Главы из книги Льва Никулина «Вокруг Парижа (Воображаемые прогулки)». Подготовка текста и вступительная статья Е. Р. Пономарева
Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2008
Книга «Вокруг Парижа (Воображаемые прогулки» (1929) — первый из западных травелогов Льва Никулина (Л. В. Ольконицкого). Это автор нового поколения путешественников, по-настоящему любящий Париж (проживший там всю свою юность), отлично знающий городской быт, блестяще говорящий по-французски, понимающий толк в роскошной жизни — и в то же время тесно связанный с НКВД, сторонник советских ценностей и образа жизни. Именно такие образованные и идеологически подкованные люди пишут травелоги конца 1920-х годов. С одной стороны, они рассказывают о другой жизни, которую (в отличие от первых советских путешественников) знают и во многом любят, с другой, рассказ их окрашен нужным идейным отношением.
Для новых значений Никулин находит новую жанровую форму: это путеводитель, «прогулки». Путеводитель — особый вид нарратива, частное высказывание, адресованное всем интересующимся («to whom it may concern»). Путеводитель — воплощение «взгляда другого», подробное объяснение того, что непонятно туристу в чужой культуре. Путеводитель предлагает маршруты, указывает на достопримечательности, приводит краткие исторические справки. Все эти мотивы организуют книгу Никулина. Например, маршруты: «Уйдем из Пантеона и по пути к Люксембургскому саду ‹…›»[1]; «Отсюда мы поворачиваем влево и едем бесконечными аркадами Риволи». Исторический экскурс: «Мы минуем черные громады Лувра ‹…›, издали видим зуб башни Сен-Жак, церковь Сен-Жермен Оксеруа. С этой колокольни был дан сигнал в Варфоломеевскую ночь. Из окна Лувра король Карл стрелял в убегающих гугенотов». Рассказ о правилах поведения в иной культурной среде: «Что делать в воскресенье на бульварах с двух до пяти часов дня? В пять часов, по примеру парижан, можно с деловым видом сидеть в кафе. В семь — время обеда. Но до пяти, до часа аперитива, есть только один выход — синема»[2]. Начало же главы «Прогулки с соотечественником» — просто картина утреннего Парижа, позволяющая почувствовать очарование чужой, непривычной для нас жизни.
Советский травелог, как правило, комбинирует два типа путеводителя. Главы «На том берегу» и «Большие бульвары» — обобщенно-безличное повествование. Читателя как бы ведут по улицам, рассказывая о том, что в этих районах бывает всегда. Время как бы останавливается в обобщенной географической точке, именуемой Париж и наполненной определенным набором достопримечательностей. Их необходимо перечислить, ибо что за Париж без Бульмиша, Монпарнаса, «Ротонды», Эйфелевой башни. Эти названия, известные нам из общего культурного опыта, наполняются подробностями, конкретикой — знакомой только парижанину. Повествователь в таком типе путеводителя вездесущ, он знает все. Но, в то же время его как бы не существует, он растворен в городской жизни. В главах «Прогулка с соотечественником» и «Брюхо Парижа» повествование ведется от первого лица. Это голос гида, имеющего определенный облик. В отличие от В. Инбер или О. Форш, Никулин поступает просто: его герой автобиографичен — советский писатель, хорошо знающий Париж. Часто гиду сопутствует «ведомый»: в «Прогулке с соотечественником» появляется товарищ Галкин, командированный в Париж для изучения коммунального хозяйства. Собеседник — профан, повествователь — дока. Галкин оказывается при Никулине чем-то вроде Пятницы при Робинзоне — это двойник. Можно сказать, что спутник «отражает» путешественника как частного человека, писатель-гид выражает его общественное сознание. Свежий взгляд туриста дополняет и поправляет (с точки зрения коммунистической истины) присмотре-вшегося к Западу экскурсовода. В конечном же счете, обладателем правильного взгляда -оказывается читатель путеводителя. Это образцовый советский человек, который не знает деталей европейской жизни, но хорошо знает ее внутреннюю, «буржуазную» суть.
Форма путеводителя позволила свести воедино прежние «контрасты». В главе «Брюхо Парижа» (интересной еще и потому, что этот Париж нам уже не знаком: на месте центрального рынка стоит торгово-культурный центр) упомянут двухэтажный ресторан, расположенный прямо на рынке. Внизу пьют утренний кофе мясники, зеленщики и шоферы. На втором этаже — люди во фраках и вечерних платьях. Блюда одни и те же, цены различаются в несколько раз. Бедность и роскошь живут рядом, мирно сосуществуют. В потребительской статистике, заканчивающей описание рынка, бедный и богатый город составляет полное единство: «Караваны грузовиков и телег привезли пищу. Сегодня ее съедят четыре с половиной миллиона ртов. ‹…› Мясной ряд — лабиринт розово-красных туш. Целые стада пожирает в один день Париж».
Нейтрализовать классовые противоречия помогает и особое французское мышление, не склонное к четким антитезам. «Контрасты» растворяются в вездесущей французской иронии, создающей неповторимый парижский стиль. Иллюстрацией особого парижского менталитета становится рассказ (глава «На том берегу») об уличном спектакле, устроенном двумя подвыпившими приятелями. Это особое, легкое отношение к жизни, которое чрезвычайно импонирует Никулину. Читаем в другой главе: «Над всем можно посмеяться с приятелями. Например, молодой шофер выехал в первый раз и на площади Оперы свалился со своей машиной прямо в зев метрополитена. ‹…› Шофер, собственно, не свалился, а, не удержавшись, тихо съехал по ступеням вниз, к самому турникету и кассе. Пассажиры надрывались от смеха, кассирша удачно сострила, предлагая шоферу билет, контролер у турникета гостеприимно повернул вертушку. Даже полиция оценила юмор положения и не оштрафовала шофера»[3]. Это не просто добрый смех, это воплощение братства — главной из трех вечных ценностей Французской революции.
Главным предметом изображения становится парижская деталь. Описание ее кажется объективным, внеидеологическим. Но это лукавство советского травелога. Деталь получает небольшой довесок — идеологический комментарий (как Вандомская колонна — см. главу «Большие бульвары») или завершающую описание точку (напоминание о гильотине, внезапно вторгшееся в рассказ о Площади Согласия, — см. финал главы «Прогулка с соотечественником») — и этого вполне достаточно для подготовленного советского человека. Свойственные путеводителям исторические экскурсы наполняются мелко порубленными идеологическими косточками, указывающими опытному читателю в нужном направлении (см. рассказ о Версале и появлении парфюмерии в конце главы «Большие бульвары»). Марксистская идея о закономерном разложении королевской власти получает физиологическое подтверждение, духи скомпрометированы как порождение имущих классов, прекрасный Версаль завален историческими нечистотами и, тем самым, превращен в неприятное место, не стоящее осмотра. Путеводитель постепенно превращается в антипутеводитель. Этот процесс завершится на следующем этапе советских путешествий.
Движение к антипутеводителю видно и в направленности прямых критических замечаний. Технические новинки, вызывавшие восторг у путешественников начала двадцатых, сводятся на нет. Парижские телефонные линии много хуже московских, парижское метро удушливо и неудобно — заведомо хуже того, которое будет построено в СССР, и т. д. -Советский путешественник критикует парижскую жизнь с экологической точки зрения (выхлопы автомобилей мешают видеть архитектурные ансамбли и попросту дышать, в знаменитых парижских ателье никто не слышал об охране труда и пр.), использует и традиционные критические темы — милитаристская пропаганда, забвение ужасов войны, безнравственность могилы неизвестного солдата. Путеводитель по Парижу в конечном счете -адресован тем, кто никогда не поедет в Париж. Он выполняет таким образом основную — воспитательную — задачу соцреалистической культуры.
Евг. Пономарев
Прогулка с соотечественником
1. Галкин
В ноябре прошлого года я жил в Париже, в маленьком отеле на рю Брей. Однажды в дверь моей комнаты постучалась горничная Габриэль и сказала печально -и протяжно: «Телефон».
Было около десяти часов утра. Через улицу в отеле «Ваграм» открывали окна, и во всех окнах было видно одно и то же: обои в пестрых цветах, широкие, смятые постели и круглые зеркала над постелями. Выше, в мансардах, молодая женщина перебирала томаты, петрушку, цветную капусту, и улыбалась в пространство. Коротко и довольно уныло перекликались рожки и свистки уличных торговцев. Глиняные, торчащие, как частокол, дымовые трубы, четвертые этажи, мансарды, чердаки отражали теплый, желтый солнечный цвет. Внизу, по узкой темной улице, пыхтя, взвизгивая, бежали автомобили.
Разговор в Париже по телефону нелегкое дело. Вы приложили трубку к уху и слышите, как бы сквозь шумовой оркестр, разные голоса.
Я понял, что ко мне зайдет товарищ из Москвы. Он пришел через час. Голубоглазый, русый, одетый во все новое молодой человек. Оранжевая с золотым ободком ручка в наружном кармане, серое кэпи и независимый и внимательный взгляд. Это, ну, скажем, товарищ Галкин, член Совета и работник коммунального хозяйства. Он не одинок, в Париже их пятеро, им нужно знать, как ведется за границей городское хозяйство. Но сегодня комиссия разбрелась, двое ушли на кладбище и крематорий Пер-Лашез, двое других уехали на аэровокзал в Ле-Бурже. А мы с Галкиным выходим из маленького отеля и вспоминаем штабную столовую Балтфлота, где в 20-м году, раз в неделю, кормили -котлетами.
Мы поднимемся к Этуали по знаменитому у русских эмигрантов авеню Ваграм.
Галкин идет слева, слегка опережая меня. Он говорит быстро и торопясь, как человек, имеющий редкий случай поговорить на родном языке.
— Поглядите, как люди входят в трамвай: честь-честью — оторвал листочек с порядковым номером и стал в стороне. Подошел вагон, кондуктор разобрался в номерах и всех по порядку посадил. Оч-чень хорошо! Культура. А у нас и вагон пустой, и очереди нет, а пассажир на пассажира глядит волком.
— Не могут забыть, как на подножке висели. Атавизм?
Галкин подмигивает и говорит с опаской:
— С другой стороны, у них тоже телефон — дрянь, мука. Это тебе не Москва. А рядом с дрянным телефоном идеальная пневматическая почта. А метро, какое удобство! Двадцать линий, и разобраться не так-то трудно. Станции удобные. Впрочем, в Берлине чище.
Мы вышли на Этуаль. Двенадцать улиц сходились к круглой гладкой сияющей, как натертый паркет, площади. Непрерывной спиралью кружили автомобили вокруг гигантских черно-серых кубов Триумфальной арки.
— Могила неизвестного солдата, — сказал я. — Остальные сто, двести, пятьсот тысяч могил — на полях сражений. Например, под Верденом с обеих сторон лег миллион -людей.
Желтый огненный язык трепетал над цветами и венками, покрывавшими плиту. Несколько щеголеватых полицейских, заложив руки за спину, прогуливались под аркой. Над желтым огненным языком полукругом стояли туристы с биноклями и кодаками.
— Француз однажды спросил у русского: «Есть ли у вас, в России, могила неизвестного солдата?» И тот будто бы ответил: «У нас тысячи могил неизвестных солдат, умерших за Францию». Если хотите знать, то в Париже о войне напоминает только эта могила и, пожалуй, еще калеки… калеки в колясочках.
Свежий осенний ветер прогонял горький уличный запах бензина и гари. Мы проходили мимо станции метро, и оттуда тянуло сухим ржавым воздухом подземной железной дороги.
— Кстати, насчет метро, — назидательно сказал я: — Знаете ли, сколько времени проводит парижанин под землей? Знаете ли, каким воздухом он дышит в туннелях подземной железной дороги! Четыре-пять линий проходят, скрещиваясь, одна над другой под землей. Плохая вентиляция, концы огромные — и так изо дня в день люди отравляют легкие. Не у всякого же есть своя машина или деньги на такси.
Мы огибали площадь. Непрерывно кружились автомобили, и площадь походила на чудовищную карусель. В суете машин, в кажущемся хаосе решительные пешеходы, почти не задерживаясь, перебегали площадь. Мы пересекали одну за другой улицы, сходящиеся к Этуали. Галкин следил за рукой полицейского. Взмах руки, короткий свисток — и плотная движущаяся масса машин как бы надломилась. Колонна автомобилей замерла на месте. Тяжело дышали моторы, и радиаторы упирались в толпу, двигающуюся через улицу.
— Товарищ Галкин, — сказал я, входя в роль гида, — сейчас мы свернем на Елисей-ские Поля. Эта абсолютно прямая улица имеет два километра в длину. Она в два раза шире Невского проспекта. Слушайте, товарищ Галкин!
2. «Чэмпс Элайзес»
Американцы и англичане — гости Парижа — хвастаются тем, что не говорят ни на каком другом языке, кроме родного. Они не только не стараются учиться другому языку, они произносят французские названия так, чтобы они звучали совсем по-английски. Таким образом Елисейские Поля — Champs Elysees — превратились в Чэмпс Элайзес. И они правы, потому что это их улица, улица валютных гостей Парижа.
Если вы, товарищ Галкин, повернетесь спиной к Триумфальной арке и лицом к Елисейским Полям, то при хорошем зрении вы сможете рассмотреть Луксорский обелиск на площади Согласия и далее Тюильрийский сад и еще далее Луврский музей. Но летом вы ничего не увидите. Вам будет мешать пелена испарений, пары бензина от многих тысяч машин, ежедневно пробегающих Елисейские Поля. Черные, сухие, свернувшиеся листья на этих деревьях — результат постоянного действия испарений бензина. Елисей-ские Поля — улица автомобилей и автомобильных магазинов, улица первоклассных отелей, кафе и ресторанов. ‹…›
— Обратите внимания на это кафе, — продолжал я, — кафе «Тортони». В день демонстрации протеста против казни Сакко и Ванцетти, толпа пыталась разогнать публику этого кафе. Шикарные молодые люди стреляли в толпу.
— Так, — невнятно сказал Галкин, — стало быть, их голыми руками не того…
— Далее — «Клэридж-отель». «Клэридж», «Карльтон» и «Риц» — самые дорогие отели. Комнат дешевле двадцати долларов здесь нет. Иначе говоря, за комнату платят столько, сколько получает в месяц почтовый чиновник.
Может, вам угодно, товарищ Галкин, пообедать в ресторане «Карант», то есть «Сорок». В ресторане всего сорок кувертов, и обед вам влетит в пятьдесят долларов. Не угодно ли вам для вашей жены заказать платье у «Филипп и Гастон»? Это вам не «Москвошвей». Или вы предпочитаете заказать на Рю-де-ла-Пэ? «Ворт»? «Пакен»? «Пуарэ»? «Шанель»?
Наконец есть портной Люсьен Лелонг, только что женившийся на дочке великого князя Павла Александровича. Надо же поддержать молодоженов. ‹…›
Может быть, мистер Галкин интересуется парфюмерией? Парфюмерия — национальная промышленность Франции. Чуть подальше будет магазин «Герлен», но не советую вам, мсье Галкин: «Герлен» вышел из моды так же, как и «Коти». Настоящие джентльмены, как известно из реклам, покупают духи «Каро» или «Шанель номер пять»… Кстати, о «Коти».
Мы остановились у пятиэтажного старинного особняка.
— Мсье Жан Галкин, — продолжал я. — Обратите внимание. Было время, когда особняки Елисейских Полей принадлежали герцогам. Времена меняются, герцоги и графы переехали подальше, в меблированные комнаты. Например, здесь, в этом особняке помещается газета «Фигаро». Здесь редакция и типография. Здесь живет и творит извест-ный парфюмерный публицист мосье Шарль Коти, так сказать, местный Тэжэ. Он купил и дом, и газету. Оглянитесь назад — и вы увидите пассаж Лидо. Он принадлежит самому крупному парижскому бриллиантщику Розенталю. ‹…›
Река машин, двигающаяся в несколько рядов вверх и вниз по Елисейским Полям, остановила свое течение, конный полицейский пропускал поток из боковых улиц. ‹…›
Мы шли дальше по направлению к площади Согласия. Галкин устал, но все же я овладел его вниманием:
— Направо — Большой и Малый дворец. Выставочные помещения. Улица называется авеню Николая Второго, а дальше мост — Мост Александра Третьего.
— Как? — насторожившись, спросил Галкин.
Я повторил. Он посмотрел на меня с недоверием.
— Так и называются?
— Так и называются.
Он пожал плечами и усмехнулся.
— Надо полагать, переименуют, — оглянулся по сторонам и, подмигивая, сказал: — Не те, так другие переименуют.
В молчании мы дошли до плас де-ла-Конкорд, до площади Согласия, пересекли площадь и стали у Луксорского обелиска. Триумфальная арка как бы висела в воздухе впереди нас.
Был осенний морозный закат, и горизонт за аркой сиял розовым и золотым. В сумерках гигантская площадь походила на озеро, на морскую гавань с неподвижно застывшей мертвой водой. Налево длинными искусственными молниями играла Эйфелева башня. На триста метров в высоту бил электрический фонтан, иллюминация, изумрудные, молочно-белые и рубиновые вензеля и зигзаги. Затем над городом высоко в небе вспыхнули буквы — реклама автомобильной фирмы «Ситроен». Как заводные жуки, врассыпную бегали вокруг, мигая фонарями, машины, желто-зеленой, бесконечной ниткой вспыхнули вдоль улицы газовые фонари, и змеистые отражения разбежались по полированному асфальту.
Сумерки переходили в вечер и ночь. Зажигались электрические рекламы, и таяли ночь и мрак. Слева от Палаты депутатов белым и неподвижным светом сияла в небе реклама курорта Канны. Над Елисейскими Полями загорелось электрическое перо и заголовок газеты «Фигаро». Дальше несколько раз повторенное название отеля «Клэридж» и светящаяся кружевная арка, вход в пассаж Лидо. В длинных изогнутых стеклянных трубках холодным, фосфорическим светом горела ртуть. Трудно было отвести глаза от этого неестественного изумрудного, сине-лилового и рубинового света — от этой как бы магической игры света. На высоте пятого этажа светилось декоративное панно — пустыня и пирамида, и сфинксы. «Зиму надо проводить только в Египте», — уверяла английская реклама. Это, конечно, не касалось нас, туристов с красными паспортами. Для нас Египет — запретная страна.
— Здорово, — сказал Галкин и оглянулся назад, на Луксорский обелиск.
— Сто тридцать семь лет назад здесь стояла гильотина, — сказал я. — На этом месте отрубили голову королю. Гильотина работала семьсот дней, и в среднем в день казнили сорок человек.
Брюхо Парижа
Четыре часа утра. Мы сидим в ночном бистро, в ночном ресторане на рю Терм. У сияющей стеклом и никелем стойки на высоких табуретах сидят ночные девицы и неизвестные молодые люди в коротких пиджаках и штанах нежнокремового цвета, необыкновенной ширины. Девицы пьют разноцветные жидкости, молодые люди мутно-желтый «Амурет» — суррогат запрещенного абсента. Шофер, могучий старик из бывших кучеров, погружает седые пышные усы Тараса Бульбы в бокал пива. Рабочие, только что вылезшие из-под земли на площади Терм, с грохотом опускают на пол ящики с инструментами и заказывают себе «Муль мариньер». «Муль» — это ракушки, суп из ракушек. Миллиарды таких ракушек облепляют дно пароходов и подводную часть набережных. Эти ракушки, вернее, существо, помещающееся внутри, едят в дорогих и дешевых ресторанах Парижа. Ночные шоферы и ночные смены рабочих питаются в ночных бистро вроде этого на рю Терм. Остальные регулярно завтракают от двенадцати до двух и обедают от семи до девяти вечера. Вне этих часов вы рискуете умереть с голоду. Правда, можно кормиться и в эмигрантских ресторанах, во всевозможных «Эрмитажах», «Марть-янычах», «Ярах» и «Медведях», затем итальянские, арабские и китайские рестораны не придерживаются железных часов завтрака и обеда. Четыре часа ночи. Ночные девицы и таинственные молодые люди потешаются над подвыпившим старичком. Громовый хохот шоферов отвечает из-за углов, и среди этого гула голосов, смеха и восклицаний четыре игрока чинно и глубокомысленно играют партию в покер.
— Можно ехать, — говорит наш спутник.
Мы выходим, следом за нами выходит шофер с усами запорожца и, не произнося ни слова, открывает дверцу такси. Мы минуем площадь Терм и боковыми улицами выезжаем на Елисейские Поля. Еще ночь, но над электрическими огнями реклам небо уже не черное, а багрово-серое. Пустынные просторы великолепной, единственной в мире улицы, сияющие электричеством впадины витрин, затем полоса скверов, и мы упираемся в обелиск на площади Согласия. Отсюда мы поворачиваем влево и едем бесконечными аркадами Риволи. Мы минуем черные громады Лувра с его горбатыми кровлями, издали видим зуб башни Сен-Жак, церковь Сен-Жермен Оксеруа. С этой колокольни был дан сигнал в Варфоломеевскую ночь. Из окна Лувра король Карл стрелял в убегающих гугенотов. Но страницы истории, имена и хронологические даты мгновенно вылетают из головы. Караваны орущих, сбившихся в кучу грузовиков преграждают нам путь. Мы осторожно пробираемся среди пятитонных орущих гигантов. Они сбились в кучу, как стадо слонов на водопое. Справа от нас двигается гора багровых мясных туш. Слева, как пирамида черепов, как «Апофеоз войны» Верещагина едет пирамида голов капусты. Такси упирается в движущуюся батарею металлических бидонов с молоком. Сзади — тяжелый, хлопающий по асфальту шаг могучих коней, першеронов. Они здесь на равных правах с грузовыми машинами, великолепные, мощные кони, тяжеловозы, которых до сих пор не вытеснили грузовики. Чахлые стриженые лошадки извозчичьих фиакров давно уступили улицы Парижа юрким и быстрым такси, но там, где нет особой нужды в быстроте передвижения, мускулы першерона или арденского коня соперничают с лошадиными силами грузовиков. ‹…›
Мы останавливаем такси. Здесь уже нельзя проехать, улицы забиты гигантскими телегами и грузовиками. Небо сереет, и темные впадины окон отражают начало дня. Парижский день начинается на рынке. Караваны грузовиков и телег привезли пищу. Сегодня ее съедят четыре с половиной миллиона ртов. Мы на главном рынке Парижа.
‹…›
Мясной ряд — лабиринт розово-красных туш. Целые стада пожирает в один день Париж. Их привезли в пароходах-холодильниках из Австралии и Америки. Воздух пропитан острым запахом мяса и крови. За цинковыми столами работают атлеты-мясники, и чистота иаккуратность работы напоминает работу хирургов в операционном зале.
Свежевзрытой землей, травой и росой пахнет в зеленном ряду. Вот поля артишоков, цветной капусты и томатов и всякой салатной зелени. Все это будет подано на стол сегодня в виде «ор-дэвров» и салатов в тысяче ресторанов и кафе. Дальше — сладкий до тошноты запах фруктов, колониальные ананасы и бананы, скромные яблоки севера и виноград юга Франции. Запах роз и гвоздик цветочного ряда соединяется с острым и кислым запахом сыров из молочного ряда. И вдруг дыхание моря, морской соли и водорослей предупреждает о рыбном ряде. Серые, похожие на кремни разной величины и формы устрицы, остэндские, португальские и бретонские устрицы, и тут же демократические «мули», которые у нас на Черноморье называют «миди».
‹…›
Мы вышли из-под навесов рынка. На площади розовыми огнями сияют ночные рестораны. Один называется «Chien qui fume» — «Собака, которая курит». Здесь — сфера рынка, свой специфический быт рынка. И этот обыкновенный ночной кабак вынужден жить двойной жизнью. Внизу, в первом этаже — обыкновенное кафе для простого народа. Здесь пьют свой утренний кофе мясники, рыбники, зеленщики, шоферы. Но выше, на втором этаже, совершенно другая публика. Здесь люди во фраках и смокингах, как в самом дорогом баре на Монмартре, дамы в открытых вечерних платьях и драгоценностях. Они встречают рассвет на рынке, утро — в Булонском лесу.
Это своеобразная традиция кутил. Трудно поверить, что внизу вы только что видели здоровяков, трудовой народ, опрокидывающий ходячее мнение о вырождении французов. В бельэтаже джаз-банд и дорогое шампанское и наемные танцовщицы.
Однако быт рынка обязывает джентльменов и их дам есть специальное блюдо, знаменитый суп-а-лоньон, суп с луком, сыром и плавающей в супе булкой, но этот суп в первом этаже в пять раз дешевле, чем в бельэтаже.
Странные и страшные люди встречают рассвет здесь, в бельэтаже. Старики и почти девочки, подростки, мужчины с кулаками боксера и бычьими затылками (возможно — сыщики), загримированный сутенер и кокотка, у которой отнята нога выше колена, и пастор-методист, приехавший повеселиться из тихого городка Шотландии. Эти люди исчезают с первым лучом солнца, исчезают совершенно, как чудовища и призраки в гоголевском «Вие». В первом этаже мясники и шоферы тоже кончили свой утренний кофе. Вы выходите на площадь рынка. Она почти пустынна. Последние грузовики разгрузились и уехали на окраины. Отбросы убраны, асфальтовый пол рынка полит водой. Продавцы занимают свои места у стоек. Все готово, и все готовы.
Через четверть часа парижане придут за пищей.
На том берегу
‹…›
На верхушке Монмартрского холма в старинном кабачке «Лапенжиль» («Веселый кролик») живет старик, никогда не спускавшийся с вершины холма. Может быть, это преувеличение, но абсолютно верно то, что он никогда не был на другом берегу Сены.
И на том, на противоположном, берегу есть люди, которые один раз в пятнадцать или двадцать лет показываются на Больших бульварах, то есть переходят мосты, соединяющие правый и левый берег Сены. Вечером они спускаются к Pont-Neuf — Новому мосту, который выстроен из камней Бастилии, смотрят на розовое электрическое зарево чужого берега, на рубиновые речные огоньки, на желто-зеленые светящиеся капельки фонарей вдоль набережных — и возвращаются к себе на «Бульмиш» — бульвар Сен-Мишель — или в узенькие улички позади Пантеона или на Монпарнас. Их берег — это берег Сорбонны, музея Клюни, Пантеона и Люксембургского сада. Их берег — берег Латинского квартала богемы Мюрже.
Ла-Сите — островок, который образуют рукава Сены, островок, откуда пошел Париж, — чуть не единственное общее для правого и левого берега Сены место. Круглые черные башни Консьержери, черно-серые башни собора Нотр-Дам, самый старый дом в Париже, дом князя Чарторийского и два достаточно популярных в Париже и Франции учреждения. Дворец правосудия и префектура полиции. Друг против друга в непосредственном духовном единении находятся два важнейших органа Третьей Республики, ее глаза и руки. Удивительно, что поверхностный и внешне дезорганизованный правящий класс Франции мог создать такую точную исуровую бюрократическую машину. Здесь чувствуются организационные способности Наполеона, оставившего Франции казарменный, суровый и казенный дух учреждений Первой Империи. ‹…›
Несколько десятилетий отделяет нас от эпохи веселых студентов и гризеток из романа «Богема» Мюрже. Рудольфы наших дней уже не ищут себе квартиры в Булонском лесу, у Порт-Дофин, на четвертом дереве справа, на третьем суку. Рудольфы получают переводы от дорогих родителей, умеренно скандалят в своем квартале и свистят левым профессорам. Они носят шапочки басков — береты, и это, кажется, все, что осталось от студенческой богемы прошлого века. В начале нашего века русские изгнанники, русские революционеры принесли с собой неукротимую ненависть к царизму и буржуазии. В те времена студентов Латинского квартала еще можно было увлечь в демонстрацию протеста против погромов, можно было заставить свистеть при проезде царского посла. Теперь мятежный пыл нужно искать там, где он не угасал со времен Великой революции — в рабочих предместьях Парижа.
Иностранцы, парижские студенты за эти пятнадцать лет тоже переменили свой социальный состав. Бо2льшая часть русских студентов — белые, эмигранты, очень много студентов дает Китай. Но это не те студенты, которых мы знаем в Москве по институту Сун-Ят-Сена. Это дети богатых шанхайских и пекинских купцов или сыновья генералов, генералиссимусов и маршалов китайской махновщины. Они одеваются у дорогих портных и изучают главным образом чарльстон в ночных барах Монпарнаса и Монмартра.
Годы идут, меняются люди на этом берегу, но старые здания выглядят так, как выглядели пятнадцать и пятьдесят лет назад. Ночной Париж обосновался только на Монмартре и Монпарнасе. Во всех кафе против Люксембургского сада, в почти исторических кафе, — тишина и запустение. С кафе «Демагог» связаны имена великих революционеров, поколения революционеров; теперь же это кафе посещают туристы почти так же, как посещают музей Великой революции «Карнавале» и тюрьму Консьержери.
Великие имена звучат для нас по-прежнему, так же, как звучали для предшествующих поколений. Когда вы спускаетесь в сырые и темные подвалы Пантеона и сторож равнодушно называет вам имена Вольтера и Гюго, вы смотрите на эти камни, на тяжелые плиты и не можете побороть волнения. Жизнь движется, жизнь проходит над этими каменными надгробиями, и, как ни коротка человеческая жизнь, но есть радость и удовлетворение в том, что новые имена, имена величайших борцов за судьбы человечества будут произноситься будущими поколениями с таким же волнением и гордостью, с каким мы произносим имя: Аруэ Вольтер. За золотой решеткой, как бы в роскошной тюрьме, находится прах Жореса, и имя Жореса напоминает юность, студенческие годы в Париже, мощный голос трибуна и незабываемые слова: «La religion, c’est les vieux chansons, qui bersent» («Религия — старые песни, которыми убаюкивают»)…
Наверху, в храме, расписанном Пювис де Шаваном, на мраморе еще свежа краска золотых букв, и вы можете прочитать более пятисот имен французских поэтов и писателей, павших в четырехлетнюю войну 1914–1918 годов. Для пятисот мертвецов не хватило бы места в Пантеоне, и коротенькая золотая строчка — имя и фамилия, вырезанные на мраморе — символическая могила. Пятьсот поэтов и писателей лежат в братских могилах в Шампани, под Верденом, и прах их братски смешан с прахом французских крестьян и рабочих, убитых в слепой и безумной бойне.
Уйдем из Пантеона и по пути к Люксембургскому саду мы увидим одну стену — все что осталось от старинного дома, выстроенного несколько столетий назад. Надо сказать, что французы очень крепко держатся за старый Париж, за старые дома с высокими кровлями и торчащими частоколом дымовыми трубами, за своеобразный уютный стиль парижских особняков. Но жизнь и новый век ценит квадратные метры земли дороже исторических камней и архитектурных игрушек. Ценители старого Парижа пытаются отстоять хотя бы одну стену, один фасад старинного дома, но и это — иллюзия, потому что позади старинного фасада будет пристроен совершенно современный дом, доходный дом с многими квартирами, лифтами, газовыми печами и ванными! А окраины уже сплошь застроены современными архитекторами, и новый, деловой, промышленный город окружает и упорно продвигается в Париж прошлого века. Репарации и ход истории делают Францию промышленной, деловой страной, и Франция парфюмеров, ростовщиков, банкиров и мод постепенно превращается в сталелитейную и автомобильную Францию.
Затихает и постепенно сдается этот берег, берег филологов, юристов, антикваров и библиофилов, и на первый план выдвигаются прикладные науки и школы, выпускающие механиков.
В Люксембургском саду кокетливо одетые дети по-прежнему пускают кораблики в искусственном озере, и молодые художники учатся современной живописи в Люксембургском музее. Но есть уже такие, которые сокровищам искусств этого берега предпочитают гигантский гараж на тысячу машин — стеклянный и железный гараж на Монпарнасе. И узенькие, совершенно средневековые улочки, ведущие к Сене, теперь восхищают только тонко чувствующих Париж гурманов. Эти гурманы оправдывают и грязь этих темных уличек, и крыс, шныряющих по ночам на мостовой, и красные отсветы студенческих публичных домов, и безобразные пятна сырости, — пятна, похожие на язвы, и похожие на опухоль торчащие камни старых домов. Молодые архитекторы покажут вам другую улицу, построенную современным архитектором в Пасси, несколько домов с освещенными солнцем плоскостями террас, комбинацию из белого камня, стекла и металла. И хотя это не дома будущего, а, скорее, кокетливые виллы, но этот стиль — вызов старому Парижу, аристократическим и буржуазным особнякам квартала Отей.
Вызов парижскому салону и «Салону независимых» — выставка картин под открытым небом, на бульваре Распай. Правда, это скорее филантропическая затея, это придумано для того, чтобы дать возможность неудачливым или неспособным художникам показать свои картины и, может быть, продать их, но выставлять картины прямо на улице — хорошая мысль, особенно, если это позволяет удивительная парижская осень. На фанерных щитах, под сильными электрическими лампочками, в два ряда развешаны десятки бретонских пейзажей, голых натурщиц и уголков Латинского квартала. Пожилые, вышедшие из моды художники в беретах и бархатных блузах стоят рядом со своими -картинами и выжидательно смотрят на толпу, двигающуюся в узком проходе между рядами картин. Натурщица — подруга художника — стоит рядом с картиной, изображающей ее в виде голой Леды, зеваки разглядывают ее одетую рядом с раздетой на полотне и отпускают не слишком обидные шутки. Продавец нот — певец, гармонист и гитарист — поет самую последнюю парижскую песенку, и толпа, собравшаяся вокруг них, очень охотно подпевает несложный припев. Бульвар, ярмарка картин, продавец нот — это действительно напоминает Париж «Богемы», Латинский квартал эпохи Мюрже.
Бульвар приведет вас к «Ротонде» и кафе «Дом», знаменитым кафе богемы. «Ротонда» уже давно не богемное кафе, его расширили, и картины художников на стенах напоминают о временах, когда «Ротонда» была кафе художников, натурщиц и политических эмигрантов. «Ротонду» расширили, во втором этаже устроили довольно дорогой и довольно обыкновенный дансинг с джаз-бандом и наемными танцовщицами-негритянками. Иностранцы ездят сюда смотреть богему, но ее здесь, конечно, нет: «Ротонда» богеме не по карману, богема переселилась в «Дом» — кафе против «Ротонды». Там ходят волосатые и странно одетые люди с альбомами и подрамниками, там — рыжие художницы, там интернационал художников: аргентинцы, ирландцы, испанцы, пестрая и шумная толпа, тесно сдвинувшая столы, не обращающая никакого внимания на туристов. Они удивляют друг друга левизной взглядов, по три раза в день меняют убеждения, от анархических взглядов бросаясь к крайнему фашизму, они развенчивают признанных и знаменитых и восхваляют никому не известных и ничем не замечательных, чтобы тут же забыть их имена. Русский, польский, испанский, английский, немецкий языки здесь более в ходу, чем французский. Два ажана маячат на тротуаре до тех пор, пока не погаснут огни на веранде кафе. ‹…› До рассвета здесь бегают такси и после баров Монпарнаса везут ‹…› иностранцев на берег Сены в «Ла-Боль» — подвал в очень темной и грязной улочке, подвал, с которым связано имя поэта Верлена. Здесь грязно, сыро и душно так же, как в те времена, когда здесь бывал Верлен. Иностранцы сидят на голых скамьях, пьют кислое вино из грязных стаканов за столом, липким от вина и грязи. Театрально одетые апаши и апашки поют, вращая белками, наивно-трагические песенки, иностранцы ужасаются, с некоторой поспешностью поднимаются вверх, на свежий воздух, по узкой винтовой лестнице. Для любителей ужасов есть еще, «бал мюзет» у площади Бастилии, где уж нет никакой театральности, и сутенеры дерутся всерьез и насмерть. За вино с вас берут деньги тут же, немедленно, и перед каждым танцем музыканты обходят публику и собирают деньги вперед. Играют только тогда, когда собранная сумма покажется им достаточной. За буфетной стойкой, как капитан на рубке, бодрствует дородная баба, дирижирует гарсонами-официантами и девицами, посетительницами балов.
Река делит Париж как бы на два города. За набережной букинистов, где разыскивал уникумы Анатоль Франс, за Эйфелевой башней с поражающей перспективой от Трокадеро к военному училищу — плавное течение Сены разделяет автомобильные заводы Ситроена и Рено, и ночью друг против друга светят электрические вывески двух гигантов автомобильной промышленности. Но над правым и левым городом, над Парижем и даже над Францией на триста метров в высоту поднимается железное кружево Эйфелевой башни. Построенная в восьмидесятых годах, она опередила свою эпоху на полстолетия. Жестоко обруганная современниками, в том числе Мопассаном (он упоминает ее даже в своих кошмарах), она была прославлена и возвеличена нашей эпохой. Триста метров Эйфелевой башни — рекорд, до сих пор не побитый ни немцами, ни англичанами, ни строителями американских шестидесятиэтажных ящиков-небоскребов. Вы видите ее с площади Согласия, из окон гостиницы на улице Сен-Доминик и из отеля в Шестнадцатом арондисмане. Дома закрывают ее основание, ее мощные, широко расставленные ноги, но вы видите высоко в воздухе точно вычерченный рейсфедером железный узор, который навсегда остается в памяти.
Вы стоите на балконе Трокадеро и сквозь арки башни видите перспективу в несколько километров, замыкающуюся зданием военной школы, архитектурный эффект, в котором трудно превзойти французов. Лифты медленно ползут на верхушку башни, и оттуда, с высоты, вы начинаете понимать, что Париж — громадный, одноцветный, выстроенный из серого камня муравейник, разделенный пополам глубокой синей рекой. Ветер играет в проводах радио, и приятно подумать, что башня Эйфеля не только железная архитектурная игрушка, но и мощная радиостанция и маяк для снижающихся ночью аэропланов. Гигантская лиловато-белая лампа иногда светит, как большая звезда, ночью на высоте трехсот метров и показывает направление летчикам. А трижды в неделю башня играет электрическими изумрудами и рубинами, мигает зигзагом электрической молнии, горит и не сгорает, как чудовищный электрический фейерверк. И все для того, чтобы еще раз напомнить парижанам имя французского Форда — Ситроена. ‹…› Пестрые вагоны метрополитена выскакивают из-под земли на поверхность, пробегают несколько километров по мостам на высоте вторых этажей и опять прячутся под землю. Кончается рабочий день, и подземные поезда, пробегая из конца в конец города, развозят по домам шоферов из гаражей Левалуа, мясников с боен Ла-Вилет и мастеровых с Рено и Ситроена.
Народ узнаешь на улицах. Улицы и люди — самое занимательное, самое любопытное в Париже. Часть жизни парижанина проходит на улице, в маленьких угловых кафе на бульварах, в скверах и садах. Непринужденность, национальный темперамент, природный юмор француза вы видите здесь на улице или за мраморным столом рабочего- -кабачка.
Однажды мы сидели в кафе на набережной. Справа от нас были лари букинистов, мост через Сену и черно-серый собор Нотр-Дам. Мимо нас двигались колонны автомобилей и автобусов — хаос, непрерывное движение машин на бойком перекрестке. -И вдруг в этом хаосе машин, в непрерывном движении по двум направлениям произошла заминка: перекликались гудки такси, ревели автобусы, ругались шоферы и свистел полицейский. В самом центре движения появилась детская повозка. Один человек катил ее впереди себя, другой сидел в детской повозочке. Они не обращали никакого внимания на ревущие автобусы, на напирающие на них такси: медленно и совершенно уверенно эта удивительная пара продвигалась к угловому бистро. Один остановил повозку у входа в бистро, другой слез с нее, и стало ясно, что оба сильно подвыпили. Они импровизировали комическую сцену здесь же, на глазах немедленно собравшейся публики. Один изображал барина, а другой — его шофера. И оба играли с таким тонким природным дарованием, с таким юмором, который можно встретить только у этого талантливого народа. Это была великолепная, ядовитая карикатура на настоящего барина и раболепного -шофера.
Приятели выпили по стаканчику вина, расплатились и вышли. Затем один опять взгромоздился на крошечную повозочку, другой сделал вид, что заводит мотор, и оба двинулись дальше, в самую гущу бешеного движения, не обращая внимания на добродушную ругань шоферов, на свистки полицейского, и вся улица хохотала, обрадованная неожиданным спектаклем.
В день взятия Бастилии, 14 июля, пьяненькие купаются в фонтанах на площади Согласия, и парочки танцуют и целуются всюду, где им вздумается. И в этом нет ни тени озорства, а радость жизни, радость молодости, национальный темперамент и добродушное веселье. Завтра — работа, борьба за жизнь, может быть, голодовка, но сегодня — праздник, музыка, ясный день, и можно забыть о том, что завтра — суровые будни и что каждый дом, каждая семья потеряла близкого человека на полях сражений в самой ужасной, самой жестокой бойне, которую до сих пор знало человечество.
Большие бульвары
‹…›
Бульвары без неиссякающего потока машин были бы серыми, не отличающимися от других европейских городов улицами. Ряд деревьев, посаженных вдоль тротуаров, позволяет называть эти улицы бульварами, на самом деле — это самые оживленные торговые улицы Парижа. Пойдем по бульвару Капуцинов, причем повернем налево, пропустив модные магазины «Маделио» и «Карнаваль-де-Вениз» с их ослепительными галстуками в зеркальных витринах. Остановимся только на мгновение у церкви Мадлен. На мраморной доске вы можете прочитать, когда был построен этот храм. Здесь почти все данные о нем, кроме одной, по-видимому, умышленно забытой исторической даты. В годы Великой революции церковь Мадлен была храмом Разума, в котором служил театральные мессы Робеспьер. Теперь эта церковь имеет тоже своеобразную, но совсем другую славу: почему-то все священники Парижа посылают неверных жен исповедоваться и каяться в грехах в церковь Мадлен. Надо полагать, что у священников церкви Мадлен хватает работы. Кроме того, раз в году в церкви Мадлен устраивается своеобразный аукцион — распродажа зонтиков, забытых прихожанами. Кстати сказать, в префектуре полиции скопилось до восьмидесяти тысяч зонтиков, забытых и потерянных парижанами.
‹…›
Далее мы пойдем к некогда знаменитой «Олимпии». Когда-то «Олимпия» делала славу начинающим певцам, парижским шансонье. Теперь американские и немецкие номера, танцоры и гимнасты, вытеснили парижских шансонье.
«Это было в те времена, — как поется в одной парижской песне, — когда на бульварах еще можно было слышать французскую речь». Правда, французская речь все еще слышится на бульварах, но развязные американцы, меняющие доллары на франки в американском банке «Экспресс», неуклюже острят:
— Хороший город, но, знаете, слишком много французов.
‹…›
Непрерывным потоком движутся прокатные такси, и сияющие зеркальным лаком машины самых дорогих марок. На улице Комартен в русском ресторане «Эрмитаж» иностранных туристов развлекает цыганский хор, генеральская дочка, поющая цыган-ские романсы, и молодой человек из тифлисского клуба грузинского дворянства, пляшущий лезгинку. Это русский кабак с установившейся репутацией. Русский кабак, в котором, кроме исполнителей и самого хозяина, почти не бывает русских. Американцы, делающие тон в столице мира, рассматривают этот кабак как своеобразный аттракцион, нечто вроде марокканской кофейни или апашского притона на площади Бастилии. Мы протискиваемся в толпе и приближаемся к Гранд-Отелю, выходящему сразу на четыре улицы. Между двумя большими магазинами в щели приютился бар, называемый «Дырка в стене». Здесь находят убежище проститутки, которых полиция изгнала с Больших бульваров.
У площади Оперы стоят в четыре-пять рядов сотни машин. Гудят радиаторы, и воздух насыщен испарениями бензина. Конный полицейский стоит, как монумент, в середине площади. Машины неподвижны, и ряды их уходят бесконечной лентой вдоль бульваров по авеню Оперы, по Рю-де-ла-Пэ. Седоки такси успевают прочитать объемистый номер «Раris Sоir» — вечерней газеты, пока конный полицейский пропустит именно ту колонну машин, в которой застрял такси. ‹…›
Возьмем чуть в сторону от Больших бульваров и площади Оперы и пойдем по Рю-де-ла-Пэ — улице Мира. ‹…›. Эта улица завершается Вандомской площадью и Вандомской колонной. Колонну в 1871 г. опрокинули коммунары, опрокинув таким образом символ империалистических войн. Третья республика поставила колонну на место. Путешественники, склонные к историческим наукам, могут размышлять о том, насколько прочно стоит на своем основании Вандомская колонна в наши дни.
‹…› А «Коти» — это история наших дней, история сегодняшней Франции. Господин Шарль Коти — владелец известной торговой фирмы, владелец фабрики духов, пудры, краски для губ, владелец многих подсобных предприятий, в числе которых газета «Фигаро» и газета «Друг Народа».
В дни Великой французской революции и в дни террора революционеров якобинец Марат издавал газету «Друг народа». Это было в конце XVIII века. Во второй четверти XX века, для того чтобы издавать «Друг народа», не понадобилось ничего, кроме хорошего баланса парфюмерного торгового дома Шарля Коти.
‹…›
Мы стоим у витрины магазина Шарля Коти. Мы отдаем должное вкусу парфюмера, изяществу флаконов, этикеток и упаковки. Мы мысленно вдыхаем запахи «Шипр», «Ориган», «Роз Жакмино», «Ор», «Виолет»… Мы оглянулись в глубь веков и с сознанием превосходства вспоминаем о скромной парфюмерии древних.
О, Суламифь, употреблявшая мирру ‹…›.
Римляне предпочитали мускус и амбру. Но нужна была эпоха Людовиков, чтобы нация на один из престолов королей парфюмерии возвела короля Шарля первого, Шарля Коти. Для того, чтобы наш экскурс в историю был более или менее завершенным, остановимся на эпохе Короля Солнца. Как известно из самых добросовестных источников, пышный и раззолоченный век Людовиков отличался невероятной нечистоплотностью и грязью в прямом смысле этого слова. Вши и блохи одолевали королей и королев, принцев и принцесс. Королевы и принцессы не умывались годами. В те времена полагали, что вода может повредить коже. Канализации, разумеется, не существовало. Аллеи Версальского парка у стоков воды были буквально завалены нечистотами. Приблизительно так же выглядели галереи Версальского дворца, по свидетельству мемуаристов-современников. Самые неэстетические запахи исходили от королев, принцесс и вельмож, и для того, чтобы сколько-нибудь отбить эти запахи, изобретали ароматические и благовонные жидкости. Таким образом, французская парфюмерия обязана своим развитием старому режиму и королевской Франции. И до сих пор Франция не отдает ни одной стране первенства в парфюмерном деле.
Подготовка текста и вступительная статьяЕ. Р. Пономарева