Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2008
Джазовая композиция
Какая же сирена без грудей?
Но голоса его мы знаем цену.
Но мало голоса,
Чтобы прельщать людей.
В том и беда высокого искусства.
Начнем мелодию
В зевотной тишине,
Где зевы
Сквозь ладонь просвечивают ало.
Итак, начнем.
Закружит в вышине
Мелодия,
Как птичий крик, корява,
Черна, словно воронее крыло,
Когда они сбиваются над полем
И жрут
Колосьев срезанных зерно.
Глаза свои мы в этих зернах помним.
У саксофониста застыли пальцы.
Он греет их, под мышки заложив.
Они белы как мел.
Пиджак ему испачкали.
Греть руки над костром,
Прижав к огню ладони.
Глядеть в него.
Взгляд медленно утонет
В огне задумчивом.
И вкруг слепая ночь,
Как крышка запыленного рояля,
Куда мы отраженья не роняем.
Дай, Господи, и мне такие руки,
Чтоб высекать осколочные звуки.
Как жеребец, на клавиши рояля
Копыта легкие и быстрые роняю.
Дай, Господи, и мне такую волю,
Чтобы предаться радостному полю,
Бежать, и всё,
И лишь искусство бега
Оставить за собой
Подобьем следа.
Глядеть в костер.
Затем, когда погаснет,
Из тлеющих углей выкатывать свой взгляд.
Забыть стихи
Забыть о контрабасе
И то что он похож на лошадиный зад
Который высвечен огнем нетвердым
И знать
Что не один
Что дале
В тьме ночной
Есть круп
Хребет
Кобылья морда
Стекающая травяной слюной
И поутру
На берегу пруда
Сойти в него
Тепло из ног засасывает глина
Руками развести пух тополиный
В воде ночной
Отобразится солнце
Стократ размножено
В глазах рябя
И прозвучит
Пронзительно и чисто
И радостно
Как светлая труба
В губах
Губастого
Как ржанье лошади
Джазиста!
Псковская композиция
1.
Знакомых черт и дорогих движений.
И, видно, мне любить тебя судьба.
Ты так же утираешь прядь со лба,
Лицо протягивая к поцелую.
Люблю тебя,
В тебе любя другую.
Люблю тебя, двадцатое столетье,
Что и в тебя,
Как и в другие, вхож.
Что и в тебе
Мое мне солнце светит,
Что и в тебе
Я на себя похож.
Люблю тебя,
В тебе любя другую.
Но и тебя…
Но и твоих…
Целую.
Вот женщина.
И есть ли что еще?
Вот женщина, разбуженная мною,
Распевшаяся
Над рекой Псковою
В час утренний, когда туман плотней
Белеющих по берегу церквей
С нетвердыми и легкими телами.
Так женщины светлеют после бани,
Томящи и медлительны в движеньях,
Как лебеди.
И любят отраженье,
Как женщины на берегу озер,
Опершись на руку, уставя томный взор
Туда, где лебеди плывут по водной глади
(Ах, не плывут — ласкают воду,
Гладят
Ее нежней, чем тень от облаков).
И мне смотреть красиво и легко
На этот мир, природного искусней.
Бывает ли идиллия безвкусной?
Бывает.
И я тайно берегу
Нагую женщину на сочном берегу
И лебедей на зеркале пруда,
Плывущих вдоль нее.
И, может быть,
Когда
Я стану мудр и тих,
Безвкусен без стыда,
Я выпущу свой лебединый стих
Плыть лебедем
Меж лебедей пруда.
2.
Свою поэтику,
Но как-нибудь потом…
Пока представьте воду
Текущую.
Зовут ее Река.
Здесь омут в ней. А здесь она мелка.
Она течет.
Стоячи отраженья.
Здесь церковь. Здесь завод.
Ей все одно.
Она течет.
Она живет движеньем вод
И назначений сменой.
Здесь станет оросительной системой,
А здесь и я налюбоваться рад –
Здесь ей перепадает водопад.
Вот женщина. Да, так она живет.
Она течет, пока она живая,
Пока не замутится, отражает.
Но отраженья с нею не текут.
3.
Заехавший туристом на два дня
И праздный.
Праздничный отсутствием забот,
Бездельем этим празднующий год
Успешного труда в поспешностях любви,
Где все мои стихи, как церковь на крови,
Расцветшая под нашим небом хмурым.
В виду имею не архитектуру.
Я все еще люблю
Мою любовь к тебе.
Мне все еще и хочется, и мнится,
И, забежав вперед, вторично отразиться
В твоей стремительно пленяющей судьбе.
Я все еще люблю мою любовь к тебе…
4.
А Псков? А в Пскове я,
Заехавший туристом на три дня,
В гостинице “Октябрьская” живущий,
О чем-то пишущий, чего-то ждущий,
Высматривающий, сравнивающий,
Каков
В двадцатом веке славный город Псков.
А город светел от церквей,
Негромкий.
На главной улице по вечерам
По лицам псковичей бежит огонь реклам
Неоновых, и сквозь туристский гомон
Мне слышится
И хочется сберечь
Простоволосую, неприбранную речь.
5.
Свою поэтику,
Но как-нибудь потом…
Пока представьте стену.
Пока представьте крепостную стену.
Меня
Подле нее.
Я с женщиной.
Все это в жарком свете дня.
Псков реставрирует минувшие столетья,
Растет за веком век на крепостной стене.
Была жара.
И я стоял в тени.
И наблюдал с отчаяньем работу
Четырех рабочих реставрационных мастерских.
Была жара. Они сочились по2том,
По пояс голые.
Один из них, рукой в растворе ткнув соседа,
Сказал:
“Пятнадцатый не выложить к обеду” —
“И хрен с ним, майку кинь, утрусь”.
И не хватало кирпича и года,
Чтобы погибла псковская свобода,
Самодержавная установилась Русь.
“Постойте!” — я вскричал.
“Пойдем, — она сказала, —
Я тебе еще не показала
Забавную церквушку восемнадцатого века.
Век восемнадцатый совсем неподалеку.
Только вчера она побелена,
А потому свежа и холодна,
Как первый снег,
Как первый снег, опрятна,
Приложишь лоб.
Остудишь лоб.
Приятно
Кричать и плакать”.
Но зачем кричишь и плачешь?
История не станет жить иначе.
Но плакал я,
Я не хотел понять –
Зачем я в ней,
Коль не могу менять.
Пляжная композиция
О, Дона Анна… (проваливаются).
А. Пушкин
— Что солнечнее пляжного знакомства?
— Ах, не темните, заняли вы солнце.
— Нет, это сердце вами занялось.
Позвольте, уложу его я рядом.
— Пожалуйста, мне что, песка не жалко.
Гуляло и галдело побережье.
На берег набегали афродиты…
— Как вас зовут?
— А что?
— А что!
— Наташа.
— Расскажу Наташе сказку.
“Жила-была курочка Аля, и несла она
тухлые яйца
То ли петух был паршивый
То ли сама виновата…”
Кожа твоя песка горячее. Свежи ли
мои поцелуи?
— Ну, милый, не надо, все смотрят…
Устроим же полуденное пьянство
За столиком прибрежного кафе.
И будем пить вино, смотря на солнце.
И будем пить вино, мешая с солнцем!
(К вину бы хороша кефаль для диссонанса.)
Но мы на побережье Балтийского
И, ради правды жизни,
Грызем голландский сыр.
Но выпьем за искусство.
Оно лишь подлинно.
А что есть жизнь? Химера.
Что остается нам от прожитых веков?
И чем мою любовь к тебе измерить,
Помимо
этих вот
Разболтанных стихов?
— Так как тебя зовут?
Ах, да, прости, Наташа.
— Наташа, мы выпьем за собаку,
Как выразился некий Петр Чейгин.
Зовут ее Мастиф.
Он был добрейший пес и умер.
Но это было гораздо позже!
А сейчас его гуляют по садику на
Кронверкском проспекте.
Там тоже солнце сыплется сквозь листья.
Как я уж говорил, был черен он,
как черное на черном.
Той ночью, когда он подошел к моей постели
И уложил лохматое дыханье в мою
ладонь.
Он был добр и умер.
— И, Аленька, пойдем на солнце, я замерз.
— Меня зовут Наташа.
— Наталенька, пойдем на солнце, я замерз.
Гуляло и галдело побережье.
Наваливалось бешеное лето.
Меня томит, во мне тоскует нежность.
О ком — не знаю,
Может, и по этой.
— Что ты сказал?
— Что я люблю тебя.
О Боже, перепутай времена.
Какое выпадет —
в таком и появляться.
Жить, как случится,
Как по песку валяться,
Припоминать,
лаская имена:
Наталенька,
Наталья,
Натали…
Когда ж твои раскосые раскиснут?!
(…К барьеру, сволочь!
Отстрелялись вы.
А у меня еще остался выстрел!..)1
— Что ты сказал?
— Что я люблю тебя!
Что мне осталось потерять немного:
Тебя,
Тебя.
Тебя,
Еще тебя!
И Бога.