Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2008
Алексей Маркс родился в 1969 году в Новосибирске. Окончил Новосибирский педагогический университет. В “Неве” публикуется впервые.
Капкан судьбы
Посвящаю моей маме,
жене и детям
По данным Федеральной службы исполнения наказаний, на 1 марта 2007 года в России в заключении находятся 883 500 человек.
Почти миллион! Целое государство. Государство зэков.
Часть первая. Вольная
Сиделось Валерке нелегко… Недаром общий режим, что дают на суде обычно первоходам, то есть тем, кто впервые получил срок, среди самих зэков прозвали “лютым”: многих понятий и правил арестантской жизни у первоходов толком еще нет, оттого им особенно трудно. К тому же зона, где сидел Валерка, находилась в тридцати минутах езды от его дома: по Уголовному кодексу РФ отбывать срок положено в пределах своего региона. И душа рвалась домой — особенно в самом начале отсидки.
Но не выскажешь никому грусть-тоску. Не покажешь слабину. Здесь за каждое слово приходится отвечать. За “базар” или неверный поступок люди строго спросят: от словесного предупреждения до побоев. Если же кто кого из зеков кровно оскорбил, хотя бы произнес так распространенный на воле матерок “е… твою мать”, то могут и зарезать. Здесь за это не прощают. Ничего не утаишь от зоны. В тюрьме все стены прозрачные. И уши у стен имеются.
Валерку ни зона, ни сама жизнь не сломали, как ни пытались. Не раз подставляла судьба ему капкан. Да такой, что не только ногу, а голову отхватить может. И всегда Валерка знал одно: надо выстоять. Если был виноват и признавал это, то принимал стойко свое наказание, а если был прав, то умел доказать свою правоту.
Может, и помогала эта правота выживать — дикая, бесстрашная. Помогала с детства, когда шли с пацанами стенка на стенку в своем Ленинском районе Алма-Аты. Дрались и с казахами, и со своими, русскими. Правда, жить там, в Казахстане, скоро стало совсем невмочь. Прежде хорошо было: что казах, что русский, вместе за столом сидели, вместе работу делали. В один садик детей водили. В школу. А потом настали жуткие годы. Прикрываясь ростом национального самосознания, местные бандиты грабили людей, запугивали, выживали со всех работ. Вынуждали бросать дома и квартиры в столице и бежать без оглядки из этой страны.
Шел 1987 год. Беженцами приехали в Новосибирск всей семьей: Валерка и мамка с батей. Тогда все тяготы взвалила на себя мать: отец с горя запил. Он и прежде, в Казахстане, почти каждый день приходил домой пьяным: работал мастером-печником, хорошо работал, а в Советском Союзе одна валюта была — бутылка. Теперь же отец совсем спился. Спьяну бил мать — куда попало, пока хватало сил. Бил в бессильной злобе на жизнь.
Семья бедствовала, и мать устроилась торговать, как и все. Вот ведь что поразительно: в стране почти ничего не производилось, но все торговали — кто чем, оптом и в розницу.
Пока мать трясла китайским “Адидасом” у ЦУМа, отец пропадал на пивных точках. Домой приползал мертвецки пьяный, с распухшим от побоев лицом. Мать, бывало, поплачет, обшарит карманы мужа, найдет мокрые от пива, грязные, скомканные “трешки” и “пятерики”. Разгладит их и положит куда подальше. Иногда подумает о муже: а ведь каким парнем был — красавцем! Чуть не у всего района отбивать пришлось! Да и сама она, Марина, — пышногрудая, кареглазая, с дерзким взглядом. Вот пара была! И Валерка получился у них — картиночка. Только вот мать стала бояться с недавних пор, как бы не пошел сын характером в отца. Валерка многое взял у него: силу, стать, твердость руки, голос-баритон, волосы, что девкам нравятся — мягкие, пышные, не то кудри, не то волнистые, улыбку во все зубы, ровные, как у доброго рысака. А мамкины были — нежные, мягкие, скорее даже немужские, руки, красивые черты лица и ярко-голубые глаза — обжигающие девичью душу огоньки.
* * *
Валерка устроился на работу в троллейбусное депо учеником слесаря. Заботили его два момента: как бы побыстрее срулить с работы и когда получка. Да и что еще надо было пацану в семнадцать лет в начале девяностых?
Валерку девчонки сильно интересовали. А он волновал их. Засиживались долгими вечерами на скамейках. До тошноты курили. Портвейн пили. На гитарах бренчали, пели что-то — и матерное, и нормальное. Кузьмина, там, “Воскресенье”, Новикова, Шуфутинского. Валерка выучил несколько аккордов и мог сыграть практически любую песню. Благо голос был.
О чем тогда болела голова у Валерки и его дружбанов, так это о том, где “бабки” по-легкому срубить. Чтобы не надрываться на разгрузке вагонов с мукой или коробок с майонезом на жиркомбинате. Времена были странные. Кто еще честно трудился — бедствовал, а кто “выбивал бабки” кулаками или фарцевал шмотками — сказочно поднимался. Многие сегодняшние бизнесмены свой первоначальный капитал создавали рэкетом. Хорошо дела шли и у барыг-фарцовщиков, что тащили из Китая всякое барахло. Вот у Сереги, например, из соседней с Валеркиным домом девятиэтажки родители возили шмотки. Костюмы спортивные “Адидас”, кроссовки такие же, футболки всякие — в общем, весь двор в этом ходил. Да и мамка Валеркина у родителей Сереги вещички брала на продажу, или, по-модному тогда стали говорить, на реализацию. Частенько случалось, что и деньги на жизнь у Серегиных родителей занимала.
Серый Барыга (так прозвали Серегу в соответствии с работой родителей) был противный, заносчивый, самодовольный пацан, еще и огненно-рыжий, в веснушках круглый год, худой и высокий. Говорил громко, невпопад, юмора не понимал, тупил всякий раз, но имел большой плюс: был всегда при деньгах. В привезенных шмотках сам не ходил — видать, за “западло” считал. Был у него австрийский темно-синий костюм “Адидас” — “строгач”, как тогда говорили: белая эмблема (лилия на груди) и три белые полоски на рукавах олимпийки и на брюках. На такой костюм можно было легко дубленку выменять или холодильник. К костюму для максимальной комплектации шла белая “Саламандра”, туфли кожаные немецкие. Даже зимой так ходили. Плюс кепка из норки. Но у Сереги и ушанка была норковая! Такие почетные шмотки были просто верхом мечты всех пацанов.
Как-то вечером Серый подошел многозначительно к Валерке и сказал негромко, но так, чтобы все смогли услышать:
— Отойдем, Лерыч, базар есть.
Когда отошли за гараж, спросил:
— Возьмешь мой “строгач” “Адидас”? Тебе недорого отдам как другу. Он нигде не прожженный, не “коцаный”, сам знаешь. Могу и “Саламандру”. Но у тебя размер не мой.
Валерка обрадовался, но виду не показал и спросил:
— С чего это ты решил сдать костюм?
— Помнишь Генку Сметанина с Плеханки, он в твоей “шараге” на два года старше учился, на токаря? Вчера его видел, потрещали о том о сем. Он сейчас металл скупает.
— Ну!
— Ну вот, он мне предложил видик кайфовый взять у него, “Панасоник”! И ценник нормальный! Ему за долги вроде отдали. Я родителям сказал, но они сразу: нет, мол, ворованный, сто процентов, а че, на нем написано, что ли? Так вот, сегодня сходил к Гендосу, объяснил, что не могу взять, “бабла” нет, родичи не дают, так он мне предложил такое дело: он возьмет мой костюм, а я добавлю еще чуток и куплю у него видик. Но за костюм он очень мало дает. Я же не лох какой-то. Цены знаю. Есть еще вариант: Генка дал одну наколочку, где можно по-легкому срубить денег! — тут Серый сделал паузу и самодовольно улыбнулся.
— Ну, “колись”! Да и что мне-то с этого? — спросил Валерка.
— Гендосу алкаши за опохмелку сказали, на какой заброшенной ферме есть два электродвижка с элеватора. Движки не очень большие, они транспортерную ленту крутят, на которой зерно едет на переработку или еще куда, я точно не знаю. И еще весы там же недалеко, на поле брошенные, к которым машины подъезжают и взвешиваются. Надо всю медь снять. Цветмет, врубаешься? Генка нам денег заплатит, ты у меня берешь костюм, а я у Генки видик! У тебя костюм, у меня видеомагнитофон! Добазарились?
“Все вроде бы и впрямь чисто”, — подумалось Валерке.
— Добазарились! Когда едем? — как бы нехотя сказал он и тут же сам расчетливо продолжил: — Лучше утром: на дорогах гаишников еще нет, да и на работу надо успеть.
— Точно! Лерыч, я был уверен в тебе. Ты настоящий мужик! Не зассышь! — не скрывая радости, затараторил Серый.
— Слушай, а че Генка сам-то не хочет съездить за металлом, если все так просто? — осенило Валерку.
— Да он занятой, сам знаешь. У него же киоск, скупка, работать надо, люди идут и днем, и ночью.
Выехали в пятом часу утра, когда уже рассвело. Родителям договорились сказать, что поедут на рыбалку на ОбьГЭС. На мотоцикле Сергея.
Развалившуюся ферму нашли без проблем. Даже плутать не пришлось. Достали инструменты: лом, фомку, кувалду. И загудели весы железным скрежетом свою последнюю песню. А тут, в поле, хоть ори, никто не услышит. Все разворочено и брошено.
Намаялись ребятушки за несколько дней поездок. Рыбу, для отмазки перед предками, у местной шпаны за копейки на трассе брали. Гендос похвалил за работу: почти тонну меди сняли. Деньги выплатил все, что обещал. И товарообмен прошел успешно. А к вечеру Валерка в австрийском “Адике” и Серега, довольные, поили водкой и пивом корешей, с гордостью рассказывая о деле.
Наверное, больше всех любовалась на героя своих снов — Валерку — Светка Карпова. Познакомились они на дискотеке.
— Я тебя знаю, — первым обратился к стоящей у стены Светке улыбающийся во весь рот Валерка, — ты с Плеханки, из сто тридцатого дома. Че одна, иди к нам!
Вот и все. Валерка сразу понравился ей. Как не пойти? Все ребята веселые. Да и с девчонками общий язык сразу нашла. В тот вечер с дури да по неумению перепила портвейна “за знакомство”. Валерка до дома чуть ли не на себе тащил. От родителей влетело! С тех пор даже в компании пила Светка очень редко. А курить — так, баловалась. Чтобы белой вороной не быть.
Валерка, хоть и чувствовал повышенный интерес Светки, внимания ей уделял немного. Светку это не пугало. Она сама была не промах: русые волосы до плеч, большие карие глаза, пухлые губки с чуть опущенными уголками, подкрашенные, но и без того яркие, чуть вздернутый носик и в довершение ямки на щечках. Стройная. Все при ней. На таких засматриваются ребята, но подойти не каждый решится. Хохотушка, а когда надо — строгости напустит.
Обмыли в тот вечер костюм “не по-детски”. Про видик Серый попросил пока молчать: “Лерыч, приходи сам в любое время смотреть, только пацанам не говори: налетят поглазеть, меня родители убьют”. Валерка уже еле на ногах стоял. Света подошла к нему, взяла за руку и, глядя в глаза, сказала:
— Все, хватит пить. Ты еще ничего, а другие пацаны вообще никакие. Завтра идем в кино. В “Маяковского”. Зайдешь за мной в семь, — и уже по-другому, мягко, добавила, теребя пальцами замок от Валеркиной олимпийки: — Хорошо, Валерочка?
Девушки с Валеркой так уверенно и командно никогда не говорили. А тут! Надо же! Но ему, то ли от неожиданности, то ли от невозможности сопротивляться спьяну, это приглашение от новенькой понравилось:
— Ну, а че бы не сходить. Добро, зайду.
Светка тихонько обрадовалась. Но виду не подала. Быстро застегнула замок Валеркиной олимпийки до верха. Всем сказала “пока” и ушла домой. Тридцать метров до подъезда смысла не было провожать.
На следующий день ровно в семь Валерка был при параде — в “строгом” “Адидасе” — у дверей Светы. На звонок дверь открылась, и Валерка увидел на пороге уже другую Светку. Он не понимал почему, но она была какая-то необычная, лучше, что ли. Секреты женской красоты во все времена действуют на мужчин безотказно: прическа, лак с блестками, тушь, помада, тени — даже без чудес спецов-визажистов — сработали на сто процентов. Светка поняла это по взгляду Валерки, заулыбалась своей красивой улыбкой:
— Ты готов, ну пошли!
Неважно даже, какой они посмотрели фильм. Это был замечательный вечер! Теплый, ласковый. Над их головами синело городское августовское небо, на редкость чистое и звездное. В парке возле Оперного театра нашли пустую скамейку. Присели. Перед ними огнями иллюминаций и нечастых машин сверкала площадь Ленина.
— Как хорошо, Валерочка, спокойно, красиво, — сказала Света. — Только чуть зябко, — как бы невзначай выронила она. И застенчиво, с женской хитринкой, опустила глазки.
А Валерка, воодушевившись заботой о своей девушке, нежно обнял Свету за плечи. Они смотрели на небо в надежде увидеть падающую звезду и успеть загадать желание. В тот вечер по небу в районе площади Ленина проплывали только спутники, но никто не расстроился, ведь сколько таких вечеров еще было впереди. Ребята шли по вечернему Красному проспекту, держась за руки. Болтали обо всем и ни о чем. Как все молодые, красивые, беззаботные.
У дверей квартиры Валерка, чуть касаясь, поцеловал Свету в губки. Она мило засмеялась. Приложила указательный палец к его губам и, чмокнув в щечку, упорхнула за дверь: “До завтра”. В груди у Валерки затрепыхалось. Словно что-то ворвалось в сердце, раньше неведомое. И стало крутить-вертеть свой хоровод. Ему это нравилось. Он вышел из подъезда совсем другим, чем четыре часа назад. Почти влюбленным.
Во дворе, на их месте, было непривычно мало ребят.
— Здорово! Где все? — спросил Валера у Вовки.
— Лерыч, тут хрень какая-то. В седьмом часу менты на “газоне” к нам подрулили. Серого Барыгу взяли. В машину посадили. Увезли. А недавно снова приезжали на этом же “мусоровозе”, но без Серого, тебя спрашивали. Ниче не знаю больше. Че за дела, Лерыч?
Кровь хлынула в лицо Валерке:
— Вот чмо Серый, раскололся! — от неожиданности он опустился на скамейку. Закурил. Потом встал. И, ни слова не говоря, пошел домой.
А ситуация меж тем сложилась таким образом. Пару дней назад в ресторане “Океан”, что находился на пересечении Красного проспекта и улицы Кропоткина, произошла драка. Милиция приехала на редкость оперативно. Взяли всех участников. У одного из задержанных нашли коробок с травой, не “гербалайф” которая. Ну а дальше дело техники дознавателей — либо колись, что еще знаешь, либо закроем по полной программе (в смысле КПЗ — СИЗО). Вот тут и всплыл, в числе других вещей, и видеомагнитофон “Панасоник”, не так давно похищенный из квартиры такой-то, по адресу такому-то, у граждан таких-то. Все пошло по цепочке: задержанный показал, кому продавал вещи. Пришли к тем, кто покупал, в том числе и к Генке. Дальше Генка указал на Сергея.
Серого забрали прямо с дворовой скамейки.
— Кто из вас Сергей Сиденко? — железным голосом спросил милиционер.
Молчание.
— Ну, я, — пауза была вызвана невозможностью повернуть язык от испуга. — А че случилось-то? — вопрос Серого прозвучал еле слышно.
— Поехали, сейчас узнаешь.
Родители были дома.
— Здравствуйте. Старшина Быков, — представился милиционер и спросил: — Вы родители Сергея Сиденко? Какие вещи приносил ваш сын домой в последнее время?
— Какие? Ну, магнитофон… А что случилось?
Прошли в комнату. Посмотрели. Все совпало.
— Ваш сын подозревается в скупке краденого имущества.
А дальше все эти слышанные на сто ладов материнские охи-ахи-всхлипы — “не может быть, это ошибка” и тому подобное — не имели никакого значения.
* * *
Кабинет дежурного следователя, куда из камеры временного содержания привели на допрос Сергея, вид имел удручающий. В нем очень давно не делали никаких ремонтов, убирались нечасто и намеренно не оттирали кровь со стены возле стола. А за столом, прикрученным к полу, со стороны окна сидел здоровенный оперуполномоченный лет двадцати пяти и, потирая кулачищем щетину, без церемоний “колол” Серегу:
— Пиши, сучонок, где, у кого, когда, за сколько скупал краденые вещи! Пиши все, что знаешь! Че, я непонятно говорю? Пойдешь, мудак, на зону. А пока я тебя опять в камеру брошу. Только не в ту “нулевку”, где ты был. Я тебя в веселую посажу. Чтоб тебя до тюрьмы проткнули, педрила!
Какое там написать, Серый был уже в предобморочном состоянии от страха перед этим злым опером и такими перспективами. Минуты две-три Серега сидел ошалевший, тупо уставившись в пол. Когда поднял глаза, перед ним оказался уже другой человек. Щупленький. В очечках. Можно даже было сказать, интеллигентного вида.
— Поганая у тебя, Сережа, статья — скупка краденого, — сочувственно начал милиционер. — Вроде бы ничего не сделал, а статью накрутил себе. Жаль мне тебя, ты ведь и парень неплохой, а можешь всю жизнь себе поломать. Ты думаешь, тюрьма — это геройство? Ошибаешься! Выйдешь с зоны моральным и физическим уродом! — мягкость речи успокаивала Сергея, а вот смысл пугал.
— Да я не знал, что видик ворованный! — стал он оправдываться, готовый вот-вот разреветься.
— Да я верю тебе, Сергей! Верю! И готов даже помочь, если и ты поможешь мне, — отработанная фраза произвела ожидаемое действие.
— А что надо сделать? Я все сделаю! Только отпустите! — взмолился Серый.
— Да ничего особенного. Вот тебе ручка, бумажка. Что знаешь, что видел, что слышал — напиши. Ты поможешь не только себе, но и милиции. Да и своего дознавателя больше не увидишь. И пойдешь домой, — добрейший опер разложил на столе письменные принадлежности и безразлично уставился в окно.
Сергей “раскололся” сразу. Было бы что еще написать, написал бы. А так — только про хищение цветного металла вместе с другом Валерием Волковым.
Сергея отпустили под подписку о невыезде.
За Валеркой наряд приехал через полчаса после того, как он пришел домой. За разогретым борщом Валерка не торопясь уже рассказывал матери о поездках на ферму. Отец был пьян, его уже ничего не волновало. Только Валерий поел, как в окошке засверкали фары ментовского “газона”.
— Ты не волнуйся, мам, все будет нормально. Не убил же никого, — сказал Валерка и попытался улыбнуться, выходя из-за стола открывать дверь милиционеру.
Было уже поздно. И целую ночь Валерка просидел в “нулевке” на узенькой лавчонке. Утром состоялся допрос. Только уже без игр в плохого-хорошего милиционера. Что тут играть, когда все ясно. Даже “колоть” никого не надо. Признался, рассказал, подписал: “С моих слов записано верно. Мною прочитано. Волков”. И получил подписку о невыезде из района проживания. После этого отпустили домой.
Все утро возле Валеркиного дома крутился Серый Барыга. Когда издалека увидел друга, идущего из милиции, поторопился ему навстречу. В правой руке он держал бутылку водки, а в левой — пепси-колу. Уже предвидя нехорошее, Серый залепетал:
— Лерыч, прости, менты попутали! Мамка обещала, что отмажет нас обоих! Ты не…
— Поставь бутылки, Серый, — спокойно сказал Валерка.
Тот поставил.
— А зач…
И не успел договорить. Кулак Валерки влетел сбоку в ухо. Бац! Сергей упал на траву. Испуганно схватился рукой за ухо.
— Лерыч, не бей, прости, прошу…
И заплакал. Никого вокруг не было. Никто не увидел. Валерка не стал бить. В том, что случилось, он скорее винил себя: знал же, с кем и на что шел. От Серого он и не мог ждать никаких подвигов. Валерка пренебрежительно сплюнул в сторону.
— Ладно, Серый. Замяли. Теперь отмазывай.
Через месяц их судили. Именем РСФСР суд вменил Волкову Валерию часть два статьи сто сорок четыре (тайное хищение чужого имущества (кража)) и вынес приговор — мера наказания три года условно. Сергею Сиденко дали год условно. А Генка Сметанин вообще отмазался — откупился.
После суда в компании, за пивом, Валерка любил шутить:
— Нет худа без добра, теперь хоть в армию не возьмут три года.
Так закончилось первое совершеннолетнее лето Валерки.
* * *
Через год после суда Валерка из троллейбусного парка ушел. Платили мало, с задержками. Да и начальство стало косо смотреть на условно осужденного работника. А мамке нужен оказался постоянный помощник: без мужской грузоподъемной силы было не обойтись. Валерка с утра привозил мамку в ГУМ с сумками, а вечером забирал.
Здесь все вокруг были друзья. Особенно быстро соседи становились друзьями, когда кто-нибудь хорошо “наваривался”, то есть удачно сбагривал с рук вещь. Тут же на плитах накрывалась “поляна” с водкой и подручными закусками.
А как же много там пили! Непьющих не было. Пили с радости и с досады (ничего не продали). От холода и от жары. Излечивая похмелье и простуду. На бесконечных, тут же отмечаемых днях рождения и поминках. Пили и спивались.
Был один “забавный” случай, когда с тяжкого перепоя несколько мужиков, соседей Лерыча, пошли кодироваться от пьянства. И Валерка с ними увязался “за компанию”. Видимо, мужичков жены допекли, и организм стал плохо справляться с отравой. Пришли наши бедолаги в первую новосибирскую платную поликлинику. Встали в длинном коридоре, где все стулья были уже заняты такими же страдальцами и сочувствующими. На двери нужного кабинета на тетрадном листе красовалась надпись шариковой ручкой: “Кодировка от алкоголя. За один сеанс. Анонимно”. Тогда у врачей-предпринимателей кодировка от алкоголя была самая модная тема.
— Валера, сходи, будь добр, узнай цену, — умирающим голосом попросил сосед Олег.
— Добро! — ответил Валерка.
Он был легок на подъем. Молодой. Организм еще крепкий. Хорошего мужика мог перепить. И всегда с шуткой, веселый. Душа компании. Вот и сейчас “за компанию” “кодирнуться” пошел. Когда его спрашивали мужики: “Тебе-то зачем?”, он, смеясь, отвечал: “Да девчонка моя, Светка, обижается, что, типа, пью много. Принесу ей бумажку о кодировке из поликлиники, пусть порадуется. На Восьмое Марта подарочек будет!”
Валерка узнал стоимость услуги, оказываемой в арендованном модными докторами кабинете:
— Мужики, цена смешная, можно хоть каждый день ходить! Даже с нашими доходами. Идите не бойтесь. Хотите, я первый пойду?
— Молоток, давай!
Валерка пошел первый. В кабинете два достаточно молодых доктора вели прием.
— Проходите. Садитесь. Ваше имя, сколько лет?
— Двадцать, — догадываясь, что он самый молодой в коридоре поликлиники, и предчувствуя удивление доктора, сказал Валерка.
Врач, сидящий за столом, поднял усталые глаза.
— Вот в этом возрасте и начинается хронический алкоголизм. Я вас не воспитываю. Просто говорю, — удивления у доктора не было. Скорее наоборот, в его взгляде читалось: “Думаешь, удивил? Ошибаешься”. Он продолжил: — Пьете много и часто, я так понимаю?
— Бывает…
— Учтите сказанное мной. Распишитесь, что вы предупреждены о летальном исходе в случае употребления алкоголя после кодировки.
Валерий поставил подпись.
— Ложитесь на кушетку, на спину.
Другой доктор отработанно говорил:
— Сейчас я закапаю вам в рот несколько капель медицинского спирта. Затем сделаю инъекцию новым американским средством. После укола еще раз закапаю спирт. Предупреждаю, ощущения будут не из приятных. Резко повысится температура, бросит в жар, перехватит дыхание… Это на несколько секунд. Чтобы ыы могли почувствовать новую реакцию организма на алкоголь и,— добавил доктор после паузы, — больше его не потребляли.
Спирт Валерка принял спокойно. Даже не поморщился. Опыт был. Укол сделали. А вот когда повторно закапали спирт, Валерка резко почувствовал, что тело его запылало огнем и от боли затряслось в конвульсиях. Он стал задыхаться. Оба доктора придерживали его, чтобы он не свалился с кушетки, и говорили одно: “Сейчас пройдет”.
Прошло. Дали стакан воды. Через несколько секунд ужасные ощущения улетучились.
— Вот торкнуло! — осиплым голосом попытался пошутить Валерка, носовым платком вытирая со лба пот. — Это все?
— Еще хочешь?
— Нет, спасибо. Я пошел лучше.
— Возьмите памятку пациента, что вы прошли курс кодировки. Всего хорошего!
За дверью кабинета ждали друзья-собутыльники:
— Че, как там, Лерыч?
— Ну, братва, вешайтесь! — герой заржал. — Я-то выжил, а вот вы — не знаю.
— Валерка, не прикалывайся, че там, серьезно?
— Сами все узнаете! — и присел на освободившееся место.
Через полчаса так же вчетвером, как и вошли, без потерь, мужики вышли на крыльцо поликлиники.
Апрельский вечерний воздух пьянил и нагонял дурь. Закурили. Валерка продолжал шутить:
— Дело сделано. А теперь пошли по девкам, мужики! Водки возьмем!
— Лерыч, ты сдохнуть хочешь? Не тупи! — это подал голос Саня, особенно угрюмый, последний из закодировавшихся. Он еще не был готов к подобным шуткам.
— Да кто тупит! — неожиданно Валерка завелся. — Да хочешь на спор! Сейчас берем водки, и я стакан выпиваю! Хочешь?
— Бросьте, мужики, — вступил в спор Олег, — не надо шутить с организмом.
— А я и не шучу! — Валерку понесло. — Спорим на ящик водки! А? Че, зассал?
— Да кто зассал? — хотя Саня был на несколько лет старше Валерки, но легко поддался на провокацию. — Спорим!
Водку взяли в ближайшем ресторане в гостинице “Новосибирск”. И пепси на запивку. В ресторан не пошли. Во дворе ближайшего дома Валерка выиграл спор. Просто отпил из горла несколько глотков и запил пепси-колой, по-фирменному, с расстановкой. Все охренели от такой кодировки. Проматерились. Пообещали друг другу завтра прийти в поликлинику забрать деньги. И разошлись по домам. Но назавтра никто не пошел за деньгами. Было неприятно, что развели их, взрослых мужиков, как лохов.
В тот вечер Валерка чувствовал себя победителем: ведь этот спор он спровоцировал специально! Валерка рассуждал, ожидая дружков под дверью кабинета: “Ну не могут врачи отпустить человека с такой реакцией на алкоголь! А если он случайно за столом перепутает воду с водкой, то кто его тогда откачивать будет? Сдохнет, кто постарше, а врачей посадят. Да девяносто девять процентов, что все это шняга, минутный трюк, чтобы потом на страхе держать алкаша, сколько уж у кого получится”. Один процент Валерка все же оставил на риск. Любил рисковать, нервы себе и окружающим дергать. В этот раз выиграл: сообразительный был! Вот его бы сообразительность да на хорошее дело…
Хоть и было поздновато, Валерка зашел к Светлане. Прошли в ее комнату. Валерка плюхнулся на диван, разметал руки. И, улыбаясь во весь рот, преподнес:
— Зайка, у меня для тебя подарочек! Вот он, держи! — достал из кармана памятку пациента и протянул Свете.
Светлана, читая бумагу, ничего не могла понять: какая кодировка, если от него так разит?
— Это что? Ты хочешь сказать, что закодировался? — удивленно спросила Света. — И на радостях опять выпил?
— Светочка, зая моя, не берет меня кодировка! Хотел тебе подарок сделать. Думал, враз себе охоту отобью пить. А оно вон как получилось. Да ты не бойся, солнышко. Ну не алкоголик я! Просто свою цистерну водки еще не выпил!
Светлана ответила совершенно серьезно:
— Валера, когда выпьешь ее — будет поздно: или помрешь, или в лучшем случае меня потеряешь, — вскипела она. — Я устала от твоих похождений. Конечно, я не жена, чтобы тебе указывать, как себя вести. Но ты посмотри сам: мы же с тобой вместе уже никуда не ходим. Ты или со своей чертовой барахолки уже пьяный, или с Коляном и с Вовкой сидишь — пьешь.
Света опустилась на диван рядом с Валеркой и тихонько, чтобы не услышали родители, заплакала:
— Я устала от этого, Валерочка. Ты меня больше не любишь?
Валерка соскочил с дивана и, бурно жестикулируя, негромко, но агрессивно заговорил:
— Ну че, опять начинается — любишь не любишь! Завела! Ну, такой я, какой есть! А если не подхожу тебе — найди себе лучше!
Он выскочил из комнаты, быстро оделся и, не попрощавшись, выбежал во двор. Светлана, уже не заботясь о громкости, разревелась. Прибежала мама. Сквозь слезы Света все приговаривала:
— Мама, я его очень люблю! Ну почему он так со мной!
Что могла сказать дочери мать? Чтобы бросила его? Нашла другого? Но ведь в эти минуты такие советы никто не услышит. Да и не был Валерка плохим парнем. “Может, пока еще совсем молодой, перебесится? Потом остепенится, повзрослеет, поумнеет, лучше станет”, — думала мать. И повторяла вслух, гладя по голове дочку:
— Все будет хорошо, не плачь, он вернется, никуда не денется.
* * *
С Серегой Барыгой после суда Валерка почти не общался. Пацаны корили его:
— Ты еще с ним здороваешься? Он же тебя сдал!
— Не тема для разговора, — обрывал Валерка. Бюджет его семьи по-прежнему во многом зависел от родителей Сереги. Они же в свою очередь, чтобы хоть как-то загладить вину сына, давали вещи Валеркиной мамке по самым низким ценам.
Как-то Сергей и Валерий в очередной раз встретились во дворе. Поздоровавшись, пошли в одну сторону.
— Серый, — обратился Валерка, — бухнуть есть че?
Сергей как будто был готов к этому вопросу и среагировал моментально:
— Лерыч, да не проблема! Сейчас организуем! Я только домой зайду и возьму в загашнике. У меня же всегда есть, Лерыч, тем более для тебя! — он расплылся в улыбке и появился минуты через три уже с двумя пузырями водки.— Куда пойдем?
— Пошли к тебе в гараж.
В гараже Серый быстро организовал на старом холодильнике стол. Достал из погреба банку с соленьями. Валерка налил по полному стакану.
Выпили. Холодные соленые огурчики радостно захрустели на зубах.
— Классные огурцы? — спросил Серый и, не дождавшись ответа, продолжал: — Мамка солила.
Валерка достал сигареты.
— Хорошие у тебя мамка с батей, только вот ты мудак! Разливай по второй — хорошо пошла! — Валерка развеселился и хлопнул Серого по плечу. Тот схватил бутылку и налил по стакану. Снова выпили, и стало совсем хорошо.
— Сейчас сколько времени? — спросил Валерка и сам же ответил: — Одиннадцать. Нормально. Давай молодость вспомним, погоняем на “ИЖе”!
Серый от неожиданности подавился огурцом:
— Ты че, Лерыч! Мы же бухие? А если менты?..
— Че, зассал, что ли, или в первый раз заметут? — Валерка знал, на что надавить, и испытующе смотрел на Серого, который сразу побледнел.
— Да не зассал, у меня же документов нет с собой, да и фара опять не горит, — цепляясь за последнюю надежду, сказал Серый.
— Серега, да мы же по дворам, потихоньку, — Валерка даже приобнял Серого для бодрости духа. — Через десять минут приедем и продолжим кушать водочку и огурчики. Открывай ворота! Заводи мотор!
…Менты их не взяли. Но и допивать водку пацаны не приехали. В темноте они на полном ходу врезались в припаркованный у обочины дороги “жигуленок”. Причем главный удар пришелся на люльку. Сергей получил сотрясение мозга, как уж водится в подобных случаях, и сломал руку. А с Валеркой было намного хуже. Неделя в реанимации между жизнью и смертью. Сотрясение мозга. Сильно отбиты печень и селезенка. И очень огорчало Валерку впоследствии то, что одна почка разлетелась в клочки.
…Сколько же горя и слез опять принесли пацаны своим родным и любимым! Валерка полгода был прикован к постели. Его мать и Светлана все это время не отходили от него. Как же сильно они любили Валерку! Любили, может быть, не за что-то, а вопреки всему.
Когда он выздоровел, сыграли свадьбу. Невеста Светлана была красивая и счастливая: Валерка поправился, начинается новая, радостная жизнь!
…В мае у четы Волковых родился первенец. Здоровенький, крепенький, розовощекий мальчишечка. Копия Валерки.
* * *
Кто же это придумал, что, мол, “женится — остепенится”?! И еще говорят: “Станет отцом — возьмется за ум” — в надежде, что человек разухабистый вдруг резко сделается серьезным, пить-гулять да по девкам шляться бросит, будет жить-поживать да добра наживать. А если нет?..
В редкие дни Валерка выходил во двор гулять с коляской. Были эти гулянья совмещением, как он сам говорил пацанам, “приятного с полезным”. Полезное было здесь — прогулка с ребенком, а приятное, конечно же, общение с дружками. Ну и, сами понимаете, с пивком. Врачи предупреждали Валерку, чтобы не перегружал почку пивом. Он почти что следовал указаниям: пива стало меньше, но водки больше. Светланка, чтобы сберечь себя для ребенка, не скандалила. И реакцию Валеркину знала хорошо. Пьяный вспыхнет, наорет, дверью хлопнет. А потом прощения просит, как протрезвеет и придет под утро домой. Света плакала. Затем прощала.
Валерка продолжал помогать мамке по работе. Мутил и свои делишки “по-манейку”, то есть денежку зарабатывал. (Слово это переиначили с английского, от “манэй” — деньги). Торговля у ГУМа шла бойко. У Валерки и его мамы были уже разные рабочие места.
Валерка на работу всегда одевался по моде, ходил как на празднике: веселый и чуть хмельной. А сколько женских глаз на него смотрело!
Появилась как-то летним днем новенькая в его ряду. Немного старше Валерки. Красивая. Из тех, что пацанам молодым нравятся: хоть и ненатуральная, но блондинка; всегда накрашенная-разукрашенная, с игривыми, дерзкими глазками, с тонкими, но красивой формы губками; стройненькая, даже худенькая, но с выдающейся попкой; в мини-юбочке, иногда в джинсах-резинках — словом, куколка. Стояла она продавцом у одного джинсовика. Парень-джинсовик достаточно серьезный был. Еще несколько торговых мест имел. Сам в Турцию гонял. Не совсем понятные отношения были у него с этой работницей. То трутся-милуются целый день, некогда им штаны продавать. То придут с утра вместе и до вечера не разговаривают друг с другом, стоят насупленные, как молодожены после ругани: характер показывают. А какая она болтушка была! Бросит товар на соседку: “Галь, посмотри, пожалуйста, скоро приду” — и молотит языком с новыми подружками невдалеке. Как раз рядом с Валеркой.
Познакомились они в будний день, когда покупателей мало. “Куколка” подошла к Валерке с бутылочкой шампанского, шоколадкой и пластиковыми стаканчиками.
— Молодой человек! — игриво обратилась она к нему. — Вы не откроете нам бутылочку? А?
Еще бы Валерка да не открыл. Тем более когда просит такая Мальвина.
— С удовольствием! Вам с выстрелом или тихо? — подражая ее игривой манере, ответил Валера.
— Давайте бабахнем! У меня сегодня день рождения! — и улыбнулась Валерке так, как посторонним не улыбаются. — Идите к нам! А как же ваше имя?
— Валерий, для вас можно Лера, — немного театрально ответил Лерыч. Он не привык, чтобы девушка первая с ним знакомилась. Было странно. Но интригующе. — А вас, видимо, зовут Белоснежка? — Валерий разливал шампанское и пытался острить, намекая на беленькую, с большим вырезом спереди блузку и на такую же беленькую юбочку. На загорелом теле эта комбинация смотрелась умопомрачительно!
— Нет, — продолжая словесную игру, сказала “не Белоснежка”, — я — Василиса Прекрасная!
Тут их разговор прервали подружки, у которых в руках уже были полные стаканчики шампанского:
— С днем рождения, Василиса Прекрасная! Чтоб у тебя все было и тебе за это ничего не было! Ура!
Любимый тост работников торговли — универсальный, на все случаи жизни. Чокнулись пластмассками. При теплой погоде холодненькое шампанское хорошо пошло.
— А где же Ваш Кощей Бессмертный или Иван-царевич? — закинул Валерка удочку.
— Нет у меня ни того, ни другого, — пригорюнилась девица. — Кощей за товаром улетел, а царевичей не попадается, одни Иваны-дураки!
Девчонки рассмеялись. Валерке понравилось остроумие девушки. И второй тост он сам предложил за знакомство. Тянуть с именем уже было нежелательно, шампанское нагревалось, и наконец Валерка узнал имя девушки — Лена.
Дальше было не до торговли. Подходили соседи, знакомились, поздравляли, выпивали. Продолжить решили у именинницы дома. Тут же сорвались с мест, поймали на улице Титова две тачки и рванули на Троллейный жилмассив. В гости.
У Лены была двухкомнатная квартира в девятиэтажке, оставленная бывшим мужем после развода. Дочурка Оля, красовавшаяся с мамой на фотке на телевизоре, жила у бабушки в деревне. Эту информацию новые друзья-гости получили во время приготовления праздничного стола.
Зазвучали поздравления, зазвенели рюмки. А вслед за ними и гитара, которая попала в руки Валерке. Пока он вытягивал заунывную, но сверхпопулярную “Дым сигарет с ментолом”, Лена не сводила с него глаз. Конечно, первая информация о Валерке у нее уже была от соседок: мол, женат, есть ребенок, хороший парень, вроде при “бабках”… Лене Валерка понравился.
Начали прощаться. Пока была сутолока в коридоре, Лена подошла к Валерке:
— Валерочка, не поможешь мне? Стол сдвинуть не смогу, я же слабая женщина. И еще я очень устала. А девчонкам надо ехать на Затулинку, — и опять она улыбнулась и посмотрела в глаза так, как нельзя одинокой девушке улыбаться и смотреть на молодого мужчину.
С Валеркой творилось неладное. Он и рвался домой, где ждали жена и ребенок, и хотел остаться. “Ты же не бросаешь жену, — внушал внутренний голос. — Расслабься, второго шанса может не быть, ну, приедешь позже, не знаешь, что ли, что сказать…”
Посуду убрали, стол-книжка уже стоял в собранном виде на своем обычном месте. Пока Валерка, прикрывая растерянность, настраивал гитару, Лена налила ликер в фужеры, села на диван, подогнув под себя стройные ножки, и протянула бокал Валерке:
— На брудершафт! За мой такой замечательный день рождения!
Сладким был ликер, еще слаще — длинный поцелуй Лены. Валерка улетал в космос от ее горячих губ и язычка, который словно впивался во все нутро и заставлял поверить в бесконечность удовольствия. Кровь забурлила…
Несколько часов пролетели, как миг. Валерка еще раз убедился, что не все женщины одинаковые. Каждая женщина — это открытие.
Лена сама первая сказала Валерке, чтобы он поспешил домой:
— Не расстраивай вконец жену! Собирайся!
Ух, лиса!
Давно не испытывал Валерка этого чувства, когда идешь, а ноги словно на воздушных подушках и хочется прыгать. Не от любви, может быть. Но от радости обладания красивой женщиной.
* * *
Прошло полгода. Жизнь у Валерки поменялась. Теперь он все чаще и чаще задерживался “на работе, у друзей”. Перестали радовать встречи с женой. Даже когда Светлана сказала ему о своей новой беременности, Валерка лишь ответил: “Ну что ж. Рожай. Вырастим”. И ничего не изменилось в их жизни. Валерка рассуждал: “А что! Вот я возвращаюсь домой, на меня сразу косяка давят, пьян, мол, поздно приходишь, ребенка забыл, ни жене, ни матери не помогаешь… всякая хрень, в общем. А Ленка мне всегда рада, какой бы я ни был, да еще и компанию поддержит, веселая. Вот только надо мне теперь ей место хорошее найти да товару на нее взять, чтобы было чем работать. └Джинсовик“ хоть и без особых хлопот └слился“, но с работой у Ленки теперь напряг. Ну, ничего. Меня на всех хватит”.
А “на всех”, то есть на свою семью и на Ленку, хватало с трудом. Сам же еще финансово не окреп.
Валерка сознавал, что не имеет каких-то особых прав на Ленку. Хотя и встречаются они уже полгода. У Валерки есть жена. Там, дома, другие отношения. Он был уверен, что жена не изменит, не предаст. А сам пускался во все тяжкие. И мучился от ревности, когда в ночном клубе Ленка убегала на танцпол, даже не зазывая его с собой. Валеркины слова “давай просто побудем сегодня вдвоем” заглушались Ленкиным смехом и музыкой.
Валерка стал уставать от этой двойной жизни. Срывался на родных — жене, матери. Приходил поздно, пьяный, устраивал скандалы. Светлана уже не раз за год женитьбы уходила к родителям. Мать жалела дочку. Отец тоже, но через день-два говорил:
— Если любишь, вышла замуж — живи с мужем. А не хочешь жить — разводись.
Все четко и до боли в сердце правильно. Валерка и сам чувствовал, как засасывает его в какой-то омут. Ревность к Ленке разрывала его на части. Даже во сне, в постели с женой, он видел, как липкие руки мужиков обхватывают его Ленку, целуют лицо, руки, шею, а она смеется, глядя Валерке в глаза. Он в ужасе просыпался. Шел курить на кухню и еще долго не мог потом заснуть.
Да что же это получается?! Ведь раньше за Валеркой девчонки бегали гурьбой. Это он, Валерка, мог сам выбрать девчонку, сам бросить, наконец. А теперь им крутит женщина!.. Но как только Ленка чувствовала надвигающийся конфликт, становилась такой идеальной, заботливой и нежной, что, чувствуя ее губы на своем теле, Валерка забывал обо всем. И хорошем, и плохом. Для него существовала только она. Не верил Валерка и слухам, что, мол, меняла мужиков эта Ленка как перчатки и муж от нее ушел, застав с любовником. Не верил и не хотел верить. Думал, что это с другими можно, а с ним никогда так Ленка не поступит.
— Я люблю тебя. И только тебя! — она так нежно шептала это ему на ушко, чуть покусывая мочку, словно заговаривала его.
Колька и Вовка со двора были в курсе отношений Валерки с Ленкой. Поначалу даже оценили выбор. Ну, а как такие данные не оценить! Даже несколько раз отдыхали вместе в клубе, сиживали в ресторане. Но и друзья со временем заметили, как изменился Валерка. Стал, как цепной пес. Озлобленный на всех.
* * *
Как-то днем Вован заехал к своей новой девчонке на Шевченковский жилмассив. И пока она собиралась, курил возле парадной. К соседнему подъезду подъехала “Волга” — такси. И минут через пять с хохотом и визгом вывалилась из подъезда развеселая нетрезвая парочка: он — мужчина лет сорока в шикарном домашнем халате и тапочках с меховой опушкой, она — в белом платье не по сезону и накинутом на плечи норковом полушубке. Девушка повисла на шее у мужчины и за что-то очень горячо благодарила его, осыпая все лицо поцелуями, пытаясь вновь и вновь поймать губы мужчины. До Вовки долетали слова:
— Милый… единственный… я всю жизнь мечтала о таком подарке… откуда ты знал, что я так хочу норочку?
— Зайка, — мужчина гладил белые волосы девушки, — ведь ты же мне все уши прожужжала про свои сны о норковой шубе! Сны сбываются! Беги, лисенок, пора, пора!
Мужчина дал себя последний раз поцеловать, подвел блондинку к такси, открыл дверь, шлепнул “зайку” по попке и, явно замерзший, побежал в подъезд. Такси поехало.
Тут Вовку осенило: это была Ленка! Расфуфыренная, пьяненькая, счастливая от подарка Валеркина Ленка.
Вечером Вован сам зашел к Лерычу. Вызвал на улицу. И рассказал все, как было.
— Лерыч, дело твое, конечно, но я твой друг… Я бы эту б…дь бросил! — не побоясь быть битым, сказал Вован.
Валерку словно контузило. Он стоял окаменевший, только кулаки сжались.
— Спасибо, Вован. Ты настоящий друг, — выдавил из себя Валерка, стиснул кисть Вовки в своих горящих ладонях, развернулся и ушел в дом.
От Плеханки до Троллейки на машине по вечерней дороге минут двадцать пять. Валерка не переставая курил в пойманных “Жигулях”. Затяжки сигаретой служили закуской к выпиваемой из горлышка водке.
Наконец доехали. Валерка, в два прыжка одолевая лестничные проемы, взлетел на пятый этаж к Ленке. “Только бы была дома! — думал он. Позвонил и уткнулся лбом в обитую дерматином дверь. — Ну, открывай!” Он уже начал было стучать кулаками, как услышал за дверью шаги и вопрос: “Кто там?”
Если бы ангел когда-нибудь говорил с людьми, то у него был бы именно такой по нежности и очарованию голос!
— Это я! — Валерка еле смог выговорить два слова. Сердце разрывало грудную клетку.
— Валерочка, милый! — говорила радостным голосом Ленка, открывая замки.
Валерка ворвался в квартиру, подбежал к встроенному шкафу и открыл его. Боже! На плечиках красовался норковый полушубок! Значит — правда, значит — Вовка не обознался!
— Что с тобой, Валерочка? — в испуге спрашивала Лена.
— Откуда это? — Валерка сдернул полушубок с вешалки, и он свалился на пол.
— Ты что делаешь! — Ленка вышла из оцепенения, кинулась поднимать его, но Валерка схватил ее за плечи и крепко сжал.
— Мне больно! — почти закричала она. — Дурак, что ли, отпусти сейчас же!
— Говори!
— Да отпусти ты меня! Это девчонки привезли из Греции на продажу. Померить дали. Хотела тебе показать. Думала, может, подаришь. Теперь уж точно не попрошу!.. — пока Ленка обиженно тараторила заготовленное объяснение, Валерка, пришедший в ужас от такой лжи, медленно выпускал ее из рук.
— Не ври, я все знаю! Твои подруги носят член между ног и живут на Шевченковском! С кем ты еще трахаешься за шмотки, б…дь?
В эту секунду Ленка размахнулась и попыталась влепить Валерке пощечину, но он успел перехватить сначала одну, затем другую руку.
— Следишь? — в ужасе завопила Ленка. Она поняла, что Валерка теперь знает не только о ее измене, но и о том, что Ленка хотела его “развести” на покупку шубы. В истерике она закричала: — А кто ты такой, чтобы указывать мне, как жить? Я-то думала, что ты из себя что-то представляешь, а ты лох и быдло! Алкаш! Нищета! Даже семью свою нормально содержать не можешь. А все туда же! Какая от тебя польза? Что ты мне подарил за все это время? Какой от тебя толк? Только что потрахаться лишний раз. Так и здесь ты не лучший…
Валерка оборвал поток мерзости в один миг. Ударом. Наверное, он тоже хотел дать пощечину, но уже не мог контролировать силу удара. И кулак Валерка не разжал.
Ленка рухнула на стоявшее за ее спиной кресло. Халат распахнулся и раскрыл все ее красивое девичье тело. Длинные белые волосы разметались по лицу и скрыли кровоподтек у виска. Она отключилась. Перед Валеркой вновь лежал его ангел. Только теперь уже падший.
— Очнешься — договорим, б…дь, — Валерка ругнулся и прошел в большую комнату. Открыл бар. Сгреб все спиртное. Сложил в сумку и вышел из квартиры.
Валерка заперся в самой маленькой и дальней комнатке своего дома и все следующие сутки пил. Под утро отрубился прямо за столом. Даже его молодой организм не выдержал такой дозы спиртного. Проснувшись, пошарил по карманам в поисках денег и вышел из дома. В ближайшем ларьке набрал еще спиртного. Доплелся до дома. В сенях встретила жена.
— Валерочка, на тебе же лица нет. Что-то случилось? — участливо спросила Света. — Ты скажи. Нельзя же так себя и нас с дитем истязать!
— Светка! — Валерка рыкнул на жену, опираясь рукой о стену. — Ты… — тут он посмотрел на Светлану с ребенком на руках, вдруг замолчал на мгновение, опустил голову и уже тихо и незло проговорил: — Ты прости меня… Пожалуйста…
И, не разуваясь, поплелся к себе в “пьяную” комнату. Продолжать пить.
* * *
Любопытство соседей бывает иногда жизненно оправданным и необходимым делом. Уйдя от Ленки, Валерка захлопнул за собой дверь, но она не закрылась: защелка не сработала от сильного удара. Сосед по лестничной площадке сначала слышал крики в обычно тихой квартире, а затем, когда вышел гулять с собакой, обратил внимание на открытую дверь. Позвал хозяйку. Никто не ответил. Тогда он прошел в комнату и, к своему ужасу, увидел почти бездыханное тело. Тут же вызвали “скорую помощь”. “Скорая” хоть и приехала по троллейному бездорожью достаточно быстро, привезла Ленку в больницу уже в очень плохом состоянии. Врачи ничего не смогли сделать. И через девять часов Ленка умерла. От кровоизлияния в мозг.
Милиция “вычислила” Валерку довольно скоро: свежие фотки с датой на телевизоре, показания соседей, подружек, общих знакомых… Круг подозреваемых сузился до одного.
Это только в кино на задержание преступников милиционеры идут с оружием, красиво. Да в придачу вызванный ОМОН в масках и с “калашами”. Оперуполномоченный, который вел дело, отправил двух дежурных милиционеров к Валерке домой следующим же вечером. Чтобы по-быстренькому защелкнуть наручники на подставленных руках подозреваемого. Но милиционерам здесь не повезло: Валерку Бог силой не обидел, а алкоголь отключил голову и добавил прыти ногам. С ревом, как медведь, он протаранил себе путь между двух стоявших в узком коридоре милиционеров. Вылетел во двор и ушел через забор в частный сектор. Когда менты оправились от шока, выскочили на улицу, посмотрели по сторонам и послушали тишину соседских дворов, Валерка был уже далеко. Пришлось ехать служителям порядка в свое отделение за нагоняем.
А Валерка еще полночи куролесил с друзьями из частного сектора. Потом проспался. Похмелился. Пришел домой. Под плач жены и мамки собрал вещи (носки, трусы, свитер, трико) и поесть, что мать положила. И пошел в отделение милиции писать явку с повинной.
…Дерзость Валерки не переросла в уголовную статью “сопротивление при аресте”. Не стали менты обнародовать свой “косяк” при задержании. Но сделали Валерке одно из самых больших западло, которое можно сделать попадающему в тюрьму: опера поставили ему “СКП”, что значит “склонен к побегу”.
Крутить Валерку дознавателям не было смысла: сам во всем признался. И отправился обвиняемый в тяжком преступлении Валерий Волков в следственный изолятор по известному многим адресу: Хлебникова, 1, остановка “Кинотеатр └Россия””. Вот такое вот невеселое кино, часть первая.
Часть вторая. Тюремная
Грузовой автомобиль “ГАЗ” подкатил к огромным воротам следственного изолятора. Еще с советских времен этот грузовик прозвали автозаком. С тех же пор и по сей день “клиентов” автозака усаживают внутрь одинаково: забивают людей столько, сколько можно забить. Ну, а ежели у последнего торчит задница наружу, то служебная собака помогает ее спрятать. Когда очередному “пассажиру” натравленный охранниками пес кусает зад, это только для конвоя смешно. На самом деле боль адская. Рана рваная, долго потом не заживает и гноится.
Когда пришла очередь утрамбовывать Валеркину задницу, пес не успел выполнить задание: Лерыч резко развернулся и со всей силы ударил собачину по челюсти, да так, что обалдевшая собака прикусила язык и заскулила. Тут же на Валеркину спину посыпались удары дубинок. Только окрик офицера, контролирующего погрузку, остановил разъяренный конвой.
Теперь, в дороге, Валерка находился за решеткой в одном метре от обозленных конвоиров и не мог отвернуться: сзади от ужасной тесноты на него давила масса народу — еще четыре десятка зэков. Приходилось подставлять руки то под скулы, то под лоб, чтобы решетка не впивалась в лицо.
— Х… и смотришь, сучонок, — выругался усатый жирно-круглолицый боров-конвоир. — Может, еще по еб…льничку “дубиналом” приложить, козлина?
— Сам ты козел, мусорище поганый! — это уже донеслось из глубины грузовика. Люди прослышали про Валеркину смелость и хотели поддержать его. — Только тронь пацана, бля буду, пожалеешь, падла!
Конвоир резко встал со скамейки и проорал:
— Так, ну-ка заткнули пасть, уроды! Ща переп…дим всех на х…!
Угроза была неправдоподобной. Открыть будку с зэками, пусть и вооруженной охране, — дело гибельное. Да и устав караульной службы такого не позволяет. А тут еще из отдельного, заваренного железными листами помещения рядом с конвоем, с узким, как донышко стакана, окошком, где везли особо опасных, “ВИП-клиент” добавил:
— Не кипи, начальник, ты же свою жопу тоже бережешь. Ведь так? — “особый” пассажир за стеной “стакана” говорил негромко, но так, что прибивало к скамье.
Это несколько остудило охрану. Конвоиры и зэки еще немного пошипели друг на дружку — а что в тишине-то ехать, скучно ведь — и наконец доехали до места назначения.
Путь зэков от машины до двери камеры СИЗО — несколько метров — контролируют конвоиры автозака. Это последняя возможность конвою выместить зло на избранных: когда зэк выпрыгивает из машины — а руки надо держать за головой, высота — уровень грузовика, ни лестницы, ни ступеней, да еще и сумку с вещами приходится удерживать, а после прыжка сразу бежать в открытую дверь камеры СИЗО по коридору, — конвой старается зэка уронить и, пока тот поднимается, сколько успеется, приложиться к нему “дубиналом”.
Валерка сиганул с грузовика, в полете получил еле заметный тычок дубинкой в бок, и от земли его отбросило в сторону. Тут-то он и ощутил к себе особое внимание и заботу конвоя. Валерку повело на молодого конвоира, который всю дорогу отмалчивался и вел себя тихо. Да и при высадке особо не орал, еще неопытный был, не успел озлобиться. Он дернулся было инстинктивно поддержать падающего, но тут раздался окрик усатого, подлетающего к Валерке:
— Куда, сучара! Стоять! Руки за голову! — и дубинка несколько раз опустилась на спину и на ноги подконвойного. — Не смотри, действуй! — это уже относилось к молодому конвоиру.
Дважды приказывать не пришлось. Молодой стал быстро размахивать дубинкой, попадая по рукам, спине, голени встающего. Усатый остался доволен такой прытью.
— Это называется “придание скорости на этапном движении”, — учил бывалый мент молодого, продолжая высадку “спецконтингента”.
…Сегодня вечером “молодой” накроет “поляну” за свое первое конвоирование. Сослуживцы нажрутся водки и будут хвалить его за проявленную жестокость и рассказывать разные подобные истории про свою отвагу.
* * *
Двери следственного изолятора захлопнулись.
Первое помещение, в котором оказался Валерка и весь его этап, прозывалось в народе “переписью”. Пока конвой не сдаст по “переписи” личные дела зэков, этап считается непринятым.
Помещение было узкое и длинное, похожее на трамвай. В одну дверь входишь, в другую выходишь. Валерка стоял недалеко от окошка, к которому вызывали обвиняемых — поочередно всех сорок человек. У кого-то в невыносимой давке отрывались пуговицы, у кого-то застревала сумка и выдирались из толпы лишь ручки, но это мелочи. Бывает, и без рукавов люди добираются до окошка. А как иначе, если человек зашел последним, а вызвали первым. Пришла очередь отметиться и Валерке.
Личные дела этапа сдали. Всех приняли без проблем. Хотя во время приема присутствовал врач, за Валеркины свежие синяки спрашивать с конвоя не стал.
После “переписи” этап отправили в следующее помещение, на тюремном языке называемое “предшмонник”. В нем зэки отсиживаются на лавке вдоль стены перед обыском — “шмоном”. На “шмон” в соседнее помещение идут уже не по списку, а кто когда пожелает.
Валерка одним из первых зашел в большую светлую комнату. По периметру ее стояли три стола — “станка”, за которыми сидели сотрудники тюрьмы. Лерыч подошел к ближайшему столу. Его немного удивили полуметровые зеркала у потолка и на полу, установленные под небольшим углом. Сотрудник, мельком глянув на новенького, бросил:
— Раздеться до трусов — показать вещи, достать вещи из сумки — показать вещи…
И после уже:
— Спустить трусы до колен. Раздвинуть ягодицы.
Теперь Валерке стало понятно, что зеркала здесь не красоту наводить, а для того, чтобы “поближе” познакомиться с арестованным. А то вдруг в укромном месте чего запретное пронести захочет. У Валерки под трусами со стороны спины, кроме голой задницы, ничего не обнаружили. Приказали одеваться. Тут же из неприметного окошка в стене высунулся каптерщик и монотонно прошепелявил:
— Сдаем ценные вещи под запись. По желанию. Арестованному запрещено иметь цепочки, крестики, другие предметы религиозного культа, часы, сигареты с фильтром… А также подлежат сдаче ремни и шнурки. Шнурки из спортивных штанов тоже вытаскивайте…
Народ пошел к окну.
Затем каптерщик, уже тише и мягче, предложил:
— У кого есть вещи порядочные, могу обменять на чай, сигареты…
Валерка подумал: “Хрен тебе на рыло, а не └Адидас”” — и стал вытаскивать шнурок из трико.
Потом отправились в “превратку” — этапный бокс. Название это пошло, видимо, от слова “превращаться”: человек из “этапного” превращается в арестованного, то есть законного жителя тюрьмы. А может быть, эта камера удостоилась такого названия из-за того, что судьба показывает человеку свою превратность и готовит ему именно здесь новое злоключение, резкую перемену. Из “превратки” уже раскидывают кого куда. Приходят старшины “коридоров” (этажей тюрьмы) и забирают сначала “переносов” (тех, у кого были перенесены суды). Потом тех, кого возвращают в хату (камеру) после “слежки” (проведения следственных действий, экспертиз), то есть тех, кто выезжал из тюрьмы и возвращается обратно. И последними забирают тех, кого уже осудили, и первоходов. Это может быть и в два, и в три ночи. Есть время пообщаться.
“Превратка” — это, пожалуй, единственное место в тюрьме, где в одной камере могут сразу находиться представители всех режимов: от общего и строгого до особого. Первоходы, кто посноровистее, не упускают возможности пообщаться с бывалыми зэками.
Валерка и еще один парень подсели на шконку (койку) к серьезного вида человеку. Наколки не давали усомниться: этот его визит в тюрьму не первый. Вопросов было много, все спросить не успели, но хотя бы узнали, что делать и говорить, чтобы правильно войти в камеру.
Это на воле люди ведут себя так, как им захочется. Здесь же любая мелочь, любое движение человека становится важным. Общается порядочный народ. Попивает чифир. А те, кто потрусливее или имеют за собой что стремное, стараются спрятаться в угол. Но раз прячется, то и найдут — и выясняется, что это он, например, изнасиловал восьмилетнюю девочку. Как раз накануне Валеркиного этапа был такой случай. Вытащили зэки из угла забившуюся туда “мерзоту”, били все и долго, а к утру менты нашли остывший труп под шконкой.
Правильные менты тоже живут по понятиям. Они знали, какая поганая статья была у трупа. Порешили так: помер и помер. Официальная справка гласила: “Смерть от сердечной недостаточности”.
…В третьем часу ночи Валерку и еще человек двадцать первоходов “выдернули” из “превратки”. Темными подвальными коридорами повели в баню — узкий туннель, где из потолка торчат шесть леек. Перед входом в него всем выдали по одной шестнадцатой куска хозяйственного мыла и приказали раздеться. Каждый из зэков получил металлическое кольцо размером с пионерский барабан, на которое вешалась одежда. Обувь бросалась в общие мешки. В самой же бане старшинами тюремного карантина практиковалась быстрая помывка “спецконтингента”: из леек на голых зэков начинала течь или ледяная, или жутко горячая вода. После пяти минут такой экзекуции сами зэки начинали просить:
— Выводи, старшина, помылись уже, спасибо!
Что и требовалось противоположной стороне.
Пока зэки “мылись”, служащие хозблока, тоже зэки, запихивали одежду в жарочный шкаф. Видимо, для дезинфекции. Температура в этом шкафу была неимоверно высокая. Чуть ли не до плавления пуговиц. Возвращали одежду и обувь уже в другом помещении. Более просторном, с лавками вдоль стен. Валеркин “адидасовский” костюм из эластика сморщился размера на два, что несколько расстроило Валерку. Зато трико не болталось, и отсутствие сданного шнурка не печалило.
Пока Валерка кантовался по разным помещениям, часто оказывался рядом с одним шустрым парнишкой своего возраста. Звали парнишку Олегом. Он был небольшого роста, крепенький, не то блондин, не то русак, балабольный, но остроумный малый. В тюрьму попал по глупости: будучи пьяным, с друзьями “выставил” окно в “Жигулях” и вытащил старую магнитолу, которую удалось обменять лишь на две бутылки водки. Водку пили в соседнем дворе, где и были приняты милицейским “газоном” невменяемые, в состоянии опьянения.
Когда знакомились еще в “превратке”, Олег добавил:
— Кликуха у меня с детства — Ветер.
Лерыч еще подумал: и вправду Ветер — такой неугомонный пацан! Фамилия соответствующая — Ветров.
Перед выводом в баню приклеили и Валерке кликуху-погремуху — Борзый, за его выходку с собакой. Среди пацанов этот поступок вызвал уважение.
В следующем после бани помещении зэкам должны были выдавать положенное по карточке: постельное белье, матрац, кружку-ложку-тарелку. Должны выдавать по бумагам, а в жизни получалось так, что на двадцать человек приходилось комплектов пять-шесть от силы.
— Борзый, — сказал Олег на ухо Валерке, — такая фигня, что, может, нам и не достанется вещичек. Надо что-нибудь каптеру заслать, подмазать его, чтобы нам отложил. У тебя есть сигареты?
— Есть немного, так самому же надо, — попытался возразить Лерыч.
— Я тебе потом мешок курева достану, сейчас важно тему не прощелкать! — весьма убедительно ответил Олег.
Он появился через несколько минут без сигарет, но очень довольный:
— Добазарился. Все будет пучком. После всех подойдем. Нам оставят.
И на самом деле хитрость Олега возымела действие: пацаны получили полный комплект.
Добрался Валеркин этап и до “карантина”. Сутки первоходов фотографировали в фас и профиль, снимали у них отпечатки пальцев, брали анализы. Из “карантина” тюремные оперуполномоченные уже дальше определяют зэков по хатам.
…Все двадцать первоходов Валеркиного этапа часа два ждали дальнейших указаний. Пацаны от усталости тупо смотрели кто на потолок, кто на железные двери камеры. Со стороны коридора щелкнула задвижка. В помещение вошел охранник и, глядя в бумажку, почти прокричал:
— Заключенные Ильинский, Ветров, Волков, Гаджиев, Досталь — на выход!
Ребята поднялись со скамьи и пошли к дверям. Старшина коридора скомандовал:
— По одному на выход!
Всех пятерых вывели в коридор. Прозвучала команда:
— Стоять! Лицом к стене! Руки за спину!
Дверь камеры захлопнулась, и ее закрыли на засов.
Это жуткое лязганье засовов пробивает первоходов до дрожи. Оно напоминает, что ты теперь в заточении, во власти этих железных дверей и серых каменных стен. Совсем скоро человек привыкает и к этой тяжелой музыке тюремных засовов. Перестает всякий раз вздрагивать. Но это потом…
— Налево! По одному! Вперед! Пошли! — команды старшины звучали под стать железному звону и отдавались во всем теле Валерки.
Не пройдя и десяти шагов, старшина скомандовал:
— Стоять! Лицом к стене!
И снова лязг дверных затворов заставил дернуться всем телом.
— По одному! Вперед! Пошли! — это была последняя команда старшины.
Двери камеры захлопнулись с ненавистным звоном.
Парни встали у дверей. Хотя сказать “парни” о двоих из них язык не поворачивался. Досталь был мужчина лет пятидесяти. Интеллигентного вида, немного седенький, щуплый, тихий, только что не в очках. Таким еще говорят: “Ботаник, но ты-то что здесь потерял?” “Ботаник” был аварийщиком: врезался на своей “Тойоте-Короле” в “Жигули” и “повесил” на себя труп. Второй же, Ильинский, выглядел чуть помладше. Среднего роста. Ни худой, ни толстый. Аккуратно, модельно подстриженный. Ухоженные, даже холеные руки говорили не о физическом труде на воле. Он был одет в пиджак, белую рубашку и брюки, которые ему приходилось постоянно поддерживать из-за отсутствия ремня. За весь этап Ильинский не проронил ни слова. Взгляд его карих глаз был потухшим и потерянным.
Третьим из пяти заключенных оказался Гаджиев, в прошлом перспективный спортсмен, парнишка с Первомайки, с самой популярной статьей 206 — “хулиганкой”. Как-то вечером его с девушкой не пустили в ресторан: то ли мест не было, то ли их физиономии не понравились охране. Короче, парню обидно стало, да и перед девушкой стыдно. Слово за слово, раззадорился — и принялся отработанными боксерскими приемами метелить двух охранников. В итоге матч выиграл вчистую, но в придачу к мордам охраны разбил и дорогую стеклянную витрину. Так и переступил черту, разделяющую волю и тюрьму.
…Под тусклым светом электрической лампы за “пауком” (железной решеткой) можно было увидеть стоящие вдоль стен двухъярусные шконки. Справа от входной двери находилась параша — железное сооружение с дыркой, забетонированное в полу и закрытое со стороны хаты шторкой-перегородкой. Капало из стоявшего рядом умывальника — “слоника”, названного так за очевидное сходство с хоботом слона. В метре от него висела железная полка со створками для посуды и хлеба. Под ней стоял металлический стол, сваренный из железных уголков. В качестве столешницы — струганые доски. За скорость исчезновения съестных запасов стол прозвали “ураганом”. К нему приварена была железная лавка — “трамвайчик”.
Слева в углу камеры пошло какое-то движение. Со шконок поднялись два здоровенных зэка, и ростом, и шириною плеч похожие на молотобойцев. Они рассматривали вошедших. Еще двое лежали на койках. Пауза неприятно затянулась. Первым нашелся Олег. Он помнил советы бывалых сидельцев из “превратки” и недрогнувшим голосом спросил:
— Привет братве. Кто старший?
— Сюда иди, — почти приказал один из “молотобойцев” и поворотом головы указал в сторону коек, стоящих в углу.
Олег подошел к лежащим на шконках зэкам. Вид уркаганов был устрашающим, особенно для людей, в этом мире новых. Даже при плохом освещении было видно, что прочифиренные лица смотрели на Олега оценивающе-зло, словно появление новых “пассажиров” в хате было для зэков личным оскорблением. Один из них приподнялся на локте и процедил сквозь зубы, обращаясь к Олегу:
— Ты обозначь себя и других, кто сюда приканал…
— Понял, — спокойно ответил Олег и спросил: — Пацанам-то добро дайте пройти?
Вместо разрешения другой зэк резанул:
— Кто из вас, чморей, Ильинский?
— Я, — чуть слышно ответил молчун.
— Ты — сюда! Остальные махом по шконкам рассосались, забились в углы и пасти заткнули! — почти заорал зэк.
Народ пошел занимать койки. У кого что было — расстелили.
— Борзый, — тихо окликнул Валерку Олег, — меня непонятка мучает, это что, уже хата? Тогда почему народу так мало, всего четверо. И про такую “радостную” встречу нам ничего не говорили в “превратке”.
Как только Ильинского “дернули” к себе “старшие”, сразу стал твориться какой-то беспредел:
— Ильинский твое фамилие, значит. Так?
— Да, — сказать, что голос молчуна задрожал, — ничего не сказать.
— А, сучара, мы тебя давно ждем! — один из зэков радостно вскочил с койки и прошипел в лицо Ильинскому: — Нам с братанами сказали, что ты “целка”! Что ты сюда е…ться приехал, сука нее…ная! Ща мы те “целку” вскроем!
Два амбала тут же схватили Ильинского за руки, в рот засунули какую-то тряпку. “Старшие” зэки стали пинать его по животу. Тот захрипел, но ничего не мог сделать.
— Вы че творите, братва? — первым встрепенулся Валерка.
— Ебач заткни, а то следующим будешь, пи…р! — проорал один из “старших”.
Голову избитого Ильинского засунули между первым и вторым ярусом коек. Загнули его “раком” и стали стаскивать штаны.
— Кто первый “целяк” вскрывать будет? — шипел от радости действа самый мелкий зэчара. Он уже высунул из трусов член и шерудил его руками.
— Пи…р гнойный, тебе последний шанс даю! — проорал другой урка в ухо Ильинскому. — Пиши явку с повинной, или все тебя е…ть будут!
Валерка и пацаны вмиг въехали в тему: из Ильинского выбивают явку с повинной! Тут и “первоходам” станет ясно, что мерзотные зеки за ментов “колят” обвиняемого.
— Пошли! — бросил Валерка пацанам.
С мест сорвались в следующую секунду. Откуда что взялось: прыть, злость, сила, смелость… Пацанам повезло, что амбалы не ожидали от “первоходов” такой борзости. Валерка первым же прямым ударом кулака, с лету размазал с хрустом нос одного из “молотобойцев”. Тот свалился в проход. Первомаец лихо ушел от первого встречного удара другого “молотобойца” и слева по-боксерски пробил ему печень. Тот опешил и через долю секунды согнулся от сильнейшей боли. И тут же получил правый боковой в челюсть, упал лицом об пол. Ветер же просто подпрыгнул с разбегу и полетел с вытянутой ногой на третьего зэчару. Попал прямо в солнечное сплетение! Зэчару моментально скрючило, он упал и стал задыхаться. “Ботаник” Досталь и мелкий зэк, оба в шоке, смотрели друг на друга. Последний вдруг истошно завопил:
— Вы че, твари, ох…ли, да я вас на нож поставлю, да вы умолять сдохнуть будете, пи…ры вы гной…
Он не успел договорить: подлетевший Валерка схватил зэчару за башку и ударил ею о железную койку. Зэчара рухнул без сознания на пол, из башки потекла тонкая струйка крови.
Ильинский уже оделся, его била дрожь. Валерка потряс его за плечи, чтобы привести в чувство:
— Все уже, все кончено. Успокойся…
Второй амбал умудрился доползти до двери и затарабанил в нее. На стук прибежала охрана. Быстро выпустили “старших”, дверь захлопнули. Вызвали на подмогу резерв охраны. Прибыл дежурный по СИЗО, он же заместитель начальника по воспитательной работе, майор Пестряев. Майор не сумел скрыть удивление. В коридоре уже полустояли на согнутых ногах, сцепив руки за головой, избитые “беспредельщики”. Он бросил в их сторону:
— Что, “уроды”, вас первоходы выломили из хаты? Увести их на х… отсюда в триста шестьдесят девятую! — и в сторону чуть слышно ругнулся: — Надо ж так обосраться!
Как только двери захлопнулись, Валерка, обратившись ко всем, сказал:
— Пацаны, стопудово сейчас всех на допрос потянут. Отвечайте и пишите просто, по-тупому: “Ничего не видел, не слышал, сильно устал и спал”. Добро?
— Молоток, Борзый! — Гаджиев хлопнул Валерку по плечу.
Так и порешили.
Олегу не терпелось спросить:
— Братан, — обратился он к Ильинскому, — может, все-таки че-нибудь скажешь нам, за че они тебя так?
— Спасибо, мужики, — выдавил тот. — Скажу потом. Если свидимся. Меня обвиняют в убийстве… — и замолчал.
“Ботаник” попросил пацанов не расспрашивать Ильинского, взял его за плечи и усадил на койку.
В ту же минуту за дверью майор скомандовал охране:
— Размораживай! — что было сигналом к открытию камеры и быстрому захвату заключенных.
В коридоре резерв встречал зэков “дубиналами”. Кому куда уж прилетело. “Ботанику”-Досталю дубаки сильно перебили ногу.
Потом опять с грохотом отворилась дверь, и охранник скомандовал:
— В камеру! По одному! Вперед! Пошел!
* * *
В кабинете у майора Пестряева было жутко накурено, хотя курили только вдвоем. Напротив Пестряева за столом сидел майор Грымов — дежурный опер “спецкоридора” (камер, в которых “закрыты” “особо тяжкие”).
— Гриша, — обращался он к Пестряеву, — ты взялся за “исключительные” методы? По дружбе — или производственная необходимость?
— Толя, ты же умный человек! — пытаясь гримасничать, отвечал на издевку Пестряев. — Неужели ты думаешь, что мне в кайф этой мрази из триста шестьдесят девятой комфортную жизнь устраивать за их работу? Тем более невыполненную.
— Надеюсь, что нет, — отвечал Грымов.
— Так вот, есть люди, которым надо помочь, — Пестряев ехидно улыбнулся Грымову. — Очень нужные люди. И, может быть, тебе тоже нужные. Поэтому прошу: не лезь в это дело.
— Ладно, — поднимаясь со стула, сказал Грымов, — ты первоходов этих сильно не “прессуй” здесь. Не мешать — не обещаю. Если что случится — шуми, я у себя.
Грымов вышел, не дожидаясь ответа. Захлопнул за собой дверь и пошел в свой кабинет в “спецкоридоре”. Он не слышал, как прошипел в его адрес Пестряев: “Сука!”
Толя Грымов, в отличие от Пестряева, “сукой” никогда не был. Пришел он в тюрьму из военных. Переехал в Новосиб с севера. Дослуживал до пенсии по выслуге лет. Высокий, крепкий мужик. Его частенько видели выходящим из разного рода увеселительных заведений в компании красивых девушек: Грымов был разведен. Бывшей жене всегда хотелось быть генеральшей, а прямому, честному офицеру Грымову с должностями не везло. Вот и здесь, в тюрьме, его офицерское звание не соответствовало невысокой должности. Начальник тюрьмы Грымова уважал за то, что тот не подличал, не заискивал перед начальством, не заигрывал с заключенными и был небезразличен ко всему, что происходит в тюрьме.
В коридоре перед кабинетом Пестряева Грымов встретил охранника-выводного, ведущего на допрос Досталя. “Ботаник” волочил ногу. Беглого взгляда на Досталя было достаточно, чтобы понять, что человеку нужна помощь. Грымов приказал после допроса вести заключенного в медсанчасть.
— Сами-то как? — по-простому спросил он Досталя.
— Мы-то нормально, вот только совершенно непонятно, как же может такое происходить… — Досталь готов был уже излить свое возмущение, но Грымов негрубо его оборвал:
— Понимаю вас. Но и вы не на курорте и не за красивые глаза здесь. Ко всему должны быть готовы, — и добавил: — Все, что произошло в камере, изложите в письменной форме. В пререкания не вступайте.
Вся процедура допроса у майора Пестряева прошла достаточно быстро — за десять нервно выкуренных сигарет, по две на заключенного. Небольшая задержка вышла только в разговоре с Волковым. Пестряев решил пообщаться. Предложил закурить. Лерыч отказался. Майор хмыкнул и пренебрежительно спросил:
— Что, погеройствовать решили, гражданин обвиняемый в особо тяжком преступлении? Или чистым и порядочным зэком хочешь быть? Так вот знай, что все вы здесь замаранные мрази! Понял! — Пестряев даже привстал со стула. — И если вы думаете, что своими “отмазками” по-быстрому соскочили, то глубоко ошибаетесь!
— Я не понимаю, о чем вы, гражданин майор… — Валерка в мыслях уже обрабатывал кулаками морду Пестряева, а на деле сидел, потупив глаза.
— Все ты, сучонок, понимаешь, — и, затянувшись сигаретой, Пестряев добавил: — Лучше бы тебе не путаться у меня под ногами. Пошел вон! Охрана! Увести!
Майор тогда решил так: не вышло с ходу раскрутить первоходов, так попозже все равно их добью.
* * *
Ближе к обеду всех пятерых распределили по камерам. Ветрова, Гаджиева, Досталя “раскидали” по тюрьме в соответствии с тяжестью содеянного. А Валерку и Ильинского контролер проводил по “спецкоридору” до железной двери с цифрой “девять”.
— По одному! Вперед! — скомандовал он и обратился уже к заключенным в камере: — Принимай новеньких.
Сначала Валерка, за ним Ильинский вошли в хату. На первый взгляд она ничем не отличалась от предыдущей. Только народу в ней было побольше, человек восемь. Несколько зэков за столом пили чай. Справа кто-то, похожий на бомжа, сидел на полу возле койки. В углу на шконке лежал с газеткой в руках парень лет двадцати пяти. Валерка поздоровался первым:
— Здорово, братва!
За ним Ильинский:
— Здравствуйте.
Люди ответили на приветствие: кто кивнул, кто поздоровался. Сидящий в центре стола немолодой лысоватый мужчина спокойно обратился к вошедшим:
— Ну че, здорово. Рассказывайте, кто вы есть “по жизни”?
Валерка ответил на вопрос первым, тем более что суть его он уже достаточно хорошо понял:
— Да не, братва, здесь все нормально. Мужиком живу. По случайности угораздило сюда. Да и молчун этот, кажись, нормальный мужик.
Один из сидящих, такого же возраста, как Валерка, видимо, цыган, негрубо оборвал Лерыча:
— У тебя, братан, есть погремуха?
— Есть. Здесь же и получил — Борзый.
Люди ухмыльнулись. Парень продолжил:
— Потом расскажешь, за что такой чести удостоился. А пока, Борзый, ты только за себя говори. Тот сам пусть ответит. Положи шмотки на свободную шконку и подтягивайся к “урагану”.
Ильинский немного замялся, но потом повторил почти слово в слово речь Валерки:
— Братва, за мной “косяков” нет. Я нормальный мужик.
Он говорил это так неестественно, как робот в фантастических фильмах, что вызвал улыбки на лицах зэков. Лысый — кстати, такая и была у него кликуха — позвал Ильинского за стол.
Парень, лежащий на шконке, приподнялся, протянул Валерке руку и представился:
— Юра, погремуха Темный.
Валерка ответил тем же:
— Лерыч, кликуху ты уже знаешь.
Темный продолжил:
— Меня люди закрепили смотреть за хатой. Я отвечаю за порядок — чтоб все у нас здесь было по-людски, чтоб не случалось никакого там беспредела. Если какие-то непонятки возникают, то обращайся ко мне. Я или сам разберу, или отпишу смотрящему за всем нашим коридором. Все ясно?
— Ясно, — ответил Лерыч.
Валерка уже знал из разговоров с людьми, что камеры в тюрьме разные. Есть “правильные”, где жизнью управляет авторитетный арестант — смотрящий. Таких арестантов причисляют к самой высокой касте тюремного мира — блатным, считают неформальной элитой.
Юрка оказался в тюрьме после разбоя — завладел инкассаторской сумкой с деньгами. Смотрящим он стал не за физическую силу — кулак в “людских”, правильных хатах не главное — и даже не за дерзость с ментами, к которой был всегда готов, а за свои правильные взгляды на тюремную жизнь, за принятие и исполнение местного уклада.
После знакомства Валерка спросил, имея в виду Ильинского:
— Братва, можно человек полежит на койке, отдохнет? Ему сейчас нехорошо.
— Думаешь, нам хорошо? — заржал какой-то парень тщедушного вида, с дебильноватым лицом.
— Худой, — все обернулись на голос пацана на койке, — ты бы лучше проверил “дорогу”, чем скалиться. Слышь, соседи пробивают! — в это время были отчетливо слышны три удара в потолок. — Пусть отдыхает дядя.
Худой метнулся к “решке” (решетке на окне). И стал там колдовать с веревкой, протянутой из камеры в камеру по наружной стене тюрьмы.
Кроме такой вот “почты”, в камерах существовало еще две “дороги жизни”. Зэки со всей тюрьмы общались посредством “кабур” — проделанных в стенах дырок размером с донышко бутылки. И совсем уж в экстремальных ситуациях — путем прогона “почты” через канализационные трубы.
Худой развернул “маляву” (записку размером с половину тетрадного листка, сложенную и скрученную в трубочку плюс замотанную плотненько в целлофан и всю заплавленную огнем спички для герметичности) и протянул Темному.
— Ну, братва, — обратился ко всем Темный, бегло просмотрев записку, — к нам тут целое “обращение” от пацанов из хаты шесть пять да плюс приписки из семь семь.
Он замолчал и стал читать. Пару раз зло матернулся, но в конце, очень довольный, расплылся в улыбке:
— Ну ни х… себе делишки! Ну вы, пацаны, даете! — Темный говорил это уже Валерке, и говорил с явным уважением. — Выломили из пресс-хаты тех гадов из триста шестьдесят девятой! На них уже давно люди крест поставили. Они живы-то, потому что их менты прячут. — Борзому тут еще “пт” (привет) от пацана из шестьдесят пятой, Ветер погремуха, и еще из семьдесят седьмой от Боксера, — добавил Юрка.
Темный, довольный, что к нему в хату “заехали” правильные пацаны, распорядился:
— Лысый, у нас телевизор цветной? Достань, что осталось от дачки, и завари чифиру.
Лысый поспешно направился к полке со створками, которую и называли “телевизором”. Причем “цветным”, когда там было что поесть-попить после дачки (передачи), и “черно-белым”, когда там была только “хозяйская” тюремная пайка.
— Тащи все на “ураган”! — велел Темный. — Будем хорошую весть отмечать. Давно этих “гадов” надо было отыметь. Менты им за такие “заказы” комфортную жизнь устраивают: телевизор, магнитофон, унитазы вместо параши, за окном высокий лес, вид красивейший… — Юрка усмехнулся. И продолжил уже серьезнее: — Не место им среди живых.
Пустили по кругу большую алюминиевую кружку-“хозяйку” с термоядерным чаем-чифиром, от которого у Валерки с непривычки свело скулы. А Ильинский и полглотка не смог сделать. Потом отобедали чем Бог послал — галетами с салом.
— Ниче, привыкнете! — уже по-свойски комментировал чаепитие Лысый.
Сидевший за столом седой дядечка лет шестидесяти, в очках, довольно полный, несмотря на скудность рациона, и даже обрюзгший, обратился к Валерке:
— Меня Славян зовут. Наши дядей Славяном кличут. Можешь и ты так называть, — он протянул Валерке руку для пожатия. — Борзый, ты и твои пацаны очень правильно поступили… Ситуации такие нередко происходят. Бывает еще интереснее, когда подсадные утки по заданию либо Управы исполнения наказания, либо УБОП, либо прокуратуры, даже не имея срока, просто ездят в тюрьму, как в командировку, типа “сотрудники под прикрытием”. Под зэков косят. В доверие входят. А случается, что “мусора” и на крючок порядочного сидельца ловят. Узнают, что был косяк за порядочным, и шантажируют. Обещают не раскрывать перед зэками его промашку, пока тот на них работает. Только не дай Бог это никому. И у ментов тот зэк “сука” и “стукач”, и среди людей, если узнают, он “гадом” будет.
Все внимательно слушали Славяна, никто не перебивал. Он пользовался авторитетом среди порядочных арестантов: по жизни нигде не “хроманул” (не допустил косяков по понятиям). Вырос Славян в детдоме, по молодости получил срок, а за ним и второй, за кражу личного имущества граждан. Уже в возрасте стал работать обходчиком путей на “железке”. Обладал мужицкой силой, особо не пил. Во время борьбы за трезвость много мужиков полегло от всякой дряни — не одного другана схоронил… Как раз после вот такого печального события пришел Славян домой. Сидит у себя на кухне, кручинится. А в это время сосед, “металлист”, что жил сверху, как обычно, завел свой “хэви-металл”. Да еще и так громко, что все тело и душа вздрагивали. Подождал немного Славян. Потом поднялся к соседу. Стучал долго. Сосед еле смог открыть — был пьяный вдрабадан, да еще и гости такие же “никакие”. Стали Славяну дерзить, мол, “не мешай нам жить, дед, иди спать к своей бабке, заждалась, наверно, хоть раз в полгода “палчонку кинь”! В общем, слушать такие речи Вячеслав Александрович не стал. Сначала одного, затем второго и третьего по очереди, схватив за шиворот и поясные ремни, повыкидывал из квартиры в подъезд. Прошел дальше в комнату и разгромил всю аппаратуру. Детишки оказались сыновьями местных начальников, “мажоры”, словом. Один из них при приземлении в подъезде сломал шею. Год в гипсе. На предварительном следствии потерпевшие утверждали, что оказывали сопротивление врывавшемуся в квартиру пьяному соседу. В общем, в свои пятьдесят пять лет получил Славян “восьмерик”, то есть восемь лет лишения свободы (часть вторая статьи двести шесть и часть первая статьи сто восемь (умышленное тяжкое телесное повреждение)).
…Время подошло к отбою. Темный присел на своей шконке и обратился к сидельцам:
— Пацаны, убирайте “ураган” под “телевизор”. Немного походить надо, кости размять. И вот еще. Раз уж к нам подканал такой нормальный пацан, как Борзый, надо его определить на хорошее место.
Смотрящий огляделся и продолжил:
— Рядом со мной спит Цыган. Он у нас за судом. И завтра поедет на этап. На месте Цыгана будет спать Борзый, — Темный обратился непосредственно к Цыгану: — Сегодня уж поспи по очереди с Борзым. А молчун ляжет на правый нижний шконарь. На “пальме” будет спать Нарком. Борода свое место знает: рядом со шконкой на матраце потырсится.
“Пальмами” называли верхние койки. Наркомом был полудохлый, заколотый до синих “дорог” на руках, да еще и взятый ментами на продаже “герыча” (героина) с поличным наркоман. А Бородой звали бомжа, который грохнул за бутылку водки своего корефана.
Так крепко свои полночи Валерка давно не спал. Отрубился мгновенно. И на секунду проснулся только тогда, когда к нему на шконку пристраивался валетом Цыган.
* * *
В шесть утра Валерка открыл глаза под окрик дубака и стук дубинкой по двери камеры:
— Подъем! Баланда подканала!
По коридору разносился грохот телеги: зэки-баландеры развозили еду. Открылась “кормушка” (откидное окошко на двери), и в ней показалась круглая физиономия в белом колпаке:
— Че, пацаны, получайте пайки.
Пацаны выдвинули “ураган” на середину камеры. Сначала в окошко дали хлеб из расчета полбулки на человека плюс довесок, граммов сто пятьдесят. Второй баландер протянул к кормушке “испортаченную” (в татуировках) руку за касаками (алюминиевыми тарелками).
У Ильинского тарелки не было, и Валерка попросил плеснуть две пайки в свой касак. Зэкам давали кашу. Она представляла собой жидкую похлебку из пшенки и не очищенного от чешуи минтая. Поднесли и “хозяйский чифир” — чаек, заваренный в пропорции примерно один грамм чая на всю хату.
Рассыпали из “мерок” (алюминиевых мерных стаканчиков) и сахар, почти двадцать граммов на человека. Со спичечный коробок. “Почти” — потому что двадцати граммов в “мерке” никогда не было. Ушлые баландеры засовывали на дно денежку размером с медный пятак. За целый день набиралось приличное количество “заныканного” сахара. Вот так многие баландеры “крысили” (крали) у своих еду. И потом продавали зэкам этот же сахар. Жили баландеры в отдельном хозблоке своей отстраненной жизнью: записавшись в актив и надев красные нарукавные повязки, они переставали считаться порядочными арестантами и теряли уважение людей.
Когда все получили “положенку” (обязательную пищу), Лысый стал привычно заваривать чай-“купчик”, не такой крепкий, как чифир, но достаточно насыщенный.
Бомж сидел возле койки и с удовольствием уплетал тройную пайку: Юрка и дядя Славян отдали ему свою баланду. Вообще-то есть это “варево” было невозможно. Особенно в первый раз. Ильинского чуть не стошнило, но он сдержался. Остатки похлебки Валерка и Ильинский вылили в парашу.
— Ниче, ниче, — брякнул Нарком, — привыкнете. Все равно жрать че-то надо.
Во время завтрака в дверь камеры вошел дежурный охранник и скомандовал:
— Машков — с вещами на выход.
Цыган не сидел за столом, ему уже не положено было пайки. Он встал со шконки, подошел к “урагану”, протянул руку Валерке и сказал:
— Ну, счастливо тебе, Борзый. Рад был знакомству. Может, еще свидимся.
— Может быть. Земля круглая, — отвечал Валерка. — Спасибо, что поспать дал.
Оба засмеялись. Цыган так же тепло попрощался со всеми пацанами и ушел на этап.
Перекусив и убрав со стола в черно-белый “телевизор” касаки, “хозяйки” и ложки, пацаны уселись за стол. Все, кроме, понятное дело, Бороды. У людей его разряда, которых в тюрьме определяют как “чертей”, свой стол на коленках, да и вообще своя жизнь. Их удел — вся грязная работа.
Темный обратился к Ильинскому:
— Слышь, братан. Ты посмотри — у нас все как люди, со своими погремухами. Нельзя порядочному арестанту без погремухи.
— А почему нельзя? У меня же есть имя — Сергей, — разговорился Ильинский.
— Темный говорит правильно, — поддержал Славян. — Это ты в той жизни Сергей Ильинский. А здесь жизнь другая, и имя тебе другое надо бы подыскать. Тюремное. — Славян закурил и продолжил с улыбкой: — А хочешь, сама “тюряшка” тебе погремуху и даст?
— Это как это? — удивился Сергей.
— Вот когда будем на прогулке, сам узнаешь, — незлая, загадочная улыбка появилась на лице у дяди Славяна и у всех пацанов.
Славян подбросил новеньким еще один вопрос:
— Ну че, расскажите людям, по какому такому делу сюда пожаловали.
Валерка не раздумывая ответил:
— У меня баба заблядовала. Я как узнал — крыша съехала. Ну и наворотил делов, — Лерыч закурил.
— Ну что ж, понятно, — рассудительно сказал Славян. — А ты как? — спросил он Ильинского.
Ильинский уперся взглядом в пол. Но все же стал говорить:
— Я даже не знаю, что сказать. Я здесь совершенно случайно. По недоразумению…
Его прервал гогот Худого:
— Мы все здесь по недоразумению!
— Кончай скалиться! — осадил Худого Темный. — Вишь, у человека че-то совсем мутное дело! Продолжай!
— В тот злосчастный день мы собирались всей семьей улетать на пару недель в Эмираты, — рассказывал Ильинский. — Еле выбрался с работы. Не хотел ехать. Но мой друг Андрей, соучредитель нашей фирмы, настоял. Еще говорил, что, мол, съездишь, расскажешь, как там, потом я поеду. Мы ведь с ним сутками пахали больше двух лет без выходных, — от такого потока слов Ильинский даже немного задохнулся. Но успокоил себя и стал говорить более сдержанно: — Так вот, стоим мы с семьей уже в дверях. Вдруг звонок. Открываю — милиция. “Вы Ильинский Сергей Валентинович? Вы арестованы по подозрению в организации убийства Мелехова Андрея Евгеньевича”. С женой случился обморок. Я не знаю, что делать, а на меня наручники уже надевают.
— Ни фига себе! — присвистнул Лысый. — Так ты че, в натуре не при делах?
— Если вы про то, причастен ли я к убийству, — интеллигентно отвечал Ильинский, — то — да, я “не при делах”.
— Ну, втирай! — с верхней шконки ехидно подал голос Нарком. — Вы, коммерсы, все свое “бабло” поделить не можете! Чем обоснуешь?
Темный метнул злой взгляд на наркомана и резко сказал:
— Пасть свою заткни, когда нормальные пацаны говорят. Ты кто такой, чтобы тебе что-то обосновывали? Сиди на “пальме”, бамбук кури!
В следующий момент дверь хаты открылась, вошел выводной и скомандовал:
— Волков, Ильинский — на выход!
Темный, зная, что Угрюмый — так прозвали зэки этого охранника — ответит только ему, спросил:
— Куда их?
— Куда надо! — недовольный вопросом, брякнул дубак, но, поразмыслив, добавил: — Грымов к себе вызывает.
Дядя Славян рассудительно сказал:
— Соображает кум, что порядочных арестантов не дело по одному выдергивать. Не хочет людей на подозрение ставить. По понятиям ведет себя.
* * *
Опер спецкоридора Грымов у себя в кабинете пил чай и пролистывал дела Волкова и Ильинского. В дверь постучали:
— Товарищ майор, Волков и Ильинский доставлены, — отрапортовал охранник.
— Пусть войдут, — разрешил майор.
Валерка и Сергей вошли в кабинет. Комната была небольшая. В ней стояли два письменных стола, за одним из которых сидел майор. Рядом находился сейф. Вдоль стены стоял шкаф для документов.
— Присаживайтесь, — предложил Грымов.
— Да мы постоим! — сухо ответил Валерка.
— Давайте-давайте, — уже настойчивее сказал майор. — Разговор есть.
Ильинский присел первым, за ним и Валерка. Грымов закурил сигарету.
— Вызвал я вас вот по какому делу. Про ночное ЧП я в курсе, естественно. Я читал ваши объяснительные и понял, что правду вы писать не хотите, — он сделал длинную затяжку и выпускал дым в сторону от зэков. Валерка тем временем уже прикидывал, как их сейчас опять будут “грузить” и “колоть”. — Так вот, — продолжил Грымов, — не берусь утверждать, но, может быть, — здесь он сделал паузу, сбил пепел с сигареты в пепельницу, — вы сделали правильно.
Валерка с Ильинским удивленно переглянулись. Это еще что за новость!
— Мужики, — совсем уже не по-ментовски обратился к ним Грымов, —сейчас я накидаю вам такую картину, а вы уже дальше сами кумекайте, что к чему. Не мое дело решать, по делу вы здесь или по случайности. Вот только беспредел — он и для вас, и для меня одинаково беспредел.
Пацаны были немного ошарашены речью опера. Тот продолжал, они слушали.
— С майором Пестряевым вы уже знакомы. Так?
— Так, — в один голос был ответ.
— Легко он от вас не отстанет, гарантирую. Он будет вас крутить на признание. Причем ваши объяснения по поводу беспредела или еще чего во внимание приниматься не будут. А что было? Было нанесение телесных повреждений заключенным. Вот это ему и надо в рапорт, — Грымов подлил себе кипятка в кружку. — Я уж не знаю, для чего еще ему это надо, но у нас ведь как: раскрутил уголовное дело — получил премию. А вас, первоходов, раскрутить для него — дело плевое. Только вот вам совет: не “грузите” друг друга, не “сдавайте” и не подписывайте никакие бумаги. Пока сами признание не дадите, никто на вас новое дело не повесит. Все понятно? — спросил Грымов.
— Понятно, — ответил Валерка.
А Ильинский даже сказал:
— Спасибо, товарищ майор. Мы ведь еще ничего здесь не понимаем…
— Не надо благодарить. Надо только знать, что везде, и у вас в хате, и у нас в штате, есть люди нормальные, а есть и… — здесь Грымов сделал паузу, подыскивая нужное слово, — есть разные люди, в общем. Все. Разговор окончен. Охрана! — майор позвал выводного. — Увести в камеру.
* * *
Зэков вывели на прогулку. Тюремный дворик представлял собой площадку размером два с половиной на четыре метра. Ее окружали трехметровые стены в “шубе” (набросанном “ляпками” бетоне с острыми краями). Изнутри пробитая гвоздями дверь напоминала крупную терку. Вместо крыши была приварена решетка, которая сверху еще накрывалась мелкой сеткой — рабицей, чтобы нельзя было принять “груз” (перекид) от соседей. И чтобы уже совсем никаких мыслей о свободе не возникало, сверху за зэками наблюдал дежурный вертухай (охранник). На площадке посередине дворика находилась приваренная к арматуре скамья. Но на ней обычно никто не сидел: ноги от долгого пребывания в камере и так затекали и не слушались. Надо было их разминать.
Стояла ранняя весна. Солнечные лучи прорывались сквозь решетку и освещали одну из стен. Худой выскочил на улицу первым и стал носиться, подпрыгивать, изображая боксера. В игру включился Лысый. Валерка, которому было сейчас не до дурачеств, подошел к Темному.
— Юрка, — обратился он, — опять какая-то непонятка, — и пересказал весь разговор с Грымовым слово в слово.
— Ну че, братан, тут одно из двух, — решил Темный. — Либо мент вас к себе “пригревает”. Может, потом через это доброе и вербануть задумал. А может, и “в цвет” тебя предупредить от “мусорской” подлянки хочет. Ты вот что, никому про это не базарь. Я еще со Славяном потрещу че да как.
— Базару нет, конечно. Я и Ильинскому сказал, чтоб никому, — ответил Валерка.
Тут же вспомнив о том, что на прогулке Сергею должны были дать кликуху, Темный подозвал его и объяснил:
— Сейчас, только громко, чтобы все слышали, а не только вертухай, кричишь такие слова: “Тюрьма-тюрьмуха, дай погремуху. Погремуху простую, не лоховскую, а мужицкую”. Понял?
— Да, — кивнул Ильинский. Он поднапрягся, набрал воздуха в легкие и, сам от себя такого не ожидая, очень громко закричал: — Тюрьма-тюрьмуха, дай погремуху!
Наверху от неожиданности вздрогнул охранник:
— Какого х…ра так орете!
Лысый ответил:
— Гражданин начальник, у нас человек без имени. Нельзя же так “по жизни”. Сам знаешь.
— Да ладно, орите, — успокоился охранник.
Вот тут началась веселуха. Некоторые зэки припали к “решкам” и кричали в ответ:
— А кто ты такой?
Худой отозвался за Ильинского:
— Интеллигент он.
— Ну, тогда пусть будет Телега!
— Не, Ботаник лучше!
— Ласковый! Снежок! — послышалось с гоготом из соседнего дворика.
— А кем на воле был? — донеслось из окна.
— Кем работал? — спросил быстро у Ильинского Темный.
— Я руководил центром косметической хирургии.
— Доктором был, — разобрался Юрка.
Ильинский немного смутился:
— Я, собственно, не сам проводил операции. Хотя и медицинское образование у меня есть…
Но из окна уже донеслось:
— Вот пусть и прет по жизни Доктором!
— Ну че, канает тебе такая погремуха? — спросил Темный у Ильинского.
Немного подумав, тот ответил:
— Такая погремуха мне канает!
Худой прокричал:
— У нас новый братан родился! Доктор погремуха. За помощь по случаю отблагодарим. — По традиции “крестному” всегда отправляли чай и сладкое.
* * *
На обед давали щи с капустой и резанной пополам мерзлой картошкой и перловку, разваренную до клестерообразного состояния. Компота в тот день не дали. “Телевизор” в хате был черно-белым: полученные дачки закончились, а новых еще не подогнали. (Помимо вещевой передачи (раз в два месяца, не более шестнадцати килограммов, обвиняемому разрешалось получать передачу продовольственную (раз в месяц, не более восьми килограммов): сахар, сало, печенье, конфеты, предпочтительней карамельки, или, как их называли, “грохотульки”. Еще сигареты, а лучше табак или курительную крупку: сигареты резали на части при сдаче в окне приема передач. А сигареты с фильтром были вообще запрещены, его отрывали и выбрасывали: из фильтров некоторые умельцы умудрялись делать заточки, нагревая их на спичке, сплющивая и затачивая. Такой пластиной можно было повредить “шкуру”, например, вскрыть себе вены.)
Грустный получился обед в хате. Худой забрался к себе на койку и вслух рассуждал:
— Ничего, скоро Борзого и Доктора подогреют дачкой. Пополним “телевизор”.
Лысый достал притыренные “стиры” (тюремные карты — от слова “стираться”, потому что быстро стирались, за месяц приходили в негодность) и стал их мешать.
Изготовление таких карт было целой наукой. Создавалась конструкция типа сэндвича: с одной и с другой стороны листы тоненькой серой бумаги для протоколов и объяснений, которая под разными предлогами бралась у ментов, а в середине — листочек из “Роман-газеты”, заказанной в местной библиотеке. Этот простенький бутерброд резался вдоль на две половины, листики поочередно промазывались клейстером из пережеванного хлебного мякиша, протертого через простынь. Из одной полоски “бутерброда” выходило три заготовки. Их помещали между двух деревяшек и подкладывали под край “урагана” часа на четыре. Потом еще часа три просушивали, чтобы не ссохлись. Затем вынутым из окошка камеры стеклом все карты обтачивались до идеально ровного состояния. Для пропечатки каждой масти и картинки служил трафарет из “золотинки”, вынутой из сигаретной пачки. Чтобы получить черную краску, клейстер смешивали с сажей, чтобы получить красную — с несколькими каплями арестантской крови. После склейки, обточки и пропечатки торец карт пропитывали клеем, чтобы они не расслаивались. Клей брали с переплетов библиотечных книг — соскабливали и растворяли в ложке путем подогрева. После этого “стиры” были готовы к игре.
Доктор, видимо, наслушавшийся где-то страшных историй про тюремные карточные долги, даже отодвинулся машинально:
— Нет-нет, я в карты не умею играть, да и денег у меня нет.
Худой усмехнулся и, пристраиваясь на “трамвайчик”, сказал:
— Да не ссы, профессура, поучим. Мы люди хорошие. Нормальных мужиков не станем “кидать”.
Ильинский немного успокоился и согласился:
— Ну, если не на деньги, а на “просто так” — тогда можно.
Пацаны за столом заржали. Сергей непонимающе посмотрел на них. Худой с некоторой бравадой стал объяснять:
— Вот на это “просто так” вас, лохов, и разводят. Да ты знаешь, что игра на “просто так” — это когда ставят на “кон” жопу! Проиграл на “просто так” — вставай раком и терпи!
Ильинский снова побледнел:
— Да Бог с вами! Я же не знал! Ничего мне не надо. Я не играю, — и стал вылезать из-за стола.
Славян осуждающе посмотрел на Худого:
— Ты можешь по-человечески все объяснить Доктору, чтобы у него от страха очко не взыграло! — и, обратившись к Сергею, сказал: — Сядь, Доктор. Учись, смотри. Порядочные люди играют или “на интерес”, то есть “на что-то”, или “без интереса”. Лысый, растолкуй правила человеку.
Ильинскому стали объяснять правила, а Славяна позвал к себе на шконарь Темный. Все это время они с Борзым негромко о чем-то говорили.
— Долго жевать тут нечего, — начал объяснять Славяну Темный. — Короче, Грымов пацанов предупредил, что этот пи…р, Пестряев, от них не отъе…тся, пока их не расколет и пока они друг друга не “грузанут”. Посоветуй, че знаешь.
Дядя Славян задумался.
— Да, — протянул он, — есть над чем покумекать. Ты, Борзый, вот что, когда будешь у Пестряева, ничему не верь. Ничего не подписывай. А станет стращать, требуй адвоката. Этот кум — известная гнида. Враз окрестит на срок. Но, как и почти все местные менты, работать не любит. Сам отвалит от тебя: не проканало с тобой, проканает с другим. И, это, ты сам Доктора научи, как себя держать. Он тебя лучше понимает. Чую, к нему особый интерес будет.
К вечеру Доктор уже умел немного играть в карты. Валерка рассказал ему обо всем, что надо было знать. Пестряев в этот день отдыхал после дежурства, так что у пацанов было время подготовиться к завтрашнему допросу.
* * *
Следующий день, как и всегда, начался с окриков дубака, грохота телеги баландеров, завтрака, чифира для порядочных арестантов, а затем и проверки. Заключенных выводили в коридор, где в этот раз вместе со старшиной смены были еще и опер спецкоридора, и врач, который осматривал арестантов на предмет побоев и принимал заявки на санчасть, и даже сам “хозяин” — начальник СИЗО подполковник Алексей Петрович Зыков. Для служащих ФСИН (Федеральной службы исполнения наказаний) это большое звание — не как в армии, где подполковников немерено. На такое место дураков не назначают. Зэки как угодно могут говорить про оперов тюрьмы, следаков, но начальник СИЗО всегда уважительно звался среди арестантов “хозяином”.
Подполковнику Зыкову до пенсии оставалось два года. В свое время он отказался идти в управу и остался в СИЗО. Не все коллеги поняли этот поступок. Но сам начальник искренне считал, что только он сможет навести и поддерживать должный порядок во вверенном ему подразделении. Сильно зэков не прижимал, ненужных попыток перекрасить тюрьму в “красный” цвет не делал (“красной” называется зона, где весь уклад жизни контролируется ментами).
Зыков опросил обвиняемых, есть ли у кого жалобы на содержание под стражей. Жалоб не было. “Девятка” считалась спокойной камерой. Арестованных водворили обратно, и проверка пошла дальше по коридору.
А после прогулки выводной пришел “выдергивать” Ильинского к Пестряеву.
Часть третья. Противостояние
В противовес простоте кабинета Грымова кабинет Пестряева был обставлен лучшим образом: массивный стол, который не стыдно было бы иметь любому начальнику, “горка” для документов, вся мебель — ручной работы. Посередине “горки” красовался цветной прибалтийский телевизор “Таурус” с японской трубкой, не так давно подаренный майору благодарными просителями за какую-то помощь.
Пестряев настраивался на разговор с Ильинским и курил. Здесь нельзя было допустить промашки…
В раскрытии уголовных дел Пестряев считался ассом. Не чуждался самых разных методов: надавить, запугать, да и просто обмануть для лихого майора было делом привычным. “Главное — результат”, — так считал он.
В последнее время Пестряев все сильнее проявлял рвение по службе: он спал и видел себя в кресле “хозяина”. Еще каких-то два года! Но нужны были хорошие связи в управлении, среди тех, кто решает, кому начальствовать в Централе. И вот несколько дней назад судьба свела Григория с таким человеком, который, правда, сам не работал в управе, но нужных людей знал. Этот человек — Михаил Семенович — сам вышел на Пестряева. Пригласил для серьезного разговора в ресторан “Сибирь”. И сделал такое предложение, от которого Пестряев не мог отказаться: наградой, кроме выданных тут же денег в конверте, и было заветное продвижение по службе.
— Надо посадить одного негодяя за решетку, хорошо бы навсегда, — объяснял Михаил Семенович, угощая Пестряева коньяком. — Я сам не стал бы просить за такое дело, но надо помочь хорошему человеку. Женщине, — собеседник майора говорил с загадочным подтекстом. — Три дня назад некий Сазонов Игорь Андреевич из обреза охотничьего ружья застрелил Мелехова Андрея Евгеньевича. И был задержан на месте преступления — в офисе убитого: секретарша сумела нажать на “красную” кнопку. На предварительном следствии задержанный признался, что действовал по заказу Ильинского Сергея Валентиновича, который вместе с покойным Мелеховым является соучредителем фирмы “Сотворение”, — Михаил Семенович сделал паузу, глотнул коньяка. — Заказчика тоже задержали. Вот здесь и скрывается главная проблема. Дело в том, что этот Ильинский не признается в организации убийства. Надо ему помочь, — тут Михаил Семенович оскалился в улыбке. — Пока все. К сожалению, вынужден вас покинуть. Отдыхайте. Любые ваши заказы в этом ресторане уже оплачены.
Он протянул на прощание руку Пестряеву и оставил его одного пить “Рене Мартин”.
* * *
В кабинет замначальника СИЗО постучали.
— Товарищ майор, Ильинский доставлен! — доложил выводной.
— Давай его сюда!
Ильинский робко вошел.
— Проходите. Присаживайтесь, — добродушный тон Пестряева подкупал.— Вы курите?
— Нет, благодарю, — как можно спокойнее и увереннее постарался ответить Сергей.
— Ну и правильно. Я все мечтаю бросить это зловредное дело. Но не хватает терпения. Может, посоветуете, как можно мне в этом помочь? — Пестряев не читал книг по психологии, но знал: если хочешь расположить к себе человека, попроси его о небольшой помощи. Это налаживает отношения.
— Посоветую. Хотя работа у вас очень нервная. Отказаться от курения будет сложно, — Сергей стал искренне отвечать и спрашивать: — Сколько сигарет вы выкуриваете в день?
— Две пачки, — Пестряев был несколько удивлен таким ответом на его, как он посчитал, риторический вопрос.
— Это очень много. Наверное, сказывается на здоровье? Одышка, частый сухой кашель, бессонница, головная боль есть? — Ильинский спрашивал, как доктор на приеме.
Но Пестряеву быстро надоело отвечать самому, ведь в его кабинете вопросы всегда задавал только он.
— Вы, уважаемый обвиняемый в особо тяжком преступлении, моя самая большая головная боль. Вот так. И не удивляйтесь, — уже позабыв про свою игру “попроси совета”, Пестряев закурил и продолжал: — Я искренне считаю, что такому интеллигентному человеку, как вы, здесь, среди всей этой мрази, не место. Но что тут уж поделаешь, судьба-злодейка играет нами, как хочет. Вы оступились. Нарушили закон. А он, как вы знаете, суров…
Ильинский молчал и ждал, куда повернется разговор. Он помнил все, о чем его предупреждали Грымов и пацаны в хате.
— Итак, — говорил сочувственно майор, — что сделано, то сделано. Но надо же быть идиотом, чтобы продолжать копать себе яму!
— Что это значит? — спросил Сергей.
— Да вот что. В камере “карантина” вы и ваши подельники уже по новому делу совершили злостное групповое преступление — избили сокамерников. Двое потерпевших сейчас находятся в санчасти, — как будто сильно расстроившись, говорил Пестряев. — Я не люблю быть голословным, а то скажете, что, мол, наговариваю, и сразу покажу вам Уголовный кодекс, — майор развернул УК на странице, заблаговременно заложеннной какой-то бумагой. — Вот полюбуйтесь, что вы натворили: часть первая статьи сто восемь УК РСФСР (умышленное тяжкое телесное повреждение). Наказывается лишением свободы на срок до восьми лет!
Сергей побледнел. Все же Пестряев сломал его внутреннюю оборону. Опытный опер заметил перемену в лице Ильинского и продолжал по отточенной схеме, которая всякий раз срабатывала:
— Сергей Валентинович, я почти уверен, что вы непричастны к совершению этого преступления. Вы же интеллигентный, прекрасно воспитанный человек, а не какой-нибудь там дебильный ублюдок из числа ваших теперешних сокамерников. Как, например, Волков — убийца, подонок, каких свет не видывал! Или тот дегенерат-спортсмен. Ему в боксе все мозги вышибли. Так он и здесь умудряется калечить людей. Вам с ними не по пути. Зачем же вы выгораживаете их? Я же вижу, как вы под диктовку написали те показания. Вас же заставили это сделать. Ведь так? — майор сделал паузу и ждал ответа.
Ильинскому пришлось отвечать. Голос внутри него говорил: “Человек тебе хочет помочь, сделай, как он велит”, и в то же время в голове крутилось: “Не соглашаться, не подписывать…”
— Нет. Никто меня не заставлял, — сказал Сергей.
— Вот! Вы опять продолжаете выгораживать своих подельников! — как будто разочарованно говорил майор. — А они вовсе не такие святые!.. Вот смотрите и читайте показания заключенного Досталя! — Пестряев победным взмахом руки предъявил Ильинскому вытащенную из кодекса мелко исписанную бумагу.— Узнаете почерк, подпись? Нет? Все равно ознакомьтесь.
В показаниях, где внизу стояла разборчивая подпись “Досталь”, было написано, как заключенные Волков, Гаджиев, Ветров, Ильинский на почве бытовой ссоры избили сокамерников.
— Прочитали? Что теперь скажете? Вы считать умеете, уважаемый врач? — тон майора начал меняться в привычную для Пестряева сторону убедительного принуждения. — Так считайте! Ваши, уже практически законные, десять с верхом плюс еще восемь! Итого максимальных пятнадцать! Больше просто УК не дает. Во сколько лет вы выйдете из зоны? В шестьдесят? Сифилитиком и туберкулезником! Вам жизни на свободе останется год или два. Под забором. Если вы еще и доживете до свободы. Что вряд ли. С такими, как вы, интеллигентными размазнями в зоне не церемонятся. Мигом “опустят”, то есть изнасилуют. И весь срок будете “петухом”! — здесь Пестряев приостановил свой яркий монолог и, смеясь, спросил: — Вы хотите пятнадцать лет черпать говно из параши?
Ильинский лишь отрицательно мотнул головой.
— Вот. Правильно. Вы же умный человек! — майор достал из папки заранее заполненный бланк протокола допроса свидетеля, где в “шапке” были уже записаны Пестряевым все данные Ильинского, пододвинул к Сергею шариковую ручку и сказал: — Ну, а теперь напишите, как все было, с чувством, с толком, с расстановкой. Обещаю походатайствовать за вас. И вместо лишних пяти лет вы можете получить всего один год. Хотя, — он протянул это слово, — и здесь я смогу вам помочь. И сделать вас только свидетелем. Вы мне глубоко симпатичны, Ильинский.
Сергей тупо смотрел на бумагу. В голове крутились разные жуткие картины: шестидесятилетний старик сифилитик, петля в тюремной камере… Пестряев же, уверенный в удачно проведенном допросе, снова закурил и откинулся на спинку кресла. Он рассуждал и расставлял все по полочкам, словно складывал дела в свой шкаф:
“1. Чтобы было легче └раскачать“ зэка на явку с повинной, сначала надо бы его └замазать“, то есть заставить дать показания против сокамерников по статье 108. Затем ознакомить его подельников с этими показаниями. Тогда и в хате ему жизни не будет. Для всей тюрьмы он станет сука и стукач. Приползет ко мне и подпишет все, что я ему предъявлю. Вплоть до признания в организации заказного убийства. Лишь бы спасти свою шкуру.
2. Конечно, с явкой надо будет еще поработать. Немного. Сначала покажу ему его статью 17, где соучастником преступления наряду с исполнителем признается и организатор, который несет такую же уголовную ответственность. А это по статье 102 до пятнашки или расстрел.
3. Предложу страдальцу помощь: если пишет все, что я ему скажу, то согласно статье 38 чистосердечное раскаяние или явка с повинной смягчает ответственность до трех четвертей срока. То есть до одиннадцати лет лишения свободы. С его-то деньгами с воли да за примерное поведение уйдет по условно-досрочному освобождению лет через восемь.
4. А еще, чтобы уж совсем успокоить бедолагу, пообещаю ему полную изоляцию в пределах тюрьмы и дальнейшее └спасение“ — отбывание срока на зоне для бывших сотрудников УВД. А там посмотрим”.
Пестряев, совершенно довольный разработанным планом, усмехнулся и посмотрел на Ильинского. Листок перед Сергеем был по-прежнему чист.
Ильинский вдруг резко поднял глаза на Пестряева и сказал твердым голосом:
— Гражданин начальник, я требую адвоката! Имею на это право! Без адвоката ничего писать не буду.
Такой поворот разговора привел Пестряева в некоторое замешательство.
— Адвоката хочешь? Ну что ж. Я вижу, ты не ценишь, когда люди к тебе по-хорошему относятся. Посмотрим, как ты запоешь, когда “почалишься” в карцере, сука! — зло бросил он.
— Сам ты сука! — Ильинский выпалил это неожиданно для самого себя и уже неробко, прямо посмотрел в глаза оперу.
Пестряев побагровел и вскочил со стула. Он схватил Ильинского за грудки и прошипел ему в лицо:
— Вот как ты заговорил! Ну, посмотрим, чья возьмет! Я тебе устрою райскую жизнь! — тут он взял себя в руки, отпустил заключенного, сел на место и нажал на кнопку вызова выводного: — Петровский! Увести эту суку в карцер. Пусть трое суток “почалится”. Чтоб сговорчивее стал. Сейчас документы оформлю.
* * *
Карцер СИЗО в то время был штука хреновая. Начиналось все обычно с “дубинала”: в коридоре бойцы спецрезерва, каждый по очереди, били водворяемого в карцер дубинками. До тех пор, пока тот не подписывал бумагу, что “по факту применения ко мне спецсредств в законном порядке претензий к администрации следственного изолятора не имею”.
Ильинский подписал такую бумагу после двух ударов резиновой дубинкой. Он почувствовал, что кожа у него на ягодицах словно взорвалась огнем, и из его глаз прыснули слезы.
— Не ссы в трусы, чмо! У нас здесь все подписывают. Рано или поздно, — с усмешкой комментировал происходящее старший боец.
После процедуры подписания такого соглашения Ильинского повели в знакомую ему баню. Там сказали снять с себя всю гражданскую одежду и переодели в карцерную робу — “белючку” (такое же, как в армии, нижнее белье). Даже сняли трусы, чтобы нарушитель не смог удавиться на резинке. Вместо его удобной обуви Сергею выдали “чуни” — обрезанные по лодыжку старые, сырые и вонючие валенки. Затем Ильинского постригли машинкой наголо. Довели до девятой камеры. И через “кормушку” в двери сказали сокамерникам собрать все его оставшиеся вещи. Пацаны быстро сообразили, что к чему, и Борзый отдал свою ложку, тарелку, кружку, ведь у Сергея этого добра не было. Потом “предложили” Ильинскому написать объяснительную по факту совершенного им нарушения. Альтернативой служило продолжение экзекуции. Недолго думая, Сергей под диктовку сопровождающего его младшего инспектора написал: “Я, Ильинский Сергей Валентинович, обвиняемый в особо тяжком преступлении, оскорбил замначальника СИЗО майора Пестряева и пытался нанести ему физическое оскорбление. Во время этой попытки был остановлен сопровождающим меня инспектором с применением спецсредств (газовый баллон, резиновая дубинка)”. Ильинский еще подписал постановление о водворении его в карцер. И только после этого дежурная по карцерам женщина-дубачка открыла ему карцер номер три.
Это была одиночная камера размером полтора метра на три. В углу слева, на стене, находились поднятые в вертикальное положение и пристегнутые на защелку нары. Они были сделаны из металлического каркаса и сложенных на него досок, неструганых, но за долгие годы отшлифованных задницами зэков. Нары разрешалось опускать от отбоя до подъема, то есть с десяти вечера до шести утра. В углу справа стояли небольшой столик и скамья, сваренные из уголков и укрепленные в бетонном полу. Еще были в карцере металлический умывальник и параша.
Ильинский осторожно, через боль, присел на скамью. Он продолжал разглядывать карцер. Почти под потолком виднелось окно. У Сергея хватило сил усмехнуться при виде этого сооружения из металлического листа с проделанными в нем крупными дырками. Позже, ночью, Сергей почувствует, как хорошо в эти дырки уходит накопленное за день тепло и проникает ночной холод. Ему придется не спать. Прыгать на месте, приседать, отжиматься от ледяного пола, лишь бы только согреться. Спортивные упражнения в карцере становятся вдвойне полезными: они не только укрепляют мышцы, но и согревают тело, правда, минут на двадцать. Затем упражнения повторяются. Трое суток в карцере длятся невыносимо долго.
* * *
Борзый не находил себе места. Славян его успокаивал:
— Видно, твой Доктор оказался пацаном крепким. Не слюбились они с майором. “Трюманули” его. Сейчас в карцере “чалится”.
— Уж не кайфует, точно, — добавил Темный. — Подождем его да все узнаем. Как думаешь, дядя Славян, Доктора вернут к нам в хату?
— Да хрен знает эту гниду Пестряева. Доктор же не блатной. Поэтому может после карцера и вернуться обратно, — рассудительно говорил Славян.
* * *
Через трое суток Ильинского вернули в камеру.
Сергей вошел в хату и присел на свою койку. На него было больно смотреть. Даже удивительно, как всего лишь за трое суток может человек измениться. Осунуться. Обрасти черными кругами под глазами. Сгорбиться. И, возможно, потерять последнюю надежду на избавление из этого ада.
Лежащий на шконке Нарком приподнялся на локте и посмотрел вниз:
— О-па! Доктор! Ужин — не нужен! Ты прямо как я после “дурки”!
— Пасть заткни, трещало ширевой! Знай, кому, когда и что базаришь! — рявкнул Темный.
Но Нарком продолжил тупить:
— Темный, я че-то не пойму. Доктор — не блатной, ваще не ваш человек, а вы за него мазу держите. В честь чего это?
— Я те разжевывать за жизнь не стану. Обломно, — ответил Темный. — Но одно скажу. Если человек не гнида и не тварь позорная, не гад и не стукач, не чухан опущенный и не фуфломет, если он живет по чести и по людским понятиям, то ему всегда будет “ход” на тюрьме. А тем более когда порядочного арестанта прессует по беспределу “мусор”. В правильной хате людям помогают. Ты понял?
— Понял, — согласился Нарком, отвернулся к стене и накрыл голову подушкой: спать залег.
Темный сам позвал Сергея:
— Доктор, че затихарился? Иди сюда, потрещим о судьбе твоей тяжкой, — Юрка пытался острить, хоть немного вывести Ильинского из оцепенения. — Как раз тут и дядя Славян отдыхает. Ему тож интересно, как дела-делишки твои. Борзый, тоже сюда канай.
Пацаны уселись на шконку смотрящего. Ильинский первым сказал:
— Я помнил все, что мне говорили, и ничего не подписывал, кроме карцерных бумаг. Но майор мне показал признание Досталя. Он во всем обвиняет нас! Как же это так?
— Я так думаю, одно из двух: либо Досталь вас всех “грузит”, либо признанка, что ты видел, голимая шняга, — рассудил Славян. — Темный, как бы нам словиться с твоим корешком, смотрящим за больничкой? Пускай он прокнокает у этого Досталя, было что, не было. Пестряев — мент ушлый. Может любого, не то что первохода, на понт взять.
— Сделаем, — пообещал Юрка. — Худой, все слышал? Черкани маляву на больничку.
После обеда пришел ответ из больнички. Пацаны писали, что майор показывал Досталю такую же байду с признанкой, только уже написанной якобы Доктором. Стало понятно: Пестряев хотел пацанов “развести” и “загрузить” новым сроком. Об этом, впрочем, предупреждал Грымов.
* * *
Вечером, после отбоя, Валерка подсел на шконку Темного. Вполголоса, чтобы слышал только смотрящий, Лерыч сказал:
— Юрка, мне надо с тобой поговорить.
Темный уже и так понял, что не песни петь пришел корешок.
— Ну, че скажешь?
— Я еще за понятия не особо в теме, — начал Валерка, — но есть у меня одна думка. Уж не знаю, прокатит или нет… Я хочу попросить. Но не за себя. Со мной все ясно, — Валерка достал папиросы и угостил Темного.
— Насколько я “догоняю”, ты хочешь за Доктора мне сказать. Так? — спросил Юрка.
— Ну, а за кого еще-то, — согласился Лерыч и продолжал: — Все к тому, что Пестряев от него не отъе…ся. Ему край нужно повесить на Доктора статью. Причем тяжелую. И если сейчас как-то не помочь Доктору, “мусор” его сломает.
— Ну, может, и так быть, — рассуждал Темный. — И че дальше?
— Надо бы Доктору помочь, раз он порядочный арестант, нас не сдал, пока держится.
— Надо, — спокойно согласился Темный. — И как ты это видишь?
— Надо обратиться за помощью к авторитетам! — предложил Валерка.
Темный от удивления даже кашлянул.
— Ты че, Борзый! Ты мне это “в цвет” говоришь, не прикалываешься?
— Да уж какие тут приколы! Не только за мужика попросить помощи. Здесь еще и другое. “Мусора” беспредельного въеб…ть надо! — Валерка произнес последние слова громче обычного, так, что игроки за “ураганом” обернулись.
— Кого там въеб…ть надо? — тут же откликнулся Худой.
— Че вы там опять мышкуете, пацаны? — спросил уже дядя Славян.
— Может, нас в курс поставите? — поинтересовался и Лысый.
Только Ильинский лежал на койке и молчал.
— Да тут Борзый кричит маляву от нас Вору писать, — полусерьезно-полушутя сказал Темный.
— О чем малява? — спросил Славян.
— За Доктора просить. Чтоб его гнида Пестряев вконец не схавал.
Ильинский услышал, что разговор про него, обернулся:
— Не надо за меня никого просить. Я уже и так людям жизнь попортил.
— Ты, Доктор, радуйся, что за тебя еще люди добрые говорят. Заботятся, — отреагировал Худой.
— Короче, — оборвал его Темный, — все вы в теме. И че думаете об этом?
Лысый пожал плечами. Он был “как народ”. Славян после хорошего глотка чифира сказал:
— Ну а че тут стрематься? За порядочного арестанта нестремно просить, — и добавил: — Хотя решать тебе, Темный. Ты у нас смотрящий. С тебя и спрос будет.
— И с меня! — сказал тут же Валерка. — Я за Доктора впрягаюсь!
— Ну, ты-то понятно. Уже не впервой, — обдумывал вслух сказанное всеми Юрка. — Раз такой расклад, тогда пиши, Борзый, сам маляву. Я подпишусь.
Маляву отправили смотрящему за корпусом и за Централом. Дальше почта пошла к Вору.
* * *
Восприятие слова “вор” у большинства людей на воле однозначное — человек, крадущий чужое. На самом же деле определение этого слова намного шире. А тех, кто стремится утащить все, что плохо лежит, правильно бы называть “крадунишками”. Им до Воров не подняться никогда. По тюремным понятиям Вор — это непререкаемый авторитет, заслуживший уважение людей своими поступками и всем ходом своей жизни. Это слово употребляется только в отношении Воров в законе.
Вора, к которому за советом и помощью шел Борзый, звали Седой. Свою кликуху он получил еще мальчишкой, в возрасте десяти лет, когда в шахте в родном поселке погиб его отец. Пацан после похорон проснулся утром с прядью седых волос. И повелось во дворе называть его не Тимур, а Седой. Отца заменил Тимуру родной дядька, который к тому времени не раз побывал у “хозяина”. Да и двоюродные братья, его сыновья, намотали уже первые сроки. И дядька, и братаны считались в своем кругу людьми достаточно авторитетными.
В подростковом возрасте Тимур и сам стал стремиться к воровской жизни. Родственники поддерживали его. Сразу объяснили Тимуру, что встать на воровской путь — это не значит пойти тут же красть. Самое важное — с юных лет осознать суть воровской жизни, что приемлемо для Вора, а что нет. Перед тем как человек станет коронованным Вором в законе, заглядывают в его прошлое очень глубоко. Он не должен оказаться ни бывшим пионером, ни комсомольцем, ни активистом каким-нибудь. Стать Вором-законником может только тот человек, который изначально отрицал и отрицает всю социальную политику государства, законы управления обществом и системой. У Вора есть только свои законы, определенные воровской сходкой. Сызмальства Седой придерживался таких жизненных принципов. Власть в лице начальников угольного разреза тимуровского батьки сама дала для этого повод, когда, пообещав всячески помогать семье, оставшейся без кормильца, по сути, кинула подачку-пособие — мизерную сумму, на которую существовать было невозможно. Тогда и понял Тимур, что в этой жизни никакой надежды на государство нет. А есть только ты сам и близкие тебе, верные люди.
Воровать для Вора — это образ жизни. Основное воровское оружие — нож. Но насильственные преступления для Вора неприемлемы: не ты давал жизнь человеку, не тебе и лишать ее. Хотя мотивированное убийство в списке Вора вполне может быть: допустим, убийство какого-нибудь “гада”, который “скрысил” воровской общак.
В отношении общака тоже есть свои правила. Поддерживают его благодаря карточным выигрышам. Вообще Воры по жизни всегда идеально владели картами. Дядька учил Тимура: “Мало того, что сам Вор должен уметь играть, ему необходимо и всячески поддерживать игру. Молодежь подтягивать, учить, объяснять: карты не только развлечение, времяпровождение, но и поддержка общака”. Этими деньгами помогают тем, у кого ни папок, ни мамок на свободе нет, кому передачки носить некому. Или когда передачки положены раз в полгода. Общак завозится в те места, где он необходим. Положим, кто-то жил всю жизнь по воровским понятиям и умер где-нибудь в тюрьме от чахотки или при задержании кого застрелили — с этого общака помогут родным и близким. Часть общака отправляется в лагеря, когда случаются особенные события, похороны или поминки авторитетных людей, кто всю жизнь боролся с “мусорским” беспределом, чтобы не делали из тюрем “красных” армий, не маршировали там под барабаны и команды ментов.
Есть такая тенденция: Вор обязательно должен отсидеть в тюрьме. Вора, который ни разу не попадал за решетку, быть не может: именно в зоне, в экстремальных условиях, он закаляет силу воли и доказывает право быть Вором, демонстрирует, как умеет решать вопросы, как может защитить мужика и от “красных” (зэков, которые работают на администрацию тюрьмы), и от ментов.
Мужики — та масса людей, которая дает Вору силу и опору. Слово Вора в тюрьме — закон. И если пришел человек и назвался Вором и нет никакой малявы, опровергающей это, то за ним всегда пойдут. Даже на бунт и голодовку.
Уважения у людей надо добиться еще до того, как придет время стать Вором в законе. Потому что человека без авторитета законником сделать никто не сможет. Вор — законодатель преступного мира, который не дает дорогу произволу, защищает все камеры, тюрьмы, зоны от беспредела. Без жесткой иерархии понятий и законов воровского мира в тюрьмах везде правил бы кулак. Кто больше отсидел, у кого плечи шире, тот и прав. Этакая зоновская “дедовщина”. А ведь далеко не все в тюрьму едут, как в армию, молодые, здоровые и сильные.
Хотя стоит сказать, что почти все Воры обладали и обладают незаурядным физическим здоровьем. И интеллектуальными способностями. Воры идеально юридически подготовлены и стараются не позволять администрации ущемить мужика. Например, если положено мужику передачку — отдай. Если разрешено идти на “свиданку” — веди. Или вот пообещает коммерсант, у которого фирма на зоне, что за перевыполнение плана поможет “гуманитаркой” (едой, куревом) — должен будет отдать, что обещал. За этим и следят Воры и люди от них. И если где-то пытаются ущемить мужика, то здесь уж, как говорится, не жди ничего хорошего от Воров.
Ворам в законе и на воле заботы хватает. По мере сил они пресекают беспредел. Чтобы, к примеру, семеро отморозков не забивали до смерти малолетку только потому, что их больше. Чтобы подрастающие беспредельщики-бандиты не шмаляли (стреляли) из волын (стволов) направо и налево. Чтобы не насиловали всей оравой девочку или женщину. Если случится найти таких отморозков раньше милиции, то разбор будет коротким, вплоть до “пера” в брюшине или пули в башке. Потому что нарушили эти уроды понятия людские, а значит, пошли против жизни, в том числе и воровской. За такие поступки объявляют “гадами”. И если не на воле, то в тюрьме за все придется ответить. Рано или поздно попадут туда беспредельщики — и там их уже встретят.
Сегодняшний день вносит коррективы в воровскую жизнь. Хоть и прошло с описываемых событий каких-то пятнадцать лет. Раньше Воры-законники боролись с торговлей наркотиками в городах, потому что понимали: наркотик — это гибель для преступного мира, семя раздора между людьми. Он развалит именно то, что объединяет весь преступный мир, — истинные понятия и принципы жизни. Нынче наркотики вовсю порабощают людей, даже некогда авторитетных. Сейчас ТВ эту тему обыгрывает. Показывает, что одного за другим берут серьезных Воров с наркотой в кармане. Но в большинстве случаев это и показывается ради “красной” пропаганды, чтобы опорочить имя воровское перед общественностью.
…Седой в возрасте шестнадцати лет мог решать уже серьезные вопросы и разговаривал с людьми значительно старше его. Мог общаться абсолютно с любым человеком. Он знал и блатной язык — феню, и русский литературный. Отлично играл в карты и, имея прекрасную память, цитировал наизусть целые страницы из интересных ему книг. Разбирался во многих областях науки и искусства.
Эти познания никогда не приходят сразу. Седой добавлял себе ума в тюремной академии, когда проходил через одиночные камеры. Тогда он читал книги, выписанные из библиотеки целыми сумками. Пушкин, Толстой, Достоевский, Тургенев, Чехов — собраниями сочинений оставались у него в памяти. Седой всегда был в курсе политических событий и в стране, и за рубежом: в советское время ежедневно по камерам разносили газеты “Правду” и “Труд”, и перед тем, как пустить их на тарочки (самокрутки), он прочитывал газеты с первой до последней страницы. На любой вопрос мужика мог грамотно и четко ответить. И в этом тоже заключался его непререкаемый авторитет.
* * *
Теперь Седой отбывал срок за формальную кражу, чтобы выполнить свой воровской долг и поддержать порядок в Централе. Вместе с законником в хате сидели еще три человека. Из авторитетных людей. Они помогали Вору решать много серьезных вопросов. Одному это сделать при всем желании не под силу. Бывало, что эти доверенные люди сами решали кое-какие проблемы, что были в их компетенции. А что не могли разобрать, с тем обращались к Вору. С малявой от Борзого так и было. Вор прочитал записку и отписал обратно: “Борзый, постарайся прорваться ко мне в хату”.
Темный, получив и прочитав ответ, был доволен. Ведь законник к себе приглашает далеко не каждого. А здесь такое уважение к пацану, да и ко всей хате получается. Темный дал прочитать маляву всем порядочным. Поразмыслив, сказал Худому:
— Дерни на “кормушку” дубака. Мне он нужен, — и обратился к Лысому: — Скоро надо будет денег, приготовься “разморозить” нашу заначку.
Лысый, хоть и не блатной, был поставлен Темным следить за общаком хаты. То, что Лысый на воле “разводил” на деньги коммерсов, совсем не мешало ему здесь быть честным счетоводом. “Крысятничество” из общака — “гадский” поступок, на это рука у порядочного преступника не поднимется. Лысый записывал, что, когда и сколько было положено в общее.
Общак формировался в основном за счет игры, дачек и магазина. С магазином дело обстоит так. Во время ареста деньги у зэка изымаются и кладутся на его специальный лимитный счет в бухгалтерию, откуда арестованный один раз в месяц может их потратить на “отоварку” в местном магазине, но не более какой-то определенной суммы. В те времена это было десять рублей. Проходит по тюрьме служащая женщина и дает людям список имеющегося в магазине добра и бланки заказов для “отоварки”. Часть купленного человек может отдать на общак. Ну, а может и не отдавать: общак — дело добровольное. Но если решил зэк быть порядочным арестантом, по собственной воле делится с братвой. Сбор общего — почти святое, и даже некоторые — нормальные — охранники это понимают. Нынешний смотрящий за коридором был достаточно авторитетный человек и в разговоре с охраной уже добазарился сам проходить по хатам за общаком. Правда, и “отмороженных” дубаков хватает, и с ними “базару” нет. Но есть и другие.
…Лысый достал из тайника в стене небольшую скрутку денежек и приготовился выдать нужную сумму. В этот день старшиной по спецкоридору был сложный собеседник, не сразу готовый исполнить просьбу. Но Темный, видимо, нашел серьезные аргументы в свою пользу, дал денег — и через некоторое время охранник вывел Борзого в хату к Вору.
Пока шел “базар” Темного с ментом, Сергей разговаривал с Валеркой. Пацаны уже объяснили Ильинскому, что кто-то сильно обложил его с воли. И от любой помощи, тем более Вора, отказываться просто глупо. Сергей говорил:
— Валера, я понял, что ты пойдешь просить помощи в моем деле. Я уж не знаю, зачем тебе это? Может, скажешь?
Валерка поморщился от нежелания отвечать на этот вопрос, но объяснил:
— Серега, если ты думаешь, что мне от тебя что-то надо, ты ошибаешься. Не все меряется деньгами. Может, и много я в жизни своей небольшой делал неправильного. Но такие понятия, как совесть и честь, у меня всегда были и будут, — Валерка посмотрел на изумленного таким ответом Ильинского и добавил: — Ладно, не люблю я говорить высокими словами. Все, что смогу, сделаю.
— Спасибо, Валера. Только и ты знай, если уж будет у меня возможность когда-нибудь отблагодарить тебя — не поскуплюсь, — пообещал Сергей. — Ты понимаешь, у меня неплохой бизнес на воле. Если люди помогут, то я в долгу не останусь.
— Добро, — сказал Валерка и пожал протянутую Сергеем руку.
* * *
В этот раз уже негромогласно, но с некоторой суетой охранник открыл дверь и поднял Валерку:
— Борзый, вставай по-быстрому, пошли.
Хата Вора тоже находилась в спецкоридоре. Старшина постучал в камеру и открыл ее:
— Вечер добрый, Борзого привел. Вы уж постарайтесь недолго с ним… Сами понимаете…
— Молодец, что привел, — ответили старшине. — Зачтется.
Навстречу Валерке вышел один из пацанов и протянул руку:
— Ну, здорово, братан. Проходи, с людьми знакомься.
Валерка знакомился и осматривался. Жили в этой хате всего четверо. На деревянном комоде стоял телевизор, на нем видик. И шконкой деревянную кровать Вора назвать было бы уже неправильно. Да и вместо “урагана” из металлических уголков и досок был обычный деревянный стол.
Валерку подвели к Вору. Первое, что бросалось в глаза при встрече с этим человеком, — его гордая, уверенная осанка и вдобавок рост под метр девяносто. Взгляд карих глаз, казалось, пробирался прямо в душу собеседника. Все это впечатляло.
Седому не так давно стукнуло сорок пять. Лет пятнадцать назад с ним мало кто рискнул бы сразиться на кулаках — такой недюжинной силой он обладал. Да и сейчас был крепок. И мог так дать в “репу”, что на ногах не устоишь. Но годы за решеткой оставили отпечаток на лице и теле Седого. Перед Валеркой стоял поджарый, жилистый, уже обожженный чахоткой человек. Нос пару раз был переломан. На лице и на теле шрамы — память о стычках в лагерях и на пересылках с разными рода “суками” да рэкетирами. А что поделать, учить и тех, и других надо, если словами никак не понимают.
Вор приподнялся со стула и протянул Лерычу руку. Валеркина рука потерялась в огромной, сильной ладони Седого.
— Борзый, — стараясь не робеть, представился Лерыч.
Седой чуть улыбнулся:
— Да знаю, что Борзый. Ты имя скажи.
— Валерий, — тоже улыбнулся Валерка.
— Ну вот. Имя мое тюремное ты знаешь. А родители назвали меня Тимур. Теперь познакомились. Бери стул, присаживайся к столу, — пригласил Седой и продолжил: — Как стоял ты на этапировании, я видел. Правда, обзор у меня был небольшой, размером с дно стакана. Мы с тобой в одном автозаке ехали. Молодец. Смело “причесал” собачку. Духу у тебя хватает. Пацаны отзываются о тебе хорошо. Смотрящий отписал про тебя доброе.
Валерка даже смутился от таких слов авторитета. Но много говорить Седой не стал, сразу предложил Лерычу изложить суть вопроса. Тот рассказал, как мог, иногда сбиваясь от понятного волнения, всю историю с Ильинским, начиная с пресс-хаты. Вор обещал помочь. На прощание он протянул Валерке руку и сказал:
— Таких пацанов, как ты, Борзый, побольше бы здесь, давно бы порядок навели.
Один из пацанов стукнул в дверь. Старшина коридора зашел за Валеркой и повел его в девятую хату.
* * *
На следующий день Седой позвал в тюрьму своего адвоката. Это был интереснейший человек — Борис Аркадьевич Сладкий. Пятидесяти лет от роду. Невысокого роста, с животиком, но прямой осанкой, гладко выбритый, энергичный, всегда приветливый и радостный, с обаятельной улыбкой. “Милейшей души человек”, — говорил про него любой собеседник, хоть пять минут с ним пообщавшийся. Если бы Борис Аркадьевич не выбрал юридическое поприще, то добился бы немалого также и в политической, и в дипломатической сфере. Этот человек умел находить общий язык буквально со всеми. Среди его хороших знакомых были и коммерсанты, и рэкетиры этих коммерсантов, и милицейское начальство, и авторитетные преступники. Он знал, когда, с кем и как говорить. Таких адвокатов в жизни бывают единицы. Даже когда он отказывал кому-то, обычно из-за своей перегруженности, то делал это так тактично, что хотелось еще раз услышать подобный отказ. “Милейший друг мой, — говорил Сладкий своим соответствующим фамилии голосом, — ну зачем же вам нужен я, такой немыслимо дорогой адвокат? Ваше дело и выеденного яйца не стоит. Поберегите нервы и денежки. Любой выпускник моего Томского юридического университета поможет вам с радостью и легкостью”. К чести Сладкого, за те дела, которые ему не удавалось довести до победного конца, денег он брал мало. Ну, а когда — и так случалось чаще всего — дело завершалось победой, то и раскошеливаться клиентам Бориса Аркадьевича приходилось очень прилично. Сладкий знал, за что, когда и сколько можно было взять.
Высоких клиентов и успеха в адвокатской практике Борис Аркадьевич добился не сразу. Прежде он работал обычным адвокатом в суде и, может, и остался бы на этом своем рутинном месте, если бы не… любовь, бессонница и желание доказать свою исключительность. Надо же было такому произойти, что в возрасте почти тридцати лет на почве неразделенной любви к младшему судье своего района случился с Борисом Аркадьевичем нервный срыв. Его пассия не захотела связывать судьбу с простым адвокатом районного суда. Сладкий потерял покой, не спал сутками. От бессонницы врачи прописали ему кучу лекарств. Но Борис Аркадьевич как умный человек поберег свое физическое и психическое здоровье и не стал принимать рекомендованные транквилизаторы. Из этой, казалось бы, плачевной ситуации он извлек пользу: в освободившееся от сна время стал читать огромное количество литературы по юриспруденции и психологии. В этом маленьком человеке взыграл бунтарь, который решил доказать всему миру, что он чего-то стоит и сам творец своей судьбы. Из поражения он извлек победу.
Сладкий ушел с прежнего места работы и открыл частную практику. И стал браться за такие дела, от которых другие приличные адвокаты отказывались всеми путями, чтобы не испортить себе имя. А Сладкий на таких “мертвых” делах имя себе сделал. Теперь у него была и любовь, на голову выше его и звавшая его “папочка”, что соответствовало их разнице в возрасте. И серьезное положение в адвокатуре. А быть адвокатом у Вора в законе — это ли не признание профессионализма и конкурентоспособности?
Седой озадачил Бориса Аркадьевича просьбой помочь в непростом деле Ильинского. Сладкий с готовностью за него взялся. Получив информацию по делу, он решил начать действовать по двум направлениям: установить слежку за Пестряевым и встретиться с обвиняемым Сазоновым.
Люди адвоката некоторое время “пасли” Пестряева. Первая приятная для Сладкого новость поступила, когда выяснилось, что совсем недавно майор купил себе автомобиль “Тойота-Кроун”. Он был не совсем новый, шестилеток, но на зарплату замначальника СИЗО в те годы было не купить и четыре колеса от такого автомобиля.
Следующий звоночек от сыщиков адвоката поступил после встречи в ресторане “Сибирь” Пестряева и одного серьезного пожилого мужчины. Удалось узнать, что мужчина — бывший партийный босс, а ныне руководитель одного из предприятий Михаил Семенович Рогожин. Что, собственно, ни о чем еще не говорило. Но интерес появился сразу, как только узнали, кто была та красивая дама, с которой Михаил Семенович исчез в подъезде стоквартирного дома на Красном проспекте. Это оказалась жена покойного Мелехова Андрея Евгеньевича, друга Ильинского и соучредителя его бизнеса.
Сладкий обдумывал, как все эти события могут быть связаны друг с другом. Кому выгодна смерть Мелехова и арест Ильинского? Отбросив все человеческое, можно предположить: жене убитого. Она могла завладеть фирмой путем нескольких достаточно простых махинаций. Серьезный дядечка-“босс” годился на роль покровителя и любовника одновременно. Но очень уж кровожадной была такая версия, хотя ее никто не сбрасывал со счетов. Кроме того, при подобном раскладе был один прокол для злодеев — арест исполнителя. Хотя и с показаниями против Ильинского. Прояснить ситуацию могла только встреча с непосредственным убийцей — Сазоновым. Получить разрешение на это для Сладкого было не проблемой.
* * *
В жизни Борзого и его нового кореша Доктора серьезных изменений пока не было. Пестряева как замначальника изолятора по воспитательной работе отправили в командировку в Красноярск, в местное СИЗО, которое по результатам прошедшего 1992 года было признано лучшим среди всех СИЗО страны. Милиционеры делились опытом.
А тюремная жизнь в новосибирском Централе текла по своим законам и своим чередом.
Адвокатом Валерке назначили дядечку пенсионного возраста. Был он в очках с огромными линзами. В мятом, далеко не новом костюме. В синей рубахе с повязанным второпях коричневым галстуком.
— Волков Валерий Михайлович? — как положено, спросил адвокат Валерку, входящего в комнату для допросов.
— Да.
— Здравствуйте! Я ваш адвокат. Меня зовут Родион Васильевич Лемешев. С обстоятельствами вашего дела я ознакомился. Но, к сожалению, ничего особо утешительного для вас сказать не могу.
— Жаль, — как-то глупо усмехнулся Валерка.
— Единственное, что для вас может служить утешением, — некоторые юридические нюансы, — сказал адвокат, роясь в своем старом портфельчике.
— Это еще какие? — спросил Валерка.
— Ну, например, то, что, если бы ваша потерпевшая скончалась непосредственно сразу после нанесения телесного повреждения, вам вменялась бы статья сто вторая — преднамеренное убийство из ревности. Но так как потерпевшая скончалась в больнице и прожила после травмы более восьми часов, то вам вменяется часть вторая статьи сто восьмой — умышленное нанесение тяжких телесных повреждений, повлекших за собой смерть потерпевшего.
— Ну и что из этого? — не понимая смысла сказанного, спросил Валерка.
— Да хотя бы то, что по статье сто второй максимальное наказание — пятнадцать лет или высшая мера. А по вашей статье максимальный срок — двенадцать лет. Ваша явка с повинной дает повод надеяться, что к вам суд применит статью тридцать восьмую и смягчит наказание до трех четвертей максимального срока.
— Будем надеяться, — отрешенно сказал Валерка. В тот момент ему казалось: что девять, что пятнадцать лет — одинаково кругло.
— Еще мне не нравится ваша непогашенная условная судимость по части второй статьи сто сорок четвертой. Это отягчающее ответственность обстоятельство. Так же, как и ваше нетрезвое состояние в момент совершения преступления. Из-за вашей пьянки придется проходить обследование в психбольнице на предмет хронического алкоголизма. Могут дать принудительное лечение. Это может несколько омрачить вам жизнь. Но не пугайтесь, — попытался улыбнуться адвокат, глядя в сторону Валерки. — Будем надеяться на наш гуманный суд. На то, что вы отец малолетнего ребенка, жена беременна. И опять же на вашу явку с повинной и деятельное раскаяние.
— Будем, — повторил Валерка и спросил: — Мне что-нибудь передали?
— Ах, да! Конечно, — засуетился забывчивый Родион Васильевич. — Ваша мама передала папиросы и гематоген. Заботится о вас.
— Угощайтесь, — Валерка угостил адвоката гематогенкой. Тот с удовольствием взял. — А от жены вестей нет?
— К сожалению, нет. Общались мы только с вашей мамой. Хорошая женщина. Очень волнуется за вас, — адвокат встал и сказал: — Ну что ж, если у вас ко мне нет вопросов, пожеланий, жалоб на содержание в тюрьме, тогда я пошел. Много работы. До свидания, — и он опять попытался улыбнуться.
Валерку сопроводили в камеру.
* * *
Борис Аркадьевич Сладкий всеми правдами и неправдами добился вызова на допрос Сазонова Игоря Андреевича. Сазон сидел в триста шестьдесят девятой камере, где укрывали “прессовщиков”. Пресс-хаты вычислялись опытными зеками по расположению. Камера триста шестьдесят девять находилась в самом конце коридора. С одной стороны камеры за стеной была лестница, а с другой — женская хата-изолятор, в которой “закрывают” по подозрению на “сифак” (сифилис). Внизу, под триста шестьдесят девятой, находилась холодная хата, нежилая. Так что катать малявы (пересылать почту) местные сидельцы не могли. Такие хаты называют “замороженными”, и именно там обычно и сидят “гады”. Сазона в эту хату “подняли” по личному указанию майора Пестряева, поэтому местное “гадье” его не трогало.
Борис Аркадьевич встретил обвиняемого Сазонова своей всегдашней улыбкой. Стараниями адвоката в комнате для допросов, кроме них, никого не было. Борис Аркадьевич предложил Сазону присесть и спросил:
— Игорь, разрешите мне называть вас так?
На вежливую просьбу трудно было ответить отказом.
— Называйте, я и есть Игорь.
— Вот и славно.
— А вы кто, мой новый адвокат?
— Официально так, Игорь. Но я для вас даже больше чем адвокат. Я ваш спаситель! — мимику Сладкого невозможно было бы передать словами. Все мускулы, все жилки на его лице работали в такт этому чарующему пению.
— И что это значит, вы меня из тюрьмы выпустите? — с недоверчивой улыбкой спросил Сазон.
— Буду с вами честен — нет. К моему большому сожалению, даже я этого сделать не в силах. Но я смогу даровать Вам нечто большее — жизнь. Это и есть самое дорогое, не правда ли?
— Интересно, — усмехнулся еще ничего не понимающий собеседник, — за последнее время вы уже второй.
— Вот-вот, как раз это мне и необходимо узнать, чтобы облегчить вашу участь: кто первым обещал вам, так сказать, “жизнь”?
— Вы за этим пришли, что ли? Тогда я сейчас зову охранника! — Сазон уже встал с табурета.
Но адвокат очень вежливо усадил его на место:
— Не получится, молодой человек. Пока я сам не скажу выводному, вы отсюда никуда не уйдете.
— Это что еще за “пресс”! — возмутился Сазон. — Вы кто такой вообще?!
— Меня зовут Борис Аркадьевич. И я тот человек, которого вы еще долго и от чистого сердца будете благодарить, — тон был по-прежнему очень мягок. — Давайте же просто, без нервов пообщаемся с вами.
— Мне нечего вам сказать, все показания записаны в протоколе!
— Ошибаетесь, молодой человек, у вас есть что мне сказать. Но начну нашу беседу я, вы позволите?
Сазон хмыкнул, что означало: “А куда я денусь”.
— Так вот, Игорь, сразу хочу передать вам небольшой подарок от меня. Вот, возьмите, — адвокат протянул блок сигарет “Мальборо”. — Не волнуйтесь, охранник у вас их не заберет, я прослежу.
— Подкупаете? — усмехнулся Сазон, все же не отказываясь от такого подарка.
— Ну а почему бы и нет? — мило улыбнулся Борис Аркадьевич и продолжил: — Хочу вам рассказать одну историю из моей юридической практики. Вы уж разрешите мне поразглагольствовать, хорошо?
— Болтайте, раз время есть.
— Благодарю вас. Итак, слушайте, — адвокат уселся поудобнее и начал: — Было это не так давно. У двух друзей, назовем их Чук и Гек, процветал совместный бизнес. Часто бывает, когда в бизнесе хорошо — в семье плохо. Так было у Гека. Жена его не любила. Изменяла ему с одним влиятельным господином. Да еще и задумала его фирму себе забрать. Она была очень хитрая! Что же она сделала? Она подговорила одного простого парня, этакого Ивана-дуралея, убить ее мужа. А затем, планировала она, все подозрения падут на соучредителя, то есть на Чука. Его арестуют. А она с помощью влиятельного господина заберет себе всю процветающую фирму. Почти так и получилось. Но только почти. Ее муж действительно был застрелен, соучредителя арестовали…
— Вы на че это намекаете, гражданин адвокат? — тщетно стараясь не показывать замешательства, спросил Сазон. — Вы свои сказочки другим рассказывайте!
— Я очень прошу у вас еще пару минут. Другим я рассказываю другие сказочки, а вам — именно эту. Очень надеюсь, что мое повествование Вас заинтересует, — невозмутимо говорил адвокат. — Прокол в гениальном плане супружницы вышел, когда на месте преступления был пойман убийца — Иван-дуралей. Но злые люди в лице жены коммерсанта и ее любовника велели этому простому пареньку оговорить друга убиенного им человека. Пообещав сладкую жизнь в неволе. Ведь все равно попался, все равно придется нести наказание, так лучше уж сидеть в хороших условиях. И через несколько лет выйти на свободу, где будут ждать, например, новая квартира и машина. Что ж, подумал Иван, за такое добро можно и оговорить бедолагу коммерсанта. И оговорил-таки. Посадили и дуралея, и коммерсанта за решетку. Вот только по приезде на зону много вопросов обозначилось у других арестантов к Ивану. Прознали порядочные зэки, что оговорил Иван невиновного мужика. Да еще и под диктовку следователя, — адвокат привстал и резко сменил тон на жесткий: — Объявили тогда этого Ивана на зоне “сукой мусорской” и отправили его жить “на парашу”! — так же резко адвокат вернулся к спокойному тону повествования. — Но Иван продолжал тешить себя мыслью, что дома его поджидает квартира с новым авто. От дерьма он отмоется и заживет припеваючи. Но не довелось. Потому что в этой же зоне “чалился” и мужичок тот, оговоренный Иваном. Мужичок взял разрешение у Воров и зарезал Ивана-дуралея! Срок-то у коммерсанта был максимальный, и терять ему было нечего. Зато за честь свою постоял и зло наказал. Надо еще добавить, что никакой машины-квартиры не светило Ивану. Ведь слух, что он “сука мусорская”, пустили сами менты по просьбе влиятельного господина. Чтобы никогда света белого не увидел Иван-дурак. Вот такая история. Ну как? Интересная? — спросил вежливый и обходительный рассказчик.
Сазон сидел, тяжело задумавшись. Он пытался снять целлофан с блока сигарет, но руки тряслись, и потные от волнения пальцы соскальзывали с пленки. Адвокат продолжил, дружески перейдя на “ты”:
— А вот рассказал бы Иван-дурак, как все было взаправду, написал бы явку с повинной и получил бы свои законные три четвертых срока. И был бы дома лет через девять-десять по условно-досрочному освобождению, при хорошем поведении, — адвокат начал в уме считать и спросил Сазона: — Тебе сейчас сколько лет?
— Двадцать три…
— Двадцать три плюс девять. Хо! Так это всего лишь тридцать два! Вся жизнь впереди была у Ивана-дурака… Жаль его. Ну что с дурака возьмешь? — адвокат снова обратился к Сазону: — А тебе не жаль его? Жил бы и жил, как порядочный арестант, и грех на душу не стал бы еще один брать… Не жаль? — переспросил Борис Аркадьевич.
Сазон молчал.
— Ты, Игорек, вот что. Как подумаешь на досуге над моим рассказом, дай знать через старшину коридора. Он уже сам мне сообщит о твоем желании встретиться. Хорошо?
Сазон, помолчав, спросил:
— Мне можно идти?
— Конечно, Игорь! Разве я держу тебя? Мы же просто беседовали в непринужденной обстановке. Всего доброго тебе. Охрана! Уведите Сазонова, — и добавил уже охраннику: — И подарочек мой чтоб он до камеры донес. Проследите, будьте так добры! — адвокат улыбнулся своей неотразимой улыбкой.
* * *
Сазон всю ночь не спал. Ходил, как загнанный зверь по камере. Курил одну сигарету за другой. Утром на проверке попросился к адвокату. К Сладкому.
Ждать адвоката не пришлось. Еще до проверки Борис Аркадьевич был на месте, в комнате для допросов.
— Доброе утро, Игорь, — приветливо сказал адвокат входившему заключенному, — присаживайся. Я так понимаю, у тебя есть что мне сказать?
— Правильно понимаете, гражданин адвокат. Хороший вы сказочник. Не зря свой хлеб адвокатский кушаете, — с нервной улыбкой ответил Сазон.
— Это уж точно! Да и ты неглупый человек, мне кажется. Закуривай, — адвокат привычным жестом достал из портфеля “Мальборо”.
— Не откажусь! — Сазон взял блок сигарет и стал открывать.
Адвокат тем временем стал говорить неожиданные для подследственного слова:
— Игорь, — обратился он, стараясь своим проницательным взглядом заглянуть в глаза Сазону, — случается с людьми в жизни всякое, когда обстоятельства берут верх над разумом. Никто не застрахован от таких ситуаций. Жизнь — штука сложная, и осуждать тебя я не стану. Да и не мое это право. Существует у людей верховный судья — Бог. Он у каждого в душе есть. И у тебя тоже, Игорь. Это совесть твоя. Если хочешь в чем-то повиниться — не держи в себе. Я тебя выслушаю. И чем смогу — помогу. Грех с твоей души я не сниму. Но ты сам почувствуешь, как станет легче. А вот когда предстанем мы после земной жизни перед Господом нашим, вот тогда и будем держать самый главный ответ за все, что сделали, за все свои грехи. И вот еще, Игорь, помни: нет греха, не отпущаемого милостью божией.
Сазон был почти что в шоке от услышанного и даже перестал курить, держал в руке тлеющую сигарету:
— Вы прямо как батюшка в церкви говорите! Может, вы поп? — сказал он, натужно усмехнувшись.
Адвокат спокойно ответил:
— Игорь, ты не ерничай. Я вижу, что мои слова тебе близки. Я бы не стал другому говорить их. Не скрывай свое хорошее за показным безразличием. Я не поп. Но исповедей в своей жизни выслушал ой как много. И если мне от чистого сердца люди рассказывали про свою беду, то и я старался им помочь. Вот и тебя я прошу не каяться, а снять камень с души своей, — адвокат закинул ногу на ногу и продолжил более нейтральным тоном: — Ты, я вижу, не спал эту ночь? Было о чем подумать?
— Да уж. Было, — Сазон вздохнул и прикурил очередную сигарету. — Вся жизнь передо мной прошла, как во сне. Вот только не спал я. Не знаю, интересно ли вам про мою жизнь знать? — спросил Игорь.
— Верь не верь, а интересно, — искренне ответил Борис Аркадьевич. — Рассказывай, Игорь. Вчера я говорил, сегодня ты.
— Это точно. Наговорили вы мне вчера. Только я ведь сразу понял, что сказочка ваша вся про меня. И Иваном-дураком вы меня правильно назвали. Только вот разница у нас с ним большая. Тот в конце царевичем становится, а вот я еще непонятно кем. Или “сукой мусорской”, или трупом, или порядочным арестантом.
— Тебе выбирать, — сказал адвокат.
— А выбирать-то мне в жизни нечасто приходилось. Как будто несла меня лихая судьбинушка — и все чаще, как горная река, головой о камни била. А вы верите в судьбу? — вдруг спросил Игорь адвоката.
— Смотря что ты понимаешь под этим словом. Если понимаешь, что судьба — это данный тебе Богом шанс строить свое счастье, то да, верю. А если считать, что судьба — это горная река и как уж понесет, так и будешь плыть, то не верю. Не хочу перечить тебе, но выбор всегда остается за человеком. Только сильный властен признать это и сделать выбор осознанно. А слабый человек тоже делает выбор, только боится в этом себе сознаться. Думает, что плывет по течению. А ведь это и есть выбор: плыть, быть битым о камни или самому строить корабль и управлять парусом. Ты не подумай, — сказал Борис Аркадьевич,— я не смеюсь над тобой, я с тобою беседую. И это только мое мнение. Продолжай, Игорь.
— Вы так говорите, словно нутро мое выворачиваете! А нутро мое — это два человека, один говорит, как вы, а другой скулит, как я! — Сазон сделал глоток воды из стакана, подставленного адвокатом. — Но второй у меня сильнее. Хотя и не сразу я в неудачники записался. В школе, в старших классах, у меня уже первый разряд по биатлону был. Я тогда о славе Маматова, Тихонова мечтал. Но сломал по глупости, даже не на тренировке, ногу — и все, вылетел из обоймы. Мои пацаны из секции далеко вперед меня ушли. А я бросил биатлон. Посчитал, что поздно догонять. Вот он, выбор-то, как вы говорите, да? — спросил Сазон адвоката.
— И это тоже, — был ответ.
Игорь кивнул и продолжил:
— В той школе очень уж нравилась мне одна девчонка. Даже ночью во сне снилась. Но подойти к ней я не мог. Стеснялся. Она из богатых была. У нее своя компания. Все в кофейне зависали. А у меня и денег на чашку кофе не было иной раз. Какой я кавалер ей. Так, пройдет мимо, улыбнется мне, а я и счастлив. Все собирался подойти — но так и не осмелился… Вот только судьба сделала так, что она ко мне сама подошла, точнее, наехала.
— Это как это? — поинтересовался Борис Аркадьевич.
— Да вот так. В последнее время мои дела совсем плохи были. До армии-то я учился в автотранспортном технаре. Но не закончил, когда уже вернулся. То на одной работе кинут — не заплатят, то на другой с начальством не сойдусь характером, то еще какая-то хрень. Пить начал. Много. Жена ушла. А я целыми днями слонялся по дружкам, таким же, как и я, бестолковым. Голодный и злой ходил, искал, где бы копеечку добыть. Уж не на жизнь приличную — так, на пожрать да водки выпить. Иду я как-то раз с бодуна, башка трещит, смерть! Перехожу улицу, ничего вокруг не вижу и вдруг — шарах мне в бочину чем-то тяжелым! Отлетел метров на пять, сижу на заднице, ничего не понимаю. Повернулся — передо мной шикарный “мерс” стоит. А из него бежит ко мне она — та девчонка из школы! Вот как повстречались. Я уже и не знаю, что делать — радоваться такой встрече или огорчаться. Ирина, так ее звали, меня тоже узнала. “Игорек, — говорит, — милый, как это тебя угораздило?” Меня от этих слов озноб аж пробил. Это я-то “милый”? Пьянь нищая! А она схватила меня под руки и повела в свою машину. Я осмотрелся. Руки, ноги, голова — целы. И на том спасибо. А она стала помощь предлагать, расспрашивать, что да как у меня в жизни. А когда поняла, что болею я с похмелья, тут же в кафе повезла. Пошла со мной. Выпить мне заказала. Пожалился я Иришке, так я звал ее в школе, что не прет мне по жизни. Все, что было, растерял. Иришка слушала, слушала мою пургу, а потом вдруг говорит: “Слушай, Игорь, я смогу тебе помочь вылезти из этой ямы. Заживешь новой жизнью. Я, мол, и сама на тебя в школе смотрела. Только ты какой-то застенчивый был. Так вот. Мы сейчас с тобой сможем вместе дела серьезные делать. Мне нужен такой преданный друг, как ты”. Я аж обалдел от ее слов. Да еще и про школу сказала. Надо же! У меня враз опять крышу сорвало! А она мне и говорит дальше: “Приходи завтра в это же время сюда, в кафе. Есть одно серьезное дело к тебе. Только ты и сможешь мне помочь в этом”. Вот так, гражданин адвокат, меня и подцепила моя Иришка!
Борис Аркадьевич кашлянул и сказал:
— Понятно-понятно, тонкая она штучка! Я уже догадался, что Иришка — это Ирина Леонидовна Мелехова, так?
— Ну да. Только я-то ее знал не как Мелехову, а как Теплякову.
— И это понятно, ну а дальше?
— Встретились мы, теперь она мне на свою жизнь давай жаловаться. На мужа типа монстра. Что бьет ее, мучает. До слез горьких доводит. Еще и убить грозится. Словом, она мне предложила мужа ее грохнуть. Я чуть пивом не подавился, которым она меня угощала. Иришка тут же давай мне кучу денег предлагать. И тачку, сказала, свою отдаст. Все равно, мол, битая об тебя, ты починишь и будешь как человек ездить. Я, надо сказать, тогда будто зомби был. Мне хоть че вотри, во все бы поверил. Ну, а дальше уже мелочи. Вы и сами догадываетесь.
— Догадываюсь. Но уж лучше сам расскажи, — попросил адвокат.
— Пришел я в назначенный Иришкой час в офис к ее мужу. Она сказала, что никого, мол, не будет в то время уже. Для храбрости бутылку водки выпил. Особо не соображал, что творю. Достал из-под плаща обрез, который она же мне и подогнала, зашел в кабинет и шарахнул прямо в грудь мужику. Нет чтобы сорваться сразу, так сейф открытый меня тормознул. Вот сука, жадность-то моя! А уже на выходе меня и принял наряд охраны. Оказывается, в офисе, в дальней комнате, секретарша еще была. Она и вызвала ментов. И, видать, когда сигнализация сработала, позвонили супружнице хозяина офиса. Меня выводят из конторы, руки за спину, а на это все смотрит Иришка. И уже ревет что есть мочи, волосы с горя на себе рвет. К мужу кинулась. Только при всем при этом она сумела адвокату своему позвонить. Тот примчался в ментовку и, пока меня там пару часов мурыжили, успел выцепить меня и сказать такую вещь… Хотя, — обратился Сазон к адвокату, — что говорить, вы и сами за меня вчера все рассказали. Я только чуть уточню. В вашей сказке Ивану-дураку сразу тачку и квартиру пообещали. А мне к тачке добавили квартиру, через адвоката, понятно. Надо было за это только вместо Иришки подставить мужичка одного, Ильинского. Вроде как это он меня сбил машиной и зазнакомился со мной при таких обстоятельствах. А дальше поил-кормил и денег наобещал за убийство своего партнера по бизнесу. Вот и все, — выдохнул Сазон, — теперь и я здесь, и мужичок тот рядом, через коридор. Только не сказал мне адвокат Иришкин, что здесь, в тюрьме, люди по другим законам живут и что за глупость, жадность и ложь свою я могу и с жизнью распрощаться. А знаете что? — обратился Игорь к Борису Аркадьевичу, — мне даже не так жизнь моя никчемная дорога. Пусть и зарежут, черт со мной. А вот че-то передернулось у меня внутри и вчера, и сегодня, когда с вами говорил. Пока не знаю что.
— Знаешь, Игорь, и я знаю, — тепло сказал Борис Аркадьевич, — мы с тобой об этом и беседовали. Не зря, видно. Сегодня ты все сделал правильно… Что ж,— подытожил адвокат, — сейчас я запишу с твоих слов обстоятельства дела, а ты прочитаешь и подпишешь. Хорошо?
— Да.
— Про наши встречи, разговоры и признательные показания никому не говорить, сам понимаешь. Я оформлю все как явку с повинной. И вот еще, тебя из триста шестьдесят девятой хаты я переведу. Тебе там быть уже нельзя. Все понял?
— Да уж куда понятней.
Минут через двадцать Сазонов ознакомился с явкой с повинной и подписал уже привычную ему формулировку в конце показаний: “С моих слов записано верно. Мною прочитано. Сазонов”.
* * *
В своем кабинете начальника СИЗО подполковник Зыков знакомился с личными делами нового этапа. Сколько людей, столько и судеб, всегда считал он. Нет ситуаций абсолютно одинаковых. За формальными строчками протоколов “хозяин” старался увидеть жизни людей — а это редкость для начальника такого учреждения, как тюрьма! Очень легко было бы на его месте стать не жестким, а жестоким, показной справедливостью прикрывать озлобленность на людей и наслаждаться данной властью…
Дело было уже под вечер. От усталости у Алексея Петровича закрывались глаза. Он захлопнул папку с последним делом, снял очки, пригладил седые волосы и собрался вставать из-за стола. Но тут постучали в дверь, и уже вошедший Грымов спросил:
— Разрешите, Алексей Петрович?
— Входи-входи, Анатолий Сергеевич, — Зыков жестом указал на стул. — Ну ладно я, а ты-то что так засиживаешься на работе? Ноги домой не несут, что ли?
— Сегодня не несут, — Грымов был несколько взволнован, и начальник не мог этого не заметить.
— Что-то случилось? Что такой обеспокоенный?
— Буквально только что у меня состоялась встреча со Сладким, адвокатом подследственного Сазонова, — начал Грымов. — Сладкий предоставил протокол явки с повинной заключенного Сазонова, того, который идет исполнителем по заказному убийству коммерсанта.
— Ну и что, там же все было ясно с показаниями?
— Оказывается, совсем неясно. Мало того, новое дело открывать надо: Сазонов поменял показания!
— Надо же! Это после общения со Сладким? — спросил начальник. — Тот умеет к людям найти подход.
— Так точно. После общения с адвокатом. Но я не считаю, что на обвиняемого было оказано давление. Скорее так поступили с подследственным Ильинским, который идет заказчиком убийства своего бизнес-партнера.
— Слушай, Толя, ты, конечно, говоришь серьезные вещи, но говори уже не военным своим языком. Объясни толком что да как, — попросил Алексей Петрович.
— Понял. Тогда по порядку, — согласился Грымов и тут же спросил: — Алексей Петрович, вы меня уже хорошо знаете?
— Ну да. Достаточно, чтобы тебя уважать.
— Я никогда никого не “закладываю”, как говорится. Но и с беспределом мириться не стану, — было заметно, как непросто Грымову даются слова. — С месяц назад еще на карантине майор Пестряев через пресс-хату пытался выбить из заключенного Ильинского явку с повинной. Этого не случилось только благодаря сокамерникам Ильинского, которые смогли отбить его у пестряевских “сук”. Пестряев еще пытается раскрутить по этому делу сто восьмую и повесить ее на первоходов…
—Толя, ты говоришь такие вещи и так уверенно… — вставил Зыков. — Не зная тебя, я бы не стал и слушать дальше!
— Вы позволите продолжить? — спросил Грымов после паузы.
— Продолжай.
— Сегодня адвокат Сладкий положил мне на стол явку с повинной Сазонова, снимающую с Ильинского обвинение в заказном убийстве — и, напротив, ставящую заказчиком убийства нового фигуранта дела, жену убитого коммерсанта гражданку Мелехову. Кроме того, Сладкий представил ряд косвенных доказательств сговора Пестряева с заказчицей убийства с целью самооговора невиновного человека. То есть Ильинского.
— Анатолий, если ты решил продолжать этот разговор, то нужны очень серьезные доказательства для обвинения Пестряева. Мне не хотелось бы менять о тебе свое мнение, — серьезно сказал Зыков.
Грымов открыл уже положенную на стол папку с бумагами и сказал:
— Вот здесь явка с повинной непосредственного исполнителя — Сазонова. Очень подробно все описано. Прямых доказательств против Пестряева у меня нет. Но есть отчет Сладкого о целом ряде косвенных доказательств. И даже по ним можно достаточно четко увидеть все обстоятельства дела.
Грымов пододвинул папку к начальнику. Кроме протокола явки с повинной, там было описание встреч Пестряева и Рогожина, а также Рогожина и жены Мелехова и подтверждающие это фотографии. Кроме того, представлены оказались фото новой машины Пестряева и приблизительный расчет ее стоимости. Сладкий описал и видимые мотивы совершения преступления жены Мелехова, и мотивы причастности к делу майора Пестряева.
Зыков не откладывая принялся изучать материалы. А Грымов закурил сигарету. У него отлегло от сердца. Все это время, со дня инцидента с Ильинским в пресс-хате, Грымов терзал себя мыслью, что ничего не может сделать против мутных дел Пестряева. Идти к начальству с голословной жалобой для обвинения хитрого “оборотня” было бы недостаточно: слишком уж хороши были у него на бумаге отчеты об оперативной и воспитательной работе. Кроме того, все считали Пестряева преемником на посту начальника СИЗО — а кому было надо вести войну с новым “хозяином”!.. Но Грымова не пугало, что в скором времени он может стать подчиненным Пестряева. Грымов всегда жил по законам совести. И плясать под дудку человека, которого не уважал, он не собирался.
Зыков долго читал дело. Думал. Курил. Затем встал из-за стола. Подошел к сейфу, открыл его и достал бутылочку “Белого аиста”, завезенного ему из Молдавии проезжими знакомыми коммерсантами. Попросил Грымова достать из шкафа стопки. Молча сам разлил обоим коньяк, чокнулся с Грымовым и выпил залпом. Даже не крякнул и не поморщился. Тут же закурил и откинулся на спинку кресла.
— Ну, и что думаешь делать? — спросил он у Грымова.
— Так это я к вам пришел с докладом, — ответил тот.
— Это я вижу. А по-человечески? По-простому, между нами, что скажешь?
— По-простому — гнать эту суку Пестряева надо из органов! — выпалил Грымов.
— “Гнать”, — спокойнее повторил за ним начальник. — А если все это лишь твои домыслы? Ведь прямых улик против него нет! — он замолчал и через секунду добавил: — Хотя какие уж тут прямые улики! Ну и дела… А ведь в управе его за меня хотят оставлять… Толя, ты не лезь в это дело, — в завершение разговора велел Зыков. — Пестряев на днях прибывает из командировки, из Красноярска. Я сам во всем разберусь.
Грымов попрощался с начальником за руку и вышел из кабинета. Зыков налил себе коньяка, выпил. Сидел и курил еще минут десять. Ему стало нехорошо. Кольнуло в груди. Он положил правую руку на сердце и сделал несколько глубоких вдохов. Отпустило.
Это дело с Пестряевым было для него совсем некстати. И пусть майор никогда не был ему другом — но это был его заместитель, можно сказать, правая рука! “Вот гнида Пестряев! Еще не хватало мне за два года до пенсии служебное расследование на своего зама заводить, — негодовал начальник. — Ну, понятно, когда для оперативной разработки свою агентуру подсаживаем в камеры. Случается, где и надавить приходится на виновных. Но здесь-то невиновного в оборот взяли, да под такой └пресс“! Эх, переборщил майор! Понесло его по бездорожью… А как выйдет эта история с пресс-хатой за пределы тюрьмы, дойдет до управы… Все здесь погон лишимся, на хрен! И я в первую очередь. Вот геморрой-то мне на старости лет, — думал Зыков, уже выходя из кабинета.— Ну да разберемся, утро вечера мудренее”.
* * *
В девятой камере у сидельцев был небольшой пир. Доктору подогнали богатую дачку, весом все десять килограммов. На “урагане” были выставлены в целлофановых мешочках подзабытые местным людом маринованные персики, сгущенка, шоколадные конфеты, копченая колбаса, сало, сливочное масло, сахар и пара батонов хрустящего белого хлеба. Кроме того, лежало приличное количество сигарет “Золотое руно”, тоже в целлофане. За “ураганом” на “трамвайчике” сидели все, кроме Бороды. Хотя и ему что-то перепало от дачки. Лысый заварил доброго чифира, и кружку-“хозяйку” пускали по кругу.
— По дачке сразу видно, что у человека на воле делишки идут кайфово, — говорил Худой, намазывая сгущенное молоко на хлеб.
— Даст Бог, и здесь все будет у тебя нормально, — сказал Славян, обращаясь к Ильинскому.
— Стопудово, Доктор! Если Вор сказал, что поможет, то все будет “чики-пуки”! — улыбаясь, говорил Темный.
— Надеюсь на это, — соглашался Доктор. — Лишь бы вытащили отсюда. А я уж за все отблагодарю.
— Слышь, Доктор, — сказал, рассуждая, Славян, — сучонок этот, который тебя “загрузил”, тоже сильно рискует. За такие поступки его могут “б…дью”, а то и хуже — “гадом” объявить. И “крест” на нем поставить.
— Славян, ну с “гадами” я уже встречался, а “б…ди” — это еще кто? — спросил Доктор.
Дядя Славян так же спокойно и рассудительно отвечал:
— “Б…дью” объявляют тех, из-за умышленных поступков которых страдают невинные люди. “Гады” же — это конченые “б…ди”, из-за которых ломаются судьбы, жизни людские.
— Логично было бы предположить, что в русских сказках лиса, подставляя волка, совершала “б…дские” поступки? — улыбаясь, уточнил Ильинский.
— Молоток, Доктор! — ободряюще сказал Темный. — Врубаться начал! — и похлопал Сергея по плечу.
Только Лерыч не сильно веселился, слушая рассказы пацанов, и не радовался застолью.
— Валера, — спросил Ильинский у друга, — ты что такой хмурый?
— Точно, Борзый, — поддержал Сергея Худой. — Надо потреблять витамин “Це”: сальце, маслице, колбасце!
— Да так. Личное, — нехотя ответил Валерий. — Моя один раз за все время на свиданку приходила. Родичи ее доканывают, чтобы со мной разводилась…
— А она? — тут же спросил Худой.
— Она молчит. Ни мне, ни родителям ничего не говорит. Думает.
— Это неплохо, что думает, — ободряюще сказал Славян. — Вот ты представь себе, как ее сейчас там прессуют мамка с папкой! Что ей только не говорят! Ты там для них и неверный муж, и убийца, и бандит, и уже уголовник. Можно сказать, не человек вообще. Без совести и чести. Твой дом — тюрьма, и “шлюз” закрыт между вами.
— Правильно говорит дядя Славян, — отозвался Лысый. — Вот что до меня, как опять в этот раз замели “легавые”, моя сразу сказала, что ждать не будет. Говорит, ты-то выйдешь еще мужик в расцвете лет, а я состарюсь, и мне твоих денег здесь хватит только на бензин для автомобиля. И знаете че, пацаны, я ведь ее не стал за это ни шугать, ни че. Баба — она ведь тоже человек. Ей надо свою жизнь обустраивать. Я махнул рукой, делай, мол, как знаешь.
— И че, добро ей дал на б…дство? — вставил Нарком и тут же получил подзатыльник от дяди Славяна.
— Ты опять за “базаром” не следишь, ботало! Слышишь, человек о жене своей говорит!
— Так я че, я же спросил просто, — оправдался Нарком.
— Ты, Нарком, в натуре, баклан, когда-нибудь за это “просто” жопу свою подставишь! — сказал ему Темный. — Не слушай его, Лысый. Он последние мозги проширял.
— Да я и не слушаю, — не обиделся Лысый. — Может, и тебе, Борзый, жену не держать, все равно ведь не удержишь, если баба что-нибудь задумает?
— Я и не собираюсь, — ответил Валерка. — Это мне надо по-хорошему у нее прощения просить, что оставил ее с двумя детьми. Там, на воле, этого же не понимаешь. Вроде бы все в елочку: жена, дети, работа. Так надо было все это похерить! — он замолчал и опустил голову.
— Ну, Борзый, — сказал Темный, — на тебя это не похоже. Как это называется, Доктор, депресняк, что ли? —спросил Юрка у Сергея.
— Да, депрессия, — ответил Доктор. — А знаете, даже хорошо, что у нас есть возможность вот так сесть и поговорить обо всем наболевшем. Стресс, который может перейти в депрессию, не надо держать в себе. Вот на Западе очень популярна профессия домашнего психолога. У него задача простая — выслушать пациента, дать ему выговориться. Потому что стресс, если он постоянный, со временем приводит к перевозбуждению эмоциональных центров, нарушениям в центральной нервной системе и как следствие — к возникновению хронического стресса, неврозов, а в крайнем случае и психического заболевания. А что за собой повлечет невроз, еще неизвестно. В серьезных случаях может сказаться и на работе всей сердечно-сосудистой системы, желудочно-кишечного тракта и опорно-двигательного аппарата…
— Во, блин! — прыснул Худой. — Ниче нам Доктор лекцию завернул! Только я половину не понял.
— Молодец, Доктор! — улыбаясь, похвалил Сергея дядя Славян. — И пацаны “поугорали”, и себе мозги прочистил — вспомнил умное, и совет дал. Ты нам почаще рассказывай что-нибудь такое. Авось кто и ученым станет. Вот и Борзый в себя пришел, лыбится. Так, Борзый?
— Верно говоришь, дядя Славян. Душевно поужинали, — ответил Валерка и встал из-за “урагана”. Подошел к своей шконке, достал из-под подушки “Роман-газету” и улегся дочитывать “Детей Арбата”.
* * *
Через два дня из командировки прибыл майор Пестряев. В хорошем расположении духа он с утра отправился на доклад к начальнику. Пару раз стукнул костяшками пальцев в дверь и распахнул ее, заранее улыбаясь Зыкову. Ответной же радостной улыбки не последовало. Начальник, очень сухо отреагировав на приветствие зама, пригласил его к столу. Пестряев почувствовал неладное и первым спросил с видимым участием:
— Что-то случилось у нас, Алексей Петрович? Я вам сувенирчик привез от коллег, коньячок “Белый аист”, как вы любите, а вы не рады… Может, что со здоровьем?
Зыков пододвинул к Пестряеву уже приготовленную папку с явкой Сазонова и фотографиями:
— Вот, читай. Только очень внимательно. Да фото рассмотри получше. Может, кого и узнаешь, — Зыков замолчал и закурил.
Пестряев открыл папку. Не веря своим глазам, долго вчитывался в строки документов, в комментарии Сладкого. Перевернул фотографии, лежащие лицевой стороной вниз, и отпрянул:
— Что это?.. Алексей Петрович… Да вы же меня хорошо знаете!.. Да чтобы я!..
— Да уж, Григорий, я сам думал, что тебя знаю хорошо. Вот кое-кто помог еще лучше узнать! — строго сказал подполковник. — Что мне скажешь на все это?
— Алексей Петрович, вы мне верьте! Сами же знаете, что эти показания еще ничего не стоят! Это доказать надо! Да с любого зэка можно любые показания срисовать! Вчера он одно говорил, сегодня другое, завтра еще насобирает, а на суде вообще от всего откажется!
— Нет, майор, не знаю я про “любые показания” с невиновного человека! Незаконными методами выбивать самооговор — вот как это называется! — начальник резко встал со стула, нагнулся к Пестряеву и достаточно громко, но так, чтобы не услышали в коридоре, стал отчитывать зама: — Ты что ж себе позволил — кого в пресс-хату бросил? Совсем уже берегов не видишь?! Под трибунал захотел?! Погонов лишиться?! Звания?! Да ты же и меня подставляешь! — Алексей Петрович начал задыхаться. Так же резко, как и встал, он опустился на стул, схватил стакан с водой и стал пить.
Пестряев тупо вглядывался в фотографии из папки и не мог ничего сказать в ответ.
— Молчишь? — спросил начальник. — Ты сейчас посмотрел бы на себя, майор! Как мальчишка нашкодивший. Вот только наказание мальчишке и заместителю начальника СИЗО разное бывает.
— Не докажут ничего… — тихо, но со злостью в голосе сказал сквозь зубы Пестряев. — Прямых доказательств против меня у них нет.
— Ты молись или еще чего там делай, чтобы та баба, на которую уже завели дело, на тебя не показала, — уже спокойнее, но все еще жестко говорил Зыков. — Ты думаешь, мне весь этот геморрой нужен? Тут с зэками головы не хватает управиться, а еще свои подбрасывают…
Наступила пауза. От тишины в голове Пестряева загудело. На глаза надвинулась пелена. Позор!..
— Алексей Петрович, — тон майора был просительным, — выручайте… запутался я. Прошу вас…
Зыков курил и смотрел на подчиненного. До встречи с Пестряевым у него еще была какая-то надежда на опровержение представленных доказательств. Но теперь Зыков понял, что Пестряев крепко замешан в деле Ильинского: это было понятно по страху во взгляде майора.
— Ладно, Гриша, ты все же мой зам, — сказал тихо Зыков, — и в самое плохое я верить не стану.
Пестряев, как шелудивый проштрафившийся пес, смотрел в глаза “хозяину”. Зыков продолжал:
— Сейчас приведи в порядок дела, какие там у тебя есть. Что и закрыть не мешало бы. Ты меня понял?
— Конечно, Алексей Петрович, понял.
— Вот и ладно. В отпуск пойдешь, здесь пока все утрясется. А после отпуска переводом в область поедешь служить, на “особый” режим, в Убинку.
Пестряев метнул вопросительный взгляд на начальника, но тот сразу осадил его:
— Да! Поедешь! И это самое лучшее, что я для тебя могу сделать. Тебе все ясно?
— Куда ж яснее, Алексей Петрович, — ответил Пестряев.
— А теперь иди работай. И помни обо всем, что я тебе здесь сказал, — Зыков встал и пошел к сейфу за коньяком: ему надо было снять стресс.
— Разрешите идти?
— Иди уже, Григорий, с глаз моих, — сказал на прощание Зыков.
События последних дней состарили “хозяина” на несколько лет.
* * *
Время для Валерки подошло к двести первой статье.
В известной ему комнате для допросов Лерыча уже ждал следователь прокуратуры. И приглашенный им же адвокат. Обвиняемый Волков около часа читал свое уголовное дело, которое заняло несколько десятков листов с учетом показаний его и свидетелей, экспертиз, отпечатков пальцев, фотографий с места преступления. Алкоголиком медкомиссия Валерку все же не признала: он грамотно отвечал на вопросы и утверждал, что со стакана водки его тошнит и он “рыгает”. А сказал бы правду, сколько он может выпить, — точно объявили бы алкашом. Это уже дядя Славян вовремя научил уму-разуму. Хотя и принудительное лечение от алкоголизма не было чем-то страшным для зэка. В зонах все это скорее формальность. Заключается лечение в том, чтобы ходить раз в неделю к наркологу, отмечаться, что трезвый. Пару раз послушать лекцию о вреде алкоголя. Ну, и два раза в месяц кровь и мочу сдать на анализ. Вот и все “лечение”. Может, кому-то и помогает, что вряд ли.
Валерка не торопясь прочитал все протоколы, посмотрел фотографии, но на активные движения следователя, мол, “подписывай и разошлись”, никак не реагировал. Дело в том, что еще в хате, перед тем, как его “дернули” к следаку — а все пацаны знали, что вызывают на двести первую, — дядя Славян подошел к Валерке и сказал:
— Слушай, Борзый, а не разбогатеть ли нам всей хатой на “червонец” с твоей помощью?
— Да не вопрос, дядя Славян, скажи че да как, — согласился Валерка.
— Дело нехитрое, слушай. Сейчас тебя следак вызывает, чтобы благополучно распрощаться с тобой. Ему край как надо скинуть твое дело. Потому что его и на работе за сроки долбят, да и самому ему ловить здесь нечего. Ты попроси адвоката выйти на пару минут в коридор, чтоб без свидетелей. И скажи своему следаку, что так, мол, и так, если хочешь сегодня дело “закрыть”, то давай не жмись, “червонец” для меня и братвы на нужды житейские. И тогда мы с тобой полюбовно расстанемся.
— Ну хорошо, скажу, — смеясь, пообещал Валерка. — А если он станет отмазки клеить, что нет у него “бабок”, тогда что?
— Не бойсь, не станет, — вступил в разговор Лысый. — Им на ведение каждого дела государство отстегивает — если по-старому, дореформенному, то двадцать пять рублей, а сколько сейчас, по-новому, хрен его знает… На проезд, там, на сигареты, на общение, короче, с подследственным. Так что с этого ментовского “четвертного” сбить “чирик” — дело верное.
— Ну раз так, то ждите с “капустой”, — рассмеялся Валерка.
…Следак уже извелся из-за Валеркиной неповоротливости и неторопливости:
— Ну, в чем дело? Что-то не так? Или есть какие-нибудь дополнения?
— Вы знаете, — чуть ли не с заговорщицким видом сказал в ответ Валерка, — у меня есть одно очень серьезное дополнение.
Задремавший было адвокат аж проснулся. И он, и следователь в один голос спросили:
— Какое еще дополнение?
— Только вам могу это сказать, без адвоката, — обратился Валерка к следаку и, как только адвокат вышел, предложил побыстрее закрыть уголовное дело посредством “червонца”. Следователь, поняв, что к чему, матюгнулся и полез во внутренний карман пиджака за заначкой — плакали его пиво с рыбой в эти выходные…
Уже в хате, под смех пацанов, Лерыч рассказывал, как он пудрил мозги следаку и вытягивал “бабки”.
— Эх, Борзый, мы с тобой на воле таких бы делов смогли наделать, влет лохов разводили бы! — сказал Лысый.
— Не, братан, — отвечал Валерка, — это не мое. Мы лучше с тобой и со всеми пацанами после зоны встретимся да и нажремся водки “по-конски, до талого, в хлам”, как говорит мой сосед на воле Фарид. “За всю мазуту”, за часть жизни, оставленную здесь!
— Нажремся, Борзый, это “стопудово”! Дай Бог только свидеться, братка! — сказал дружески Темный, обхватив рукой шею Борзого и по-мужицки притянув к себе.
А затем смотрящий отправил Худого на “кормушку” выдергивать прикормленного зэками дубака, ментовского продавца, чтобы “зарядить” ему “червонец” за пару тридцатикопеечных плиток грузинского чая. В тот вечер был повод заварить ядреного чифира: отметить Валеркину двести первую.
* * *
Прошел еще один месяц.
Настал день суда Валерки. Пока Лерыча вели в зал заседаний, он рассматривал людей, томившихся в коридорах. Их было много, они стояли, сидели, а кто-то из-за нервной дрожи не мог найти себе места и ходил из конца в конец узких коридоров. Но вот что удивительно, все эти люди были какие-то одинаковые. “Горем, что ли, своим похожи, — думал Валерка. — Когда-нибудь оправдывают же здесь кого-то? Тогда и радость посещает эти стены. Вот только со слезами на глазах. Как у Сереги Ильинского”.
Сам Валерка, естественно, освобождения Сергея из-под стражи в зале этого суда не видел. Но мог представить, как радовались случившемуся и сам Серега, и его родные. Валерке стало тепло на душе и радостно за друга, за то, что он, Лерыч, смог помочь хорошему человеку.
Кстати, и самому Валерке этот поступок “зачли” люди в тюрьме. Даже тюремные служащие уже относились к нему как к порядочному арестанту, особенно после того, как прошел слух, что майора Пестряева, “прессовавшего” пацанов, собираются переводить в область. Разве мог предположить Пестряев, что так можно было попасть впросак с первоходами?! А ведь, пожалуй, главным действующим лицом в этом противостоянии между беспредельщиками и порядочными людьми был Валерка. Его это согревало.
Вот только найдется ли на весь тюремный “беспредел” по Валерке Волкову? По Олегу Ветру, по Боксеру Первомайцу, по Темному, по Славяну, по Седому?.. Валерка думал, что обязательно найдется: за кем правда, за тем и сила — за любыми стенами. И правильно думал. Без надежды на лучшее жизнь в тюрьме теряет всякий смысл.
Валерку завели в зал суда, к скамье подсудимых. Он стал искать глазами мать и жену. Маму нашел сразу. У нее в руках был мокрый от слез платок. Она еще могла плакать — еще остались слезы. Наверное, берегла их для сына, не тратя на мужа. “Сильно состарилась мама”, — подумал Валерка.
На коротких свиданках в тюрьме он, стыдясь за себя, все чаще глядел мимо матери и не замечал, как старела она от горя день ото дня. А здесь он видел ее зареванные долгими ночами глаза — и сердце его разрывалось от любви и жалости к этой женщине, может быть, единственной из любящих его. Если бы можно было все вернуть назад!.. Как бы он любил и оберегал мать! В эту минуту он готов был вырвать свое сердце и отдать ей с мольбой о прощении. Если бы это могло помочь… Если бы…
Жены в зале суда не было. Но Валерка и сам скорее оправдывал ее за это, чем ругал. Это он был виноват перед ней. “Когда выйду с зоны, дети не признают — отвернутся…” — подумал Валерка, и ему стало больно и горько. Он даже опустил голову, зажмурил глаза и до боли в деснах стиснул зубы. Затем, не открывая глаз, поднял голову и сказал про себя: “Господи, услышь меня и прости за все зло, которое я совершил в своей жизни. Не оставь меня и направь на путь праведный. Дай мне силы и мудрости пережить наказание твое. Помилуй меня, Господи”. Из правого глаза, еще закрытого, вырвалась неутаенная слеза — не горестная, но слеза очищения.
После всех судебных формальностей: слов прокурора, адвоката, опроса свидетелей — судья огласил приговор:
— Именем Российской Федерации от двадцать девятого мая 1993 года Центральный районный суд города Новосибирска рассмотрел в открытом заседании уголовное дело по обвинению Волкова Валерия Михайловича, 1972 года рождения, уроженца города Алма-Аты, русского, гражданина Российской Федерации, с образованием десять классов, ранее судимого — третьего октября 1990 года по части второй статьи сто сорок четвертой УК РСФСР (тайное хищение чужого имущества (кража)) приговоренного к трем годам лишения свободы условно, с испытательным сроком на три года,— в совершении преступления по части второй статьи сто восьмой УК РСФСР (умышленное тяжкое телесное повреждение, повлекшее за собой смерть потерпевшего).
Суд установил, что Волков Валерий Михайлович двадцать первого февраля 1993 года по адресу улица Троллейная, №… в состоянии алкогольного опьянения умышленно нанес тяжкие телесные повреждения гражданке Михеевой Елене Тимофеевне, повлекшие ее смерть. С учетом изложенного и руководствуясь статьями триста первой и триста третьей УПК РСФСР, суд вынес решение: Волкова Валерия Михайловича признать виновным по части второй статьи сто восьмой Уголовного кодекса РСФСР. На основании указанного закона определить ему меру наказания с применением статьи тридцать девятой (обстоятельства, отягощающие ответственность, — совершение преступления лицом, ранее совершившим какое-либо преступление), статьи тридцать восьмой (обстоятельства, смягчающие ответственность, — чистосердечное раскаяние или явка с повинной, а также активное способствование раскрытию преступления) и статьи сорок первой (назначение наказания по нескольким приговорам — частичное присоединение неотбытой части наказания по предыдущему приговору) и окончательно назначить девять лет и шесть месяцев лишения свободы без конфискации имущества и с отбыванием наказания в исправительной колонии общего режима. Срок наказания исчислять с двадцать второго февраля 1993 года. Мерой пресечения до вступления приговора в законную силу оставить содержание под стражей в СИЗО №… города Новосибирска. Взыскать с Волкова Валерия Михайловича в пользу матери потерпевшей в счет возмещения морального ущерба сумму тысячу рублей. Приговор может быть обжалован в Новосибирском областном суде в течение семи суток со дня оглашения и в тот же срок со дня получения осужденным копии приговора.
Во время прочтения мать еле удерживала слезы и, когда все закончилось, разрыдалась. Она была в силах лишь тихо сказать:
— Валерочка, сыночек мой, что ж ты с нами всеми сделал…
В своем последнем слове Валерка попросил прощения за нечаянное зло у родных потерпевшей и сказал матери:
— Прости меня, мама, и только дождись — все будет по-другому! Верь мне, мама!
— Верю, сыночек!
Мать обессиленно опустилась на стул, и платок уже не мог скрыть ее слез.
Валерке надели наручники и повели коридорами на выход.
* * *
Валерка Волков шел из коридора в коридор, из одной камеры в другую, ехал с этапа на этап и думал:
“С любым человеком может произойти зло. Может, конечно. Если так сойдутся звезды. Но к любому своему поступку человек идет сам. Медленно или быстро. И любая серьезная ситуация в жизни, которая может все изменить, не бывает случайной. И бесследно ничего не проходит. В этой ли жизни или в другой, но мы в ответе за все, что сделали”.
У Валерки было очень много времени, чтобы понять это. И он понял. Не сразу. К этому надо прийти.
Только лучше для всех, если понимание этого придет как можно раньше.