзьям как дефицитные пол-литра. В тюрьмах, больницах, студенческих общежитиях и в квартирах интеллигенции томик Конецкого хранился как пайка хлеба, как упаковка заветного лекарства, как связка семейных документов, приготовленных к выносу на случай пожара. Уровень блата в глазах советского интеллигента определялся возможностью достать книги Конецкого.
…Конецкий создал образ лирического героя во времена, когда героя не могло быть по определению — в безвременье. В те тусклые дни по страницам книг и журналов кочевали нахмуренные секретари парткомов, лобастые начальники цехов, прощелыги-художники, комсомольские вожаки, гудели на собраниях рабочие в чистых комбинезонах — массовка производственной темы.
Он же показывал жизнь, какой она была на самом деле, — честно. Два голоса помогали нам тогда выжить: хриплый голос Высоцкого и чистый, чуть ироничный голос Конецкого. Владимиру Высоцкому дали Государственную премию — посмертно. О чем бы сейчас пел Высоцкий?..
Коммунистическая власть Виктора Конецкого никогда не любила и побаивалась. О чем он пишет? Почему иронизирует? Что за смешки разводит в суровых условиях арктического рейса? И как может капитан советского судна вести в загранпорту разговоры с коллегами о пригодности оливок в качестве закуски?
Я вижу картинку: Виктор Викторович, целя пальцем в глаз собеседнику, говорит простые, доходчивые слова, от которых не защитят ни нахмуренные брови, ни жировые складки, ни дипломы иностранных университетов. Правду-матку — в глаза! Это его кредо писателя и человека.
Есть ощущение, что власть побаивалась Конецкого до последних дней его жизни.
Из ничего ничто не родится. Бумага прозрачна. Конецкий писал своих героев, доставая их из себя, из своей судьбы. Блокадный Ленинград, эвакуация, служба спасателем на судах Северного флота, многомесячные тропические рейсы на сухогрузах и маленьких сейнерах вдоль ледовой кромки России. И неизменная машинка «Эрика» в потертом футляре… Три ордена — «Знак Почета», Трудового Красного Знамени и «За заслуги перед Отечеством».
Виктор Конецкий не писал проповедей или исповедей — он находился в вечной оппозиции к пошлости, хамству и их верной спутнице — лжи.
Иногда казалось, он на страшном ветру держит в одиночку флаг над нашим общим кораблем. И стоит он, не расставив по-ковбойски ноги, а с морской хитринкой и сноровкой переступает по раскачивающейся палубе, жмурится от окатившей морской волны, отплевывается, матерится, чуть приседает вместе с уходящей вниз палубой, с его кителя сбегает соленая вода, но флаг — вот он! — реет и реет над попавшим в бурю кораблем.
Книги Конецкого спасали меня в самые трудные дни. Рука тянулась к любой его книге и наугад открывалась страница. Я смеялся, грустил, смахивал слезу, мешавшую чтению, и к утру чувствовал себя сильнее, потому что знал: в небольшой квартире на Петроградской, на шестом этаже, куда не всегда довезет капризный лифт, есть человек, думающий и чувствующий, как я… Родная душа.
2
Чертовски трудно написать о знакомстве с Конецким так, чтобы было написано о Конецком, а не о себе рядом с Конецким. Ибо бес не дремлет, а подталкивает тебя примазаться к всенародно любимому писателю и нашептывает в самое ухо, чтобы ты немедленно сотворил воспоминания в стиле: «Вот мы с Виктором Викторовичем однажды…» Или еще круче: «Помню, Викторыч меня спрашивает: а как ты думаешь…» Но, чур меня, чур! Попытаюсь не сбиться с курса.
3
Не будет преувеличением сказать, что со времен Василия Теркина русская литература жила без народного героя. Героев-персонажей хватало, но ни один из них не стал любимым, с которым не тягостно и помолчать, и водки выпить, и попасть в переделку в штормящей Атлантике.
Герой-рассказчик Конецкого буквально с первой книги путевой прозы «Соленый лед» стал таким героем. Героем нашего времени.
‹…›
Это было начало семидесятых, я пописывал в городские газеты юморески, сотрудничал внештатником в «Известиях» и был напрочь лишен какой-либо литературной компании. То, что печатали журналы, мне категорически не нравилось; то, что я изредка пытался предлагать журналам, не нравилось им. Иными словами, мои представления о жизни сильно расходились с представлениями о жизни работников толстых и тонких литературных журналов. Мрак, жуть. И зачем я только втянулся в это писательство!..
Выражаясь в образах того времени, проза Конецкого молнией расколола тьму, и я разглядел вокруг себя реальные очертания мира. Оказывается, писать-то можно! Вот она, жизнь! Вот ее красота и ужас! Ах, какой замечательный писатель, как я его люблю!..
К тому времени я уже перетряхнул две районные библиотеки и прочитал все, написанное Конецким. Выводы я сделал самые оптимистические и мобилизующие: «Писать не только можно, но и нужно! И нужно попытаться познакомиться с выдающимся писателем!»
4
Вскоре знакомство и состоялось: в апреле 1974-го мне удалось пригласить Виктора Конецкого на встречу с преподавателями, студентами и аспирантами ЛИВТа — Ленинградского института водного транспорта, где я уже работал на кафедре технологии судостроения и судоремонта.
Поклонников творчества собралось человек десять — все студенты рванули в общежитие на площади Стачек, где в тот же день и час должен был -выступать неведомый мне сатирик Жванецкий.
Конецкий на встречу опоздал.
— Это виноват не я, а советская власть! — иронично заявил он, поднимаясь по ступеням главной лестницы. — Она в свои пятьдесят семь лет не может организовать ритмичную работу городского транспорта!
Секретарь комитета ВЛКСМ Паша Чудников слегка присел от испуга и быстро оглянулся: не слышит ли кто? Я тоже почувствовал некоторую неловкость за гостя и его суждения.
Конецкий был в ярком клетчатом джемпере под пиджаком, много курил и тряс чубом. Героем без морской формы он не смотрелся, это уж точно, но то, что говорил, звучало для нас откровением…
После встречи мы завели Конецкого в редакцию многотиражки «Советский водник», и мне удалось взять у него интервью. Говорил он свободно и, выражаясь языком недалекого будущего, как-то по-диссидентски. В некоторых местах его речи главный редактор газеты делал мне страшные глаза, и я выключал кассетный магнитофон «Романтик», но вихрастый писатель махал рукой: «Да бросьте вы! Я ничего не боюсь! Это все пустяки!»
Интервью напечатали в двух газетах — во всесоюзном «Водном транспорте» и многотиражке «Советский водник». Перед этим Конецкий исчиркал предъявленный ему для визирования текст со словами: «Этой хреновины я не говорил! Этой хреновины я просто никогда сказать не мог!» Его замечания касались в основном красивых, как мне казалось, оборотов, которые я вложил в уста интервьюируемого. Надавав мне таким образом по башке, Конецкий несколько смягчился и, угостив чаем, выслушал мои сбивчивые мечтания о литературном будущем.
— Во-первых, — нацелил он в меня палец, — мой тебе совет: делай биографию! Без биографии в литературе делать нечего! Во-вторых, — важно и «что сказать», и «как сказать». Но «что сказать» — важнее! Будет содержание — придет и форма. И третье: вот ты спрашиваешь про подражание. В частности, Конецкому Вэ Вэ. Да подражай на здоровье! Все равно получится по-своему! Все мы начинали с подражаний кому-то!..
Выскочив в зазеленевший первыми листочками садик на улице Ленина, я радостно наддал ходу к своей холостяцкой комнате на Большом проспекте: дорабатывать интервью, пить сухое вино и думать, чем бы обогатить свою биографию. ‹…›
5
В мае 1997 года мне удалось открыть на набережной Адмирала Макарова Центр современной литературы и книги, своеобразный писательский клуб, отчасти заменивший сгоревший пять лет назад Дом писателей им. В. В. Маяковского. Дым коромыслом стоял несколько дней — пили, закусывали, радовались встречам. Конецкий не приехал: плохо себя чувствовал, но договорились провести его творческий вечер в октябре, если будет работать лифт и позволит -здоровье.
Виктор Викторович с Татьяной отобрали живописные работы для выставки — их оказалось более сорока, все прекрасно вписались под сводчатыми потолками Центра. Конецкий прибыл в приподнятом настроении, при полном гражданском параде. Жена Татьяна Валентиновна была встречена цветами и аплодисментами.
— Я, етитская сила, уже несколько лет ни на какие мероприятия не ходил,— признался он, обнимаясь со старыми друзьями. — Хорошо вы тут -устроились!
Пришел Аркадий Крамарев, депутат Законодательного собрания, бывший главный милиционер города, с которым Конецкий знаком с давних времен, когда ходил к молодому следователю выручать своего нашкодившего матроса. Выпили, повспоминали. Конецкого не хотели отпускать, забросали вопросами: как пишется, как живется, о чем думается?..
Конецкие стали бывать в Центре. Виктор Викторович даже вошел в Попечительский совет…
Несколько раз я навещал Виктора Викторовича дома — говорили, даже выпивали. Я понял, что Татьяна — тот человек, которого может послать человеку только судьба: она глубоко любит и уважает своего мужа, занимается всей секретарской работой, печатает тексты, которые наговаривает Виктор Викторович, ведет переписку и, быть может, — даже читает ему вслух. Причем библиотекарь по образованию, она следит за новинками и замечательно разбирается в литературе.
6
В декабре 1999-го собрался по писательской путевке в Международный центр переводчиков и писателей на греческий остров Родос. Зашел к Конецким попрощаться.
— Смотри не сглядуйся там, — с улыбкой предостерег Виктор Викторович. Он сидел на диване и постоянно курил. — Гречанки — страстные жен-щины…
— Что вам привезти, Виктор Викторович?
— А привези нам ветку грецкого ореха!
— Попробую…
В Греции я все время вертел головой, пытаясь угадать дерево с орехами. Не нашел. Незадолго до отъезда нас повезли на экскурсию по острову, и микроавтобус остановился около красивого монастыря, лежащего в низинке у дороги. Белая колоколенка церкви утопала в зелени. Утреннее солнышко, золотистые сосны, стриженые кусты, поют птички, никого не видно.
В церкви — резной деревянный иконостас шоколадного цвета. Прохладный полумрак. Я поставил свечи и подошел к священнику. Разговорились. Отец Виктор, оказалось, — бывший русский моряк. По молодости влюбился в гречанку, сбежал в Афинах с корабля. Свадьба не состоялась: родители невесты были против, ушел в монастырь, дослужился до настоятеля церкви. Батюшка был широкоплеч, румян, космат, бородат, и опрятная черная ряса с серебряным крестом сидела на нем кителем. Он сказал, что плавал механиком в Черноморском пароходстве. Я сказал, что заканчивал Ленинградский институт водного транспорта. Батюшка посмотрел на меня с интересом:
— Плавал?
— Нет, судостроение-судоремонт.
— А я пять лет на сухогрузе отходил, — улыбнулся батюшка. — Сначала четвертый механик, король дерьма и пара, потом третьим…
— Отец Виктор, подскажите, где добыть ветку грецкого ореха с плодами. Меня Виктор Конецкий, наш питерский писатель, просил. Может, слышали?
— Виктор Викторович? — Батюшка сжал пальцами висящий на цепочке крест.
Я кивнул. Он прикрыл глаза и помолчал, сдерживая волнение.
— Етитская сила, прости меня, Господи!.. — Он возвел глаза к небу. — Мы же его книги до дыр зачитывали! А ты с ним знаком? — Он тревожно покосился на меня. — Как он поживает?
Я сказал, что Конецкий поживает по-всякому — годы и тяжелая служба дают о себе знать, но держится бодрячком, у него выходят книги, недавно справил семидесятилетие…
— Люблю! — Отец Виктор широко улыбнулся и по-простецки развел руки, словно хотел обнять писателя-мариниста. — Ой, люблю…
Я напомнил про орех, он что-то быстро сказал служке и тронул меня за рукав: «Пошли!»
Пока мы пробирались в дальний конец монастырского сада, отец Виктор объяснил, что грецкий орех уже уронил листву, плоды только в закромах и на базаре, но он пошлет любимому писателю ветку мироносного дерева — -кипариса, которую освятит в своем храме. Пусть, дескать, эта ветвь будет с Виктором Викторовичем и в Новый год, и в Рождество, она придаст ему сил и здо-ровья.
Торопливо приковылял служка, протянул кривой садовый нож с костяной ручкой. Отец Виктор перекрестился, хыкнул, и раскидистая ветка, усыпанная бугристыми шишечками, оказалась в его руке.
— Во славу Божию! — Отец Виктор обошел деревце и с хрустом снял еще две веточки, поменьше. — Писатели — Божьи люди как дети малые… Я и сам раньше в миру стишки кропал… Довезешь?..
Потом отец Виктор бормотал молитву перед алтарем, брызгал святой водой на ветви, махал кадилом, нетерпеливо сигналил автобус, и я думал о том, что недовольство попутчиков скоро забудется, но сделается доброе дело, и представлял, как обрадуются Виктор Викторович с Татьяной, когда я пройду по за-снеженному двору, внесу в их квартиру на шестом этаже смолистую пахучую ветвь и расскажу ее историю.
Так все и получилось.
Виктор Викторович был тронут рассказом, Татьяна радостно светилась, устраивая колючие ветви в просторную вазу. До Нового года оставались считанные дни.
— Я тебе тоже подарок приготовил! — Конецкий принес веточку коралла и морскую ракушку с перламутровым отливом. — Коралл дарится на счастье! Держи! Это с островов в Индийском океане… — он произнес их короткое название.
…Иногда я осторожно стучу белой коралловой веточкой о донышко раковины, напоминающей большое ухо, и раздается приглушенный костяной звук. Он напоминает удары камня о камень на мелководье. И мне никак не удается вспомнить название тех островов в Индийском океане, которое произнес тогда Виктор Викторович. Помню только его совершенно счастливую улыбку и радостные глаза Татьяны.
7
Человек колоссальной работоспособности. Подтверждение тому — его нескончаемая путевая проза, дневник всей жизни. Свыше пятидесяти изданных книг. Семитомное собрание сочинений. Огромный рукописный архив, хранящийся в Пушкинском доме. Его память на события и факты поражала и заставляла задуматься об особом, писательском складе ума. Человек удивительного такта и беспощадной резкости, мудрой проницательности и детской доверчивости. Своими книгами он спас престиж русской литературы в годы безвременья. Два звания четко прослеживаются в его жизни: звание русского писателя и звание русского морского офицера.
Виктор Конецкий со своим обличительным талантом мог остаться в любом порту, и многие страны сочли бы за честь и удачу прислать за ним самолет. Но то, что годилось одним, не подходило ему. Воспитанник флота, Виктор Конецкий тяжело переживал его унижение и уничтожение в последние годы, его голос звенел от негодования и возмущения.
Помню, зимой 2001-го я привез в Москву на общее собрание кают-компании Движения поддержки флота приветственную телеграмму от Виктора Конецкого и попросил разрешения огласить ее.
— Стоя! — раздалось в задних рядах. — Конецкого будем слушать только стоя!
И зал Дома Советской армии, позвякивая наградами, дружно поднялся…
Виктор Конецкий ушел из жизни тихо, во сне, измученный несколькими годами нездоровья, о котором, подсмеиваясь, говорил: «Пустяки, мне ведь и лет немало…» И только тот, кто ежечасно был с ним рядом, знал, как крутили его болезни и как тяжело ему работалось…
Остались его книги-поступки, без которых мир был бы другим и мы были бы другими…
И пусть необхватные тополя древнего Смоленского кладбища, самого близкого к Балтике, тихо шумят над его могилой морскими ветрами. Вечный покой и вечная память Виктору Викторовичу. «Никто пути пройденного у нас не отберет…»
Санкт-Петербург
5 ноября 2004 года, Петербург.
Петербургский университет издал книгу «Нобелевская премия по литературе» (лауреаты 1901–2001). Под одной обложкой собраны нобелевские лекции всех лауреатов за сто лет существования премии.
Льву Толстому в 1902 году Нобелевку не дали, ибо «некоторые взгляды русского писателя оказались для членов Нобелевского комитета неприемлемыми». И нобелеантом стал 85-летний немецкий историк Теодор Моммзен, автор «Истории Рима». Читал я этот нудный труд.
По одной версии, «неприемлемые взгляды» Толстого до сих пор держатся в тайне. По другой — никаких особенно взглядов не было, просто Толстой отказался от премии, учрежденной изобретателем динамита. Ну, типа, послал оргкомитет подальше: «Граф Толстой в ваших дурацких премиях не нуждается».
Почти все писатели, получавшие сто лет Нобелевские премии, плакали об упадке литературы, общественных нравов и вкусов, сетовали на низкий уровень читательских предпочтений, ругали бульварные романы и массовую культуру. Все сто лет подряд! А литература жива. И нам не грех поплакаться. Правда, впервые за сто лет читатель уходит — прирастает носом к телевизору, бежит в Интернет…
26 ноября 2004 года, Петербург.
Исполнилось 55 лет. Ко дню рождения вышли две мои книги — «В поисках утраченных предков» и «Чикагский блюз. Повествование в рассказах». Справляли в Центре.
Вот нечто вроде юбилейной речи, которую я мысленно произнес.
Никакого ощущения рокового рубежа и пугающего озноба, как в день 50-летия, не испытал. Со старостью и смертью не заигрываю. Хороший возраст, он мне нравится. Чувствую себя неплохо, бодро.
Борис Стругацкий удивленно сказал: «Дима, вам уже пятьдесят пять! Это так много! Через пять лет будет шестьдесят — критический возраст для прозаика! После шестидесяти уже почти не пишется…»
Виктор Конецкий, подарив мне в 1998 году «Неву» со своим рассказом, помню, проворчал: «В шестьдесят лет прозаику надо отрубать руки, чтобы не было соблазна марать бумагу!» И надписал: «Никогда не пиши так плохо, как я!» Рассказик назывался «Огурец на вырез» и выглядел весьма элегантно. Но Конецкий не был бы Конецким, кабы не поворчал в порядке самоиронии.
А насчет отрубания рук прозаикам… Насколько я знаю, пока никому из пишущей братии и мизинца не отрубили. Рубят — так сразу голову. Или ставят к стенке. В лучшем случае сажают в тюрьму. А руки отрубать — мелко и унизительно для творческого человека. Пусть и исчерпавшегося. Никому же не приходит в голову отрубать деторождающий орган после ослабления репродукционной функции организма. Болтается себе и болтается. Зато раньше был пригож и вхож в приличные дома… Нет, рубить пенсионерам руки или нечто другое — не гуманно. Некоторые блестяще пишут и в восемьдесят лет. Блеск бывает разный — стеклянный, золотой, платиновый…
В Союз писателей я вступил в 1992 году. У меня к тому времени вышли три книги прозы: повесть «Мы строим дом» (М.: Молодая гвардия, 1989. Тираж 75 тыс.), роман «Игра по-крупному» (Л.: СМАРТ. Тираж 50 тыс.), сборник «Ненайденный клад» (М.; СПб.: Текст, 1992. Тираж 15 тыс.), и были публикации в коллективных сборниках: «Точка опоры», «Молодой Ленинград» и «Мистификация». Мне было сорок три года — это считалось большой удачей. По меркам того времени я был молодым автором. Таких «супермолодых» в наш союз приняли человек пять. Пушкин, Лермонтов и Есенин к этим годам уже десяток лет бронзовели и успешно пожинали посмертную славу, а мы только получили билеты Союза писателей Санкт-Петербурга с росписью его нового председателя — Михаила Чулаки.
После того, как нас приняли, грянул кризис текущей литературы. Авторы (и не только молодые) оказались никому не нужны. На дверях издательств и редакций разве что не висели плакаты: «У нас все есть, и нам ничего не надо!». Хлынул поток возвращенной прозы. Поток разоблачительной прозы. Поток бесцензурной, удалой, местами сознательно похабной прозы. Рецензии в газетах изумляли — новые Гоголи росли как грибы после дождя, а читать было нечего. Нет, кое-что нравилось. Впечатляла и возвращенная проза — Набоков! Газданов! Шаламов! Но идеологизированные «Белые одежды» Дудинцева дочитать не смог. «Дети Арбата» с насквозь выдуманными фальшивыми героями прочел с трудом. Зато грели душу сказочным мастерством Набоков и Саша Соколов!
Ленинградское отделение «Советского писателя» заключило со мной договор на книгу «Записки шута» — две повести и роман, общим объемом 28 листов, и ее поставили в план 1992 года. Аванс выплатили, но книгу тиражом 30 тыс. экземпляров не издали: случился распад Союза, трудности с бумагой и прочее. Издательство приватизировали, и некий Яша Брук, который сейчас живет в Израиле, стал выпускать «Анжелику», «Трех мушкетеров» и серии про каких-то монстров в джунглях. «Советскому писателю» стало не до современных писателей.
Вообще, стало казаться, что современная литература заканчивается. Будто все значительное уже написано в прошлом. Перед нами открылась пропасть, через которую нашему поколению не перескочить. Если только очень постараться — сбросить жирок, накачать мышцы, думать только о прыжке… Кто готов к тотальному аскетизму? Или перейти по вихлястой жердочке постмодернизма? И что там, за пропастью? Никто не знал.
Началось литературное безвременье. Люди разбредались от литературных занятий в бизнес, в пьянство, в тихую личную жизнь. И хуже всего — литература перестала соединять людей.
Не с кем стало поговорить о литературе, о прочитанном. А читать и не обсуждать прочитанное все равно что пить в одиночку… Еще недавно с рукописью разбирались до знака препинания, спорили до хрипоты и драк, что в искусстве важно не только «что» и «как», но и «зачем». И вопрос: «А на хрена ты это написал?» — казался пусть и обидным, но естественным. Бесчувственный рассказ или повесть вызывали пожимание плечами. Мы еще были открыты душой и фальшь чувствовали сразу, с первых строк. Горели! Пытались писать душой и кровью, а не чернилами… И деньги не имели большего значения, чем купить на них выпивку и закуску, хорошо посидеть компанией и поговорить «за литературу».
Вот ребята, с которыми я ходил в мастерскую молодой прозы Евгения Кутузова: Валерий Суров (после Кутузова руководил мастерской, умер), Акмурат Широв (родом из Киргизии, погиб в перестройку), Вячеслав Шориков, Павел Молитвин, Алла Сельянова, Алексей Грякалов, Павел Марков-Черанев (стал священнослужителем в Новгородской области), Александр Новиков, Илья Бояшов, Владимир Рекшан, Елена Дроздова, Людмила Волчкова (умерла), Юрий Лебедев, Андрей Измайлов, Александр Андреев, Сергей Носов, Николай Жильцов (умер), Виталий Кржышталович, Сергей Янсон (умер), Андрей Жуков (Советский Союз, город Зеленогорск!), Сергей Федоров, Дмитрий Кузнецов… — из каждого мог получиться хороший прозаик, каждому было что сказать… Но остались в литературе единицы — всех растрясло злое коммерче-ское время. Особняком — удивительный прозаик Николай Шадрунов — он вступил в Союз писателей в пятьдесят с лишним лет; но второпях о нем не хочется.
… А был еще семинар фантастов Бориса Стругацкого, куда меня приняли по первой повести «Феномен Крикушина». Правда, там другая история. Когда Золушку фантастики выпустили из подполья, она сразу пошла на панель. Сохранили себя немногие: Слава Рыбаков, Андрей Столяров, Наташа Галкина, Слава Логинов… Молодежь не беру: у них своя тусовка, свои критерии успеха.
В молодости я любил литературу искренне, горячо и был готов заниматься ей хоть бесплатно, хоть на рудниках, хоть в полной нищете. Лишь бы чувствовать ее волшебную силу. Мысль о литературе спасала в тяжелые минуты — я смотрел на себя в какой-нибудь безнадежно-угрюмой ситуации и думал: «Ничего, когда-нибудь я напишу об этом…» И сразу становилось легче.
Слово «литература» не всегда пишется с большой буквы, но большая буква всегда должна подразумеваться.
Ни о чем не жалею. Но три года назад с затаенной горечью и изумлением выслушал откровения Михаила Панина, заведующего отделом прозы журнала «Звезда». В 2001 году журнал опубликовал мою повесть «Роман с героиней», я получил гонорар, накрыл поляну в редакции, хорошо выпили, и Михаил Михайлович сознался: «А ведь я перед тобой виноват! Тормознул твою повесть «Мы строим дом». А если бы в те годы напечатали в «Звезде», ты бы проснулся знаменитым… Но на меня давили — ты был ничей, ты был не наш… Откуда ты взялся? А то, что сам Конецкий и Чечулина за тебя хлопотали, только -настораживало…» Конечно, я помнил осень 1987 года, когда Нина Александровна Чечулина расцеловала меня и обнадежила: «Будем печатать! Замечательная повесть! Вот так сейчас надо писать!» Да, по своему снобизму я манкировал творческими объединениями, ничего не знал о группах и группировках. Мне казалось, главное — хорошо написать. Да и зачем мне литобъединения, если меня с двадцати лет печатают ленинградские газеты и даже один центральный журнал — «Наука и религия»? Гордый был. Да и сейчас еще гордость не научился усмирять. Нужна ли гордость литератору — не знаю. Ну, проснулся бы я знаменитым после публикации в толстом журнале, и что? Надолго ли? В литературе, как в спорте, надо либо подтверждать результат, либо переходить на тренерскую работу.
…В какой-то момент я отчетливо понял, что дела в стране идут хуже некуда. Реформы, о которых с утра до вечера трендели по телевизору, — пустые слова. Мы все катимся в пропасть под барабанный бой «реформаторов». Почему молчат писатели?
Организовал Центр современной литературы и книги взамен сгоревшего в 1992 году Дома писателя. Видит Бог, я был искренен в своих заблуждениях: мне казалось, писатели масштаба Гранина, Стругацкого, Шефнера, Конецкого могут изменить ход истории — в отличие от шахтеров, которые стучат касками на Васильевском спуске — простым постукиванием авторучкой по столу: «Господин президент, вы не правы! Так нельзя!» Мне казалось, их надо разбудить, и они все поставят на место. Хотя Конецкий и не спал. Он ругался на происходящее в телевизоре многоэтажным боцманским матом, с загибами и морскими узлами. Он крыл власть, как в старые добрые времена, даже злее и круче. Особенно его огорчал развал военно-морского флота и продажа торговых судов иностранным владельцам, разорение государственных пароходств, потеря портов.
Но почти все оказалось напрасным. Правильно сказал Владимир Рекшан: «Каждый писатель пишет свою индивидуальную Библию. И считает, что коллективных Библий не бывает — коллективными бывают только пьянки!»
Сейчас у меня уже нет ощущения конца Литературы, есть отчетливое ощущение ее новой, второстепенной, вспомогательной роли. Как сказал, тяжело вздохнув, Конецкий в 1999 году: «Время сейчас не литературное…»
Впрочем, Конецкого до сих пор издают и читают.
Наша генерация «восьмидесятников» — пропущенное литературное поколение. Некоторые считают, что «шестидесятники» так выжгли вокруг себя литературную почву, так цеплялись за власть и влияние в издательствах и журналах, что пробившиеся единицы — феноменальное исключение. Литературный цветок надо любить, поливать, а не топтать каблуками. И вообще, «таланту надо помогать, бездарности пробьются сами»…
…Николая Шадрунова многие любили, но никто из «шестидесятников» палец о палец не ударил, чтобы помочь издаться талантливому парню из вологодской деревни. Чуть ли не первая его публикация — подборка из четырнадцати (!) блестящих рассказов в сборнике «Молодой Ленинград» за 1988 год. В Союз писателей Колю приняли по рукописям, на волне обновления. И не благодаря таланту, а вопреки. В конце девяностых у Шадрунова вышла книга «Психи», и Конецкий, запоем прочитавший ее, щедро похвалил автора и поддержал выдвижение «Психов» на премию ПЕН-клуба, но был слегка раздосадован возрастом: Николаю в то время уже исполнилось шестьдесят…
Русскую литературу пытается наследовать следующий за нами эшелон молодых. Будут ли они лучше или хуже — увидим. К сожалению, для многих из них литература либо способ заработка, либо игра. Но не судьба…
С книгами, которые отдала нам Наталья Александровна, тетя моей жены, попался листок со стихами. Имя автора не указано. Я спросил: откуда стишата? Она пожала плечами: «Где-то переписала…» Имя позабылось, а стихи остались. Это ли не награда поэту?[4]
Мама, сказка, каша, кошка,
книжка,
яркая обложка,
Буратино, Карабас,
ранец, школа, первый класс,
грязь в тетради, тройка, двойка,
папа,
крик, головомойка,
лето, труд, река, солома,
осень, сбор металлолома,
Пушкин, Дарвин,
Кромвель, Ом,
Гоголь и Наполеон,
Менделеев, Герострат,
бал прощальный, аттестат,
институт, экзамен, нервы,
конкурс, лекция, курс первый,
тренировки, семинары,
песни, танцы, тары-бары,
прочность знаний, чет-нечет,
радость, сессия, зачет,
стройотряд, жара, работа,
культпоход, газета, фото,
общежитье, взятка — мизер,
кинотеатр, телевизор,
карандаш, лопата, лом,
пятый курс, проект, диплом,
отпуск, море, пароход,
по Кавказу турпоход,
кульман, шеф, конец квартала,
цех, участок, план по валу,
ЖСК, гараж, квартира,
теща, юмор и сатира,
детский сад, велосипед,
карты, шахматы, сосед,
сердце, печень, лишний вес,
возраст, пенсия, собес,
юбилей, часы — награда,
речи, памятник, ограда.
1 декабря 2004 года, Петербург.
Сегодня сто лет моему отцу и семьдесят лет, как убили Кирова. Отец и Киров пересекались два раза. Вот первое пересечение.
…В 1933 году отца направили в Закавказье — привезти эшелон фруктов для детских домов Ленинграда. И когда эшелон был собран и машинист дал протяжный гудок и включил подсыпку песка на рельсы, чтобы паровоз без пробуксовки стронул тяжелый состав с места, к штабному вагону, в котором находился отец, стреляя в воздух из маузера, подлетел усатый всадник в папахе и, гортанно крича, дал понять, что выезд откладывается. Еще парочка джигитов с маузерами, стреляя в воздух, поскакала к паровозу, и гудок оборвался.
Прыгнув в вагон, черноусый предъявил отцу красную книжицу с серпом и молотом:
— Я — Габризо! Возьми посылку и письмо для Серго Кирова! Мы с ним революцию здесь делали!
Кавказец широким жестом показал за окно, где быки неспешно катили нагруженную корзинами и бурдюками арбу:
— Ему приятно будет!
Отец стал ссылаться на уже опломбированные двери, на ограниченность места в штабных купе, но Габризо пригрозил, что эшелон не двинется с места и зарастет травой, если не возьмут посылку для Серго, и батя покорился — распихал ароматные корзины с виноградом и хлюпающие бурдюки по служебному вагону.
В Ленинграде отец взял пролетку, привез гостинцы к Смольному, показал командировочное удостоверение секретарю, сказал, что дело срочное, и вскоре его запустили через боковую дверь в кабинет Кирова. (Я уточнял у отца: вот прямо так, быстро, без предварительной договоренности, пустили к первому лицу города, и батя уверял: да, прямо так, немного подождал, и пустили. Вход в Смольный тогда был свободный.)
После доклада о поездке отец передал вождю ленинградских коммунистов письмо от кавказского друга и кивнул за окно, где у главного входа стояла пролетка с гостинцами, охраняемая двумя милиционерами.
Киров распорядился насчет чая с лимоном, прочитал письмо и расхохотался: «Габризо все такой же шайтан! У тебя дети есть?»
— Трое пацанов, товарищ Киров!
— Вот и отвези им гостинцы! Выражаю от имени обкома партии большевиков благодарность за работу! — Он достал из ящика письменного стола два театральных билета и протянул отцу. — Сходи с женой на «Лебединое озеро»! Это Чайковский! Рекомендую!
Дальнейшее мои родители рассказывали на пару. Мать — про то, как она взяла у соседки вечернее бархатное платье с меховой оторочкой, сделала в парикмахерской прическу и буржуазный маникюр. Отец — как его, одетого в серый железнодорожный китель, остановил охранник у входа в Царскую ложу Мариинского театра:
— Гражданин, откуда у вас это? — отобрав билеты, строго спросил гражданин в штатском.
— Киров дал!
— Ах, Сергей Миронович! — с улыбкой поклонился служака и, вернув билеты, помог моим родителям рассесться в ложе.
Еще отец говорил, что, пока в зале не погас свет, на них с матерью наводили бинокли, — и бусы из редкого красного янтаря играли на ее шее глубинным вишневым светом.
Мать ушла, когда мне было четырнадцать, и я никогда не задумывался о ее красоте: мама есть мама. Сейчас, когда мне пятьдесят пять, я смотрю на фотографии той поры и понимаю, какой поразительной красоты была моя двадцатипятилетняя матушка.
…Выпив, батя любил пофилософствовать: вот, дескать, в тридцать третьем году Киров пожал ему руку, а Кирову в свою очередь пожимал руку Сталин, чтобы там не говорили о культе личности последнего, а Сталину много раз пожимал руку сам Владимир Ильич Ленин! И, таким образом, ленинское рукопожатие передалось от отца ко мне, и потому я должен быть разборчивым в связях и рукопожатиях.
Отцу в страшном сне не могло присниться, чтобы отставленный Генеральный секретарь партии, которому ленинское рукопожатие передастся по партийной цепочке Сталин–Хрущев–Брежнев–Андропов, сдаст в 1991 году Советский Союз стратегическим противникам со всеми секретными потрохами и начнет сшибать деньгу на американском телевидении, рекламируя итальянский пирог из обрезков колбасы и сыра, который почему-то выдается за верх кулинарного совершенства. И своими коммунистическими руками будет брать доллары от недавних врагов-капиталистов.
Нет, отец в такое не поверил бы. Как и миллионы других отцов, которые воевали и обустраивали страну после войны.
Я прошелся по комнате и пальцами, хранящими энергию великих революционеров, почесал лоб: «Чудны дела Твои, Господи!»
Еще батя говорил, что, когда 1 декабря 1934 года застрелили Кирова, он плакал.
Второе пересечение с Кировым было в саду возле памятника «Стерегущему», летом того же 1933 года, в шесть утра, когда батя шел пешком с какого-то, как он уверял, спецзадания. Но об этом напишу позже.
19 декабря 2004 года, Петербург.
Сижу в очереди к врачу. Пожилая женщина, отработавшая в радиологиче-ской лаборатории Балтийского завода тридцать семь лет, рассказывает. В начале 90-х годов без финансирования оказалось много недостроенных кораблей. Они стояли на стапелях и у причальных стенок завода. Насыщение электроникой и электрикой уже было произведено. Денег рабочим не платили. И вот неподалеку от проходной дельцы организовали скупочные пункты радиодеталей, содержащих золото, серебро, платину. И наши «самые передовые в мире» рабочие понесли деталюшки с крейсеров и эсминцев, сдавая их за бесценок бандитам-кавказцам. Принимали товар прямо на ящиках, милиция была куплена, начальство занималось дележкой акций завода. Говорит, что это было подстроено ЦРУ — им наши корабли поперек горла.
Рядом сидит другая пожилая женщина, она в те же годы работала на Адмиралтейском заводе, что напротив Балтийского, через Неву. Рассказала, как несколько лет назад от инфекции, занесенной врачами, умер ее сын. Всхлипывала. Живет в коммунальной квартире, соседи — пьяницы с ее же завода: он бывший фрезеровщик, она бывший судовой маляр, тянут у нее из буфета всё — ложки, вилки, стаканы. Она оставила в кухонном буфете одну чашку, ложку, вилку, -тупой ножик и блюдечко. Украли даже результаты анализов, пришлось снова сдавать, сказала пожилая женщина…
Все это было бы смешно, если бы не было так грустно.
Недавно прочитал, что «Чубайс, проводивший приватизацию, взял на работу в Госкомимущество России около двадцати действующих сотрудников ЦРУ США». Они стали официальными консультантами. Итог: около 60 % оборонных предприятий страны превратились в склады и декорации для съемок фильмов ужасов.
20 декабря 2004 года, Петербург.
Взял в Публичной библиотеке книгу А. Сапарова «Дорога жизни». Лениздат, 1947 год. Это стоит переписать от руки:
Стр. 95. «Навряд ли во всемирной истории найдется другой такой пример, когда осажденный город, будучи в таком тяжелом положении, не только находил в себе силы для отражения вражеского натиска, но и столь существенно помогал бы своему Отечеству, как это делал героический Ленинград. Оружие, медикаменты, радиопродукция, турбины, да и сами медали └За оборону Ленинграда” были отчеканены в блокадном городе».
Кстати, первый поезд, ушедший из Ленинграда на Большую землю 8 февраля 1943 года, вез лейнеры — специальные вставки для стволов корабельных орудий, которые в блокаду продолжали делать в Ленинграде на заводе «Красный выборжец».
Самостоятельность и некоторая независимость Ленинграда в блокаде была вменена руководству города в процессе «ленинградского дела». Но это отдельная тема. Компромата на военное и партийное руководство было собрано с избытком.
21 декабря 2004 года, Петербург.
Девочки из секретариата Союза писателей рассказывали. Звонят из Москвы: «Кому из вашего союза давать литературную премию?» — «Мне!» — отвечает председатель. «Вам ее уже давали». — «Тогда никому!»
Предисловие к роману: «Автора долгое время не печатали, ибо совковые редактора и литературные граждане начальнички ставили ему прерогативы, но теперь деловые люди конкретно помогли финансами его таланту».
25 декабря 2004 года, Петербург.
Есть писатели, рядом с которыми меркнет поручик Ржевский, восклицавший по любому поводу «Кстати, о птичках!..» и сводивший все разговоры к женской теме.
Ездили небольшой писательской компанией на Дни русской литературы в бывшую братскую страну.
…Едут писатели в поезде, выпивают, закусывают, вдруг кто-то ткнет пальцем в окно: «Смотрите, какая кошка рыжая!» — «Ага, — кивнет литературный поручик, — кошка! Сейчас я вам расскажу про кошку!» И, неспешно дожевав, начнет: «Когда я последний раз встречался с Солженицыным…» И все узнают, как Солженицын расхваливал роман нашего коллеги, страстно обнимал его, жал руку и даже приплясывал, изображая матросский танец, который исполняла в романе приговоренная к расстрелу русская медсестра, специально заразившая сифилисом фашистского генерала. И вот классик подплясывает и цитирует, цитирует и подплясывает, но тут в комнату вбегает красивая кошка с большими глазами, которую пожилой классик с окончательным приговором: «Гениальный роман!» — подхватывает на руки. Это, кстати, о кошках. Едут писатели дальше.
Вдруг кто-то, обнюхав котлету, похвалит мелькнувший за окном газон, и наш герой вскинет палец: «Кстати, о газонах! Когда я был в Англии по приглашению Королевского литературного общества…» И окажется, что не только русский классик плясал под его тексты, но и железная леди Маргарет Тэтчер строила ему глазки и кокетливо молодилась, когда он, степенно ступая, появился на экскурсии в британском парламенте. А потом он вышел из парламента и прошелся по упругому ворсу старинного английского газона. Это, кстати, о газонах!
Кошки, собаки, бенгальские огни, скрип двери, упавший бутерброд — все оказывается литературному поручику кстати, все получает самый выгодный для него оборот. Все бьет в цель! С каждой рассказанной историей образ поручика становится гуще и монументальнее. Мелькают фамилии генералов, народных артистов, работников Кремля и членов правительства, хваливших его произведения. Под великим секретом нам сообщают, что космонавты тайно вывозят его роман в космос, читают и перечитывают на звездных орбитах, а затем объявляют автора лучшим писателем Земли! Командиры подводных ракетоносцев листают его книги на боевом посту в глубинах Атлантики и бьются от смеха головой в переборки, отчего матросы в кубриках вскакивают, как по тревоге. А народные артистки, прочитав его автобиографические рассказы, влюбляются в автора и напрочь забывают выученные роли. Секретное подразделение «Альфа-Бета-Сигма» навечно записывает его в свои ряды и присваивает почетный код для экстренной связи — «Большой-07». Так и хочется воскликнуть: «Это же черт знает что за глыба! Что за матерый человечище!» Сидящие в купе находятся в интеллектуальном шоке. Они никак не могли предположить, с кем сведет их судьба! Осторожно переглядываются, конспиративно пожимают плечами, стараются меньше говорить, лишь пьют да сопят, но и сопения достаточно поручику, чтобы рассказать новую удивительную историю о себе: «А таиландская королева вот так же сопит, как вы сопели, и не сводит с меня глаз! Король дергается, а она сопит, улыбается и трепещет…»
К концу маршрута такие люди обычно распухают от гордости и требуют от принимающей стороны отдельную машину, персональную переводчицу, лучший номер в гостинице и утренний кофе с корицей и коньяком в постель. Привилегии, дескать, положены им на том основании, что они люди почти официальные. Ну, скажем, члены какой-нибудь комиссии по расследованию деятельности власовцев, бандеровцев, лесных братьев и прочей безыдейной мрази, от упоминания которой у них начинает ломить затылок и руки тянутся к расстрельному пулемету. Либо оказывается, что они — почетные члены Международного клуба писателей-эсперантистов-радистов, а то и сопредседатели Всемирной организации борцов за тишину. Об этом со значительным видом и хмурым перебиранием документов в бумажнике сообщается у стойки регистрации. Поскольку выражение лица у таких людей наводит на воспоминания о революционерах с расшатанной психикой, то отдельный номер на втором этаже с видом на пруд или священную древнюю липу им дают беспрекословно. А насчет остального разводят руками: машину, переводчицу и кофе в номер можно заказать за свой счет. Будете? И тогда человек играет желваками, сжимает и разжимает пальцы, словно в легком забытье ищет рукоятку маузера и молча катит свой чемодан к домику на окраине лужайки; но вот он подошел к пруду, и издали кажется, что он делает лебедям неодобрительные замечания.
…Вечером хозяева устраивают легкий фуршет, и поручик Ржевский вновь выдвигается в центр внимания. Улыбнутся хозяева про хорошую погоду — в ответ им летит прилипчивая кумулятивная граната: «Когда я навещал Солженицына в загородной резиденции, стояла примерно такая же погода, как сейчас…» Похвалят русскую литературу, и получают историю о том, как плакали артистки и генералы над его романом о заразной медсестре. А олигархи, чекисты и вице-премьеры толкались в очереди за автографами на презентации его книги в Кремле. Устроители форума теряются в догадках: что за великий писатель приехал к ним в гости? То ли бывший сокамерник господина Солженицына, то ли летописец олигарха Абрамовича, то ли будущий выдвиженец на Нобелевскую премию? И, отводя в сторонку членов делегации, интересуются: «А что еще написал этот господин, кроме романа про медсестру, который мы, к сожалению, не читали?»
Выложив о себе все самое выгодное и эффектное, такие люди становятся скучны и печальны, как сморщенный воздушный шарик. Говорить о других им не интересно. Хмуро шевелят бровями на заседаниях, глубокомысленно изучают потолок, и ничего, кроме злых реплик, от них не услышишь. Льнут к влиятельным москвичам — заискивающе улыбаются, подкручиваясь под низкорослого критика с седой щеточкой усов, а вернувшись в земляческую компанию, вновь становятся хмурыми и недоброжелательными. Лишь иной раз мелькнет в глазах искра вдохновения: «Вот вы говорите, кресло мягкое. А я вам сейчас расскажу, на какое кресло меня однажды посадили в Белом доме!..»
Когда наш поезд прибыл на вокзал, я потянул из-под лавки чемодан, мечтая выбраться на перрон и не слышать нудного голоса, который преследовал нашу писательскую компанию все пять дней поездки — и тут пронзительная боль вступила в поясницу. Я ойкнул и сел. Хорошо, что сын встречал меня с ма-шиной.
С радикулитом я пролежал дней десять. И сжег кожу на пояснице, намазывая ее для усиления эффекта сразу всеми рекомендованными в аптеке средствами. Кожа скаталась, как портянка, обнажив кровяной ремень с прозрачными капельками лимфы. И пять утомительных дней рядом с литературным поручиком Ржевским показались мне пустяком, легким развлечением, сюжетом для небольшого рассказа…
27 декабря 2004 года, Зеленогорск.
Когда я слышу о трудностях наших героических полярников (плохо работает связь, дуют колючие ветры, белые медведи могут утащить сгущенку с тушенкой, круглые сутки должны работать дизель-генераторы, чтобы на станции было тепло, а умываться иной раз приходится снегом, и баня только раз в неделю, и мороз такой, что, если снимешь варежку из гагачьего пуха, тут же отморозишь пальцы, и четыре раза в день надо мыть грязную посуду), когда я слышу о проблемах, с которыми сталкиваются по собственной воле здоровые мужики, обеспеченные усиленным питанием, я думаю о ленинградской блокаде, о своей голодной матушке, тушившей по ночам зажигалки на крыше дома, об отце, что, шатаясь от голода, взбирался по ступенькам паровоза, чтобы вести состав на Большую землю под бомбежками и обстрелами, я думаю о своей сестре Надюшке, что лежала, обложенная подушками, в промерзшей комнате с окнами на Институт переливания крови, по которому немцы били, не скупясь на снаряды… Я думаю, что наши полярники, конечно, героические парни и делают нужное для страны и человечества дело, но их мужество нельзя поставить рядом с мужеством простых ленинградцев, оказавшихся не по собственной воле в холодной ловушке блокады…
Ничего, как говорится, личного, просто размышления о жизни.
2005 год
30 марта 2005 года, Петербург.
Горячее время — снимаем фильм.
Три года назад Виктор Конецкий сдал свою литературную вахту.
Навестил его на Смоленском кладбище.
Надпись на кресте из черного гранита: «Никто пути пройденного у нас не отберет…» И роспись Виктора Викторовича — золотом по черному. Крест своими силами привез из Карелии его почитатель — Борис Андреев.
12 апреля 2005 года, Петербург.
В самом конце марта приступили к съемкам фильма «Коридором бессмертия». Сначала покатили на Ладогу, к устью Невы, чтобы снять уходящую натуру — тающий лед по берегам реки, прохладный Шлиссельбург, мерзлую крепость Орешек, заснеженное кладбище, через которое в 1943 году поднималась на высокий левый берег железнодорожная колея «коридора смерти».
Потом — на Синявинские высоты. Там каждый год работают поисковые отряды. Живут в палатках. Живописные кучи оружейного железа. Некоторые отряды огородились забором, топят печки в армейских палатках, несут караулы. Поисковый отряд Военно-космической академии выделил нам провожатых в зону бывшего «коридора смерти». Майор скомандовал двоим курсантам: «Идти след в след! Гражданских одних никуда не отпускать. Впятером идете — впятером должны вернуться! Все ясно? Исполняйте!» Майор объяснил, что в земле навалом взрывоопасных предметов: гранаты, снаряды, мины. Тут еще копать и копать десяток лет, сказал майор.
С Синявинских высот открывался унылый пейзаж. Болотистый перелесок с жухлой травой, остатки тающего снега, темные кусты, соснячок, придавленный серым небом. Низина видна как на ладони. Вот отсюда немцы и били из пушек по железнодорожной ветке, снабжавшей блокированный Ленинград.
Я представил себе ползущую вдалеке гусеницу товарного поезда, султаны болотистой земли, поднятые снарядами, представил своего сорокалетнего батю в том поезде 1943 года и пошел догонять группу, спускавшуюся по склону высоты «41,3». Нас было пятеро: оператор с камерой, ассистент, двое курсантов-проводников, и я. Режиссера оставили на горе — при термосе, машине и водителе. Не женское это дело.
До бывшей железнодорожной линии — около четырех километров. Майор был прав: конца раскопкам не видно.
Наши проводники — кряжистые парни в камуфляжной форме, румяные, с пушком на щеках. Чернобровый, с веселыми глазами — Денис. Светленький, немного задумчивый — Сева.
Курсанты объяснили, как можно легко отличить кости наших солдат от немецких. Немецкие кости — белые от хорошего питания, от достатка кальция, а кости наших солдатиков серые, цвета дряблой квашеной капусты — от плохого питания… Германского солдата кормила вся порабощенная Европа. «Верхний» лежит — это останки солдата или офицера, которого лишь слегка присыпало землей. «Низовой» — более глубоко лежащие останки, в окопе или блиндаже.
Разговаривали, удаляясь от линии фронта и приближаясь к «коридору смерти». Ребята знали только, что была какая-то железная дорога, что велись кровавые бои за Синявинские высоты, что неподалеку в январе 1943 года прорвали блокаду Ленинграда — там стоит обелиск, они к нему ходили. Говорили, что видели там, куда мы идем, поближе к Старо-Ладожскому каналу, разбросанные рельсы, железнодорожные костыли, ржавое железо. Я волновался. Несколько раз останавливались у недавних раскопов — из торфяной земли торчали обрывки проволоки, артиллерийские гильзы с наростами земли, — парни комментировали… Оператор снял ржавую мину с оперением, снаряд с четко различимым пояском наведения. Парни сказали, что «черные следопыты» суют свой нос везде, но сейчас, перед шестидесятилетием Победы, сюда -приехали со всего бывшего Советского Союза поисковые отряды: рядом стоит татарский лагерь, есть казахи, украинцы, армяне — ищут свои части, кото-рые участвовали в обороне Ленинграда, будут участвовать в перезахоронении к 9 мая. Мы видели: на горе у мемориала уже вырыты траншеи братских могил и стоят штабели пустых гробов из обожженных досок — оператор снял их.
Мы шли и шли по сырому болотцу, чавкала земля, мы старались ступать след в след, и я рассказывал ребятам, что зимой сорок третьего доклады в ставке Гитлера начинались с донесений о работе этой железной дороги, проложенной в узком коридоре. Фюрер бил указкой по карте и требовал разнести в клочья железнодорожную ветку, по которой в блокированный Ленинград каждый день шли эшелоны с продовольствием и боеприпасами. Генералы жаловались, что поезда ведут смертники, выпущенные из тюрем, а им сам черт не брат…
Фюрера вводили в заблуждение: поезда по шлиссельбургской железнодорожной ветке, названной «коридором смерти», вели машинисты, отозванные с фронтов, и вчерашние ленинградские школьницы, уцелевшие в блокаду, — девчонки с косичками. И об этих девчонках, которым сейчас по восемьдесят лет, мы и делаем фильм, это они работали в «коридоре смерти», сказал я, и курсанты переглянулись, а оператор покивал: да, я тоже их снимал. Немцы били почти прямой наводкой — с Синявинских высот хорошо просматривались поезда, которые шли в Ленинград. Вдоль трассы стояли немецкие звукоуловители, которые издалека засекали поезд, и аэродромные прожектора, которыми слепили машинистов и подсвечивали ползущую цель. А наши солдаты, которые не пускали немцев к железной дороге, лежали в этом болоте, по которому мы сейчас идем, говорил я. Даже мелкие окопы быстро наполнялись водой, все тропы простреливались. И парни кивали, подтверждая, что здесь находят только наших, немецкого оружия на болоте нет. Немцы сидели на Синявинских высотах в «лисьих норах», с печками и термосами.
— Видели на склоне дыры с гофрированным железом? Это «лисьи норы» на одного человека, недавно немецкого лейтенанта откопали.
— А вы знаете, что Синявинские высоты генерал Симоняк взял за полчаса? А до этого не могли взять несколько месяцев. Придумал метод скользящего огня. Я бы этому Симоняку памятник в центре Питера поставил, а не только назвал его именем улицу в районе новостроек.
Я, как мог, объяснил парням, в чем был фокус скользящего огня, когда артиллерия переносила огненный вал с первых окопов на следующие, чтобы никто не мог переползти, укрыться. Наша пехота шла сразу за огненным валом…
Немцев сбили с Синявинских высот в сентябре 1943 года, и железной дороге сразу стало легче. Но фрицы продолжали охотиться за каждым составом. Дыбом вставала земля от разрывов снарядов и бомб. Рельсы закручивало, как проволоку. Каждые 250 метров трассы обстреливали немецкая пушка и несколько дивизионных минометов — «ишаков» с противными визгливыми голосами. Парни сказали, что у них в лагере есть такой немецкий «ишак», они будут его чистить.
Я рассказывал, как по написанному, — сценарий фильма был уже был готов и утвержден в Москве.
…Шлиссельбургскую трассу разрушали 1200 раз. Взрывались вагоны со снарядами и толом. Огромные воронки прерывали путь. Разбитые паровозы и вагоны лежали под откосами. Но удивительно четко действовали восстановительные поезда и летучки — на каждый стометровый отрезок пути в ночное время завозились аварийный запас рельсов и шпал, не менее двух вагонов балласта или шлака. Сгоревшие вагоны растаскивали тракторами, опрокидывали под откос мощными домкратами, засыпали воронки, и движение возобновлялось. Если требовалось, прокладывали обводные пути.
— Это мы с виду только такие ваньки, — я обернулся и подмигнул Денису, шедшему сзади. — А когда дело доходит до дела да когда злость на врага…
— Это точно, — улыбнулся курсант.
Контрбатарейную борьбу с противником вели группы дальнобойной артиллерии, включая крупнокалиберную морскую, установленную на железнодорожных платформах. Истребители и бронепоезда сопровождали эшелоны с бензином и боеприпасами. Подходы к невским мостам прикрывали зенитки и дымовые дивизионы. Я сказал, что над трассой сбили сто немецких самолетов. А на фотографии из немецкого журнала «Люфтваффе» за зиму 1943 года вокруг нитки железнодорожной трассы видны сплошные оспинки воронок, как лунный пейзаж, — снимали с самолета-разведчика. «Немецкие самолеты не находили?» — спросил я. «Поискать можно…» — сказал Сева и вопросительно посмотрел на Дениса; тот кивнул.
Мы несколько раз останавливались. Вытаскивали из сырой земли пулеметные ленты, набитые крупнокалиберными патронами — желтыми и маслеными под корочкой засохшей земли. Хоть сейчас вставляй в затвор и стреляй. Ближе к дороге стали встречаться куски покореженных рельсов, железнодорожные костыли, сцепные механизмы, буферные тарелки от вагонов, ржавое паровозное железо. Пришли… Парни замолчали. Оператор поставил камеру на штатив и для начала снял панораму…
Давно ушедшую в болото железнодорожную насыпь можно было угадать только по воронкам — они тянулись вдоль воображаемой линии хода…
Сцепку от вагона и буферную тарелку, которую мы решили взять для железнодорожного музея, Сева с Денисом дотащили до машины и отказались от денег, которые я с формулировкой «на пиво и конфеты» пытался засунуть им в карманы. Словно из другого времени ребята. Молодцы.
…Снимали в депо Московская-Сортировочная. Паровоз гоняли туда-сюда, он гудел сиплым голосом, делал эверластинг — продувку котлов, отчего все вокруг застилало дымом-паром. Таким приемом пользовались наши железнодорожники в «коридоре смерти», имитируя попадание фашистского снаряда или мины в котел паровоза. Об этом писали в своих воспоминаниях машинисты.
Парни в форме солдат Великой Отечественной, которых привела режиссер, лихо ехали на паровозе с автоматами, а солдат с винтовкой, охранявший продовольственный вагон, щелкал затвором и гнал прочь попросившего прикурить кочегара-доходягу. Эта реконструированная сцена выглядела на экране весьма натурально. Ребята сыграли ее без особых указаний с нашей стороны. Правда, Мария Ивановна сказала, что никакой боец с автоматом не мог ехать на паровозе: посторонним запрещалось.
— А охрана? — спросили мы.
— Охрана ехала на бронеплощадках — девчонки-зенитчицы под руководством лейтенанта. А турельные пулеметы крутили мужики — в начале и в конце состава. На паровозе посторонних быть не могло…
Один из рассказов моего отца о войне касался именно этих турельных пулеметов, установленных на вагоне. Батя не рассказывал ничего трагического, наоборот, только веселое, смешное.
Так вот. Они стояли у водокачки, паровоз набирал воду, а молоденький лейтенант тренировал своих бойцов-пулеметчиков отражать возможные атаки фашистской авиации. «Вражеский самолет с хвоста состава, расстояние до цели триста метров — огонь!» Солдатики крутили турель с пулеметами, целились в воображаемый самолет и радостно кричали: «Та-та-та-та!» «Есть попадание!» — отмечал лейтенант и давал новую вводную: «Вражеские самолеты в количестве двух единиц на бреющем полете с головы поезда! Расстояние пятьсот метров! Огонь!» Солдаты проворно разворачивали четыре пулемета системы «максим», сцепленные в единый огневой кулак, и радостно воображали, как строчат по самолетам. Тренировка была в самом разгаре, когда из-за леса выскочили два немецких самолета и на бреющем пошли с хвоста поезда над составом, поливая свинцом вагоны. Они приближались так стремительно и неожиданно, что наши пулеметчики только и успели, что открыть рты. С открытым ртом застыл и командир-лейтенант. Затем они молча, дружно, без всякой команды разлетелись от пулемета и оказались под вагоном вместе с лейтенантом. Опытная паровозная бригада рванула с паровоза чуть раньше. Самолеты прошили паровозную будку, никого не убили и ушли так же внезапно, как появились. Молодой безусый лейтенант выскочил из-под вагона, судорожно рванул из кобуры наган и расстрелял все патроны вслед улетевшим самолетам. Потом швырнул наган об землю, опустился на край насыпи и заплакал…
Еще мы ездили на специальной дрезине-вагоне — снимали бегущие за окном пейзажи и добрались до платформы Поляны, где ветка «коридора смерти», выходила из леса и сливалась с главным ходом Волховского направления. Засняли обелиск, стоящий в этом месте. Здесь те, кто выезжал из коридора, — облегченно вздыхали; те, кто въезжали в него, напрягались.
Снимали в двух железнодорожных музеях — на Садовой и на Варшавском вокзале. Огромные пушки на железнодорожных платформах, старые пассажирские вагоны с клепаными боками и вынесенными ступеньками, снегоочистители, зенитки… В Центральном музее железнодорожного транспорта снимали внушительный альбом 48-й колонны, собранный энтузиастами под руководством все того же Жоры Полундры. В нем есть и фотография моего отца — молодого, в сером кителе, без усов…
Снимали в музее на станции Шлиссельбург — там со скрипучего свайно-ледового моста начинался «коридор смерти» и теперь стоит паровоз, доставивший в блокадный Ленинград через семнадцать дней после прорыва блокады первый эшелон с продуктами и снарядами.
Сняли десяток кассет. Теперь — монтаж.
13 апреля 2005 года, Петербург.
К фильму: Через две недели после начала действия шлиссельбургской трассы ленинградцы ощутили результат прорыва блокады — их хлебный паек сравнялся с московским! В апреле по карточкам уже выдавали свежее мясо, сало, пшеничную крупу. За тяжеловесный состав на шлиссельбургской трассе машинист получал премию — 15 граммов маргарина и пачку папирос.
За хищение продуктов грозил
расстрел на месте или трибунал.
К концу мая в Ленинград стало приходить до 35 поездов в сутки. На Ленин-градском
фронте быстро забыли про «снарядный паек», существовавший с -начала блокады.
Один эшелон заменял тысячу легендарных полуторок, -маленьких грузовиков,
работавших на ладожской Дороге жизни. Город стал -набирать силы!
Внутри блокадного кольца работали заводы, фабрики, учреждения. Продукцию ленинградских предприятий — радиостанции, оптику, генераторы, стволы морских орудий и сами орудия — ждали на других фронтах страны. Город жил.
В книге «Октябрьская фронтовая», которую мне отдала сестра Вера (книга стояла на полке, и никто из нас не знал, что там написано про отца), приводится фотография того, что осталось от паровоза после прямого попадания бомбы… Можно сказать, что ничего не осталось.
Весной 1943 года торфяники, по которым проложили железнодорожную ветку, подтаяли… И вот пересказ слов начальника 48-й колонны Кошелева: Путь залит ржавой болотистой водой на полметра, но паровоз идет десяток километров, решеткой, как форштевнем, разрезая воду. Правда, скорость невелика — пять километров в час, скорость пешехода, и состав из сорока вагонов, растянувшийся на полкилометра, бомбят и обстреливают. Мутная вода вздымается фонтанами по обе стороны паровоза: недолет, перелет… Тукают зенитки. Обрыв состава! Люди по крышам вагонов пробираются к местам обрыва, спускаются в воду и сцепляют вагоны…
«По ржавым льдам болот идет болотный флот» (из альбома 48-й колонны).
Мария Ивановна Яблонцева: «Был такой случай. Машинист с проводницей расковыряли маленькую дырочку в вагоне с зерном и насыпали себе по рукавице. Спрятали в служебном вагоне. Нашли. Машиниста судили и отправили на фронт. Но что фронт? Там кормили значительно лучше. Убьют? Так можно упасть, зарыться в землю, спрятаться в окопе, переждать бомбежку, обстрел… В └коридоре смерти“ ты — мишень! Ты едешь — по тебе стреляют. Можно лишь притормозить, пустить задымление, включить эверластинг. Железнодорожников даже пугали: └Отправим в 48-ю колонну!“ Так что фронт для него — это награда. Не зря же фрицы считали, что мы смертники, выпущенные из -тюрем».
Несколько крупных военных чинов отправились на Большую землю — за погонами для Ленфронта, которые вновь ввели в 1943 году. Прицепили два -вагона за паровозом, кинули телефонные провода, поехали. Сзади для прикрытия пошел Борис Палыч, так для конспирации называли бронепоезда.
В шлиссельбургском коридоре эшелон попал в обычную переделку: в него упирался луч вражеского прожектора, обстреливали, свистели мины, рвались снаряды, и военные названивали на паровоз:
— Механик! Гони, твою мать! Что значит пережидаем? Под трибунал пойдешь!
Бронепоезд, шедший сзади, открывал ответный огонь, и немцы догадывались, что боевое прикрытие снаряжено неспроста.
Выпившие офицеры матерились, грозили расстрелом, требовали ехать на предельной скорости в нарушение всех правил и сигналов светофоров. Они были близки к истерике, потому что ничем не могли ответить на фашистский обстрел. Так на стрельбище везут по рельсам макет железнодорожного вагона, в который артиллеристы должны попасть бронебойным или фугасным.
Только после этого испытания 48-ю колонну поставили на продовольственное снабжение 2-й группы Ленфронта.
У всех железнодорожников 48-й колонны в военном билете была запись: «В боевых действиях участия не принимал». Формально это соответствовало действительности. Какие же боевые действия, если стреляют только в тебя, а ты ни в кого не стреляешь?
Лишь в 1984 году министр железнодорожного транспорта Фаддеев, к которому ездили наши постаревшие «девчонки с косичками», похлопотал, чтобы их приравняли к участникам ВОВ.
И еще: однажды обстрелом разбило несколько цистерн с подсолнечным маслом, оно растеклось по болотистым канавам. Удалось попить-полизать маслица, но везти с собой категорически запрещалось — его несколько дней собирали специальные бригады. А по ночам к канавам ползком пробирались голодные мальчишки…
Горели ледники с мясом — их выводили из коридора. Вагоны, изрешеченные осколками, дымили мукой, вагонные мастера на ходу пытались залатать дырки. Сыпалась на пути крупа — и терять жалко, и остановиться нельзя, и прокурор не пожалеет.
К фильму: Прорыв блокады Ленинграда был сильнейшим ударом по престижу Германии. Гитлеровская пропаганда пыталась всячески представить успех Красной Армии как временный. Геббельс объявил, что ни один поезд никогда не сумеет пройти по этому коридору невдалеке от переднего края немецкой обороны. В июле 1943 года, когда удавка блокады была уже полгода порвана, немцы стали планировать прямой захват города — штурмом. И сил, и амбиций у немецкой военной машины еще хватало.
Но в город уже катились эшелоны с продуктами, боеприпасами, углем, бензином… (Архив воспоминаний 48-й колонны. Пересказ мой)
«48-я колонна — все безвестные герои!»
«Иногда не видели куска хлеба за день, кроме настоя хвои, который нас спасал от цинги».
От экипажа эсминца └Грозящий” приветствую 48-ю паровозную колонну!»[5]
«Уважаемый друг фронтовых дорог, дорогой Гоша!
Получил сегодня от тебя поздравление. И так приятно читать твои строчки, и обидно, что нас осталось немного, └колонистов из 48-й”. Мне никогда не приходилось себя хвалить, ты знаешь, но очень обидно, что нас забыли, забыли то, что мы сделали в свое время для защиты города Ленина, как мы работали под обстрелами на паровозах 48-й колонны в └Коридоре смерти”. Сколько погибло наших паровозников, о которых я не забыл, но кое-кто забыл из руководителей Окт. Ж. Дороги и Леноблисполкома.
Читаешь в газетах, смотришь по телевизору, как хорошо вспоминают о шоферах, работавших на Ладоге, но очень плохо, что забывают людей, которые ежедневно под обстрелами и бомбежками работали на паровозах, доставляя поезда с продовольствием и боеприпасами для осажденного города на Неве, да еще с бригадами, которые были укомплектованы почти из женщин, но они работали даже лучше мужчин. Желаю тебе, дорогой Гоша, здоровья и всего наилучшего в жизни! Я тебя часто вспоминаю, твоего напарника Серегу Кобайло, твой Эм 732-32, на котором вы так же честно трудились на благо Родины.
Остаюсь пока жив-здоров, бывший машинист 48-й ОРПК–НКПС Солодовников Николай Пантелеймонович. Иногда пиши, все веселее будет помирать с воспоминаниями тяжелых лет военной блокады…
С приветом — Н. Солодовников (Солода)» (альбом 48-й колонны).
14 апреля 2005 года, Москва, «Покровские холмы».
Приехал в Красногорский архив за кинохроникой к фильму.
Двухэтажное здание архива строили пленные немцы. В коридорах — фотовыставка из фондов музея. Первые тракторы, танки, пушки, война, космос, ракеты… Впечатляет. В просмотровом зальчике глаза разбегаются от монитора к монитору: стрельба, грохот, вой снарядов и бомб, голос Левитана — за пультами сидят люди и отбирают сюжеты. Студии в темпе готовят фильмы к 60-летию Победы.
Подбираю эпизоды: блокада, Гитлер, Сталин, Жуков, Жданов, Черчилль, железная дорога в войне. Пока смотрю карточки-синопсисы, в которых указаны состав эпизодов, персоналии, хронометраж. Военно-железнодорожная тема разбросана в архиве, ее надо собирать по крупицам. Зато нашел карточки с прибытием первого поезда в Ленинград 7 февраля 1943 года. Уже кое-что!
Остановился в «Покровских холмах», у племянницы Катерины и ее мужа Майкла — в городке иностранцев, неподалеку от станции метро «Сокол». Такси пилит минут десять — через рощи и поля. Не подозревал, что чуть ли не в центре Москвы такие природные аномалии. За забором стоят коттеджи. Газоны, холмики, пруды, каменные дорожки, охрана. Обслуживающий персонал — наш. Утром завтракал и видел, как мужики в оранжевых комбинезонах шли цепью по газонам, выискивая мелкий мусор, переговариваясь и покуривая.
Стандартный двухэтажный коттедж. На камине в рамочке стоит фотография отца Майкла, воевавшего во Вьетнаме. Майкл к нему относится с любовью и уважением: его батя умер вскоре после возвращения из Вьетнама. Я тоже выказал уважение портрету — похвалил в общих чертах выправку отца, волевой подбородок, красивую парадную форму офицера…
Если бы двадцать лет назад, в 1985 году, кто-нибудь предсказал, что наша стройная черноволосая Катюшка, дочь блокадницы Надежды, выйдет замуж за американца, то ее отец Саша Скворцов, работавший в то время в Смольном в отделе промышленного строительства, покрутил бы пальцем у виска и произнес бы низким прорабским голосом: «Чего несешь! Иди похмелись, мудрило!»
И что бы сказал отец Майкла, офицер американской армии, воева-в-ший с «коммунистической заразой» во Вьетнаме о будущем браке своего сына?- -Н-да. И как удивились бы наши родители, пережившую блокаду и «холодную войну», узнай они, что их правнуки — наполовину американцы.
Саша Скворцов играет с зятем в шахматы, выпивает, и Майкл как-то обмолвился, что считает его вторым отцом, на что Саша шутливо сказал: «Ну-ну, смотри у меня…»
Поиграл со своими внучатыми племянницами — Надюшкой и Николь. Гуляли с собакой — массивным и флегматичным, как все лабрадоры, молоденьким кобельком Честером.
Майкл окончил факультет русского языка и литературы, работал пожарным, лесником, еще кем-то. Хороший парень. Племянница Катерина владеет испанским и английским, работает в фирме, торгующей итальянским постельным бельем. Майкл работает в девелопментской фирме — они оценивают эффективность строительных проектов. Строят себе коттедж на Истринском водохранилище, неподалеку от Аллы Пугачевой. Еще строят квартиру. Приходящая служанка с высшим образованием филолога, она готовит завтрак, кормит детей и отводит их в школу. Буржуи!
Мне понравилось, как Катя сказала по какому-то поводу: «Это уже будет барство…» Они с Майклом венчались сначала в православной церкви, затем в костеле. Привез им родовое древо, которое специально подготовил для ветви Скворцовых–Белтонов. И свою книгу «Записки ретроразведчика» — она только что вышла.
Иду по Покровскому бульвару, набрал по мобильнику домашний номер, разговариваю с Ольгой, вдруг вижу — навстречу неспешно движется Миша Веллер, глаза в землю, думает о чем-то своем, великом. Сближаемся. Я громко говорю в трубку:
— Навстречу мне идет Веллер! Сейчас я его обниму, — и распахиваю руки, загораживаю Мише дорогу. Миша вскидывает голову, узнает меня сквозь свои великие мысли, мы обнимаемся. Взаимные приветы, которые я передаю по телефону Ольге.
Скоро в Москве только питерские и будут встречаться! Идем по бульвару, Миша спешит на какую-то встречу, я его немного провожаю. Он переехал в Москву, купил квартиру. Дочка в Таллине заканчивает десятый класс, жена живет между Таллином и Москвой. Дарю Мише «Чикагский блюз» и «В поисках утраченных предков». Миша хочет отдариться и крутит головой в поисках книжного магазина, но не находит.
Прощаемся, договариваемся пересечься завтра или послезавтра. На следующий день ни у него, ни у меня ничего не получается со свободным временем.
Вчера, ранним солнечным утром, Катя довезла меня на своей машине почти до Красной площади. Я обошел Кремль, на стерильно чистых холмах которого начинала зеленеть травка, и оказался в храме Христа Спасителя.
Лепота!.. Иначе не скажешь. Провел там не меньше часа. Уже собирался уходить, вдруг звонит мобильник: Миша Веллер начинает хвалить мои книги, которые успел прочитать-просмотреть. Сдвигаюсь к выходу, разговариваю шепотом (точнее, просто дакаю), охранник в черном делает мне замечание, я киваю, показываю, что сейчас закончу — говорить в храме с мобильного, естественно, запрещено, но Миша так сладко поет о моих достижениях, так подхваливает меня, что прервать его не хватает сил. «Старый, ты так поднялся, стал значительно сильнее писать!» — воркует Веллер, и у меня закрадывается подозрение, что предыдущие книги он не читал, а выбрасывал; говорят, он именно так поступает с дареными книгами. Мне второй раз делают замечание, я киваю и объясняю Мише, где нахожусь. «Старик! Ты бы сразу сказал! Извини меня, дурака, пожалуйста! Ай-яй-яй! Конечно, конечно, созвонимся позже!»
Потом Миша позвонил и предложил приехать на Ленинградский вокзал, проводить меня и поговорить. Я сказал, что меня привезут на машине к поезду и это будет не совсем удобно для нас обоих, давай, Миша, лучше сойдемся в Питере в двадцатых числах апреля, когда ты придешь. Так и договорились.
Я потом часто вспоминал об этой похвале: в Питере писатели друг друга хвалят редко. И почти не читают друг друга.
Еще был в журнале «Октябрь» у главного редактора Барметовой — они -собираются печатать начало моих дневников: 1981–1991 годов, журнальный -вариант.
15 апреля 2005 года, Петербург.
Сегодня получил по электронной почте письмо из Молдавии:
Уважаемый господин Дмитрий Каралис!
Спасибо
Вам за Вашу книгу «Записки ретроразведчика»! Прочитала и за-плакала на
последней странице. Я сейчас также собираю информацию о своих предках —
бессарабских дворянах с греческими корнями из Константинополя.
Я знаю, что, если этого не сделаю, уже никто из моих близких не сделает. А я
будто не могу двигаться по жизни дальше — если не разложу по полочкам
все — о чем долгое время не разрешалось говорить в семье. Ваша книга мне
помогла понять, почему на предложения остаться в Америке или в Европе я всегда
возвращалась домой, в Кишинев.
Сорина ГЫЛКЭ. Кишинев, Молдова
Слава Богу, хоть кому-то на пользу. Приятно.
20 мая 2005 года,Петербург.
Солнце, клейкие листочки, травка на газонах. Оказался по делам в своем старом районе, где прошла молодость, и пошел по Советским улицам бродить-вспоминать.
Перешел Мытнинскую улицу и прогулялся по Овсянниковскому садику, где совершили гражданскую казнь Чернышевского — над его головой дядька в мундире сломал подпиленную шпагу. Эту сцену я помню по большой картине, что висела в раздевалке катка. Суровый революционный демократ с длинными волосами, и хмурая толпа, явно не одобряющая приговор. Лишь румяный глупец в купеческом зипуне разинул в улыбке рот; сразу видно, что не имеет никакого отношения к прогрессивной общественности.
Зашел в родной двор на 2-й Советской улице, рядом с баней. Тополь, который мы сажали со Славкой Николаевой, спилен. В окнах нашей квартиры на втором этаже — стеклопакеты. Кто там живет — не знаю.
Открыл дверь в парадную. Такими воспоминаниями пахнуло от лестницы, ведущей в подвал, что я даже остолбенел! Хлопнула дверь, спустился по лестнице мальчик, поздоровался со мной. Я отчетливо увидел несколько картин, связанных с этим подвалом. Что-то остановило меня — к лифту подниматься не стал…
Сидел в пустом садике — вокруг ни души. Ни смятой банки из-под пива, ни сигаретной пачки, ни пластмассовой бутылки… Словно в то время выкинуло меня. Казалось, сейчас стукнет дверь нашей парадной, и выйдет мама с молочным бидончиком и черной кирзовой сумкой. Я подбегу, возьму сумку и помчусь с самолетным жужжанием в овощной магазин на Старо-Невском, чтобы занять очередь за картошкой. И потом мама купит мне томатного сока из стеклянного конуса, я ткну ложкой в стаканчик с солью и буду крутить густую красную жидкость и пробовать — не подсолить ли еще. А в конусах будет желтеть яблочный, синеть виноградный, краснеть любимый томатный, и в гнутом стекле будет отражаться моя хитроватая физиономия…
В соседнем доме на 2-й Советской, где раньше размещался партком жилконторы и куда отец, уже на пенсии, надев костюм с галстуком, ходил платить партийные взносы, теперь Санкт-Петербургское отделение Коммунистической партии Российской Федерации. Нормально!
Если бы в советские годы кто-нибудь предположил, что через сорок лет Ленинградский обком КПСС потеряет реальную власть, усохнет до горстки человек и переедет из Смольного в комнатку при жилконторе, такого Нострадамуса прямиком бы отправили в психушку. Даже КГБ не стали бы тревожить по очевидному медицинскому пустяку — ясно, что повредился умом человек.
Зашел в свою школу на углу 6-й Советской и Дегтярной улиц. Там теперь офисный центр. Сказал охраннику, что учился здесь, хотел бы посмотреть — он кивнул, пропуская. Перила на лестницах новые, лакированные, без шишечек — катайся, сколько хочешь!
Поднялся на четвертый этаж, к своему 1-«г». В нашем классе — туристическое агентство. На двери символичный плакат: «Круизы по Карибскому морю, Канары, Куба». На Кубу мы мечтали удрать всем классом — в мыслях пробирались на пароход, мальчишки зарывались в уголь, девчонки прятались под брезентом спасательных шлюпок, а потом выскакивали на острове Свободы и помогали мужественному Фиделю Кастро бить американских империалистов. Дверь в свой класс открывать не стал — мне показалось, из него может выскочить шумная толпа одноклассников: стриженные под ноль мальчишки с ремнями на серых гимнастерках и девчонки в коричневых платьях и черных сатиновых фартуках… Каночкин, Епифанчик, Гуня, Мэр, Лобан, Миха… Нет, Миха вряд ли не выскочит, я виделся с ним утром — он уже дедушка.
Поднялся к чердаку, где перед дверью покуривали старшеклассники, а на беленом потолке чернели круги от сожженных спичек. Площадка оказалась меньше. Три драных стула, кофейная баночка на полу. Присел, чтобы не сгибать шею. Замок на чердачной двери. Великое счастье было войти на скрипящий шлаком чердак и через треугольник окна увидеть дом напротив, услышать, как стучат мячи на баскетбольной площадке и воркуют на крыше -голуби.
Поднялись две девушки, сели, закурили, покосились на меня.
— Вы кого-то ждете?
Я помотал головой. Кого мне ждать? Сашку Авидона, который угостит первой советской сигаретой с фильтром — «Новость»? Так уже пять лет не курю. Вовку Гладникова, который нальет терпко-обжигающего портвейна «777» после «Голубого огонька»? И не пью, к сожалению.
И жду, и не жду. Но такие тайны лучше держать при себе.
Спустился на первый этаж. Спортивный зал. За легкой дверью — пчелиные соты офисов. Прозрачные перегородки, светятся мониторы компьютеров. Девица с зелеными волосами оторвалась от бумаг: «Вы к кому?» Я махнул рукой: «Не парьтесь! К себе…» Девица улыбнулась, отвернулась к компьютеру.
Здесь висел толстый пеньковый канат, спускались с потолка гимнастиче-ские кольца, стояли подрагивающие брусья, лоснились черными упругими боками ко2злы, ждал силачей конь с ручками, а напротив окон взлетала вверх шведская стенка с прохладными овальными перекладинами. И на кольцах под наш мальчишеский гогот испуганно летал, как стрелка маятника, Сашка Авидон со сдернутыми трусами, пока в дверях не завизжали девчонки. И тогда Киса мужественно разжал пальцы и загремел на подстеленные маты. Раньше не решался, — уж больно высоко подтянули его и сильно раскачали за ноги, а потом Вовка Гладников подпрыгнул и сдернул ему черные сатиновые трусы, так, что они повисли на коленях, и Киса, неумело матерясь, попытался их вернуть на место, дрыгая ногами и извиваясь бедрами. В таком виде его и застали девчонки, влетевшие в спортзал из раздевалки. Наверное, мы были не злые, а глупые. Могли всем классом тащить в ветлечебницу сбитую машиной собаку, а потом хохотать над бедным Авидоном с трусами на коленях…
Заглянул с легким трепетом в кабинет директора. Там теперь пульт охраны с мониторами, табачный дым, шуршание газет, щелканье семечек. Лениво повернулись стриженые головы.
На втором этаже, где были столовая и кабинет пения с портретами композиторов, красивые двери с табличками начальников, но запах остался: винегрет за четыре копейки, котлеты с макаронами, пышки…
Прошелся по этажам — цветная рогожка перегородок, подвесные потолки, тихо, светло.
Куда делись наши крики и взвизги девчонок на переменках?..
В кабинете труда, где стояли слесарные тиски, и возвышался зеленый токарный станок ДИП-300, теперь офис по продаже китайских дачных бассейнов. ДИП расшифровывается как «догоним и перегоним», имелось в виду — Америку. В те времена мы нисколько не сомневались, что задуманное осу-ществится; с нашей, естественно, помощью. Мы вырастем, станем учеными и космонавтами, директорами заводов и врачами — и обязательно перегоним Америку по всем показателям, включая выпуск конфет на школьную душу -населения. И вот мы выросли и даже начали стареть. Кого мы теперь -до-гоняем?
…Встретиться бы с нашей классной воспитательницей Ольгой Константиновной, извиниться за все, она должна нас помнить — мы ее педагогический дебют. Такое не забывается: она поставила всему классу двойки по поведению за год, как раз перед летними каникулами. Сидела с пылающим лицом за столом и на глазах всего класса решительно зачеркивала в табелях оценку по поведению и рисовала размашистую двойку — всем! Даже тем, кто в тот день болел и не мог «издеваться над педагогом-практикантом».
По школьным меркам дело было пустяковое: довели студентку-практикантку до слез. Май, солнце, последний день перед каникулами, класс шумит, она спросила: «Вы что, не хотите учить литературу?», и мы весело, протяжно ответили: «Да-а!» Она выбежала из класса и разревелась в учительской. Ах, ах, какие мы нежные! Дала бы одному-другому книжкой по голове, как это делал математик Федор Дмитриевич, и все бы дружно ответили: «Мы обожаем литературу, мы хотим ее учить!..» А она разрыдалась и убежала. Иногда строгий Федор Дмитриевич, войдя в класс, в целях профилактики хватал за ворот гимнастерки разговорчивого Серегу Романова и с треском открывал его лбом дверь в коридор. Потом оглядывал класс — кого бы еще выгнать, и если все стояли смирно, как солдаты на плацу, то он начинал менее интересную часть своего педагогического дела: скрипел мелом по доске или начинал вызывать. Федор Дмитриевич с сантиметровым ежиком седых волос казался нам стариком. Если учесть, что он молоденьким лейтенантом брал Берлин и стрелял из своей пушки по рейхстагу, то было ему в те годы не более сорока пяти… На десять лет меньше моего.
В школьном дворе ряды блестящих иномарок, шлагбаум. Деревянного гаража, в темноте которого блестел хромом фар трофейный «Опель-капитан» с прохладными кожаными сиденьями и снимающимся тентом, уже нет.
На третьем этаже — пологий широкий карниз, по которому мы ходили, стараясь не наступить на голубиный помет, чтобы не поскользнуться. Мысленно проследил глазами траекторию выливаемой воды из ведра — с третьего этажа до крылечка завхоза, на котором в тот день стоял дядька в шляпе, пришедший с цветочками и тортиком навестить зазнобу. Сашка Майоров, дежуривший по классу, не успел после урока рисования слить в туалет мутную воду от промывания кисточек, и, когда в коридоре показалась ботаничка, он выплеснул воду в окно. И встал, как и положено приветствовать входящего учителя — навытяжку, поедая педагога невинными глазами.
Сейчас Сашка Майоров во фраке и бабочке играет в филармоническом оркестре на флейте-пикколо, ездит по зарубежным гастролям, рассказывает внукам, каким он был собранным и послушным ребенком, и вряд ли кто подумает, что в пятом классе он окатил дядьку в шляпе мутной водой из ведра; причем с третьего этажа, отчего шляпу сорвало, как водопадом.
В скверике на скамейке, укрыв лицо полой пиджака, спал бомж. Представилось, как я расталкиваю его, покупаю пиво, заводим разговор, находим общим знакомых. Прошел мимо…
…И видел себя, худенького пацаненка, на катке меж заснеженных деревьев. И рядом каталась Ольга Цойер, с которой мы влипли в черно-белую бумагу фотографии: она с улыбкой присела в фигуре «пистолетик», я с серьезным лицом пытаюсь сделать «ласточку»…
На подоконнике второго этажа видел носатого Сашку Авидона с лупой в руках, и дощечка дымилась от наведенного солнечного лучика. Я даже запах -дымящейся дощечки почувствовал. «Привет, Сашка!» И видел, как, стискивая до побеления пальцы, лезем с пацанами по пожарной лестнице, чтобы испытать свою смелость и позагорать на гремящей крыше шестиэтажного дома, с которой видны золотые шпили Адмиралтейства и Петропавловки и лоснящиеся бока Исаакия… И все ленинградские крыши видны, и огромное майское небо с белыми курчавыми облаками, плывущими, как паруса лодочек, в сторону -залива.
А потом ехал к себе на Васильевский и думал, что в районе, наверное, никого не осталось, все разъехались. И остаток дня ходил, как больной или влюбленный.
27 мая 2005 года, Петербург.
Начали монтировать фильм.
К фильму: После войны тема шлиссельбургского «коридора»
надолго оказалась закрытой. Успели выйти лишь две брошюры о героизме
железнодорожников в «коридоре смерти», а затем грянуло «ленинградское дело» — и
блокадная тема, к которой ревновали ленинградских руководителей, тихо иссякла:
Музей обороны Ленинграда закрыли, его директора-основателя Л. Ракова посадили
на 25 лет. Страна смотрела в будущее, нужны были другие ориентиры.
Только в 1970 году вышел ведомственный сборник мемуаров «Октябрьская
фронтовая», в котором нашлось место и сдержанным воспоминаниям «колонистов».
Еще через полтора десятка лет вышла суховатая, но дельная монография военного историка
В. Ковальчука «Дорога победы осажденного Ленинграда» — о шлиссельбургском
«коридоре смерти»: документы–цифры–документы. Историки воздали ей должное,
идеологи постарались не заметить.
За два десятилетия уже сложился образ
блокады: саночки, метроном, строгие патрули, подростки у токарных станков;
Седьмая симфония Шостаковича в холодном зале филармонии, зенитки возле
Ростральных колонн, полуторки и регулировщицы на ладожском льду… Еще одна
дорога, подхватившая эстафету у воспетой в песнях Дороги жизни, кому-то
показалась лишней. Возможно, «коридору смерти» не повезло с названием.
29 июня 2005 года, Зеленогорск.
Сдали заказчику фильм. Наскандалились с режиссером выше крыши — и фильм получился. О чем и сказал режиссеру. Она с улыбкой кивнула: «Спасибо!» Три части, хронометраж 39 минут. Берет за душу. Отдал сыновний долг.
«Прорыв блокады Ленинграда и поезда, которые пошли по └коридору смерти“ в осажденный город, были звонкой пощечиной Гитлеру, которую услышали во всем мире», — сказано в фильме. Да, это был коллективный подвиг мирового масштаба — на семнадцатый день после прорыва блокады через узкий болотистый коридор пришел первый поезд с продуктами и боеприпасами. Теперь надо, чтобы мы, ленинградцы-питерцы, сами осознали величие этой эпопеи, не забыли людей, совершивших этот растянутый на год подвиг.
Господь вознаградил меня. В кадрах кинохроники, посвященных прибытию первого поезда на разрушенный Финляндский вокзал 7 февраля 1943 года, я разглядел в толпе свою маму. Попросил монтажера остановить, отмотать назад, увеличить. Да, это была мама! Она улыбалась вместе со всеми, радостно кричала что-то! Я долго молчал, вглядываясь в знакомые по единственной фотографии тех лет черты. Режиссер, с которой мы до этого шипели друг на друга, видно, поняла и замолчала. «Мама, — сказал я. — Моя мама!» У меня не было никаких сомнений. И потом дома, уже с диска, я смотрел на эти кадры в полторы секунды и не мог насмотреться…
…Прорвали блокаду — овладели узким болотистым коридором шириной пять километров вдоль южного берега Ладоги, где никаких железных дорог не было — и вдруг в Ленинград пришел поезд с продовольствием! В кадрах кинохроники говорится на этот счет бодро, но обтекаемо: «Мечта ленинградских железнодорожников выйти на главный путь страны сбылась!» И мчится по рельсам паровоз, рассекая воздух! Все! Мечта сбылась, и железнодорожники счастливы. На Финляндском вокзале — митинг. Бодрые военные в тугих полушубках и новеньких валенках, портупеи, радостные улыбки горожан, глухие аплодисменты варежками в морозном воздухе… Но каким образом этот поезд проник в еще осажденный город — остается за кадром.
Сцена прибытия первого поезда явно постановочная, хроникальная лишь отчасти. И мама в чужом зимнем пальто с цигейковым воротником, которого у нее никогда не было, как сказали сестры. То ли опять взяла у соседки, то ли выдали на съемки.
Сейчас это звучит дико, но у мамы долго не было зимнего пальто. За несколько лет до смерти, когда дети уже встали на ноги, мама сшила первое зимнее пальто на ватине с песцовым воротником — бледно-фиолетового цвета. До этого ходила в черном демисезонном, которое называла семисезонным…
30 июня 2005 года, Петербург.
Солнечный денек. На газоне возле безобразного памятника академику Сахарову, прозванного Дуремаром за сходство с ловцом пиявок из «Золотого ключика», паслись две лошадки, из тех, на которых катают туристов. Их хозяйки сидели на траве, курили и потягивали пепси из желтых, как цветы одуванчика, стаканчиков.
Создатель отечественной водородной бомбы и Герой Социалистического Труда воплощен в позеленевшей бронзе в совершенно жалком виде — с символически связанными за спиной руками, с опущенной головой, на которой в любое время года видны потеки голубиного помета. Памятник подарил городу некий грузинский скульптор, и дар приняли. Очевидно, по принципу «дареному коню в зубы не смотрят». А следовало бы и посмотреть, когда берешь не для собственной дачи, а для великого города.
Поехал в центр. С Дворцового моста было хорошо видно, как речной трамвайчик, разворачиваясь по подкове, огораживает озерцо спокойной воды на поверхности Невы — и в нем проявилось перевернутое отражение Эрмитажа; кораблик вошел под мост, и зелено-белую картинку затянуло рябью.
В нашем фантастическом городе все возможно. Например, выйдя поутру во двор-колодец, не всегда определишь, какое время года на календаре. А на Сенной площади среди бела дня вдруг мелькнет профиль Родиона Раскольникова… Или Сонечка Мармеладова почудится в толпе. Да и сам Федор Михайлович в новом сюртуке степенно пройдет по садику Аничкова дворца, приглашенный к императору Александру III для беседы о русской литературе…
1 июля 2005 года, Петербург.
Приезжала Надежда Ш. из Москвы — ухаживать за больной мамой. Одноклассница, моя первая взрослая любовь. Открылась любовь на выпускном вечере. В школе мы слегка сторонились друг друга, держались с прохладцей. И вдруг — поцелуй в ее парадной. Держались за руки, жарко признались, что давно нравились друг другу. Стояли у окна до утра, пока люди не пошли на работу. Стали встречаться.
И вот через тридцать три года сидим в уличном кафе возле метро «Василеостровская», где поставили вагончик конки с гипсовыми лошадьми, и вспоминаем школьные годы.
Она замужем за генерал-лейтенантом, вернее, он стал генералом, а выходила за курсанта. Преподает музыку в детском саду. Изменилась мало. Располнела немного, но характер тот же, знакомый со школьных лет, когда ходили в походы, устраивали вечеринки. Тепло и светло было на душе. Подарил ей две свои новые книги.
И вдруг возникло чувство вины. Почему? У нее в жизни все хорошо — муж-генерал, тесть был генералом, хорошая квартира в Москве, двое детей, внуки, часто ездят по курортам, а у меня — чувство вины. Словно я ее обидел и бросил. Хотя ничего подобного не было — остыли и разошлись по-хорошему. Надежда окончила музыкальное училище, уехала по распределению в Воронеж-скую область.
Я заметил: женщины умеют так повернуть разговор, так вспомнить ветку сирени, уроненную белой ночью в Неву, что сразу почувствуешь себя виноватым и через сорок лет.
Еще заметил: женщины раньше стареют, но живут дольше.
«За то, что было — отвечать мужчине, а женщине — за то, что не сбылось» — Вячеслав Андреев, питерский поэт.
2 июля 2005 года, Петербург.
Попросил священника Андреевского собора отца К. быть моим духовником. Это было после исповеди и причастия. Без духовника не всегда примешь правильное решение. А он подскажет, направит, даст совет, убережет от наущений дьявола…
Священник сказал: «Новых не беру, но ходите, а там посмотрим». Встречались несколько раз. После службы к нему очередь. Много молодых девиц. Он всех выслушивает, дает советы, напутствия. Я, конечно, решил похвастаться, подарил ему «Записки ретроразведчика». Он рассказал анекдот. В аду грешников варят в котлах. Костер под одним грешником быстро погас, а под другим горит и горит. Страдалец взмолился: почему такая несправедливость? Ему черти отвечают: он воришка, и мы спалили, все, что он украл, а ты писатель — твои книги еще долго гореть будут…
Мы стояли у деревянного золоченого алтаря, и меня потянуло не спрашивать советы, а давать. И кому? Церкви! Новый реформатор выискался, Лютер двадцать первого века, прости меня, Господи! Я посетовал (правда, с оговоркой, что, возможно, мои мысли еретические), что трудно разбирать тексты, написанные церковнославянским языком. Сколько бы, дескать, добавилось паствы в церквах, кабы вели службу на современном русском языке. Подтянулась бы молодежь, да и остальным было бы легче. А то стоишь иногда, как дурак, и, кроме «Отче наш», нечего не понимаешь.
Отец К. покивал и сказал, что раньше и он так думал. А начал учиться и все понял. Молитвы на церковнославянском носят сакральный смысл, их переделывать нельзя.
— Если идти по этому пути, то дойдем до ереси. Почему, например, не сделать молитвы для заключенных, на их уголовном жаргоне? Господь — пахан и т. д. Или, спеша за языком и молодежью, вести службу на сленге…
Еще отец К. сказал, что люди часто путают Бога и священника. Если им не нравится священник (животик, плохо причесан, луком пахнет или еще что-нибудь), то они и в Бога не хотят верить. Это распространенное заблуждение. Священник — тоже человек, тоже грешен, а Бог… Он закатил глаза под купол собора, где сквозь окна пробивались лучики солнца.
3 июля 2005 года, Зеленогорск.
Звонил Юрию Полякову в Москву — мы с ним летим на литературно-театральный фестиваль в Черногорию.
Он мне кажется сейчас писателем номер один в России — без всяких натяжек, по гамбургскому счету. Я писал о нем в питерской газете «Смена» — с приятным волнением, потому что совсем недавно открыл его заново. Когда-то читал «ЧП районного масштаба», «Сто дней до приказа» и т. д. Нравилось. И вдруг он пропал с горизонта. Москва стала хвалиться другими авторами, которых без поллитры сейчас и не вспомнишь — авторы всевозможных культовых и знаковых романов. Я даже думал, что он завязал с писательством. И вот — купил две его книги, с восторгом прочитал «Замыслил я побег» и «Грибной царь». Его дарование обернулось большим талантом. Прекрасный язык! Здравый смысл, человечность, доброта — то, что я ценю в литературе. И напрочь забытая критиками категория — авторская позиция! Прочитал его пьесы — великолепные социальные комедии! Там есть ответы на вопросы сегодняшнего дня. Но что удивительно: он написал за эти годы несколько толстых книг прекрасной прозы и пьес, а Москва о нем молчит, сует нам как верх литературного совершенства Улицкую и Аксенова, которых я долго читать не могу в силу назойливо вылезающей изо всех щелей темы — страдания еврейской интеллигенции при злой советской власти.
…Писатели такого калибра, как Поляков, сохраняют литературу как вид искусства. Так истинные доктора сохранили медицину во времена наплыва Чумаков и Кашпировских, когда народ бросился лечиться у них от всех болезней стаканом «заряженной» воды.
Поляков — главный редактор «ЛГ». Он превратил ультралиберальное издание, в которое выродилась при двух последних редакторах газета, в площадку для всех писателей России. Выровнял крен. Не боится слов «Родина», «патриотизм», «армия»… Из рабочей семьи.
Этот типичный русский парень симпатичен мне сочетанием таланта и порядочности. Думаю, на него распространяется утверждение, что рыжий — если враг, то на всю жизнь, если друг — то искренний и верный. Недавно узнал: его пьесы не хотят ставить в Петербурге — в театрах не разделяют его граждан-скую патриотическую позицию.
10 июля 2005 года, Черногория, Montenegro, 17.00 местного времени.
Прилетели на фестиваль «Будва — город-театр». Поляков с женой Натальей. Я с Ольгой.
Залив Адриатического моря, вокруг — горы. Теплая чистая вода, галька, теплый воздух, оборудованный пляж.
С нами переводчица Радмила — она живет в Белграде. О бомбежках американской авиации рассказывает неохотно. Я поведал, как пытался на писательском собрании нашего либерально-демократического Союза писателей Санкт-Петербурга принять письмо поддержки писателям Югославии и что из этого вышло. Купил всем по бутылке пепси-колы. Радмила сказала, что она объявила бойкот американским товарам и посоветовала брать экологически чистый яблочный сок местного производства. Пить пепси не стала.
Фестиваль уже идет: показывают спектакли, фильмы, выступают оркестры, все идет спокойно, с некоторой ленцой, свойственной черногорцам.
Читаем, много разговариваем, сближаем, так сказать, позиции. То, что печатает «ЛГ», — патриотический реванш, именины моей души.
Радмила настроена лениво-скептически. Ей лет… сорок? Лежит на пляже без лифчика. Наши жены, похоже, не волнуются.
Радмила: «У югославских мужчин главное — рост и голос. Чем выше рост и громче волос, тем мужчина смелее».
После этих разъяснений я поймал себя на том, что стал говорить громче, резче, и подтянулся. Ольга посмотрела на меня удивленно: «Ты что, югослав?»
Подарил Радмиле «Записки ретроразведчика», сказал, что молдавские предки матушки состояли в родстве с родом Карагеоргиевичей, князьями. Радмила меня ворчливо раскритиковала: никаких князей у югославов не было! Были большие семьи пастухов, которые замышляли восстание против турков, а потом и восстали в 1800 каком-то году. О моих генеалогических исследованиях отозвалась скептически: «Безработный поп и скотину крестит».
Радмила: «В 1905 году Черногория из солидарности с Россией объявила войну Японии. А во время агрессии США в 1999 году появился лозунг: └Сербия — до Токио!“».
Радмила, сидя в шезлонге и укладывая свои груди, чтобы им досталось больше солнца, рассказывает. Хорваты — это те же сербы, только католики, ориентированные на запад. Отмежевываясь от сербов, создают словарь хорватского языка, хотя раньше говорили на едином сербском. Например, «милосклиз» и «нежник» — так хорваты и хорватки решили теперь называть мужской половой орган. «Сладолед» — мороженое.
Я сказал, что нечто подобное наблюдается в Украине, которая разводится с Россией. Некоторые договорились до того, что русский дворянин Гоголь был украинским писателем, потому что жил в Украине, а русский язык никак не может передать всю глубину мыслей и чувств даже среднего украинца, и потому его надо запретить окончательно и бесповоротно. У нас был такой стишок в ходу: «Говорят, что Эдисон был по паспорту масон. Если так, ядрена мать, будем лампочки ломать!» Не купил мне батька новую шапку, назло ему отморожу себе уши!
11 июля 2005 года, Черногория.
При подсветке солнца окружающие горы действительно кажутся черными. Ездили в старинный монастырь Острог, издали похожий на ласточкино гнездо, прилепившееся к скалам. Подъезжаешь — плоский белый дом с колокольней, зубьями бойниц и террасами. Мы ехали на микроавтобусе сквозь облака. Когда облака расступались, становилось страшно от увиденного: внизу — деревушки, петли дороги, ущелья, а наверху — горные вершины с отблесками солнца. За рулем — парни из одной деревни. Они нанимаются на самом высоком и опасном участке — от корчмы, где мы посидели с женами за чашеч-ками кофе.
В монастыре — мощи святого Василия Острожского, который жил в ските-пещере и лечил даже бесноватых. Над горой, в расщелине которой прилепился монастырь, белеет огромный крест. До него несколько сотен метров. Горная дорога к монастырю узка и извилиста. Как говорится, один легковооруженный воин мог бы задержать целый легион противника.
Ходили в старый город на спектакль по фильму «Это кто там поет?» в постановке народного театра из Белграда. Танцуют, бегают, прыгают, едут в повозках, поют. Сердитая отрывистая музыка. Модерновый спектакль. Я ничего не понял, уловил лишь ощущения — нечто странное про людей, которыми руководят инстинкты и другие люди. Сцена устроена среди крепостных стен. Полякову не понравилось.
Вечером по городу водят некое железное чудовище, похожего на рыцаря, — с колесами, блоками, тросами, которые помогают ему передвигаться, поднимать руки, поворачивать голову. Этот железный хмырь выше крепостных стен — дети визжат от страха и восторга.
Радмила говорит, что лень — национальная гордость черногорцов. Заповеди черногорцев: 1) Человек рождается усталым и поэтому всю жизнь должен отдыхать. 2) Возлюби постель свою, как самого себя. 3) Если тебе вдруг захотелось поработать, посиди часок, и желание пройдет…
Я вспомнил сербскую пословицу: «Работай, сынок, старость спросит тебя, где была твоя молодость». Радмила с удивлением посмотрела на меня.
«А вы спрашиваете, почему я плохо знаком с французским кинематографом. Как все советские люди, работал, учился, пил… Некогда было».
12 июля 2005 года, Черногория — Хорватия.
Едем автобусом в Хорватию — Дубровник. Места сказочные — озера, реки, долины, горы, скалы, леса. Проезжаем городок Котор. Задираешь голову — крепость альбигойцев, семьдесят лет обороны. Философия — манихея. Спрашиваю кандидата наук Полякова, не знает ли он, что это были за парни — манихеи, жившие в этой крепости. Юрий, щурясь от солнца, задумчиво смотрит вверх, на грандиозную темную крепость, проплывающую в вышине, и подыскивает ответ. «Сектанты, — оборачивается ко мне Поляков, и мне слышится в его словах ирония. — Зороастризм такой. Вроде болгарских богомилов… При этом дуализм: два бога — светлый и темный. Воздержание, -безбрачие, сухой закон и прочая глупая ересь, не имеющая ничего общего с истинным христианством и жизнелюбием…» — «Не наши ребята?» — «Не наши».
Дубровник — белый город-крепость, вынесенный в синее море. Живут и торгуют без суеты, без восточного базара, с достоинством, со сдержанной улыбкой, без фальшивой радости от появления в лавке клиента. Я забыл в уличном ресторанчике белую кепку. Через два квартала меня догнал пацан с заячьей губой и со стеснительной улыбкой вручил кепарик. Еще и не хотел брать гонорар в два евро.
На обратном пути заехали в Цетиньский монастырь, где хранится нетленная десница Иоанна Предтечи. Два перста цвета пергамента, которые касались головы Христа, — в золотом ларце. Мы поклонились и приложились.
Монастырь простенький, городок небольшой, а след в душе оставил.
Уже в автобусе, листая буклет на русском языке, стали размышлять с Поляковыми о судьбах святых. Святой первомученик Стефан побит камнями. Апостолов Петра и Андрея Первозванного распяли, святому Иакову отсекли голову. Апостола Павла убили мечом… А библейских пророков, сказал Поляков, тоже не жаловали. Исайю распилили пилой, Иеремию побили камнями… И все за что? За правду, которую они говорили своему народу.
И еще припомнили Цицерона, чье красноречие стало нарицательным, только про конец никто не вспоминает. Его голова с высунутым языком, в который были воткнуты булавки, лежала на трибуне римского Сената, словно в назидание говорунам.
— Вот так и мы — писатели, журналисты, главные редакторы газет и журналов…. — иронично сказал Поляков.
Его жена Наталья махнула рукой и перекрестилась: «Типун тебе на язык!»
14 июля 2005 года, Будва, Черногория.
Выступали вечером в Старом городе, на небольшой площади. Поляков рассказал о «Литературной газете», о своих пьесах и новых книгах. Потом я рассказал, чем занимается Центр современной литературы и книги, прочитал рассказик, подарил несколько книг. Была вечеринка в рыбном ресторанчике на набережной.
Уже в номере гостиницы Ольга сказала, что такой отдых, такая поездка, такое море, такие постели, такое вкусное настоящее вино ей очень и очень нравятся…. И люди душевные.
На море была радуга. Фотографировались на ее фоне.
Перед отъездом Наталья Полякова убедила Ольгу купить местной корейки, приготовленной по особому рецепту — с многолетней выдержкой в пещерах, как коньяк. Наверное, это специальная партизанская корейка. Листы толщиной с писчую бумагу, спрессованные в оковалки. Если отрезать кусочек размером с почтовую марку, его можно жевать полчаса, как жевательную резинку. А целого листа, отлепленного от оковалка, хватит на месяц.
Ну вот в принципе и все. Летим домой. На фестивале нас сменила поэтесса Инна Кобыш, педагог по образованию. Миловидная женщина, автор «ЛГ». Оказывается, это она написала стихотворение: «Кто варит варенье в июле, тот жить собирается с мужем…». Теплое стихотворение!
13 августа 2005 года, Зеленогорск.
Ходил по грибы за деревней Заполье Выборгского района. На лесном пригорке — березовый крест с табличкой. Подошел, неслышно ступая по белому упругому ягелю.
Надпись: «Здесь покоятся останки 22 советских солдат, погибших в августе 1944 года. Погребены в августе 2004 года». У подножия креста — пирамида из ржавых касок, саперных лопаток, заплесневелых кожаных подсумков, гильз, мятых пулеметных дисков и патронных лент — военное железо, добытое из земли. Рядом поросшие мхом и брусничником окопы.
Пригорок — стратегическая высота: с него хорошо видна дорога. Наверное, наши парни погибли, штурмуя окопы, в которых засели финны, оборонявшие дорогу. Дорога ведет в сторону Выборга, на нынешнюю Каменку, где крупнейший в Европе танковый полигон.
Не один год собирал в этом ягеле маленькие шоколадные боровики, не замечая затянувшиеся окопы. И вот их разрыли, и теперь лежат проржавевшие каски и все, с чем наши пацаны пошли в последний бой. И так стало обидно за этих молодых парней, которых шестьдесят лет не могли погрести по-людски. И ходил потом поодаль, и грибы в голову не шли, посматривал по сторонам и все пытался представить себе тот бой, в котором они полегли за считанные дни до выхода Финляндии из войны.
А в Украине, возле деревни с красивым названием Ромашки, лежит и мой старший брат Лев, погибший при форсировании Днепра в 1943 году. Ему было 18 лет. И никто из нас не был на его могиле.
15 августа 2005 года, Зеленогорск.
Вчера заезжал Евгений Каминский с женой Наташей и дочкой Настей. Я уговорил их собрать вишню, которая хорошо уродилась в этом году. Вишня мне досталась от отцовского приятеля — дяди Коли с Паровозной улицы. Районированная вишня, еще финская. Брали веточки, а теперь уже деревья, черные ягоды висят гроздьями.
Говорили о литературе. Каминский сказал, что есть писатели, которые, как киргиз на коне, поют о том, что видят, а есть писатели-пауки, они паутину текста выпускают из себя.
— Пушкин тоже был паук? — спросила восьмилетняя Настя.
— Еще какой был паучище! — с улыбкой кивнул Женя и подмигнул мне — киргизу по своему творческому методу.
Заговорили о П., о его новом романе, где он довольно откровенно и не изменяя имен описывает свою семью: жену-алкоголицу, отца, который между делом пускает ветры, и прочие подробности невеселого домашнего быта. Хорошая такая, жизнеутверждающая литература, где все в дерьме, один автор в белом фраке. «Литературная газета» напечатала две рецензии на «Третье дыхание» — одну разгромно-укоризненную, автор которой убежден, что у писателя должно быть чувство стыда, хотя бы перед отцом. И вторую — приятельскую, автор которой сочувствует герою, отмечает его возросшее мастерство, и называет роман новым словом в русской литературе.
В большинстве книг П. — град из неприятностей: то жена плохой борщ сварила, то стухшую кильку из холодильника не выбросила, то деньги за проданную квартиру умершей матери не спешат отдавать, то плохо ведут себя соседи… Вокруг белого пушистого героя — одни упыри. А он только скребет затылок, улыбается застенчиво и жалеет себя. Он хочет, чтобы и читатель его пожалел, полюбил, посочувствовал его неприятностям, но эффект получается обратный: возникает раздражение.
Моя теща, Ирина Александровна, двадцать лет получавшая журнал «Неву», прочитав несколько лет назад «сексуально-приключенческий роман», написанный П., попросила передать главному редактору Никольскому, что она больше на его журнал подписываться не будет. А последнюю вещь, напечатанную в «Новом мире», я и показывать не стал, чтобы не огорчалась… До этого председатель нашего Союза писателей атеист М.Ч. написал роман «Борисоглеб» — про сиамских близнецов-гомосексуалистов. Еще одну повесть его помню — герой был специалистом по прорыву девственных плев у девочек, его рекомендовали по знакомству.
Как говорил Достоевский, если Бога нет, то все позволено. Интересно, но большинство писателей-фантастов — атеисты. Говорят, что верят, но в каких-то своих особенных богов — Вселенский разум, Природный информационный банк, Кольцо интеллекта… В каждой башке — своя вера.
Максим Горький, статья «Разрушение личности», 1908 года. Написано сто лет назад, между первой и второй русскими революциями, но как про сегодняшний день:
«Современного литератора трудно заподозрить в том, что его интересуют судьбы страны».
«На Руси народился новый тип писателя, — это общественный шут, забавник жадного до развлечения мещанства, он служит публике, а не родине, и служит не как судия и свидетель жизни, а как нищий приживал богатому. Его готовность рассказывать хозяину свои похабные анекдоты должна вызывать у мещанина презрение к своему слуге».
17 августа 2005 года.
Живу в Зеленогорске, пишу. Летом только и есть время пописать. Но еще хочется и побездельничать, сходить на пляж, в лес за грибами, клумбу жене устроить, чтобы она тесно насадила цветов и потом все время спрашивала, почему они так плохо растут. Хочется лечь на газон и ничего не делать. Минут пять. На большее меня не хватает. Надо подойти к воротам и сказать какой-нибудь дамочке в новом автомобиле, чтобы она обратила внимание на надпись, где черным по белому написано: «Машины не ставить!», а потом сказать, раздражаясь: «Нет, и на пять минут нельзя, ко мне могут в любой момент приехать!» И так по нескольку раз в воскресный день, ибо рядом сделали рынок. Сядешь за рабочий стол — поднимешь глаза и видишь, как прямо напротив твоих ворот, заслоняя весь вид на улицу, собирается парковаться джип размером с боевую машину пехоты. Чертыхаешься, встаешь из-за стола, быстро идешь к воротом, свистишь на ходу, машешь руками. Владельцы джипов обычно народ гордый, не любят, когда им делаю замечания… Настроение от таких разговоров портится.
Постоянно нарушаю заповеди Виктора Конецкого, который был категоричен: «Главное — не обуржуазиться, не погрязнуть в дачах-квартирах-машинах…» А его литературный друг-соперник Юрий Казаков написал целое эссе «О мужестве писателя» — о том, как писателя одолевают соблазны жизни и сколько поводов вокруг, чтобы не писать, а радостно жить сегодняшним днем и получать удовольствие.
Писательство — отсроченная жизнь.
Но бывает: пишешь и живешь во сто крат реальней, чем в обыденной -жизни.
18 августа 2005 года, Зеленогорск.
Поехал на велосипеде в Комарово. Сиреневый асфальт пешеходной дорожки, сиреневые воды залива. Сосны в дюнах, солнышко, свежий ветер, мелкий колючий песок. Далекие петровские форты — темно-красный кирпич крепостей на зеленых островках.
В дюнах стоит запах дыма и шашлыков — полно летних береговых ресторанчиков.
Прохладно. Надо разворачивать Гольфстрим в нашу сторону! Но почему-то молчат Эйно, Вейно и Петри, не пишут, не шлют сердечных телеграмм и приглашений на международные конгрессы. Может, собираются с мыслями, обдумывают, как ловчее взять природу за цугундер?
Сначала заехал на дачу к Гранину. Отдал ему кассету со своим блокадным фильмом, поговорили. Он пишет воспоминания. Я сказал, что подбираюсь к повести об отце, которого в полной мере оценил только после его смерти.
Когда заговорили о текущей литературе, Гранин неожиданно стал хвалить повесть «Голая пионерка», написанную Михаилом Кононовым, уехавшим несколько лет назад в Германию. Сказал, что тот живет в Германии, очень скромно, замкнуто. Повесть я не читал, но о чем она, знаю. Даниил Александрович посоветовал прочитать. Сказал, что такие девочки, как описанная в «Голой пионерке», были во время войны. Они давали нашим солдатам и офицерам, искренне считая, что помогают мужчинам приближать победу, помогают им в ратном труде…
— Миша здесь с женой занимался ландшафтным дизайном, неплохо зарабатывал, — вспомнил я.
— Вот видите! — Гранин поднял палец, что следовало понимать так: хорошо зарабатывал, а бросил все и отдался целиком русской литературе, уехал в Германию, живет там на воде и сухарях, пишет. Гранин про хлеб и сухари не сказал, но именно так следовало воспринимать его «вот видите!». Еще Гранин сказал, что встречался с Мишей, беседовал, тот очень вдумчиво относится к литературе.
Никогда не видел печного дыма над дачей Гранина.
— А чем вы топите? — спрашиваю.
— Электричеством…
Зашел на писательские дачи Литфонда. Уныние, пустота, запущенность. Облупившиеся краски. Покосившийся забор. Вышел П. с настороженной -улыбкой.
Помер его батя 10 августа, царство ему небесное. Хороший и крепкий был мужик, ботаник, селекционер, всю жизнь искал способы, как накормить Россию хлебом. Сын его описывал последние годы безжалостно. И сейчас у П. глаза загорелись, когда стал рассказывать про морг, какие там сволочи, про «Скорую помощь»: «Такой материал! Я до сентября обязательно повесть об отце закончу!» Георгию Батьковичу было 93 года. «Так сегодня девять дней?» — спросил я. П. задумался, посчитал на пальцах дни и покрутил головой: «Нет, завтра…»
Жена, которая описана в последнем романе под своим именем, вышла из дома трезвая, слегка светящаяся.
«Отпустил меня батя, отпустил, — задумчиво улыбался П. на прощание. — Буду повесть писать. Классный материал! Россия! Такие типажи! Особенно в морге».
24 августа 2005 года, Зеленогорск.
По питерскому каналу СТО дважды показали мой фильм «Коридором бессмертия».
Звонят знакомые, хвалят. Но есть и замечания — по мелочам.
Пробиваюсь на центральные каналы. Даниил Гранин написал рекомендацию на 1-й канал, Эрнсту. И Сергей Миронов, председатель Совета Федерации, чей батя тоже воевал под Ленинградом, обещал помочь.
Непростое дело — пробиться на современное ТВ с фильмом о блокаде. Если бы был фильм про детскую проституцию или педофилию, с руками оторвали бы…
13 октября 2005 года, Финляндия, Иматра.
Конгресс по сближению культур — так называется наш маленький форум.
Всего сто километров от Зеленогорска, а лес — ухоженный, телеграфные столбы стоят по вертикали, заборы не падают, мусора не видно. Нет ничейной земли — она вся финская, общая, родная для них. У нас тоже родная, но — ничья.
В начале форума выступил местный чиновник от культуры и посетовал на русских, которые повадились шуметь в Финляндии, ведут себя грубовато и доставляют беспокойство тихим законопослушным финнам. Растет, дескать, напряжение в финском обществе по этому вопросу. Потом и другие финны подудели в ту же дуду.
Я решил сделать маленькое напоминание. Выйдя на трибуну, я в шутку сказал, что молодежи лучше покинуть на время зал, так как вспомню лихую молодость их отцов, и это может слегка подорвать авторитет предков. Чиновники в президиуме насторожились. Молодежь, наоборот, радостно заерзала и заулыбалась.
Я сказал, что соседские отношения следует рассматривать в динамике. Например, мое детство прошло с образом сильно пьющих финнов. Они приезжали в Ленинград и пили так дико, что мы были убеждены: в Финляндии — сухой закон. А сейчас положение улучшилось, финны уже не ассоциируется в сознание петербуржца с пьяным визгом и хрюканьем. Сейчас финнов можно встретить уже в Эрмитаже и других музеях. Зато некоторые русские запоздало наносят ответный удар ниже гуманитарного пояса — приезжают в дивную страну Суоми, пьют по полной программе и громко разговаривают. Финны кривятся на наши безобразия. Но надо понимать: и русский Иван, и финский Тойво не прочь убежать от жен и постучать в барабан на чужой территории. Это вопрос не культурологический, а бытовой.
Молодежь в верхних рядах шевелилась и переглядывалась: им, похоже, не верилось, что их отцы и деды могли так лихачить. Или, наоборот, одобряли своих предков за улетное поведение в недавней молодости.
У соседей все должно быть по-соседски, и не может быть правых и виноватых, тут идет сотрудничество, повторил я слова руководителя семинара.
Еще я сказал, что русская литература некоторым образом обязана сдержанной красоте финской природы — многие русские писатели любили подолгу жить на дачах в Финляндии, где хорошо работалось. Все!
Мне похлопали. Хорошо, что не побили.
30 октября 2005 года, воскресенье,Эстония,Таллин.
Приехали с поэтом Владимиром Шемшученко по приглашению Фонда Достоевского. Директор фонда — Владимир Николаевич Илляшевич, писатель, издатель, председатель отделения Союза писателей России в Эстонии. В советские годы работал журналистом в Скандинавии. Издает очень приличный альманах русской литературы «Балтика».
Встречались с разными русскими людьми, оставшимися волей политиков в Эстонии — учителями, коллегами писателями, моряками, инженерами, библиотекарями, журналистами. Просят рассказать про Россию что-нибудь радостное, оптимистичное, но сделать это с нашими настроениями непросто. Наконец Володя душевно спел под гитару свои песни, и в зале заблестели слезы, долго аплодировали, кричали «спасибо!».
По дороге на пляжную Пириту остановились в местечке Мариинская Горка (Маарьямяги). В советское время там горел вечный огонь возле гранитной плиты с названием частей, освобождавших Таллин от фашистов. Рядом, буквально в нескольких шагах, было поле, на котором похоронили эстонцев, служивших в эсэсовских батальонах. И вот, рассказывает Володя Илляшевич, в конце 90-х наш огонь загасили, комплекс забросили, а эсэсовское поле облагородили. Теперь там елочки и гранитные плиты с именами «солдат, погибших за свободу Эстонии». Недобитые эсэсовцы собираются на свои праздники со штандартами, к ним подтягиваются политики…
Плюнуть — неловко. Но и стоять рядом не хочется. Еще Володя сказал, что там же был памятник матросу Евгению Никонову, которого немцы замучили и сожгли заживо. От этого памятника не осталось и следа. Естественно! Разве могли гуманные борцы за свободу, вступившие в НАТО, позволить такое — сжечь человека? Нет-нет, надо убрать!
Боятся, суки, за свою репутацию…
Были в Музее Петра I в парке Кадриорг. Оказывается, не так давно, во время реставрации домика, в подвале нашли глиняные курительные трубки с отпечатками зубов (!) Петра I. Экскурсовод Виктор Ланберг (приятель Илляшевича) сказал, что царь Петр, дескать, нервно курил в подвале, пытая бедных эстонцев. «Это уже доказано!» Какую страшную тайну он выпытывал у бедных эстонцев, экскурсовод не поведал. Как доказано — не объяснено. Но — пытал! Так хочется думать современным жителям свободного Таллина. И белые глиняные мундштуки от трубок разложены в подполе под стеклом, как бесспорная улика против русского царя-душегуба и вообще всех -русских.
По словам этого Виктора Ландберга, Петр I был ростом 209 сантиметров, окружность его головы составляла 50 сантиметров, передвигаться без палки царь не мог, поскольку его плечи спадали под углом в 45 градусов. И писал он плохо, криво, сливая слова. Одним словом, такой деревенский придурок, инвалид ума и тела. Володя Илляшевич предупредил нас, оставляя с экскурсо-водом, что тот шутник и иронист, может и посмеяться над нами. Мы с Володей Ш. переглянулись, поулыбались, но в дискуссию вступать не стали: настолько все дико и противоречит фактам, что и говорить не о чем.
Затем мы подошли к картине «Битва под Нарвой», и экскурсовод радостно сообщил, что Петр I сбежал перед этой важной битвой, возложив командование на наемного генерала фон Круи. И семитысячное шведское войско юного Карла XII разгромило сорокатысячное русское войско. Карл дал жару русским крестьянским увальням, которые еще и собственных пушек боялись. Большая часть войска в панике бежала от шведов, кавалерия бросилась в холодную Нарову, отступающие, толкаясь, сломали мост… Лишь три полка — Преображенский, Семеновский и Лефортов — не дрогнули: оградили себя повозками и, проявив стойкость, умело оборонялись от наседавшего неприятеля. В шведском плену оказались 79 генералов и офицеров. В насмешку над Петром шведы выбили медаль, где наш царь бежит под Нарвой, шапка валится с головы, платком утирает слезы…
Мы с Володей молча выслушали, покивали, поблагодарили за интересный рассказ. Тут была правда. Володя похмыкал и сказал, что Петр любил повторять: без поражения под Нарвой не было бы победы под Полтавой!
Пошли по залам, на второй этаж. Часы висели на стенке — круглые, с двумя стрелками, якобы петровские, изготовленные в 1690 году. Я мягко засомневался, что они доподлинно из того времени: в те годы минутную стрелку еще не применяли. У нас в Петербурге, во дворце Меншикова, часы висят с одной стрелкой — они несомненно соответствуют своей эпохе; Ланберг сделал большие глаза, обещал проверить.
Уже прощаясь, я спросил: правда ли, что раньше в парке стоял бронзовый памятник Петру I, высотою пять метров, который эстонцы в двадцатые годы укоротили, оставив лишь бюст, и забрали бронзу на изготовление крон? Затем еще раз подрезали нашего Петра, оставив одну голову. А голову царя Петра в 1944 году забрали при отступлении немецкие ценители скульптуры. Да, да, что-то такое было, сказал экскурсовод. И в глазах его заплясали рыжие смешинки. Действительно «иронист».
7 ноября 2005 года, Петербург.
Даниил Аль, фронтовик, доктор наук, автор многих хороших книг, сиделец сталинских лагерей, воевавший на Ленфронте, надел как-то свои ордена, и внук спросил: «Дедушка, ты собака?»
У Аля есть книга о студентах, ушедших на войну. Есть книга о войне «Секрет Политшинеля», есть книга об отсидке — «Хорошо посидели». Крепкий, интересный и честный человек. Люблю!
Убежден: еще десять-двадцать лет, и «коридор смерти», остался бы коротким абзацем в истории обороны Ленинграда…
Как может привлечь внимание к теме шлиссельбургской трассы маленький ведомственный музей на втором этаже станции Петрокрепость, где даже в холодные зимние дни в ожидании электрички греются два-три человека. Да и летом посетителей мало — рыбаки и дачники спешат мимо вокзала на берег Ладоги.
Выйди на Невский проспект и спроси, кто слышал о Дороге Победы блокированного Ленинграда. «Может быть, о Дороге жизни?» — поправят тебя.
Кто из живущих в садоводствах на синявинских болотах (домики, баньки, гомон детворы, холодный ветер с Ладоги) знает, какая железнодорожная ветка, спасшая блокированный город, проходила тут шестьдесят лет назад? Почти все забыто…
Те, кто подростками помогал разбирать в 1946 году эту колею, уже перешагнули семидесятилетие… Девушкам-комсомолкам, кочегарившим на паровозах серии «Эм», нынче хорошо за восемьдесят.
А что могло кануть в реку безвестности? Транспортный коридор, по которому прошло в осажденный город три четверти всех поставок продовольствия и воинских грузов. Шестьсот эшелонов доставлено в Ленинград. И шестьсот пятьдесят вывезено из Ленинграда. Этой дорогой в Ленинград привезли тысячи крепких молодых солдат, которые и помогли к январю сорок четвертого сдернуть с города пропиленный ошейник фашистской блокады.
Случись забвение, осталась бы в памяти только Дорога жизни (низкий ей поклон!), которая при всем героизме не могла сравниться по производительности со шлиссельбургским «коридором смерти», как не может сравниться машина-полуторка с двадцатитонным вагоном.
Памятный поминальный крест на первой платформе Финляндского вокзала с выцветшими от дождя иконами и табличкой с названием фирмы, пожертвовавшей деньги на его установку, почти не заметен. Он стоит за ленинским паровозом, что накрыт стеклянным кубом, за мясным павильоном с гордой вывеской «Великолукский мясной комбинат». Мимо поминального креста валят по выходным дням толпы народа на ладожские электрички…
20 декабря 2005 года, Петербург.
Сегодня сдал в рукописный отдел Пушкинского дома (Института русской литературы) свой писательский архив — коробку и пакет: дневники (1982–1992), переписку с редакциями, фото, рукописи и проч.
Зима задерживается, был едва ли не первый снежный день, я погрузил в машину две коробки со своими бумагами и коллективными фотографиями и отвез в Пушкинский Дом. Сдал под расписку. Мне сообщили номер личного фонда и номер фонда Центра современной литературы и книги — там почти вся история Центра за восемь лет существования.
23 декабря 2005 года, Петербург.
Сегодня получил из Российского государственного военного архива послужной список своего деда, Каралиса Павла Константиновича, в период его службы в Красной Армии (составлен в марте 1922 года).
Когда я писал «Записки ретроразведчика», то решил, что дед сгинул с исторического горизонта как царский офицер, кавалер пяти боевых орденов, командовавший ротами на разных фронтах Первой мировой. И вот роман прочитали в Военном архиве, покопались немного в бумагах советского периода и прислали мне продолжение военной биографии деда, который, оказывается, был в Красной Армии с первых дней ее создания.
Вот некоторые выписки: «1 октября 1916 г. произведен в штабс-капитаны». «1 марта 1918 года. Демобилизован в запас армии»; «1 марта 1918 года. Поступил добровольцем в ряды Красной Армии и назначен командиром 2-й роты 6-го Новгородского полка»; «18 августа 1918. Выбран общим собранием полка и утвержден в должности командира 6-го Лужского полка»; «21 мая 1919 года. Назначен начальником штаба 1-й бригады 6-й стрелковой дивизии»; «5 декабря 1919 года. Назначен командиром 1-й бригады 2-й стрелковой дивизии»; «18 марта 1920 года. По болезни направлен в Петроградский кли-нический госпиталь»; «3 апреля 1920 года. По освидетельствованию комиссии освобожден от военной службы»; «11 мая 1920 года. Назначен техником 25-го военного строительства с прикомандированием к Петроградскому укрепрайону»; «3 марта 1921 года — назначен помощником Петроградского -окружного военно-инженерного управления»; «29 августа 1921 года. Назначен старшим инспектором отдела необоронительных сооружений»; «7 марта 1922 года. Демобилизован в запас Красной Армии».
Потом дед работал в Великих Луках инженером по больничному, школьному и курортному строительству. Думаю, и похоронен в Великих Луках, год смерти предположительно — 1933–1934. Надо ехать и искать. Великие Луки — это близко.