Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2008
Начало XXI века поставило перед человеческой цивилизацией очередной список неотложных вопросов, и один из них такой: насколько успешно справляется метод устройства политической власти, который называют демократическим, с вызовами эпохи? В своей работе мы попытаемся показать, что эта распространенная и популярная форма организации политического управления, оставаясь пока наиболее эффективной среди всех опробованных, тем не менее уже устарела.
Вокруг света
Совершим мысленное кругосветное путешествие и посмотрим, как работают принципы демократии на разных континентах. Начнем с той части света, которая считается колыбелью демократии.
Европа
В течение нескольких десятилетий развитие европейских стран позволяет их гражданам постоянно улучшать уровень собственного благосостояния, хотя темпы роста не равномерны и, возможно, могли бы быть выше. Постоянно идет переход все большего числа европейских государств к принципам управления, называемым демократическими. В период с окончания Второй мировой войны до конца 70-х годов это происходило в Западной Европе, а в конце 90-х годов и восточноевропейские страны начали стремительно менять свои государственные системы в указанном направлении. Сегодня хватит пальцев одной руки, чтобы перечислить европейские государства, чьи системы политического управления не соответствуют демократическим критериям, выработанным в “главных” странах Запада.
Одновременно некоторые проблемы, обострившиеся в последние годы, могут быть оценены не как временные, а как системные.
Эмиграция из стран третьего мира (и в некоторой степени — из Восточной Европы) серьезно влияет на демографическую, экономическую, криминальную, политическую и идеологическую ситуацию в наиболее развитых европейских странах. В Европу прибывает значительное число людей, воспитанных в культурах, которые существенно отличаются от европейской. Они попадают в непрерывно разрастающиеся диаспоры, которые позволяют своим членам постоянно жить на европейском континенте, не покидая культурного пространства, в котором новообращенные европейцы воспитывались на родине. Обитатели таких культурных анклавов обретают одновременно и ощущение своей изоляции, отверженности со стороны представителей коренных европейских народов, и ощущение своей силы за счет нарастающей численности. Рождаемость среди этой категории “европейцев” существенно выше, чем средняя, а воспитываются новорожденные граждане Европы все равно на основе культур, отражающих принципиально иные системы отношений между гражданами, государством, церковью, общественными институтами, чем те, в которых им предстоит жить.
Демократическая традиция, сформировавшаяся в Европе в ходе “холодной войны” как реакция на идеологические атаки со стороны Советского Союза, требует защиты интересов меньшинства, в частности, национального. Представители коренных европейских культур, без симпатии относясь на подсознательном уровне к представителям чуждых культур, одновременно вынуждены следовать указанной демократической традиции. У традиционных европейцев формируется комплекс вины перед иммигрантами и их потомками, а у многих возникает известный в психологии феномен когнитивного диссонанса, основанный на противоречащих друг другу эмоциональных реакциях антипатии и вины. Следствием диссонанса, как известно, является хроническое ухудшение психического состояния.
В то же время культуры, в которых воспитываются иммигранты, как правило, не требуют от них испытывать особый пиетет к аборигенам-добродетелям и чувствовать себя в долгу перед ними. К тому же, воспринимая из информационного пространства постоянные призывы правозащитников поддержать их, они убеждаются в том, что их обделили, и начинают требовать от государств помощи в разнообразных формах. В результате в Европе формируются две существенно отличающиеся друг от друга категории населения. Одна из них, бoльшая по численности, но убывающая за счет превышения смертности над рождаемостью, при актуализации политической тематики оказывается в психологически подавленном состоянии либо испытывает чувство вины за свое относительное экономическое благополучие. Вторая категория, растущая быстрыми темпами, лишена психологических переживаний и агрессивно требует безвозмездной помощи через системы социальной поддержки.
Другая проблема европейского уклада общественных отношений связана с принципами организации экономики. Находясь в течение десятилетий под идеологическим прессом Советского Союза, испытывая давление со стороны левых политиков, требующих улучшения условий жизни наименее благополучных слоев в своих странах, европейский средний класс позволил построить социалистическую, по сути, экономику на территории Западной Европы. Ее основным содержанием является высокий уровень налогообложения и перераспределения доходов богатых (которых относительно немного) и среднего класса (основной категории населения) в пользу бедных. При этом особенность патерналистской социалистической системы заключается в том, что при распределении социальной помощи она, как правило, не ставит перед собой задачу отделять тех, кто не может себя обеспечить (или получить стартовые возможности для развития) в силу объективных причин, хотя хотел бы, от тех, кто мог бы, но даже не собирается напрягаться и работать ради обеспечения своего достойного существования. Как следствие растет число людей, использующих выгоду малообеспеченного, но беспечного существования за счет других.
В странах Северной Европы, преимущественно протестантских, глубоко укоренившаяся этика личной ответственности перед Богом позволяет избегать серьезных негативных последствий такой организации общественного перераспределения. Совесть заставляет граждан трудиться даже тогда, когда выгоднее не трудиться (не работаешь — получаешь пособие; работаешь — платишь высокие налоги). В свою очередь, совесть госслужащих препятствует масштабной коррупции. Именно в протестантской этике причина успеха “шведского социализма”.
В странах Южной Европы тенденция нарастания социального иждивенчества (присутствующая в ограниченном масштабе и на Севере) приобрела угрожающие масштабы. Особенно активно она развивается в среде иммигрантов, чему способствуют уже названные выше причины культурного порядка.
Дополнительный импульс “утяжелению” неэффективного экономического уклада дало объединение Европы. Оно позволило надстроить еще одну перераспределительную бюрократическую структуру над аналогичными национальными. Сейчас ЕС в муках ищет решение одной из важнейших проблем: треть бюджета сообщества уходит на дотации работникам сельского хозяйства, которые не могут открыто конкурировать с производителями в странах третьего мира. И они, и многие другие категории трудящихся категорически отказываются что-то менять в своем образе жизни и хозяйствования. Остальные налогоплательщики, формирующие своим трудом бюджет ЕС, оплачивают эту инертность, естественно, ухудшая свое благосостояние и теряя стимулы для повышения собственных экономических результатов, так как чем больше ты работаешь, тем больше отдаешь непонятно кому и непонятно зачем.
Правительствам стран ЕС и бюрократии сообщества следовало бы все свои силы бросить на стимулирование работников, занятых в менее эффективных отраслях, к переходу в новые сферы деятельности (что тех, естественно, не привлекает). Только так можно выжить в условиях глобальной экономики начала XXI века в конкуренции с быстрорастущими странами, имеющими бедное (а потому злое и энергичное) население. Но это кропотливая сложная работа, связанная с электоральными издержками: именно инертные слои населения в системе демократии большинства обеспечивают правящим элитам стабильное переизбрание за счет своей высокой явки на выборы. Поэтому бюрократия склонна вместо стимулирования неэффективных работников повышать налоги на тех, кто работает успешнее, а на выборы ходит меньше, и тем самым вводит европейскую экономику все глубже в штопор.
Из указанных проблем культурной несовместимости и экономической неэффективности вытекают негативные последствия иного рода: криминализация целых категорий европейского населения (самый яркий пример — волнения в парижских пригородах), кризисы политического управления (проблемы с формированием правительства в Бельгии, невозможность принять Европейскую конституцию), исчезновение содержательных идеологических и программных различий между программами левых, правых, центристских партий, которые превратились просто в набор политических команд, по очереди формирующих правительства.
Крайне остро стоит не решаемый демократией вопрос о том, что считать приоритетным: право нации на самоопределение или территориальную целостность существующих государств. В обостренной форме он проявляется в ситуации вокруг Косове, в латентной форме — в Испании и Франции (Страна Басков, Каталония), Молдавии (Приднестровье), Грузии (Абхазия и Южная Осетия), Боснии и Герцеговине (Республика Сербская), Бельгии, Великобритании, ряде других территорий.
Не может считаться нормальной ситуация, при которой в благополучной Европе регулярно происходят забастовки, доставляющие серьезные неудобства большинству граждан. К примеру, протест работников различных видов транспорта приводит к масштабным убыткам во многих отраслях. Правительства, которые, как правило, являются адресатом требований забастовщиков, стоят перед выбором: идти на поводу у шантажирующих их трудящихся одной отрасли и провоцировать всех считающих себя несправедливо обиженными на дальнейший шантаж, порождающий порочный государственный протекционизм, или делать всех остальных граждан жертвами забастовщиков. Сегодняшняя демократия не предлагает действенного средства решения данной проблемы.
Постепенно всплывает и осознается представителями стран Западной Европы тяжелейшая проблема культурно-политической совместимости, возникшая в процессе расширения объединяемой Европы на Восток. В восточноевропейских странах в период бархатных революций под контролем Запада были быстро воспроизведены политические институты, являющиеся основой демократии: парламентаризм, разделение властей, многопартийность, свобода СМИ, активность общественных организаций. Но не была сформирована, да и не могла так же быстро сформироваться традиция демократического поведения, которая локализуется не в писаных законах и финансируемых структурах, а в менталитете политиков и граждан. Важнейший элемент демократической традиции, не следующий из процедур демократии большинства, но вошедший в политическую практику большинства стран Западной Европы в течение послевоенных десятилетий, — уважение прав меньшинства и самоограничение победивших на выборах политических сил, исключающее принятие ими радикальных решений, которые встречают сопротивление существенных сил в обществе, пусть и находящихся в меньшинстве. Ряд политиков Восточной Европы, не воспитанных в названной традиции, придя к власти, начали использовать существующие у них возможности, буквально следующие из процедур демократии большинства, для осуществления политики, вызывающей резкое отторжение у весомого меньшинства. Это вызвало замешательство у политической элиты Западной Европы, так как с формальной точки зрения предъявить восточноевропейским коллегам нечего, но, по сути, так поступать при демократии не принято.
Наиболее яркими примерами подобного рода являются процессы давления на русскоязычное меньшинство в странах Балтии и фактическая реабилитация местных националистов, боровшихся с советской властью и сотрудничавших с фашистами, там же, а также в Украине.
Риторика сторонников реабилитации фашистов неопровержима с формальной точки зрения: чем для соответствующего народа фашистские чистки хуже сталинских чисток? Потери среди населения могут считаться сравнимыми. Только традиционный, неформальный подход к проблеме позволяет провести разделительную линию: несмотря на все сопутствующие тоталитаризму негативные явления, сталинский Советский Союз считается освободителем Европы (цинично опускается слово “Западной”) от тоталитаризма. Сталин избавил Запад от Гитлера и остановился, ограничившись “откупной” в виде Восточной Европы. Поэтому для граждан Франции, Италии, Австрии, Бельгии и т. д., как и для россиян, парадоксально сравнение советской власти с фашистским режимом. Для представителей наиболее пострадавших семей восточноевропейских народов это сравнение является вполне обоснованным. А демократическая парадигма, как уже было сказано, не может противостоять этому на формально-логическом уровне.
Еще один аспект проблемы, порожденной культурно-политическими различиями, проявился в демарше Польши по вопросам Европейской конституции и сотрудничества ЕС с Россией, когда правительство братьев Качиньских неожиданно и категорично заблокировало работу сообщества. Игнорируя традицию и сложившееся распределение ролей среди европейских стран, Польша буквально восприняла прописанное право вето и воспользовалась им, хотя традиция не предполагала за ней такого права. Правда, в данном случае можно отметить, что демократия справилась: внеочередные парламентские выборы привели к смене правительства, и политика Польши вернулась в общеевропейскую колею.
Важнейшая проблема проявляется во внешней политике стран так называемой демократии по всему миру и, в частности, может быть отмечена в действиях правительств и официальных организаций объединенной Европы — применение двойных стандартов в подходе к схожим ситуациям. Примеров много: это и ситуация с независимостью Косова, и мониторинг проходящих в разных европейских странах выборов на основе разных критериев, и предоставление террористам политического убежища. Уже упомянутая ситуация с оценкой фашистских и сталинских репрессий, к сожалению, также относится к этой категории проблем.
Но двойные стандарты действуют не только во внешней политике. В некоторых европейских странах они под давлением извне беззастенчиво протаскиваются во внутреннюю политику. Ситуация со строительством элементов противоракетной обороны США в Чехии и Польше является ярким примером того, как воля большинства населения, отчетливо проявляющаяся в результатах социологических исследований (и, несомненно, подтверждаемая в случае проведения референдумов), игнорируется правительствами, которые в демократическом государстве должны следовать воле большинства.
Достаточно ярким проявлением несовершенства демократии является фетишизация демократических процедур. Так можно было бы назвать происходящие в некоторых странах формальной демократии (не только европейских) физические стычки в парламентах за трибуну, за кресло председателя, манипуляции с ключами для голосования и иные подобные события, имеющие целью предотвратить некие прописанные в законах официальные действия или, наоборот, осуществить их. Организаторы таких акций не просто ставят формально-процедурную сторону демократии выше доверительно-имиджевой (психологической), но и в принципе сводят все политическое управление к реализации конституционных процедур. Тем самым они теряют базирующуюся на имидже органа власти его легитимность, локализующуюся в психологии избирателей, и теряют право называться демократическим, то есть представляющим большинство, органом власти.
Покинем Европу и двинемся дальше в нашем мысленном кругосветном путешествии.
Африка
Еще во время Второй мировой войны Африка практически полностью состояла из стран, находившихся в колониальной зависимости от государств Европы. Послевоенные десятилетия, как считается, принесли свободу и демократию африканским народам. Так ли это?
Большинство государств, появившихся на Африканском континенте, воспроизвели у себя присущие демократии политические институты. Сформированы партии, проходят регулярные выборы, функционируют парламенты и суды. Однако правозащитники непрерывно трубят на весь мир о нарушении прав человека во многих странах Африки. В одних случаях речь идет о режимах диктаторов, которые фактически единолично правят, прикрываясь формально работающими демократическими процедурами. В других — о чудовищных гуманитарных проблемах, которые порождает борьба, как политическая, так и следующая за нею военная, между традиционно существующими на территории соответствующей страны кланами, племенами, народностями.
Почему так происходит? В большинстве случаев власть в стране принадлежит местной элите, захватившей контроль над национальными богатствами и наладившей торговлю с транснациональными корпорациями (ТНК), базирующимися, понятное дело, в развитых странах. Политическая элита последних, зависимая от ТНК, пытается пройти между Сциллой стремления обеспечивать интересы национального бизнеса и Харибдой необходимости защищать права человека во всем мире. Способ избирается незамысловатый: западные политики, с одной стороны, обращают внимание международной общественности на присутствующие в проблемных странах демократические институты, а с другой — без устали призывают местные правительства “улучшать их и совершенствовать”.
Местные элиты, либо стоящие за спиной единоличного правителя, либо в беспощадной и кровавой борьбе одержавшие верх над всеми остальными племенными, национальными элитами и жестко подавляющие оппозицию, принимают правила игры. Они аккуратно обеспечивают публичное выполнение формальных требований, но благодаря непобедимому институциональной демократией административному ресурсу, как по волшебству, получают в ходе “свободного голосования” нужный им результат.
Когда та или иная элита заигрывается и теряет чувство меры, усиливаются их оппоненты и начинается гражданская война. Потерявшие решающую долю поддержки политические силы не уходят в сторону, как это происходит в Европе и США, а начинают сопротивляться набирающим популярность оппозиционерам. Ситуация, к сожалению, осложняется тем, что элита здесь не оторвана от народа (точнее, его части), как ни парадоксально звучит это сожаление. Народности, племена, из которых происходит конкретная политическая элита, понимают, что потеря ею власти приведет к началу геноцида со стороны новой элиты, так как та связана с другими племенами и народностями, немало натерпевшимися бед от предыдущего, чужого для них правительства. В результате бескровная смена правящих команд (как того требует демократия) в большинстве случаев невозможна, и такая смена оборачивается вопросом физического выживания для сотен тысяч человек, ранее находившихся в привилегированном (хотя все равно крайне бедственном) положении.
Таковы особенности демократии в африканской редакции. Очевидна уже описанная проблема — ее неработоспособность при воспроизведении лишь институциональных компонентов, без подкрепления ее демократической культурой, традицией.
Азия
Демократия приходила в эту часть света не сразу, поэтому сегодня в разных частях Азии актуальны разные ее проблемы.
Привнесенные американцами демократические институты и процедуры позволили Японии, а несколько позже и Южной Корее продемонстрировать миру удивительные экономические успехи. В последние годы рывок в их развитии сменился более спокойным периодом, на определенных этапах даже имевшим признаки стагнации. Тем не менее это не мешает считать, что данные страны смогли высокоэффективным образом использовать западный опыт демократического способа политического управления.
Одновременно общепризнанным стало мнение о демократии в этих странах как о демократии весьма специфичной, отличающейся от западной и, по существу, формальной. Глубокий анализ эффективных восточных демократий требует признать, что в основе успехов соответствующих стран лежит их национальный менталитет, а демократические процедуры оказываются лишь удобной современной надстройкой и действуют в сильно урезанном национальными традициями объеме. Отличие политической практики в этих странах от западных образцов наиболее существенным образом проявляется в масштабной и непобедимой коррупции, регулярно вскрываемой как в японской, так и в корейской политической жизни.
Другая проблема демократии, проявляющаяся в Азии, связана с уже упоминавшейся политикой двойных стандартов со стороны ведущих стран Запада.
Отсутствие демократических институтов в таких странах, как Саудовская Аравия, Объединенные Арабские Эмираты, или их имитация в Сингапуре, а также необходимость отступать от демократических принципов для защиты светского характера государства силами армии в Турции не мешают США и их идеологическим союзникам поддерживать с ними тесные отношения. Можно встретить такое возражение: другие страны Азии с недемократическими политическими системами, такие, как Ирак, Афганистан и Иран, вызывали (первые две) и вызывают (третья) опасения своими агрессивными намерениями по отношению к соседям. Это заставило США предпринять силовые действия по предотвращению агрессии. Но возникает вопрос: почему США побуждают захваченные ими азиатские страны строить демократию, как на Западе, а не воспроизводить более понятные их населению, эффективно действующие, например, на Аравийском полуострове и признанные Западом государственные конструкции?
При упоминании Афганистана и, особенно, Ирака естественно упомянуть, что годы оккупации не позволяют говорить о каких-либо перспективах обсуждаемой политической системы в этих странах. Диктаторы свергнуты, но население не готово принять демократические принципы политического устройства.
Схожие проблемы присущи ситуации в Пакистане. Когда это государство, союзник США, повышает уровень демократии, страна теряет стабильность. Нарастают угрозы, причем не только для внутренней ситуации, но и для всего региона. Только усиление авторитарных начал в политической практике позволяет вернуть бывшую английскую колонию в спокойное состояние.
Таким образом, воспроизведение демократических институтов в ряде стран Азии идет очень тяжело. Почему? Еще один вопрос в ходе нашего виртуального кругосветного путешествия.
Продолжая разговор о двойных стандартах, можно обратить внимание на ряд стран Азии, которые, в отличие от Ирака и Ирана, никогда не демонстрировали внешнеполитической агрессивности. Так же, как и союзники США, они имеют недемократические политические системы, или же демократия в них является формальной. Это Китай, государства Средней Азии, возникшие из бывших советских республик, некоторые ближневосточные страны. Все они вызывают постоянное недовольство со стороны западных политиков, требующих от них демократизации, но при этом закрывающих глаза на отсутствие демократии у их соседей.
Наиболее парадоксальной оказалась недавняя ситуация в Палестине. Демократически избранному правительству, которое сформировало победившее на свободных выборах движение ХАМАС, было отказано в доверии и признании. Основанием для этого стало заявление о том, что “они террористы”. Одновременно ХАМАС объявляет США террористическим государством, и с точки зрения формальной логики нет никаких оснований признать аргументы любой из сторон более убедительными.
После проведения честных выборов Запад осуществляет прямое внешнее давление на Палестину с целью укрепить позиции проигравшего движения ФАТХ, готового на сотрудничество с “демократическими странами”. Это приводит ко вполне очевидному, и не только в этом случае, выводу: требования демократизации адресуются лишь тем государствам, которые своей внешней и даже внутренней политикой не устраивают политические силы, присвоившие себе право оценки качества демократии во всем мире. Такая ситуация никак не способствует укреплению авторитета демократии как способа политического управления и усугубляет ее кризис.
Латинская Америка
Исторически и культурно страны Латинской Америки тесно связаны с Европой, что позволило к концу ХХ века утвердить относительно успешные демократические системы во многих государствах региона. Правда, этому предшествовали десятилетия военных диктатур и повторяющихся провалов демократий, оказывавшихся неспособными решить тяжелые социальные проблемы густонаселенных стран.
Сейчас Бразилию, Аргентину и ряд других государств предъявляют в качестве успешных примеров политической модернизации. Но отсутствует четкое объяснение, почему “классики демократии” называют авторитарными режимы в таких странах, как Венесуэла и Куба. Формальные процедурные критерии в них соблюдены: большинство населения свободно голосует за лидеров, пусть и не меняя их на протяжении долгого времени. Это же большинство никак не возражает против того, чтобы оппозиционное меньшинство имело ограниченный доступ к средствам массовой информации. Оно и понятно: население не имеет демократической традиции уважения меньшинства, которая, как уже отмечалось, “выручает” демократические процедуры в странах более старой демократии.
Отсутствуют в этих странах, так же как и в Китае, лишь не зафиксированные на бумаге атрибуты демократических властных институтов; свойственные Европе реверансы в адрес меньшинства, проигравшего в честной предвыборной конкуренции. Даже если законодательство европейских стран определяет набор прав меньшинства (доступ к СМИ, право собраний и митингов, право на защиту отдельных интересов), то уровень их воплощения и методы реализации выбирает победившее большинство. Когда мы видим разгон европейской полицией какой-либо демонстрации, то это значит, что данному меньшинству здесь и сейчас правительство большинства решило отказать в их праве на публичный протест. Правительство в данном случае пользуется полномочиями ограничить свободу меньшинства, и это абсолютно субъективное решение властей, такое же, как решение, к примеру, законно избранного большинством правительства Кубы не допускать оппозицию к ресурсам СМИ.
Если компоненты демократии, связанные с правами меньшинства, не имеют конкретного отражения в ее теоретических принципах, то требовать их воплощения в законах, как и выполнения, практически невозможно. Они либо проявляются в поведении победившего большинства, которое само себя ограничивает по доброй воле, либо не проявляются, и тогда “дух демократии” нарушен, хотя процедуры соблюдены. Но дух неуловим процедурами и официальными институтами.
Соединенные Штаты Америки
Наконец мы добрались до главного форпоста демократии. Неужели и здесь у нее есть проблемы?
Начнем с того, что действующая в США избирательная система нарушает демократический принцип при выборах президента страны. Выборы являются не прямыми, а опосредованными (через выборщиков). Это архаическое увечье демократии не является процедурной мелочью. Оно уже привело (в случае с Джорджем Бушем-младшим) к тому, что во главе федерального правительства в 2001 году встал человек, получивший меньше голосов граждан Соединенных Штатов, чем его соперник. Интересно, почему данная особенность американской демократии не является предметом возмущения ее яростных защитников?
Возможно, ответ следует искать в уровне удовлетворенности этих самых граждан своей жизнью. Да, они в подавляющем большинстве не хотели бы поменять страну пребывания на какую-либо иную и в общем и целом остаются довольны тем, как работает государственная система. А если так, то и желания протестовать, менять ее, даже при наличии указанных парадоксов, у них не появляется. Правда, возникает странное подозрение о существовании в природе набора обстоятельств, которые позволяют отступать от основополагающих принципов демократии и при этом не вызывать беспокойства ее преданных охранителей.
Указанная удовлетворенность американцев собственной политической системой порождает следующий вопрос: правда ли, что благополучие граждан США является следствием исключительно их трудолюбия и честного обмена произведенных ими продуктов на продукцию народов других стран?
Да, трудолюбие рассматриваемой нации является прекрасным примером для многих других. Но мало кто из современных экономистов станет утверждать, что благосостояние живущих в США не связано ни с чем другим. Вам назовут и сложившуюся после Второй мировой войны лидерскую позицию доллара в мировой экономике, что позволяло десятилетиями регулировать общемировые бизнес-процессы в национальных интересах, и доминирование США в мировой политике до и после окончания “холодной войны”, дающее возможность создавать благоприятные для национальных корпораций условия во всех зависимых странах. Фактически своей эффективностью демократия в Североамериканских Штатах в значительной мере обязана политическим и экономическим манипуляциям по отношению к остальному миру, которыми эта страна блестяще пользуется, не спросив чьего бы то ни было согласия. Насколько такое поведение соответствует духу демократии? Ответ каждый может дать сам.
Стоит снова вспомнить о двойных стандартах в отношении к политическим системам разных стран и о явно прослеживающейся связи национальных интересов США с оценкой ими этих систем. Там, где интересы защищены, а возможность заработать предоставлена, глаза аудиторов демократии плотно закрыты. Где реализации интересов что-то препятствует, выкладывается список претензий к политической системе соответствующей страны.
Одним из принципов демократии является стартовое равенство всех участников отношений. Политика двойных стандартов прямо противоречит ему.
А теперь давайте представим себе фантастическую ситуацию: непосредственное действие демократии в международных делах. Если бы в полном соответствии с демократическими принципами население Земли получило возможность проголосовать по некоторым важным вопросам международной политики, причем не правительствами своих стран, а напрямую, голосами граждан, то пришлось бы изменить очень многое в организации международных отношений. Но США по очень большому кругу обходят даже намеки на подобную реализацию принципов демократии и предпочитают “работать” напрямую с правительствами. Народы, желающие освободиться от ненавистных правителей или просто несогласные с ними по отдельным вопросам, никак не вовлекаются в обсуждение и тем более принятие решений, хотя это полностью противоречит принципам демократии.
Подобный подход к осуществлению международной политики не вызывает протеста у большинства правительств, так как они сами предпочитают принимать решения, касающиеся отношений с другими государствами, не выясняя мнение своих граждан. Причина проста: эти решения требуют специальных знаний и особой подготовки, чего нет у простых людей. Все верно, только не является ли это еще одним указанием на ограничения, естественным образом сопутствующие использованию демократии?
Завершить разговор о Соединенных Штатах Америки хотелось бы следующим заявлением: политическую систему в этой стране, как, впрочем, и в основных государствах Старого Света, более корректно было бы назвать не демократией, а конкурентной олигархией. Но об этом ниже.
Итоги “путешествия”
Наше “кругосветное путешествие” закончено. Какие выводы можно сделать?
Главный из них состоит в том, что классическая демократия ХХ века, наиболее отчетливо реализованная в США и странах Западной Европы, испытывает массу проблем при применении и попытках ею воспользоваться в разных частях света. Кроме того, она с трудом справляется с современными вызовами, стоящими перед политическими системами стран-ветеранов демократии.
Можно еще раз коротко перечислить основные вопросы, на которые демократия начала XXI века не дает ответа.
1. Что считать приоритетным, исходя из духа демократии: право наций на самоопределение (решение большинства от обособленной по формальному признаку части граждан страны) или территориальную целостность (решение большинства от всей совокупности граждан страны)?
2. Как справляться с проблемой конфликта политических культур и поведения, который проявляется при массовой миграции представителей одного менталитета на территорию, где традиционно доминирует другой менталитет?
3. Как демократия может предотвратить гуманитарные кризисы в государствах, разваливающихся по этническому признаку (прежде всего в Африке)?
4. Как поступать с развивающимися странами, элиты которых имитируют демократию, но удерживают стабильную ситуацию и мир, в отличие от соседей?
5. Как бороться с коррупцией в восточных корпоративистски устроенных (квази)демократиях?
6. Как поступать, если демократические институты в отдельной стране не закрепляются на протяжении нескольких лет или работают с серьезными сбоями, приводящими к ухудшению или фиксации бедственного положения большинства населения?
7. (Ключевой вопрос для всех предыдущих.) Как быстро сформировать демократическую традицию в менталитете и поведении граждан вслед за формированием демократических политических институтов?
8. Следует ли демократическим государствам заключать сделки с правительствами других стран по вопросам, которые однозначно оцениваются населением этих стран не так, как правительствами?
9. Что делать с двойными стандартами в политике демократических государств?
10. Существуют ли универсальные критерии демократии, позволяющие уйти от использования двойных стандартов как во внешней, так и во внутренней политике?
11. Что делать с протекционистским подходом в осуществлении экономической политики демократических государств, который вытекает из сложившихся особенностей явки на выборы разных категорий граждан (протекционизм в пользу тех, кто ходит голосовать, за счет тех, кто не ходит)?
12. Как бороться с иждивенчеством, пассивностью и коррупцией, порождаемыми протекционизмом?
13. Нормально ли сохранение за социальными и профессиональными группами права на забастовки, которое приводит к ущербу для невиновных?
14. Как заставить бюрократию в демократическом государстве выполнять сложную работу (стимулировать социальную мобильность) вместо простой (отбирать у более обеспеченных и раздавать менее обеспеченным)?
15. Что делать с расширяющейся практикой фетишизации демократических процедур?
Вопросов набралось много. А что если перечисленные вопросы к демократии проявляются только при глобальном взгляде на мир, когда мы пытаемся подвести все страны под единую универсальную модель демократии, известную нам по европейской цивилизации? Может быть, стоит спокойно заниматься кропотливой работой по адаптации демократии к разнообразным культурам? Многие политологи считают, что постепенная модернизация, состоящая в усвоении демократических норм нациями, ранее не практиковавшими их, приведет к повсеместному торжеству демократии.
К сожалению, надежно подтвердить или опровергнуть такую точку зрения невозможно иначе, чем попробовав дождаться, как сложится судьба проблемных стран. А ждать можно достаточно долго с учетом многовековой истории становления демократии в западноевропейских странах. Готовы ли народы к такому ожиданию?
Мне кажется, что последние десятилетия говорят скорее о том, что эффективность демократии снижается и ничего хорошего ждать не приходится. За двадцать пять лет не было ни одного крупного государства, которое внедрило бы демократический способ управления, да так, чтобы это было однозначно признано сообществом “канонических” стран.
Последними из стран с многомиллионным населением к демократии переходили некоторые государства Латинской Америки. С тех пор обсуждаемое изменение политического устройства удается только малым и компактным странам.
Думаю, ответы на перечисленные вопросы современная демократия найти не сможет. Для ее решения нужны иные способы организации политического управления. Что же мешает быстро построить эффективную демократию в освободившихся от тоталитаризма и авторитаризма странах?
Проблема демократической традиции
Пара слов о терминах. В политологии к политическим институтам часто относят не только законодательно определенные учреждения, реализующие управленческие функции, но и структуры гражданского общества, СМИ и даже существующие политические обычаи. Не отрицая права коллег применять термины так, как им угодно, обращаю внимание читателей: политическими институтами здесь названы лишь формально описанные в законодательстве структуры.
Если в законе оговорена процедура участия структур гражданского общества в политическом процессе (например, право выдвигать кандидатов на должности), то эти структуры считаются институциональными элементами политической системы. Если же процедура не прописана (есть абстрактное указание на свободу слова, собраний, митингов без четкого механизма их воплощения), то данные элементы политической системы не относятся к политическим институтам.
Но ведь они работают. За счет чего? Прежде всего за счет традиции. Сложившаяся в конкретной стране практика требует от участников политического процесса выполнять некоторые требования, которые не зафиксированы в законе. Их нарушение не приведет к юридическим последствиям, но допустивший их политик рискует нарваться на обструкцию избирателей на ближайших выборах или коллег в текущей деятельности.
Таким образом, мы здесь используем два термина для обозначения элементов политического устройства конкретного государства: политические институты (все, что определено законами) и политические традиции (регуляторы поведения, представленные не в законодательстве, а в мировоззрении и психологии граждан).
Когда мы рассматриваем многочисленные теоретические концепции демократии, представленные в литературе по политологии, то сталкиваемся с тем, что они подробно описывают необходимые институты, но не указывают практических средств создания культуры (традиции) пользования этими институтами. Это можно понять — культура политического поведения гораздо сильнее зависит от национальных, исторических особенностей, чем конфигурация официальных структур. Последние можно воспроизвести в любой стране, написав законы, рассадив людей по должностям и научив, в чем состоит их роль. Но как только эти люди приступают к деятельности, в их поведении начинает сказываться личная психология, базирующаяся на культуре их народа. А культура народа, не имевшего демократического опыта или имевшего его слишком давно, заставляет демократические институты работать совсем не так, как от них ожидают.
Без соответствующей традиции институты исправно работать не могут. Что мы обнаруживаем в важнейшем вопросе — о защите прав меньшинства? В институтах демократического государства базовую роль занимает процедура голосования. По итогам ее применения большинству законом дается право воплощать свое решение и игнорировать несогласие с ним меньшинства. Если в обществе есть традиция уважения меньшинства, учета его интересов — позиция проигравших голосование не игнорируется полностью. Нет такой традиции — интересами меньшинства абсолютно пренебрегают.
Если просто перенести институты “демократии большинства” в демократизируемое общество, они не начнут работать так же, как в устойчивых демократиях. Общество будет топтаться на месте, ходить по кругу.
Поиск в формальных атрибутах демократии инструментов решения запутанных проблем не приводит к удовлетворительным результатам. Возьмем еще один из основополагающих вопросов демократии — о свободе. Считается, что в демократическом обществе свобода каждого заканчивается у кончика носа другого человека. Давайте рассмотрим эту проблему буквально: где проходит граница личного пространства человека?
Исходя из приведенной формулировки, в десяти сантиметрах от моего лица кто угодно может махать саблей, жечь вредные химические препараты, выкрикивать фашистские лозунги, ведь это несколько дальше, чем кончик моего носа? Нет? А каким должно быть это расстояние? Метр? Десять метров?
Ряд ситуаций подобного рода пытаются регулировать органы власти, например, принимающие закон о тишине или о правилах проведения митингов. Но обратим внимание: решение, принятое законодателем, будет определяться совсем не принципами демократии (они не указывают точные границы “кончика носа”), а исключительно культурой того общества, в котором воспитаны эти законодатели. И закон о митингах в Италии будет отличаться от вьетнамского, а норвежский — от южноафриканского.
Но в таком случае законодатель, опирающийся на поддержку большинства, может выставить границу “личного” где угодно, ссылаясь на эти самые культурные особенности. Если традиция тоталитарного в недавнем прошлом общества десятилетиями позволяла регулировать личную жизнь своих граждан, то при строительстве демократии ее вновь созданный законодательный институт вполне может принять совершенно законное решение: “Большинство доверило нам право определить границу личной свободы. Считаем, что для свободы этого большинства представляют угрозу мысли некоторых членов общества, поэтому мы установим над ними контроль”. Так граница свободы сместится в пространство мыслей, и тоталитаризм возродится вновь, притом, что обществом будут воспроизведены все демократические институты и процедуры, о которых теоретиками демократии написаны трактаты.
Неопределенность демократических законов, которую мы видим в случае с определением границ свободы, воспроизводится в бесчисленном наборе случаев. И везде мы сталкиваемся с проблемой: копирование институтов не означает внедрения демократии. Пока не сформируются хотя бы основные традиции, демократии не будет. Но традиции не переносятся из одной культуры в другую, их нельзя стандартизировать, как институты, поэтому нет универсальных критериев демократии. Каждая нация, решившая строить демократию, должна сама тянуть себя из болота прошлого, как барон Мюнхгаузен.
Как в таком случае быстро построить ее? Видимо, быстро — никак.
Но современный мир, в котором изменения происходят стремительно, требует оперативного создания новых систем управления взамен старых. Сегодняшние страны не могут десятилетиями, как в XIX и первой половине XX века, формировать новые традиции. В условиях глобальной конкуренции стабильным странам удобно эксплуатировать чужие ресурсы, и они либо подчиняют себе демократизируемые государства экономическими или политическими способами (используя двойные стандарты), либо консервируют их нестабильность, препятствуя формированию демократических традиций. Следовательно, сегодня у вставших на путь демократизации народов перспектив две: либо стать вассалами сильных стран, либо безуспешно “бежать за горизонтом”, надеясь сформировать демократическую традицию в условиях постоянных политических передряг.
Все сказанное позволяет, как мне кажется, сформулировать удручающий вывод: в начале XXI века демократия переживает непреодолимый кризис. Честно говоря, не знаю, какие еще иллюстрации и аргументы надо привести, чтобы адепты демократии и другие наблюдатели согласились признать необходимость замены демократии на более совершенный и современный способ политического управления.
А была ли демократия?
Давайте обратим внимание на еще один аспект проблемы: насколько правильно называть демократией ту систему, которая сложилась на Западе? Привычно применяя этот термин для характеристики политических систем США и Западной Европы, мы не задумываемся о том, насколько обоснованным является использование данного слова.
Снова отмечу: каждый автор, исследователь имеет право употреблять любой термин так, как ему удобно. Хотите назвать гитлеровский режим демократией — нет проблем, только в начале своего текста приведите определение, и тогда читатель не будет заблуждаться. Но работы, открывающиеся словарем определений, очень редки, поэтому обычно приходится догадываться, какое из многих определений демократии (в нашем случае) имеют в виду выступающие. Чтобы подойти к вопросу максимально широко и беспристрастно, я сравнил многочисленные концепции демократии, накопившиеся в политической науке на сегодняшний день, и обобщил существующие их классификации удобным для себя образом. Выводы получились весьма занимательные.
Все концепции распадаются на две большие группы: одни определяют, какой должна быть демократия, чтобы всем было хорошо, а другие описывают те реальные политические системы, в которых большинство граждан чувствует себя лучше, чем в других системах. Первых в мире не существует, зато вторых достаточно, чтобы сделать идею демократии привлекательной.
К числу концепций первого типа относятся те, что используют буквальный смысл слова “демократия” — народовластие. Наиболее четко их представляет предложенное на заре эры демократии классическое определение, которое дал Авраам Линкольн: управление в лице народа, через вовлечение народа и для народа. (“Government of the people, by the people and for the people”. Ради справедливости надо отметить, что с английского эту фразу можно перевести и так: “Власть в лице людей, через вовлечение людей и для людей”. Однако в таком варианте она превращается в пустую и бессмысленную. Если же понимать слово “people” как “простых людей”, то мы получим классическое определение демократии по Аристотелю, являющейся неправильной, но об этом ниже.)
К сожалению, с точки зрения современной психологической науки “власть народа” невозможна в принципе, но здесь этот вопрос не будет предметом нашего внимания. Ограничусь только сравнением “власти народа” с движением некоего твердого тела в единой системе координат одновременно вперед и назад, вправо и влево, вверх и вниз. Если кто-нибудь знает, как этого добиться, готов обсуждать с ним вопросы народовластия.
Другая, более многочисленная и разнородная группа концепций демократии представляет нам описание реально существующих политических режимов в странах, добившихся лучших результатов в создании условий для роста благосостояния своих граждан. Одно из наиболее четких определений с позиций этого подхода дано Карлом Поппером: демократия — это возможность периодически совершать бескровную смену тех, кто правит нами (“democracy is the power to periodically remove those who govern us without bloodshed”). Формулируя более широко и закрыв глаза на важные, но непринципиальные особенности каждой концепции этого типа, можно сказать, что главное в них — это существующая при демократии возможность смены стоящих у власти политических команд по мере возникновения осознанной обществом необходимости в этом, причем смены спокойным, несиловым путем.
Именно к этой возможности сводятся все многочисленные определения демократии через обязательные для нее процедуры, призванные гарантировать такую замену правящей группы.
Несложно заметить, что такой критерий существенно отличается от критерия при первом подходе — наличия власти народа. Во втором случае народу обладать властью совсем не обязательно. Главное, чтобы менялись правящие команды.
Справедливо ли системы, отвечающие только критериям второй группы, называть демократиями? Для ответа на этот вопрос давайте вспомним классификацию форм государственного устройства, данную еще Аристотелем. Сегодня ее пытаются признать устаревшей, но как может оказаться отжившей теория, которая описывает системы устройства власти по сугубо формальным признакам, продолжающим присутствовать в современных государствах? В ней говорится: власть может быть либо у одного человека (монархия или тирания), либо у немногих, то есть меньшинства (аристократия или олигархия), либо у большинства (полития или демократия).
Аристотель отмечал, что каждый из способов локализации власти может быть реализован в “правильном” или “неправильном” варианте. Причем критерием правильности являются не формальные признаки режима и используемые им процедуры, а то, что он “имеет в виду” в качестве цели. Так, в “правильных” государствах (монархия, аристократия, полития) достигается общее благо, а в “неправильных” (тирания, олигархия, демократия) преследуются частные цели (соответственно, одного правителя, состоятельных граждан, неимущих граждан). Стоит отметить, что со стороны возможно оценить лишь результаты, но не цели деятельности, поэтому объективная оценка конкретного режима как “правильного” или “неправильного” в Аристотелевой системе практически невозможна.
Нельзя также не отметить, что сам Аристотель (вопреки распространенному заблуждению) демократию считал неправильным вариантом государственного устройства, при котором власть оказывается в руках неимущих, которые часто делаются злодеями и мелкими мерзавцами, не уклоняющимися от власти, но ревностно стремящимися к ней. Какое дальновидение из V века до нашей эры на события ХХ века эры нынешней!
Конкурентная олигархия
Возвратимся к прагматичному взгляду на демократию, свойственному Попперу и огромному числу других теоретиков. При такой системе власть находится поочередно то у одной, то у другой правящей команды. С точки зрения Аристотелевой схемы получается, что в так называемых демократических странах власть принадлежит отнюдь не большинству, а меньшинству (сменяемым командам), то есть в зависимости от целей властвования эти режимы можно назвать либо аристократиями, либо олигархиями. Думается, что они ближе к олигархиям, потому что доминирующий в этих государствах протекционистский метод служит политике, выгодной немногим, а отнюдь не всем, как это должно быть при аристократии.
Но почему власть небольших групп в “демократических” странах так уверенно принимается за власть большинства? Да потому, что в процессе эволюции государственных систем в этих странах был выработан механизм состязательности (который и порождает иллюзию участия большинства в управлении). Несколько наиболее крупных олигархических групп в каждой стране имеют не формализованное, но молчаливо подразумеваемое соглашение о порядке ротации этих групп у власти. Порядок состоит в том, что каждая группа с некоторой регулярностью (в соответствии с избирательным циклом) апеллирует ко всему населению. Та группа, чьи аргументы окажутся более убедительными (или же избирательная кампания наиболее яркой) в этот исторический момент, получает власть на ближайшее будущее. Но у большинства членов общества власть не оказывается никогда! В результате честной конкуренции власть остается у олигархических групп, соревнующихся между собой и понимающих, что невыполнение согласованных между ними правил игры приведет к потере контроля с их стороны над обществом. В случае же соблюдения такого соглашения олигархической группе, теряющей власть на некотором историческом этапе, рано или поздно гарантировано возвращение к ней.
Посмотрим, как эта система сложилась в США. Когда Авраам Линкольн в своем знаменитом Геттисбергском обращении 1863 года давал приведенное выше определение демократии как власти народа (или людей в своей массе), оно еще имело какое-то отношение к реальности. Соединенные Штаты с момента обретения независимости и до окончания гражданской войны были плохо организованным конгломератом свободно взаимодействующих сообществ: штатов, а также иных территориальных, религиозных, национальных, культурных групп. Декларация независимости, принятая в 1776 году, лишь провозгласила принципы свободы. Конституция США (1787 год) определила формальные процедуры, касающиеся достаточно ограниченного круга вопросов. Основную массу решений принимали правительства штатов. Существовавшие различия во взглядах граждан в разных частях страны, проистекавшие из культурно-исторического разнообразия, постоянно приводили к жестким, нередко вооруженным конфликтам между группами. Жизнь в Северной Америке до последней четверти позапрошлого века была весьма опасной.
Постепенно накапливавшийся конфликтный потенциал привел к гражданской войне, жестокой и разрушительной. Пережив чудовищную гуманитарную встряску и гигантские материальные потери, большинство представителей имущих групп пришли к пониманию, что стабильные правила игры являются обязательным условием их процветания в дальнейшем. Сложилась незыблемая двухпартийная система, мирная конкуренция двух олигархических блоков. Нельзя сказать, что у народа США нет выбора. Он есть, но выбирать приходится лишь из двух вариантов. Попытки оформить любые альтернативы успешно блокируются уже почти сто пятьдесят лет. Вокруг республиканской и демократической партий сосредоточились олигархические группы общенационального и регионального масштаба, которые участвуют в управлении прежде всего в своих собственных интересах (с использованием хорошо зарекомендовавших себя при капитализме протекционистских методов).
Правильно выбранный и четко отлаженный механизм честной конкуренции между двумя блоками имущих меньшинств заставляет их проводить здравую и взвешенную (большей частью) политику. Ее результатом стало быстрое укрепление позиций США в мировой экономике и как следствие их внешнеполитических возможностей. Удачное географическое положение и умелая политика во время мировых войн сделала страну мировым лидером и открыла возможности для скрытой эксплуатации других стран через их зависимость от доллара и военной мощи США.
Все эти достижения, несомненно, связаны с действующей после 1865 года системой организации федеральной власти, состоящей в регулярном состязании двух партий за голоса избирателей. Но какое отношение эта система имеет к демократии как власти народа?
Здесь будет уместным поделиться выводом, который мне позволило сделать непосредственное знакомство с американской общественно-политической системой: Америка — это страна свободного потребления, но не свободного выбора. Это разные вещи.
Если говорить о Западной Европе, то там постепенно с середины ХХ века сложилась примерно такая же схема конкурентной олигархии, как в США, только партий, представляющих в политической системе интересы олигархических групп, несколько больше. Кроме того, существуют партии, которые представляют не имущие, а бедные группы населения. От этого они не перестают быть олигархическими, ведь они тоже, формируя правительства или вступая в коалиционные блоки с другими партиями, начинают использовать протекционизм для получения односторонних преимуществ для того меньшинства, которое представляют.
Проводимая в США и Западной Европе политика реализуется не в интересах неимущего большинства, как того требует определение демократии по Аристотелю, и тем более не в интересах всего населения, что свойственно такой форме государственного устройства, как полития. Она служит стремлениям тех меньшинств, чьи интересы представляют победившие на выборах партии. В лучшем случае это часть, ядро избирателей, которые за нее проголосовали. В худшем — политические манипуляторы, использующие популистскую риторику для захвата и удержания рычагов управления. Но это не демократия, если демократией считать власть народа или хотя бы его большинства.
А есть ли демократия?
Тем не менее не стоит считать картину настолько печальной. Настоящую, действующую демократию можно встретить в современном мире, только не на уровне национальной политики, а в местном самоуправлении.
Познакомившись с политиками разного уровня во время поездки по десяти североамериканским штатам, я пришел к интересному выводу: в США простой человек настолько же в состоянии оказать серьезное влияние на процессы, происходящие в его квартале, районе, поселке, community (местном сообществе), насколько он не в состоянии повлиять на политику более высокого уровня — штата и общенациональную. Если реального народовластия близко нет применительно к государству в целом, то оно часто существует и эффективно работает на самом близком к людям уровне.
В принципе в эпоху Аристотеля в Греции народовластие существовало именно на уровне отдельных поселений, то есть при использовании системы так называемой непосредственной демократии. Там, где люди могли непосредственно участвовать в управлении через присутствие и голосование на собраниях, принимающих обязательные для всех решения.
Во всех же случаях появления представителей, посредников, депутатов, иных выборных лиц демократия заканчивалась в древности и заканчивается сегодня. Вместо власти большинства наступает власть одного или немногих.
Говоря о настоящей демократии в современной политике, надо сделать два важных замечания.
Первое: не всегда власть на местном уровне оказывается демократической. Очень часто ее захватывает местный тиран или местное меньшинство. Это могут быть и отдельные жулики, и криминальные структуры локального уровня, и сверхактивные популисты, подавляющие пассивное большинство. Так что за демократию в местном самоуправлении тоже надо активно бороться.
Второе: подобие Аристотелевой политии, то есть власти большинства в интересах всех (такую систему часто по ошибке или по умыслу и называют, ссылаясь на грека, демократией), можно иногда встретить в странах Запада. Это происходит, когда “демократические” (конкурентно-олигархические) политические институты, обеспечивающие конкуренцию меньшинств, удачно сочетаются с демократическими политическими традициями, обеспечивающими учет победившими на выборах меньшинствами интересов проигравших выборы меньшинств. Но не стоит обольщаться — такое состояние долго не держится. Как правило, внешние воздействия других государств (непрерывно возникающие в глобализовавшемся мире) порождают угрозы интересам властвующих меньшинств. И они забывают о традициях, побуждающих заботиться о меньшинствах оппозиционных, сосредотачиваясь на обеспечении себя. В современном мире полития крайне неустойчива.
Вывод
Как мы обнаружили при обсуждении конкурентной олигархии, политологи зачастую уходят от классических идей демократии столь далеко, что там, где мы читаем: “демократия”, следовало бы писать: “наиболее удачный на сегодня способ государственного управления”. Но вне зависимости от того, справедливо ли использовать термин “демократия” применительно к политическим системам США и Западной Европы, они действительно остаются наиболее эффективными формами организации политической власти из известных в начале XXI века. И это, в свою очередь, не противоречит оценке этих систем как находящихся в глубоком кризисе.
В то же время, если уважаемый читатель не согласен с характеристикой состояния демократии в общемировом масштабе, остается проблема с введением демократии в России. Надо понять, возможно ли строительство у нас политической системы по западному образцу и не лучше ли поискать иной вариант архитектуры общественного управления.
Уверен, что стоит отказаться от веры в демократию как политическую панацею. Сегодня общественные науки обязаны предложить новые, современные способы организации политической власти.