Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2008
Майя Эммануиловна Тульчинская окончила Ленинградский институт культуры и Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии. По образованию режиссер. В настоящее время работает советником генерального директора управляющей компании. Живет в Санкт-Петербурге.
Рассказы
Наблюдатель
Вовочка рос очень внимательным мальчиком. Не то чтобы внимательным в учебе, в играх или еще в чем-нибудь полезном и важном для жизни. Внимание его было другого рода, какое-то почти животное, инстинктивное внимание ко всяким мелочам, невидимым или незамечаемым другими людьми.
Как-то даже трудно описать эту его особенность, потому как нормальный человек такие вещи если и замечает, то они проходят мимо его сознания. А у Вовочки все наоборот, он только эти мелочи вроде бы и видел, и весь мир вокруг Вовочки состоял из маленьких мелочей, меленьких событий, неприметных жестов и скорых взглядов. И только Вовочка умел в этом калейдоскопе мелочей усмотреть нечто целое и вывести из этого целого далеко идущие выводы. Впрочем, выводы он, конечно, начал делать не сразу, а если и делал, то не рассказывал о них до поры до времени.
Особенность Вовочкиного взгляда на мир проявилась очень рано, буквально сразу, как он начал говорить, хотя говорить он начал поздно, года в четыре, чем очень беспокоил своих родителей. Во всем остальном он своих родителей только радовал, так как рос на удивление спокойным ребенком. Еще в колыбельке и в коляске, а потом в кроватке он подолгу и внимательно смотрел игрушки, соски, погремушки разные, или мог разглядывать свои ручонки, или вертеть пуговицу на халате матери. Все это он разглядывал и рассматривал с удивительным для малыша спокойствием и упорством, то есть не пытался понять, а что там, внутри игрушки, или пуговицу открутить, а именно просто подолгу смотрел.
У Вовочкиной мамы он был первый ребенок, и она сама, может быть, и не обратила бы внимание на такое его поведение, поскольку сравнивать поведение сына ей было не с чем. А вот другие мамочки, вечно раздраженные хныканьем своих малышей, довольно быстро и с завистью обратили внимание на эту Вовочкину особенность — практически всегда быть спокойным и сосредоточенным —и часто говаривали Вовочкиной маме:
— Ну, надо же, какой он у вас всегда спокойный. И глазки такие внимательные.
И Вовочкина мама с гордостью пересказывала эти слова Вовочкиным бабушкам и дедушкам и Вовочкиному папе, потому что ей была приятна эта зависть других мамочек к ее сыну, в котором сама она ничего особенного без них и не заметила бы.
Первое слово, которое Вовочка произнес, тоже было необычное, хотя ждали от него, конечно, слов самых обычных и самых желанных: мама, папа, деда…
А он в один прекрасный день, ползая по полу, вдруг ткнул пальчиком в старинное кофейное пятно на ковре и сказал: “Бяка”.
Ну, все родители Вовочки все равно страшно обрадовались, тем более что пятно действительно бяка, ничего ведь хорошего нету в этом пятне, сколько его ни замывала Вовочкина мама. Так что все очень восхитились Вовочкиному уму, а он, чувствуя это всеобщее восхищение, нашел еще одну бяку — родинку на материной щеке, а вечером, во время купания, еще одну бяку — пятнышко ржавчины в своей ванночке. За несколько следующих дней Вовочка обнаружил вокруг себя столько бяк, что Вовочкина бабушка со злорадством сказала сыну:
— Я всегда говорила, что твоя жена — настоящая грязнуля, — а Вовочкиному папе нечего было на это возразить, потому что всяких бяк в доме действительно было много. Конечно, большая часть этих бяк была наделана еще родителями Вовочкиного папы, в квартире которых они жили, но Вовочкин папа не стал говорить это своей матери, потому что она вообще была против его женитьбы на Вовочкиной маме и во время долгих скандалов на эту тему все спрашивала ехидным голосом:
— А жить-то вы где будете? У меня на голове?
Жили они действительно тесно, и слова Вовочкиной бабушки, конечно же, услышала Вовочкина мама, и опять на кухне вышел длинный скандал, Вовочкина мама и бабушка кричали друг на друга и каждая звала своего мужа поучаствовать в этом привычном крике, а их мужья привычно уходили на лестницу покурить.
На следующий день Вовочкина мама принялась теребить его и, просительно заглядывая ему в глаза говорила:
— Вовочка, ну скажи: “ма-ма”, “ма-ма”.
А Вовочка внимательно трогал пальчиком родинку у нее на щеке и повторял:
— Бяка, бяка.
Вовочкина мама уже совсем было собралась показать Вовочку врачу, опасаясь, что у сына какая-то болезнь или, не дай Бог, задержка в развитии, тем более что, глядя на любимую свекровь, этого вполне можно было опасаться, но тут Вовочка наконец сказал второе слово. Дело было так.
Пришла к ним в гости любимая подруга Вовочкиной бабушки. Сели все чай пить, а Вовочку, в качестве большой награды, дали подержать этой самой подруге.
Вовочка, как всегда, смирно сидел на руках, а потом ткнул пальцем в крупную волосатую бородавку на носу бабушкиной подруги и громко сообщил:
— Бяка.
Одинокая подруга, считавшая, что вся ее жизнь испорчена именно этой бородавкой, швырнула Вовочку бабушке на руки и, тяжело нависая над столом, спросила:
— Специально научили?
Вовочкина мама, пытаясь исправить непоправимое, схватила Вовочку и стала трясти его, повторяя:
— Это не бяка. Это тетя. Скажи: те-тя, тетя.
— Тетя бяка, — сказал Вовочка. — Тетя — бяка.
И тогда бабушка ударила Вовочку по губам, вернее, она хотела ударить, но Вовочкина мама сумела уловить это движение, заслонила Вовочку плечом, и удар пришелся ей по щеке, не сильный, конечно, а так, будто рукой у лица махнули.
Понятно, что Вовочкины родители вскоре после этой истории развелись.
Вернее, Вовочкина мама сначала не думала разводиться с Вовочкиным папой, а только предлагала уйти куда-нибудь отсюда. Но Вовочкин папа все время уходил покурить на лестницу, и Вовочкина мама в результате ушла одна, а вернее, с Вовочкой.
Она устроилась на завод, не по специальности, а так, разнорабочей, и получила комнату в общежитии. Тогда это еще можно было.
Вовочкин папа исправно платил алименты. Сначала он привозил деньги два раза в месяц сам, а потом как-то все время был занят и деньги перечислял на сберкнижку, открытую Вовочкиной мамой специально для этого.
А Вовочку мама отдала в круглосуточный детский сад, где он быстро выучился говорить много разных слов и совсем перестал говорить слово “бяка”, потому что за это слово воспитательница больно дергала его за руку или щипала за щеку, а дети попросту били.
Итак, Вовочка перестал говорить слово “бяка”, но это вовсе не означало, что перестал всякую бяку замечать.
Глаза его сами по себе высматривали везде и всюду всякие пятна и пятнышки, всяческие изъяны и прорехи. То есть глаза его всегда видели то, что видеть-то особо и не следовало, а уши обязательно слышали то, что Вовочкиным ушам точно не предназначалось. Стоило кому-то из детей в детском саду или во дворе замыслить какую-то каверзу и по секрету поделиться ею с друзьями или просто пересказать услышанное во дворе или на улице новое бранное слово — Вовочка почему-то всегда кстати оказывался рядом, а уши, как локаторы, начинали улавливать чужие секреты. Вовочка даже как-то принялся сравнивать свои уши с ушами других ребят и долго потом рассматривал свои уши в зеркале. Но нет, его уши были не самыми большими и не самыми лопоухими, но слышать они умели лучше всяких других ушей.
Сначала Вовочке никак не удавалось извлечь выгоду из своих странных навыков. Скорее даже наоборот. Раскрыв несколько детских тайных шалостей воспитательнице, он удостоился ее похвалы на родительском собрании. Вовочкина мама, вся серая от усталости, цеховой пыли и скверной дешевой еды, вроде бы считала, что жаловаться нехорошо, но раз воспитательница хвалит — значит, так и нужно. На то она и воспитательница.
А родители выданных им преступников, приступив дома к наказанию провинившихся, естественно, поставили им Вовочку в пример, поскольку завидовали Вовочкиной маме за то, что ее благодарила на собрании воспитательница.
Вовочка снова был бит, и бит здорово, а вся группа с жестокостью маленькой, но сплоченной стаи навсегда исключила его из своих общих игр. И Вовочка стал привыкать к одиночеству. Теперь он всегда был один — практически без матери и совсем без друзей.
Впрочем, Вовочке и одному не было скучно. Он, собственно, и не бывал по-настоящему один, со своим умением видеть и слышать потаенное. Он знал все или практически все не только о сверстниках, но и о соседях по дому и по двору. Он слышал их разговоры и скандалы, пьяные храпы, женские всхлипы и постанывания. Он видел их корявые руки с полосками черной грязи под ногтями, слезящиеся, воспаленные глаза, засаленные пятна на лоснящихся брюках. Он видел отвисшие чулки с вечно спущенными петлями и размазавшуюся вокруг рта помаду, он видел розовые байковые трико, торчавшие из-под юбки, и крупные стежки, которыми были пришиты ручки старой хозяйственной сумки. Много чего видел и слышал Вовочка, не всегда еще понимая смысл увиденного и услышанного. Много чего он видел и слышал, но никогда больше никому об этом не рассказывал.
К тому времени, как Вовочке надо было идти в школу, матери неожиданно выделили крошечную квартирку на окраине города. От завода, конечно, было далековато, но для Вовочки вышло настоящее благо. Клички его, “ябедник” и “предатель”, остались в старом районе, а в новом Вовочку никто не знал и обид никто на него не держал.
Посадили Вовочку за парту с милой девочкой Светой, которая сразу предложила ему дружить. Вовочка предложению очень обрадовался, хотя и не знал, как это надо начинать делать. Но Света объяснила Вовочке, что надо просто вместе ходить в школу и из школы, вместе играть во дворе и вместе делать уроки. Дружить оказалось просто, поскольку жили они в одном доме, только в разных парадных. А уж Вовочкина мама и вовсе не могла нарадоваться этой дружбе, такой удобной она оказалась. Светина бабушка забирала ребят из школы, потом Вовочка что-то перекусывал, наспех сготовленное мамой, и бежал к Свете делать уроки. А то и вовсе обедал у Светы, потому как тарелку щей и макароны Светины родители убытком не считали. Словом, сын был под присмотром и приглядом, и Вовочкиной матери больше ничего и не надо было. Сам Вовочка тоже радовался нежданной дружбе и однажды, в порыве благодарности, рассказал Свете, что мальчишки подглядывают за девчонками в туалете через плохо закрашенное стекло и писать надо только в дальний горшок: его от двери не видно. Света, девочка умная, другим девочкам об этом не рассказала, но сама Вовочкиным советом пользовалась и Вовочку благодарила. Потом Вовочка рассказал толстяку Пашке, что ему в портфель положили дохлую крысу, и бедный Пашка хотя бы не заревел от ужаса и неожиданности. Еще Вовочка услышал в раздевалке, что шестиклассники собираются пошарить после звонка в куртках малышей — и все его одноклассники на переменке успели выгрести из карманов всю мелочь. Так постепенно Вовочка начал правильно пользоваться своими странными способностями, но самое главное случилось тогда, когда их класс приняли в октябрята.
На первом октябрятском собрании учительница объяснила детям, что октябрята не только должны дружить, хорошо учиться и выучить стихи про дедушку Ленина, но и должны бороться со всякими недостатками. После этого она предложила детям поднять руку и назвать недостатки, с которыми в их классе надо бороться. Битый в садике Вовочка сначала решил промолчать, но, увидев взметнувшийся лес рук, просто не выдержал. Конечно, оказалось, что больше чем Вовочка никто недостатков не насчитал. Ведь он не только предложил смыть со стен чернильные пятна и стереть с линолеума черные следы от подошв спортивных тапочек, но и предложил пересадить Сидорова на переднюю парту, чтоб не списывал, а Машку Медведеву отсадить от Ольги Нечаевой, чтоб не болтали и не мешали учительнице. И, странное дело, никто из ребят не обиделся на Вовочку, а если и обиделись, то не посмели сказать ему об этом и даже, наоборот, все дружно проголосовали, когда учительница предложила выбрать его командиром отряда.
Потом его одним из первых приняли в пионеры, потом он стал председателем совета отряда, потом — председателем дружины и, наконец, комсоргом школы — ведь никто лучше Вовочки не умел клеймить недостатки.
Казалось, жизнь Вовочки определена наперед, на долгие-долгие годы. Комсомольская работа, учеба в Высшей партийной школе, райком партии, а потом уж — барахтайся, как сумеешь, вгрызайся, хватайся, толкайся и кусайся. И если укусишь вовремя и толкнешь половчее — поползешь и полезешь выше и выше, оставляя за спиной косточки мелких съеденных врагов, злобу и зависть униженных и растоптанных тобой. А впереди всегда будет идти твой страх быть также съеденным кем-то более умелым, ловким и голодным.
Так ли думал Вовочка или и вовсе не думал, доверяясь своему умению видеть и чувствовать во всем подвох и скверну, но после школы, ко всеобщему изумлению, поступил он на психологический факультет университета, причем поступил довольно легко, даже со своим средненьким аттестатом, поскольку в те годы специальность эта была не сильно нужная и потому скорее женская, чем мужская, так что мальчиков на факультете привечали особо.
…За пять лет Вовочкиной учебы много чего произошло в его жизни и вокруг его жизни. Где-то на дальнем запущенном кладбище затерялась могила его матери, которая умерла легко и вовремя, предоставив Вовочке, как раз доросшему до плотских утех, в полное распоряжение квартиру. А новые странные времена так перепахали и взорвали жизни людей, что психолог вдруг стал нужен всем или почти что всем. Вовочка написал черным фломастером два десятка простеньких объявлений: “Профессиональный психолог поможет вам в трудную минуту”, расклеил их на водосточных трубах и фонарных столбах и начал прием прямо у себя в квартире. И вскоре слава о Вовочкиной проницательности перешагнула границы квартала, потом захватила район и медленно, но уверенно начала завоевывать город. Секрет Вовочкиных успехов был прост. Во всяком входящем он сразу или после первых слов видел и угадывал все слабые стороны, все страхи, тайные мотивы поступков и желаний. В каждой женщине он видел тот изъян, который она сама находила в себе, или тот, что раздражал ее мужа или не нравился любовнику. В каждом мужчине он улавливал неуверенность в себе, в своей мужской силе, страх потерять работу, деньги, а иногда и жизнь. И люди платили ему деньги за то, что узнавали о себе то, что знали всегда. Знали, но не хотели знать.
Вот тетка только что ушла с приема. Лет под пятьдесят, а сколько точно— так и не сказала. Муж у нее на сторону гуляет. Она, понимаете ли, это чувствует. А того она не чувствует, что у нее от подмышек затхлым потом несет, всю комнату провоняла. На старом платье серые круги от этого пота в ткань въелись. Говорит, что уже и не отстирываются. А на новое денег нет. Ну, пришей ты “потнички”, тебе что, для этого психолог нужен? А на морду лица в зеркало посмотри — кожа дряблая, поры черные, нос засаленный. Ну что, пар из чайника для паровой ванночки и корка огуречная для маски семью твою разорят? И сидит ведь, слушает его, рот свой со скверными зубами открывши. Обещала начать следить за собой. На дезодорант у нее денег нет, а на психолога нашла. И еще придет, о постельных делах говорить будут. А что с ней об этом говорить, с квашней обрюзгшей. Вовочка и так представляет себе эту картину маслом. Как будто сам на скрипучем диване, в ее расшатанном родами, дряблом и неумелом лоне побывал. Как ее такую хотеть, чему ее такую научишь, ежели ей еще и все это стыдно. Ну, ничего, потом стыдную книжечку дам ей почитать, с позами разными. Потом результаты эксперимента обсудим. Так и будет она ходить, деньги платить, и ничего-то в ее жизни не поменяется. Зато если муж уйдет, она хоть будет знать, почему ушел. Что сама во всем виновата, а Вовочка помог ей это понять. А если муж не уйдет, потому как никому ее задрипанец не нужен, — опять же людям расскажет, какой Вовочка молодец. И потянутся люди к Вовочке со своими денежками, и будет так всегда.
И было так.
Вовочка, что называется, приподнялся, кабинет открыл, лицензию получил. Секретарша появилась, охранник, дизайнер толковый интерьер скромный, но стильный помог оформить. Вовочка даже подумывал клинику открыть, штат набрать, да вовремя одумался. Уж ему ли было наперед не знать, что в коллективе склоки пойдут, партнеры кинут, как только случай представится, финансисты обворуют, а свои же юристы потом закопают. Нет, Вовочка слишком хорошо знал людей, чтобы им доверять или с ними делиться. Люди — мразь. Он в этой мрази каждый день, по восемь-десять часов купается. Наслушался, насмотрелся. И сам мараться не собирается. Потные и грязные там, на окраине города, остались. Им Вовочкины услуги теперь не по карману. К нему теперь только ароматные ходят, все обихоженные косметологами и массажистами, заграничным лоском прикрытые. А дерьмо в них все то же. Мужики миллионами ворочают, а у них не стоит. У девки ноги от ушей растут, а мужик ее к другой такой же дуре отвалил. Вот оно, Вовочкино счастье. Люди-то все — дерьмо. Им все кажется, что счастье можно у Вовочки за деньги купить, а Вовочка счастьем не торгует. Он правдой торгует. Он им их же дерьмо продает за большие деньги. Он на это дерьмо так свою жизнь обустроил, что и детям, и внукам хватит. Вот только детей этих самых, а тем более внуков у Вовочки не было, хоть уж он был давно не Вовочка, а Владимир Петрович.
Нет и не могло быть детей у Владимира Петровича, потому как с женщинами, зная их пакостную и корыстную натуру, Владимир Петрович был всегда осторожен, предохранялся сам, никому этого не доверяя, даже тем, у которых все, что можно, давно перевязано или вырезано. Даже если они на приеме ему об этом рассказывали — он им все равно не верил. Никогда не верил. Ни одной не верил. И о каждой знал, что не верит — и правильно делает. Сами же они, эти бабы, такого о себе или о своих лучших подругах рассказывали, что ни жить, ни детей иметь от таких нормальному человеку никогда не захочется.
А Владимир Петрович считал себя абсолютно нормальным человеком. И не просто нормальным, а глубоко знающим жизнь и понимающим, какая она.
Ему уже было за сорок. Он стал весьма состоятельным человеком. У него, конечно, не было друзей, потому что он точно знал, что первыми предают друзья, но у него был обширный круг знакомств и некоторые светские обязанности. Его одиночество вызывало недоуменные вопросы, а милые конкуренты даже стали распускать о нем осторожные мерзкие слухи. Дошло до того, что к нему на прием стали записываться особо стильные молодые и не очень молодые мужчины, которые считали, что он как свой их лучше поймет, а один из таких даже позволил себе распустить на приеме руки. Словом, Владимиру Петровичу надо было жениться, но он не знал, как это сделать.
Он консультировался с юристами, пытаясь обезопасить себя от происков будущей жены. Но законы казались ему слишком скользкими, юристы — не слишком умными, да и среди дам его круга вскоре пошла слава о том, как он боится за свои деньги, так что дамы жаловать его перестали.
При этом Владимир Петрович понимал, что жениться по любви он тоже не сможет, потому что женщин любить невозможно. Уж сколько он повидал придурков, считавших себя несчастными, потому что их бросили их любимые — и сосчитать нельзя!
Однажды Владимиру Петровичу вдруг приснился сон. Ему приснилась солнечная поляна, вся в ярких неведомых цветах. Над цветами кружились изумительные бабочки, и чей-то голос сказал Владимиру Петровичу, что, если он сумеет поймать бабочку, он встретит женщину, которую сможет полюбить, потому что она никогда не предаст и не продаст его.
Владимир Петрович долго неуклюже бегал по поляне. Он взмок, во рту пересохло, он начал задыхаться. В ушах шумело, сердце тяжело бухало в груди, а в глазах начали плясать черные точки. Он несколько раз падал, но упрямо поднимался -– и наконец поймал бабочку. Она билась у него в пальцах, ее тельце упрямо выворачивалось, лапки судорожно сжимались и разжимались. Наконец бабочка вырвалась, но одно крыло осталось в руке у Владимира Петровича, и бабочка не смогла улететь. Она упала на траву и начала ковылять прочь, теряя равновесие и заваливаясь на бок. Владимир Петрович посмотрел на крыло, оставшееся у него в руке. Оно было сухое и потертое, как старый замшевый сапог, а ладонь и пальцы Владимира Петровича были вымазаны стершейся с крыла пыльцой.
Владимир Петрович брезгливо обтер руку платком и посмотрел на трепыхавшуюся у ног бабочку. Что-то похожее на жалость шевельнулось в его груди, и, чтобы бабочка не мучилась, Владимир Петрович решительно придавил ее. Потом он поднял ногу, нагнулся и увидел на траве раздавленное тельце, из которого вытекло что-то желто-зеленое и склизкое. Ничего более омерзительного Владимир Петрович никогда не видел, он икнул — и рвота мучительными толчками подступила к горлу и выплеснулась наружу.
…Через несколько дней обеспокоенная секретарша настояла на том, чтобы милиция взломала дверь. Запах в квартире был ужасный, а врач констатировал, что Владимир Петрович умер, захлебнувшись во сне.
Кризис среднего возраста
У Андрюши начался кризис среднего возраста. Начался внезапно, прямо в один прекрасный момент, как, собственно, и начинается любой кризис.
Кстати, а почему это говорят, что что-то случилось в один прекрасный момент? Наверное, что-нибудь прекрасное случается в один прекрасный момент, а что-то ужасное случается в один ужасный момент?
Итак, в один ужасный момент у Андрюши начался кризис среднего возраста.
Хотя, честно говоря, момент сначала не был ужасным. Так себе был момент, самый обыкновенный. И, даже можно сказать, любопытный.
Андрюша пришел с работы домой и включил телевизор.
Нет, если быть совсем точным, Андрюшу привезли с работы домой, а телевизор уже был заботливо включен домработницей к его приходу. Шофер, как всегда, помог Андрюше выйти из машины, проводил до дверей и попрощался до завтра. Дверь Андрюше открыл улыбчивый швейцар. (Чувствуете? Улыбчивый швейцар! Представляете, сколько стоит квартира в доме, в котором работают улыбчивые швейцары? То есть он работает и еще делает вид, что ему его работа нравится!) В холле Андрюшу приветствовал улыбающийся консьерж (!), в пентхауз вез улыбающийся (!) лифтер. В квартире его встретила улыбающаяся домоправительница, которую о приезде Андрюши всегда предупреждал улыбающийся консьерж, чтобы она к Андрюшиному приходу успела включить телевизор в гостиной, радио на кухне и свет во всей квартире. Делалось все это назло Андрюшиной жене, которая всю жизнь ненавидела орущий телевизор, вещающее в пустоту радио и никому не нужный свет.
Половину их совместной жизни она, придя домой после вечерних лекций в университете, злая, усталая и голодная, сразу же начинала кричать:
— Почему горит свет в прихожей? Мы что, ждем королеву Англии? И на кухне свет опять не выключили? Так… Радио орет, телевизор орет, свет повсюду горит… Это кто у нас в семье такой богатый, интересно? Это же кому денег девать некуда? Это у кого же слуги имеются, чтобы ходить и свет гасить, да радио выключать, когда господа пожрали и грязную посуду матери оставили…
Последние лет десять жена такие вопросы больше не задает, потому что ответ ей хорошо известен: таким богатым у них в семье стал Андрюша, заработавший много денег на разных вещах, о которых сейчас в хорошем обществе вспоминать не принято, а теперь достаточно честно вкладывающий эти деньги в строительство торговых центров и прочих прибыльных объектов.
То есть сначала жена еще пробовала по привычке кричать, но их сын Василий, который, как и отец, любил громкую музыку, объяснил ей, что в его элитной гимназии теперь у многих ребят новые мамы, помоложе и получше, “стремные телки”, как он выразился. Андрюша, конечно, для порядка, мазнул рукой сыну по башке:
— Мал еще матери хамить! — но результатом разговора остался вполне доволен: жена со страху заткнулась.
Боялась она на самом деле зря. Андрюша с ней разводиться не собирался.
Во-первых, неохота было имущественными делами заниматься.
Во-вторых, наличие жены помогало ему во многих скользких ситуациях: любой женщине он мог совершенно честно сказать: “Милая, ты же знаешь, я женат. И разводиться не собираюсь”.
А в-третьих, орущий телевизор и молчащая жена каждый вечер снова и снова напоминали Андрюше, как изменилась его жизнь! А вернее, как он, Андрюша, ее сумел изменить.
Андрюша очень любил свою новую жизнь и себя в этой жизни. И ему нравилось, что друзья, приятели, партнеры и секретарши называли его Андрюшей. Не всегда, конечно. Секретарши, конечно, за глаза, между собой, но он знал, что они о нем всегда так говорят, с улыбкой и с любовью: “Андрюша наш устал, бедненький. Надо ему кофейку сварить”.
На совещаниях, конечно, обращались к нему по имени-отчеству, но если разговор шел среди своих, неформальный, хоть и деловой, все обращались друг к другу запросто, по имени: Васька, Петюня, Коляныч. И то сказать, какие их годы! В сорок пять даже баба ягодка опять, так что уж о мужиках говорить! Особенно о таких, как Андрюша, у которых теперь все есть. Есть даже то, про что раньше даже и не знал, что оно на свете существует.
В этот вечер Андрюша, как обычно плотно поужинавший в ресторане, отдыхал у телевизора и бездумно переключался с канала на канал. Вдруг лицо какого-то мужика показалось ему странно знакомым. Именно странно знакомым, потому что, когда Андрюша всмотрелся повнимательней, он понял, что мужика не узнает, но откуда-то знает.
“По бизнесу, что ли, пересекались?” — лениво подумал Андрюша. И тут увидел подпечатку: Аркадий Сифонов, финансовый аналитик.
“Сифон?” — Андрюша присмотрелся. Точно. Сифон. Бровки домиком, зуб передний кривой и шепелявит. А главное, что-то не встречались ему по жизни больше Аркадии Сифоновы. Только один, с которым Андрюша учился вместе до третьего класса, пока родители не обменялись на другой район.
“Ну, надо же, Сифон! Смотри-ка, аналитиком стал, по телевизору вещает. Молодец! Жаль, что не пишут, в какой фирме работает. А то можно было бы позвонить, сказать: └Привет, Сифон! Как дела? Помнишь меня? Мы в двести сорок второй школе вместе учились“”.
Дружить они тогда не дружили, так просто, через проход сидели, а все равно занятно.
“Занятно, — еще раз подумал Андрюша. — Как это я его узнал? Толстый такой стал Сифон, совсем лысый, а что не лысое, то — седое. Кошмар. Сколько же ему лет? Ну, я вообще… Выдал. Ему, как и мне. Ровесники мы. А выглядит ужасно. Как я его узнал-то, по фамилии? Нет, фамилию потом показали. На улице бы, наверное, не узнал. Охренеть можно, совсем какой-то мужик облезлый. Что с людьми время делает! А был такой, кажется, нормальный пацан, ну, полноватый. Сифон — он и есть сифон. Где-то валялся альбом, который мать собирала. Интересно посмотреть, каким он тогда был?”
Альбом Андрюша нашел на удивление быстро. Он стоял внизу на книжных полках среди других альбомов, которые жена Андрюши собирала еще давно, после их первых семейных поездок в Турцию и Грецию.
— Да, и Турция когда-то казалась заграницей, — хмыкнул Андрюша, листая альбом.
— Ага. А вот и наш третий “Б”. Кто шагает дружно в ряд? Октябрятский наш отряд! Кто шагает дружно в ногу? Уступайте нам дорогу! Надо же, что вспомнил… Так… Сифон… Сифон…
Так вот же он, с пластинкой на зубах. Мало было ему его фамилии, так у него еще и пластинка была! Ну да, а зуб-то передний у него так и остался кривой! Не зря мы его дразнили. Так, Сифона вспомнил, а это кто? Сенькин. Нет, Сенечкин. Точно. Командиром моей звездочки был. А кто еще в нашей звездочке был? Надо эту фотографию завтра на работу взять, своим показать. Вот смеху будет. Я и моя звездочка. Звездочка! Умереть со смеху. Звездочка! Так. Ну, ладно. Узнать никого не могу. Себя-то я хоть узнаю? А где здесь мальчик Андрюша, троечник позорный, горе своей бедной матери?
А где же он спрятался? Не вижу.
Нету.
Андрюша, выходи! Да что это, сам себя найти не могу. Не узнаю, понимаешь. Сифона узнал, а себя не узнаю. Может, меня тут нету? Может, я болел, когда нас фотографировали? Матери нет, и спросить не у кого. Пойду посмотрю на себя в зеркало. Давно я себя, родного, не видел. Потом, глядишь, и найду похожего на себя, сравню с оригиналом!
Андрюша пошел в ванную и посмотрел на себя в зеркало.
— Очень хорошо! Свежачок-бодрячок. Глаза голубые, волосы серые… Почему серые? Это глаза у меня серые, а волосы всегда были русые, как у матери. Мать так и говорила: “У тебя мои глаза и волосы”. Волосы у матери были длинные, русые, она их в косы заплетала. Красиво получалось…
Потом волосы у нее стали серые такие, не седые, а серые, ни то ни се. Мать переживала, чернилами голову мыла. И ходила, как дура, с фиолетовой головой. А косы стали тоненькими, две тонкие, убогие фиолетовые косички.
Так, косы помню. Чернила помню. А глаза какие у матери были? Фотографии ее только черно-белые. Да, хорошее кино. У меня вроде голубые глаза. Что-то сейчас не понять, свет дурной в этой ванной чертовой. А что тетки говорят о моих глазах? Ах, Андрюша, какие у тебя глаза умные! По глазам видно, какой ты сильный, настоящий мужик! Ну, что я настоящий мужик, я и сам знаю. Будем считать, что глаза у меня серо-голубые. Как у матери. Не пойду же я сейчас к жене спрашивать, какие глаза были у моей матери? Хотя она, конечно, помнит. И про меня все помнит. А может, и забыла. Как я забыл.
Да. Так где же я? Надо себя по приметам искать. У меня есть особые приметы? Жаль, у меня родинок нет. Есть, но на таком месте, которое на фото не видно. А что видно? Видно, что я стою здесь, как дурак, и сам себя не узнаю.
Андрюша посмотрел еще раз в зеркало. В зеркале висело красное бритое лицо на красной морщинистой шее. На лице были маленькие светлые глаза. Под глазами висели мешки. На лбу морщились морщины. Надо лбом прилегли аккуратно уложенные серые волосы. Действительно, серые.
— Это не я, — громко сказал Андрюша и оглянулся. — Я, наверное, что-нибудь не то съел и слишком много выпил.
Он прислушался к своему организму. Организм молчал. Да и Андрюша сам знал, что ужин был хорош и выпил он немного.
— Свет плохой. Я уже думал про это. Пойду в спальню, там света больше.
В спальне Андрюша увидел себя всего целиком. Все в нем было хорошо. Костюм, рубашка, галстук, запонки и туфли. Все было хорошо, можно даже сказать, безупречно. Все было новое и отличного качества. Все, кроме самого Андрюши. Он сам был какой-то не очень новый.
“Не старый, но и не новый”, — подумал Андрюша.
— Лучше я бы был старый. Я бы как-то это понял. Все люди бывают старыми. Когда-нибудь. Потом. Мне еще рано про это думать. Я еще, может быть, до этого не доживу. Будет у меня инфаркт какой-нибудь на нервной почве. Не хочу быть старым. Хочу быть молодым. Я же все время был молодой. Все это время я был молодой. Что, ко мне кто-нибудь обращался: “Немолодой человек?”
Мне все говорят, что я — молодой. Андрюша, Андрюша… Какой же я теперь буду Андрюша? Если я больше не молодой? А может, это завтра пройдет? Может, сегодня день плохой? Бывают же плохие дни, про них даже в газетах печатают. Но даже если завтра будет хороший день, я завтра стану на день старше, чем сегодня. Старше, а не моложе. А послезавтра стану старше, чем завтра. И так теперь будет каждый день. И чем дальше, тем я буду старше. Я уже никогда не буду моложе. Бред какой. Как я буду жить, если я про это теперь каждый день буду думать? А может быть, я про это не буду думать? А как про это не думать, если я это теперь знаю. Черт! Я что, идиот? Я что, раньше этого не знал? Я знал, но не думал. Я не думал, что это случится со мной. Это, конечно, случилось со всеми. С отцом, с матерью и даже с моей женой, а ведь она моложе меня была когда-то. Она и сейчас, наверное, моложе меня. Только я думал, что старше. Не старше, конечно, а просто старая. В смысле — старая жена. В смысле, что она у меня давно. Недавно девица одна на банкете все лезла:
— А вы женаты?
— Да.
— Давно?
— Давно.
— Так не пора ли вам поменять жену? Старую на новую! — и все заржали. И я заржал. И к девице этой потом поехал, и все было как надо. Она так сказала. И все так говорят. Ага. Вот так и выходит. Сначала какую ни возьми — так она с первого раза от тебя балдеет, шепчет, что ни с кем у нее такого не было. А потом время пройдет — и начинаются претензии. И то не так, и это. И удовольствия у нее такого, как надо, нет и никогда не было. Врут все, значит. А ты им, значит, веришь. Как старый дурак. Вот-вот, дурак ты, значит, старый, а мужик молодой. Был. Когда-то. Не может быть. Быть этого не может.
Все из-за Сифона этого дурацкого. Ну, надо же было его увидеть. Ровесничек! Неужели я — как он? Но я же его как-то узнал. Его узнал, а себя не узнаю? Он, значит, такой жирный, страшный, больше на себя похож, чем я? Я должен себя узнать! Каким я был? Где я? Пусть меня кто-нибудь узнает! Кого спросить? Матери нет. Отца нет. Друзей нет, сослуживцы одни. Найти Сифона и спросить, узнает ли он меня? А если нет? Я ничего не помню. С кем дружил, с кем в школу ходил, с кем в институте пил? Помню, что женился в восьмидесятом. Или в восемьдесят первом? А сын родился в восемьдесят пятом? Так ему сейчас девятнадцать или еще восемнадцать? Ну, это я смогу посчитать. Надо только найти свидетельство о рождении. И свидетельство о браке. Я должен вспомнить. А мать когда умерла? Отец — давно, а мать не так давно. Не так давно, это как? Я, блин, вообще что помню, кроме баланса своей конторы за прошлый год? Баланс я, конечно, помню. Чтобы налоги эти дерьмовые платить и спать спокойно. А как я теперь буду спать, если я во сне каждую ночь на день старше становиться буду? Почему мне никто не сказал, что со мной это случится, как случилось с матерью? А может быть, ей было так же страшно, как и мне? О чем она думала, когда заплетала свои хилые фиолетовые косички? А что подумала моя жена, когда сын сказал ей про молодых стремных теток? А может быть, она сама в разговорах со своими подружками называет меня старым козлом, и они смеются надо мной? А есть ли у нее подружки? А может, у нее есть, как теперь говорят, друг. Друг-приятель, какой-нибудь студент-аспирант? То-то она на своих лекциях вечерами пропадает. А может, и не на лекциях. Ведь она моложе меня. Это я вспомнил, только не помню на сколько. Хреново все это. Поговорить бы с кем-нибудь, спросить, может, я не один такой. Может, все про это думают, только им, как и мне, поговорить не с кем?
Тоска какая! Вот она какая, тоска. Тоскливая. Тоскливая тоска. Слово дурацкое. И тоска дурацкая! И мысли какие-то дурацкие! И этот телевизор еще орет, по мозгам бьет. А свет зачем повсюду горит? Чтобы я свою рожу дурацкую лучше видел?
Он выключил свет в спальне, в ванной, в холле и в кабинете. Он выключил свет в гостиной и заткнул телевизор. В квартире стало тихо, темно и пусто. А потом он услышал голос жены. Где-то далеко, на кухне, она говорила по телефону:
— Да, да, спасибо. У нас все хорошо. Да, сын большой. Восемнадцать в этом году. Поступать будет. Нет. Пока не решил. Да, да. Андрюша поможет. Да. Он молодец. Работает очень много. Да. Устает, наверное. Нет. Не жалуется. Держится, старается. Да, всякое бывает… Я знаю, что говорю. Я же не дура, о чем-то сама знаю, а о чем-то добрые люди всегда расскажут… Да, спокойна, а что тут сделаешь? Ему ведь сорок пять. Говорят, через это все проходят. У них это называется кризис среднего возраста. Я знаю, что нужно набраться терпения. Конечно, конечно. Все переменится, перемелется, мука будет… И потом все будет, как в сказке: они жили долго и счастливо и умерли в один день. Я верю, верю. Спасибо.
Жена замолчала. Наверное, повесила трубку. А Андрюша захотел заплакать, но не смог, потому что забыл, как это делается.