Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2008
Игорь Николаевич Гамаюнов — писатель. Окончил факультет журналистики МГУ в 1966 году. Автор романа “Капкан для властолюбца”, повестей “Странники”, “Камни преткновения”, “Ночной побег”, “Испытание правдой”, “Окольцованные смертью”, “Однажды в России” и др., судебный очеркист “Литературной газеты” (по одному из его очерков снят фильм “Место убийцы вакантно”). Живет в Москве.
1.
Спускался вниз в переполненном лифте, озадаченный. Ему позвонил вахтер-охранник, сообщил: рвется к нему какая-то посетительница, иногородняя. С чемоданом и в валенках. Это в теплый-то мартовский день? С крыш течет, тротуары блестят на солнце, а она в валенках!
Остановился лифт, раздвинул дверцы, выпустив в вестибюль, к гардеробной стойке, компактно спрессованную, тут же распавшуюся толпу. Валенки с галошами у вахтерской будочки Костин разглядел сразу же. А возле них, на влажных плитках пола — ну, прямо-таки ископаемый чемодан с тускло блеснувшими металлическими уголками, экспонат для музея. Его хозяйка стояла рядом — невысокая женщина в сереньком пальтеце с меховым, неясного происхождения воротником. Круглое лицо, обрамленное вязаным платком, Костин уже где-то видел. Но — где?
— Не узнаете, конечно, — с уличающей интонацией произнесла женщина, глядя на него в упор. — Я от Вадимыча. Вы у нас прошлой осенью охотились — с кинокамерой.
— Да-да, разумеется, — Виктор неопределенно улыбался, припоминая прошлогоднюю командировку и не понимая, зачем он мог понадобиться этой, в общем-то, малознакомой женщине — жене егеря. — Ведь вас Верой зовут? Как он там, Вадимыч, здоров?
— Он ТАМ здоров. Похудел только.
— Почему? — машинально спросил Виктор, гадая: что бы это все значило — ответный визит проездом? Или — по какому-то делу?
— Нервничает очень, да и кормят ТАМ плохо.
— Где “там”? — Виктор продолжал неопределенно улыбаться, прикидывая, куда девать эту посетительницу с ее допотопным чемоданом, ведь она, судя по всему, притащилась прямо с вокзала.
— Да вы разве не знаете? — Вера смотрела на него снизу вверх круглыми, изумленно испуганными глазами. — Неужели не слышали?
— А что я должен был слышать? — Виктор перестал наконец улыбаться, чувствуя, как что-то нелепое, лишнее вламывается сейчас в его жизнь.
— В тюрьме он, — сказала Вера. — Он же человека убил. Из-за вас.
— Убил? Из-за меня?
— Из-за вас. Сразу после вашего отъезда.
— Да вы что… Вы что-то путаете… Как такое может быть?!
Виктор ошеломленно бормотал эти слова, убежденный — чепуха какая-то… Из-за него егерь кого-то убил? Да еще — после его отъезда? Бред!.. Но не принимая этот бред рассудком, Костин словно бы однажды предчувствовал его вероятность. Будто бы даже ждал его. И вот он, этот бред, явился, изменив все его ощущения: блеск мартовского солнца в мокрых тротуарах за вестибюльным окном стал раздражающе слепящим; шелест шагов, обрывки фраз, стук лифтовых створок — все те шумы, обычно тонизировавшие Костина чувством включенности в отрегулированную жизнь его министерства, сейчас кружили вокруг с вязкой плотностью неостановимого, втягивающего в свое нутро, фантасмагорического водоворота.
И странно было видеть, как проходят мимо сослуживцы, привычно улыбаются и кивают ему. Ну, да, конечно, они же не знают, в какую историю вляпался он прошлой осенью, когда, утомленный дождливым октябрем, московской суетой, раздражающими уличными пробками, вызвался в дальнюю командировку, в степную глушь, где, по рассказам бывавших там командированных, сохранилась еще нетронутая нынешней цивилизацией экзотика. Потому-то и кинокамеру с собой захватил.
2.
…Тот день, начавшийся в предрассветных сумерках, был бесконечен, как степь. Как небо над степью. Он бил в глаза речной синевой. Шуршал тростниковыми зарослями. Жужжал включенной кинокамерой. Хлестал небо гулкими выстрелами. И пронзал душу горловым всполошенным криком низко летевших гусей — после промаха невозмутимого егеря, который, как казалось Виктору, не способен волноваться ни при каких обстоятельствах.
Промах же был обидный. Все зябкое утро просидели они, затаившись в кустарнике, на пологом спуске к реке. Трижды гуси шли под выстрел, но каждый раз что-то мешало. Гуси тянулись цепочкой вдоль реки, снижаясь к островку, заросшему сочной травой. Костин держал их в кадре, видел крупно, ждал: вот сейчас Вадимыч грохнет из обоих стволов, и белая птица в синем небе, заламывая крылья, жгутом сплетая длинную шею, начнет медленно падать, как бы тонуть в густом, упругом воздухе. Тонуть очень медленно, потому что Костин так снимет! И будет видно (крупный план!), как взъерошиваются сизовато-белые перья.
Вначале гусей спугнул объектив кинокамеры, остро сверкнув из кустов отблеском низкого солнца. Они с криком взлетели вверх, быстро уменьшаясь в синеве неба, и Вадимыч велел Костину пересесть под другой куст — в плотную тень. Потом показались три птицы — поднялись из-за кромки тростника, укрупняясь в кадре, и в этот момент вдруг раздались плеск и топот, и гуси круто свернули в степь. Костин, поднявшись из кустов, увидел лошадей, бегущих друг за другом — по краю пологого берега, по воде, по осоке.
Их было не больше десятка. Степной ветер вздувал их гривы, трепал хвосты — он словно материализовался в их кофейно-золотистых крупах, длинных ногах, влажно сверкающих копытах. Заметив Костина, они шарахнулись в сторону, помчались через широкий, мелкий рукав реки к острову.
Это были одичавшие кони, на них здесь охотились. Костин, правда, успел поймать их в кадр, крупно снять вздыбившиеся гривы, мокрые бока, слепящие брызги — весь их красивый, панический бег и то, как входили они в глубокий рукав, пускаясь вплавь, как выбирались на глинистый берег, хрипя и оскальзываясь, как неслись в степь, металлически отблескивая на солнце. Но гуси-то были упущены!
Солнце уже поднялось, пора было уходить. Костин опустил кинокамеру в чехол, висевший на ремешке, Вадимыч закинул ружье за спину. И тут воздух над ними лопнул, будто его распороло резким, свистящим звуком.
На этот раз гуси шли из степи, с рисовых чеков — летели кучно и так низко, что видны были их поджатые лапы, темные концы напряженно дрожавших крыльев, плотно облегающие снизу белые перья, подсвеченные розово-золотистым отблеском речной излуки.
Костин выхватил камеру, нажал пуск — гуси были в кадре. Вадимыч сорвал с плеча ружье. Но резкий грохот выстрелов — один, затем второй — лишь бросили птиц далеко вверх, в просторное небо, откуда долго падали их отрывистые, затихающие крики (Костину казалось: это со звоном обламываются куски тонкой голубовато-прозрачной чаши, невидимо висевшей над степью и вот сейчас, после выстрелов, расколовшейся).
— Так тоже бывает, — только-то и сказал про свой промах невозмутимый Вадимыч, разламывая ружье, бросая в кусты пустые, резко пахнувшие порохом гильзы.
— А мне говорили, ты даже в темноте на звук попадаешь, — сказал Костин и спохватился: ну, что за бестактность!
Но егерь ее не заметил — шел к мотоциклу, пригибаясь под ветками, сквозь густо сросшиеся высокие кусты, по кабаньей тропе, широкая спина с ружьем покачивалась впереди.
— На охоте всяко случается, — говорил, — днем промахнешься, ночью попадешь.
Голос ровный, как степной горизонт. Садился на мотоцикл не торопясь. Лицо будто из темного камня — никаких эмоций! Снимать — можно, заставить волноваться — нет. Может быть, это и есть оптимальный способ существования? Все варианты давно просчитаны, и выбран лучший. Ну, что ему, профессионалу, один промах?.. Да и стрелял-то он не ради самой охоты. И рядом с ним отнюдь не ценитель метких выстрелов — всего лишь развлекающийся командированный.
Мотоцикл ходко шел к дому, огибая кустарник; густо синел изгиб реки за кромкой высокого тростника; утренний ветер холодил лицо. Нет, жизнь, несмотря ни на что, все-таки хороша!.. Виктор, держась за металлический поручень тряской люльки, вдруг представил себе, как за тысячу верст отсюда, в его утомительно-большом городе, сумрачном от непогоды, сейчас тускло блестят потоки автомобилей, к стеклам липнет дождевая пыль, мигают светофоры, торопятся прохожие, задевая друг друга зонтиками.
Да, конечно, жизнь хороша своими контрастами. Два дня назад увязал в московской управленческой сутолоке, в телефонном треске и многоголосом кваканье мобильников, а тут после полуторачасового самолетного гула — провинциальная тишина областного города, полупустая гостиница, просторный кабинет добродушно-вельможного, понимающе улыбавшегося начальника, по-отечески объяснявшего Костину: “Отдохните вначале, прежде чем окунаться в наши проблемы… У нас здесь охотхозяйство есть, в степи… Поезжайте на выходные, вас отвезут…” И тут же у дверей возник суетливо-разговорчивый сопровождающий, а у подъезда — сверкающий черным лаком джип.
Когда этот начальственный джип мчал Костина в степь, а шоссе блестело на солнце, как клинок, разделивший рыжевато-серое степное пространство на две половины, Виктор недоверчиво смотрел по сторонам, пытаясь разглядеть хоть какое-то подобие речных зарослей, красочно представленных ему многословным сопровождающим. Но вокруг была пустынная, подернутая осенней ржавчиной степь с тускло отсвечивающими солончаками.
И, свернув на проселок, они еще час пылили по степи, пока наконец не произошло то, что вспоминалось ему потом как чудо: он увидел в небольшой лощине темно-кудрявый, клубящийся вал кустарника, а за ним — зеленый гребень тростника и ярко-синий изгиб реки. Такой синий, что глазам было больно.
Джип развернулся стал. И тут же у его колес возникли две собаки, разрывавшие степную тишину разноголосым лаем. Джип стоял у продолговатого дома, ничем не огороженного. Пять его окон смотрели в степь, два — на реку. От крыльца тропинка сбегала к прогалу в мощной тростниковой крепи. Вода там сверкала шевелящейся рябью — казалось, будто вся она кишит мелкой, снующей поверху рыбешкой. Тут же чернела, уткнувшись носом в илистый берег, лодка. Она поразила Костина больше всего: лодка — в степи!..
Сопровождавший выволок из багажника увесистый, глухо звякающий рюкзак и, передавая его егерю, пробормотал: “Принимай москвича, в воскресенье за ним приеду”. Егерь кивнул, и джип, рассерженно рыкнув, укатил.
3.
Завтракали после ранней неудавшейся охоты не торопясь, и Костину казалось: он давно уже знает их всех.
Вчера после рыбалки с лодки, в тростниковом прогале, после пахучей ухи: “Да вы ешьте, такой ухи вы нигде не пробовали”, — убеждала его Вера, после мельканья ее рук, взглядов, улыбок, после терпкой сигареты, выкуренной на крыльце, и долгих разговоров, уже в сумерках, под звездным небом, он вдруг ощутил и понял здешнюю их жизнь.
Представил степную тишину, прерываемую по выходным дням наездами охотников, громкими их разговорами, пальбой. Услышал зимние голоса ветра — вот он метет по равнине снежную крупу, сечет ею стены и окна, дико шуршит ночью в пожухшем тростнике, скрипит тонкой мачтой, укрепленной проволочными стропами возле дома с синей сигнальной лампочкой наверху, и уносит в степь глухой стук дизельного движка, питающего электричеством дом.
После завтрака Костин включил кинокамеру: вот егерь пересекает двор — несет в свинарник дымящиеся ведра с горячим кормом. Вот он у карты, лицо напряженное, мосластая, коричневая от загара рука нервными рывками повторяет изгибы реки — движения механической куклы; стрекот кинокамеры сковывал его.
— Да держись ты свободнее, — советовал Виктор.
— Не могу, — бубнил Вадимыч. — Будто кто за мной в щелку подглядывает. Ты для чего снимаешь? Не для телевизора ли?
— Может, и для телевизора. Сейчас все снимают на память, а потом документальные фильмы получаются. У меня таких штук семь, за границей наснимал, в отпуске.
Решено было снять охоту на фазанов. У крыльца их ждал мотоцикл, кружили, радостно скуля, собаки. Виктор сел позади егеря. Собаки привычно сиганули в люльку, потоптались, устраиваясь, одна мордой вперед, другая — назад. Тронулись — со двора в степь, набирая скорость, приминая полынь и саксаул.
Слева, в лощине, блестела река; справа кренился и снова выравнивался степной горизонт. Собаки невозмутимо мотались в люльке. Встречный ветер норовил сорвать кепку, подхватывал на ухабах, будто хотел вырвать его, Костина, из пределов земного тяготения, обещая ему легкое кружение там, вверху, в свободном от облаков и земной суеты степном небе.
Охотились в россыпи кустов, на пологом спуске. Собаки зигзагами сновали в жесткой, как проволока, траве. Подняли зайца — он змеисто-гибко взвился из-под куста, понесся, ныряя. Собаки было погнались, но егерь их осадил, и они пошли дальше — кругами.
Костин отстал, хотя почти бежал за егерем, когда будто взорвалась бомба — взлетел фазан. Он шел невысоко, над кустами, оглушительно хлопая крыльями, сверкая на солнце празднично-пестрым оперением. Замечательно шел — казалось, вот-вот врежется в объектив — и Костин, стрекоча камерой, ждал выстрела, не понимая, почему, ну почему, черт возьми, егерь медлит? Потом, после того, как фазан, мелькнув над головой, ушел, канув в заросли, Костин понял: дробь задела бы и его.
Вадимыч сказал: “Не отставай”, и они двинулись дальше, но не везло им сегодня, фазаны взлетали далеко. Раза три прочесав спуск, сели у воды отдохнуть.
Здесь был омут. Медленно вращалась плоская воронка водоворота. Мелькали над водой с резким писком стрижи. В траве что-то потрескивало. Тянуло лечь. Костин лег и тут же почувствовал, как устал. Небо было таким же голубовато-блеклым, как вчера.
Неужели он приехал сюда только вчера? А кажется — давным-давно. Жаль, если охота не получится. Его, конечно, московские приятели засмеют, увидев на экране бессмысленную беготню: ради этого за тысячу верст мотался? Ну, да Вадимыч наверняка что-нибудь придумает. Хотя кто его знает, пока не заметно, чтобы его терзало уязвленное самолюбие.
— Забавно, если мы так ничего и не подстрелим.
Егерь молчал, будто не слышал. Смотрел на воронку водоворота, на мечущихся стрижей. Ну, и писк у них! Как ножом о точило. Встали, пошли к мотоциклу. Костин был уверен — здесь уже ничего не выйдет, но собаки подняли фазана прямо из-под ног. Вадимыч не сразу выстрелил — прицелившись, нарочно вел его под стрекот кинокамеры до критического расстояния, когда дробь могла бы и не достать, но — достала.
Было видно, как там, над кустами, где заряд настиг птицу, брызнули перья, как фазан, падая, загребал воздух уцелевшим крылом. Он упал на ветки кустов, плотно сросшихся от корней до верхушек, бил крылом по мелким, серебристо-зеленым листьям, пока не провалился вглубь. Продраться к нему было немыслимо, туда могла проползти только змея.
Собаки, скуля, носились вокруг. Вадимыч молча смотрел на их суету, лицо кривилось в странной, страдальчески-презрительной гримасе.
— Неужели не достанут?
— Разве что ветки перегрызут.
Вадимыч пошел к мотоциклу. Собаки не уходили, скулили и лаяли — слышали, как там, в кустах, бьется фазан. Егерь посвистел им, они заскулили громче, не переставая кружить. Шагах в трех от мотоцикла он сел на траву, положив ружье рядом.
— Подранков оставлять — последнее дело.
— Да, невезуха.
4.
Ах, белая птица в синем небе — мечта, улетевшая за горизонт! До тебя ли сейчас, если даже тяжелого в полете фазана и то взять не удается.
— Ладно, не горюй, — благодушие и беспечность в голосе Виктора звучали чуть сильнее, чем следовало. — Сам говорил, на охоте всякое бывает. Поедем с лодки плотву удить.
Помолчали, прислушиваясь, как скулят и тявкают, будто плачут от досады, собаки.
— А как же твое кино?
— Да ну его, я снимать устал.
— Это потому что без добычи. Когда не везет, всегда устаешь.
Собачий скулеж становился невыносимым. Выругавшись, Вадимыч схватил ружье и, не вставая, выстрелил вверх. Скулеж прекратился. Слышно было, как, раздвигая жесткую траву, бегут к ним собаки.
— Ладно, поехали.
Мотоцикл, урча, дернулся и пошел. Собаки прыгали в люльку на ходу. Доехать бы, повторял про себя Костин, взлетая вверх за спиной Вадимыча на выемках и кочках, чувствуя, что мотоцикл непременно вырвется из-под них, если руки впавшего в мрачный азарт егеря хоть на секунду выпустят руль.
Здесь, в низине, река окаймляла петлей невысокий кустарник. Непересушенная трава мягко пружинила. И первый же фазан, тяжело и шумно взлетевший, попал под выстрел.
Костин кинулся было снимать, как он бьется в траве, но собаки подняли другого, и егерь, прицелившись, тихо окликнул Виктора. Поймав фазана в кадр, Костин ответил: “Есть!” — и Вадимыч выстрелил. Птица кувырком полетела вниз, и оттуда, куда она упала, всполошенно взлетели сразу два фазана.
Вадимыч, разломив ружье, менял патроны. Этих-то птичек он, конечно, упустит, решил Костин и через глазок кинокамеры увидел, как егерь, щелкнув ружьем, тут же, почти не целясь, выстрелил — раз, второй. И обе птицы, будто обо что-то ударившись, стали падать.
Егерь двигался меж кустов не останавливаясь. Казалось, он пританцовывал, такими легкими и быстрыми были его движения. Костин с трудом успевал за ним — тот уходил из кадра, а непременно нужно было снять его крупно — поворот головы, сжатый рот, острый блеск глаз.
Виктор забегал вперед, приседал, снимая снизу, любовался свободой и точностью его движений. И когда фазан взлетел позади Виктора и выстрел грохнул совсем рядом, стегнув лицо горячим ветром, он не успел испугаться. А Вадимыч, нахмурившись было, засмеялся и подмигнул.
Егерь был удал и ловок и счастлив от того, что может наконец-то показать свое мастерство. И Костин, зараженный его удалью, ломился сквозь кусты, обдирая в кровь лицо и руки, задыхался, стрекоча кинокамерой, повторяя шепотом одно нелепое слово, почему-то больше всего подходившее сейчас к его сумбурному состоянию: “Проклятье!.. Проклятье!..”
Он снимал окаймленный рекой кустарник, Вадимыча, собиравшего подстреленных птиц, собак, вертевшихся рядом. Крупно снял руки егеря — как они укладывали фазанов в люльку. Наконец сели. Тронулись. Собаки повизгивали, стукаясь о борта люльки, лапы их разъезжались на скользких фазаньих тушках.
— Ну, что, на этот раз получилось? — спросил Вадимыч, повернув голову.— Теперь гуся снимем.
Как уверен он, как раскован и красив в этой уверенности!.. Включен мотор азарта. Не остановился бы только, не заглох. Белая птица в синем небе — ах, дьявольщина, как это может быть необыкновенно!.. Костин представил себе полутемную комнату, освещенные дрожащими отсветами лица гостей и на большом, в полстены, экране — медленно падавшую в густой синеве большую птицу.
У дома Вадимыч резко затормозил. Собаки с визгом вылетели из люльки, понеслись по двору, взлетели на крыльцо, затоптались вокруг Веры, громко стуча хвостами по ее клеенчатому фартуку.
— Ну, значит, с полем, — заулыбалась Вера.
По тропинке, от прогала в тростниковой крепи, торопились к дому мальчишки — две маленькие копии Вадимыча. Вера подошла, заглянула в люльку, охнула.
— Где это вы их столько?
Вадимыч кепкой стряхивал с себя пыль, поднимался на крыльцо — почему-то медлил с ответом. Наконец, входя в растворенную дверь, сказал:
— Да в займище.
— Так у тебя ж там заказник! — испуганно крикнула ему вслед Вера.
Было слышно, как Вадимыч разувался в коридоре, стуча сапогами.
— Будем считать, что ему срок вышел, — откликнулся сердито.
И тут же с грубоватой напористостью спросил:
— Поесть-то дашь?
5.
…В тех же кустах, что и утром, на пологом спуске к воде, они затаились. Солнце соскальзывало в тонкие облака, отражаясь в воде алым пятном, раздробленным мелкой рябью. За речным поворотом, над кромкой тростника взлетали утки, уносились в степь, возвращались обратно. Из непроходимой тростниковой чащи слышалось их звонкое кряканье, обманчиво-близкое, как всегда на воде. Его перебивал осторожный, похожий на приглушенный разговор, гусиный гогот.
Вот поднялись над тростником три большие птицы, сделали круг и цепочкой неторопливо потянулись к острову, медленно укрупняясь в глазке кинокамеры — вытянутые шеи, плавные взмахи крыльев. Наконец-то!..
Они так хорошо шли — не слишком высоко и не очень низко, что было ясно: сейчас он, Костин, снимет свои самые пронзительные кадры. А какие у птиц громадные крылья! У первой металлически отблескивает на солнце клюв, перья подкрашены розовым, и видно, как воздух пружинит под крыльями. Будто сам летишь, глядя на нее.
Наконец они пошли на снижение. Жужжит кинокамера. Вадимыч медлит, подпускает, наверное, как можно ближе.
Это было нелепо до неправдоподобия: грохот двух выстрелов — дуплетом, крики птиц, ругань егеря. Промах! Гуси, взмыв вверх, уходили в степь. Костин смотрел, как Вадимыч, разломив ружье, пытается вытащить патроны: у него дрожали руки.
— Не иначе, ворожит кто-то, — бормотал он. — Но гуся мы с тобой все равно возьмем. Провалиться мне, если — нет!
Солнце уже ушло, облака медленно гасли. Стих ветер. Сумерки заволакивали кудрявую растительность острова. Вадимыч, привстав, осмотрелся.
— Пойду туда, там стрелять удобнее.
Раздвигая ветки, он спустился к реке, бормоча: “Провалиться мне, если…” Был слышен негромкий плеск — это он осторожно брел по мелководью. Его фигура помаячила на тускло отблескивающей воде и растворилась в темноте острова.
А минут через десять Костин опустил в чехол ненужную уже кинокамеру и взглянул вверх, высматривая в блеклом небе слабые проблески звезд. И тут опять, как утром, воздух над его головой распороло уже знакомым вибрирующим звуком: летели гуси, опять — с рисовых чеков. Летели низко, будто падая в мягкую темноту острова.
Он успел увидеть их силуэты, сверкнуло пламя, грохнули выстрелы — один и тут же второй. Птицы рванулись вверх, раздирая ночную тишину резкими криками, но одна из них скользнула вниз, упала, глухо ударившись о землю.
Чуть погодя Виктор услышал голос егеря. Тот шел по мелководью, и было видно, что в руке у него чернеет обвисшая крыльями большая птица.
— Ну, что?! — Вадимыч, судя по голосу, улыбался. — Говорил тебе: днем промахнешься, ночью попадешь.
Виктор трогал клюв, шею, маховые перья птицы, чувствуя, как его колотит дрожь, удивляясь самой мысли о том, что всего лишь минуту назад вот эти крылья легкими взмахами вспарывали степной воздух.
— Жаль, не снял я, — сказал егерю. — Темно уже.
Вадимыч длинно и тихо выругался — забыл о съемке.
Пошли к мотоциклу. Виктор нес добычу. Крылья птицы чиркали по траве, по ногам. Она была тяжелой, и с каждым шагом Виктору все труднее было представить ее летящей.
Уже была ночь, звезды в просторном небе прорастали из сокровенной его глубины тонкими дрожащими остриями, шевелясь и мерцая, будто силились дотянуться до земли, дотронуться до ее кустов и трав, до людей, медленно идущих друг за другом по узкой, теряющейся в зарослях тропе.
6.
Ужинали долго. Костин, наполняя граненые стопки из бутылки, привезенной в казенном рюкзаке, успокаивал: обещал завтра же снять эффектную сцену — как он, егерь, выходит с подстреленным гусем из тростниковых зарослей. Но Вадимыч презрительно морщился: его меткий выстрел казался ему теперь бессмысленным.
Разговор, петляя, вышел на браконьеров. Выяснилось: на него, Костина, оформлена охотпутевка, ее передал егерю вместе с рюкзаком разговорчивый сопровождающий. Это Виктора позабавило — надо же, какие формальности! Не формальности, а порядок, хмуро объяснил Вадимыч.
Виктор заметил в дверях Веру. Она стояла, прислонившись к косяку: скорбный взгляд, руки спрятаны за спину. Подозвал ее. Подошла, села. Что-то тихо сказала Виктору. Он, не расслышав, переспросил. Повторила громче: “Нельзя ему”. И взяла со стола бутылку, пошла с ней на кухню, пообещав чая. Вадимыч смотрел ей вслед и, когда дверь за ней стала закрываться, крикнул:
— Ну-ка, неси обратно!
Была пауза. Вера показалась в дверях — стояла, молча глядя на мужа, затем медленно шла к столу, держа бутылку за горлышко. Поставила на прежнее место, сказала: “Не кричи, мальчишек разбудишь”, — и ушла, плотно прикрыв дверь.
— Ишь, начальница, — пробубнил Вадимыч, разливая.
Выпив, сказал размягченно:
— Зато хозяйка — что надо. Другой такой нет. Веришь?
— Верю, — кивал Виктор.
— А степь? Ну, скажи, видел такую степь, да чтоб речка и живность вокруг?
— Не видел.
— А как фазаны цокают и гуси гогочут… Музыка! Понимаешь? Только вот не все понимают. Ну, тебе, ясно, кино надо снять, чтоб людям нашу красоту показать, потому-то и согрешили. А другим в заказник зачем? Лишь потешиться? Я им объясняю — не понимают.
Вязкий, странный был разговор. Чем дальше, тем больше Костин недоумевал и раздражался. Да тебе-то на кой эта степь? — допрашивал он егеря. Свиней разводишь, на рынке продаешь — зачем? Чтоб дом на окраине облцентра купить, так? Чтоб дети в школу пошли, а жена на приличную работу, так? Вывод — пользуйся положением, копи капитал да заводи выгодные знакомства. Понимаешь — нет?..
Очень даже понимал Вадимыч: до того, как стукнуло тридцать, за что только не брался: шоферил, на стройке работал, на Севере лес валил. По общежитиям ошивался, свой угол заиметь мечтал. Повезло — устроился егерем. Женился. Думал, года два-три в степи проживет, деньжат подкопит, а застрял на пять. Понимал, но свое гнул: степь-то, объяснял, живая, жалко, если пропадает. Да скорее мы с тобой пропадем, возражал ему Виктор.
— Тут меня на моем “Форде” недавно занесло, скорость превысил, стал поперек движения, а навстречу мне — “Камаз”, — вспомнил он. — Ну, думаю, сейчас долбанет в лоб, и привет внукам и правнукам. Обошлось — объехал. А я потом представил: ну, закопают меня, и что изменится?.. Посадят в министерстве за мой стол другого такого же — и все дела.
— Нет, изменится, — Вадимыч пристукнул ребром ладони по столу. Пустые стопки подпрыгнули и опрокинулись.— У меня здесь изменится — все перестреляют.
— Ну, ты и собственник: “у меня”. Это ж не твое.
— Так я за эту степь здесь отвечаю. Понимаешь, нет?
— Вот прихлопнут тебя браконьеры, кому тогда все это?
— Хорошим людям.
— Где ты их видел?
— Увидишь, если присмотришься. Да ты сам-то, что, плохой?
“Редчайшее упрямство,— насмешливо думал Виктор, глядя через стол в широкое скуластое лицо егеря. — Такой будет гнать мотоцикл по степи за браконьерским грузовиком, пока бензин не кончится”.
— Я, по-твоему, хороший, да? А повез бы ты меня в заказник, если б я тебя не раздразнил?
— Да я сам завелся, остановиться не мог.
— Нет, это я тебя с самого утра заводил, думал, ничего не получится.
— Для фильма же, люди увидят…
— Ну, увидят. Но я-то им не столько степь и тебя буду показывать, сколько свое умение снимать, понимаешь?
— Ты так шутишь, что ли, не пойму, — медленно произнес Вадимыч, всматриваясь в Костина.
— А я и сам себя не пойму, — сказал Виктор, улыбаясь. Он поднял опрокинутые стопки, плеснул в них.
— Ты в самом деле, чтоб только потешиться? — спросил Вадимыч. — Нет, ты правду скажи.
— Какую правду? Да, фильм получится, покажу его приятелям. Они увидят твою степь и какой ты хороший охотник. Это твоя правда. А моя — увидят и засохнут от зависти: надо же, где был да как снял!.. Ведь заграничные пляжные красоты да верблюды у египетских пирамид всем уже до смерти надоели, а тут у тебя — такая экзотика!.. И вообще, друг мой, правды нет, есть разные точки зрения.
Хмель туманил голову, раздражение проходило. Хотелось поговорить о сложностях бытия. Виктор стал рассказывать о переполненных автомобилями улицах, городской нервотрепке, надоевшем телефонном трезвоне и бесконечном вранье вокруг — в газетах, на телевидении, в политике, да во всем без исключения, но Вадимыч, тяжело кивая, спрашивал только об одном:
— Ты скажи, значит, нарочно заводил?..
Виктор наполнял стопки, чокался:
— За тебя.
А он, выпив, твердил:
— Нет, ты скажи…
7.
Было за полночь, когда Вадимыч задремал, откинувшись к стене. Голова его упиралась в прикнопленную карту охотхозяйства. Рот был приоткрыт. Сквозь смуглоту лица пробивалась синеватая бледность. Виктор поднялся, пошел, осторожно ступая, на воздух. В темном коридоре, спотыкаясь о сапоги и ботинки, нащупал ручку, открыл дверь. Увидел Веру.
Она сидела на нижней ступеньке крыльца, кутаясь в стеганку. У ее ног лежали собаки. Виктор, держась за перила, осторожно сел рядом.
— Вы хоть знаете, что наделали? — Вера повернула к нему белеющее в темноте круглое лицо. — Ну, так я скажу. Раз он поехал в заказник с одним начальником из области, тот его уговорил. А когда начальник домой уехал, мой напился, кричал на меня, мальчишек перепугал. Потом неделю спать не мог, совестно было, зубами скрипел. Знаете, как страшно, когда он не спит и у него зубы скрипят?
И, не дожидаясь ответа, встала, ушла, стукнув дверью.
Было зябко и тихо. По тропинке Костин спустился к лодке, шагнул в нее, прошел на корму. Перегнувшись за борт, плеснул несколько раз в лицо. В черной воде шевелились отраженные звезды, казалось, они, упав, утонули и мерцают сейчас со дна.
Костину вспомнился фазан-подранок. Неужели он еще бьется там, на дне куста?..
Ожил ночной ветер. Зашевелился, зашуршал тростник, заскреб шершавыми листьями. Мелкая волна стала бить в корму. Лодку тихо покачивало. Скоро начнет светать, а он и глаз не сомкнул. И не решил главного: что ему делать в этой, в общем-то, скучной жизни?
Карьеру? Да, наверное, но как-то уже не тянет. Деньги? Они сами капают, если держишься своего круга: ты не подводишь, и тебя друзья не подводят — “левые” заработки идут от вложенных в разные фирмы и фирмочки сумм. В заграничные турпоездки мотаться и то уже надоело, вот эта командировка в степную глухомань оказалась куда колоритней. Жаль, мужик попался какой-то замшело-упрямый, кайф испортил. Но, в общем-то, он ничего — заводной, только все всерьез принимает. Трудно с такими. Так что же делать-то? Вечный русский вопрос, забавно, не правда ли? Нет на него полного ответа, есть частичный: уехать. Немедленно!
Виктор поднялся на берег, пошел к крыльцу. Пока шел — прикидывал: до шоссе, где ходят рейсовые автобусы, примерно километров шестьдесят. Да-а, проблемка! Пешком с непривычки — сутки ходу, к этому времени, кажется, за ним должен приехать начальственный джип. Занятная может случиться встреча: командированный москвич с сумкой через плечо, еле двигающий ногами, и джип, съезжающий с шоссе на проселок. Вызвонить джип по мобильнику? Можно, но придется же объяснять, что случилось. Не дай Бог, в душу полезут. Или чего доброго вздумают егеря перевоспитывать за то, что плохо гостя принял. А такого никакими нотациями не проймешь, видно же.
Нет, надо ждать рассвета. Сам Вадимыч и довезет до шоссе, если, конечно, все то, что он услышал ночью от Виктора, к утру не приведет его в состояние злобного упрямства.
Обидел человека… Ну да кто ж знал, что он здесь, в степи, вообразил себя повелителем зверей и птиц… Сладко, наверное, тешиться этим. Да ведь все равно бросит он в конце концов свою степь, приткнется где-нибудь на окраине города, в домике с чахлым палисадником, будет шоферить, разводить кур, солить на зиму арбузы, усаживать своих двойняшек за баранку и думать: смысл жизни в том, чтобы научить их ездить без аварий. Правильно ездить, только на зеленый свет.
Как все нелепо!.. И как ловко возникают эти нелепости, будто матрешки — одна из другой. Ведь мог бы он, Костин, отказаться от этой, в общем-то, и не столь важной в деловом отношении командировки?! Нет же, от скуки рванулся сам. Развлечься захотелось… И вот — развлекся… Может, выкинуть эту проклятую кинокамеру? Сейчас, не медля, утопить ее в речке? Это ж она заставила его и Вадимыча впасть в азарт. А если запалить костер и кинуть ее в огонь, как главное зло? Устроить такое маленькое аутодафе?! Ха-ха!
Виктор сел на нижнюю ступеньку крыльца, прислонился к перилам. Ему представился костерок, болтающийся на ветру. Вначале Костин увидел общий план: степь, две неподвижные фигуры, огонь у их ног. Потом сразу крупно: лица, глаза — его и Вадимыча, оба задумчиво смотрят под ноги. И, наконец, финальные кадры: во весь экран оранжево-белое, прозрачное пламя, пожирающее с плотоядным треком пластмассовый, невыносимо смердящий корпус кинокамеры. С этим вообразившимся ему костром Виктор и уснул, уперевшись плечом в перекрестье перил. Он не слышал, как из-под крыльца вылезла одна из двух собак, поднялась к нему, обнюхала запрокинутое лицо и легла рядом на ступеньку, положив морду на лапы.
Его толкали, и ему казалось: он снова мотается в мотоцикле по ухабам. Будила его Вера, сердито выговаривая: “Вот еще придумали — спать на крыльце, у нас так не делают”. Она повела его в гостевую комнату, держа за локоть цепкой рукой. Одна из пятнадцати коек, стоявших почти впритык друг к другу, многоголосо заскрипела под ним панцирной сеткой.
8.
Утром Вера уговаривала его остаться, но Виктор бормотал что-то о возникших неотложных делах. Вадимыч же молча вывел мотоцикл из сарая, завел его и сел. Ждал, не поворачивая головы, когда Костин погрузит себя с сумкой в люльку.
Две пыльные колеи, виляя, падали под колеса. Вся степная равнина подпрыгивала и кренилась то в одну, то в другую сторону, будто пыталась стряхнуть с себя натужно воющий мотоцикл с двумя молчаливыми седоками.
А ведь они так могут и не доехать. Виктору представилось: вот мотоцикл, взлетев на ухабе, переворачивается (на экране впечатляюще могло бы выйти, если умело снять!) и опускается вверх колесами в серебристую полынь, распластывая их обоих, с хрустом ломая шейные позвонки, ключицы, руки. Вот они неподвижно лежат в безлюдной степи под огромным, пустынным, равнодушным небом, и коршун кружит над ними, снижается, но тут же взлетает прочь от окропленной бензиновой вонью земли.
Костин видел близко крупную мосластую руку Вадимыча, сжимавшую руль, она раздражала его. Он чувствовал: нужно бы о чем-нибудь поговорить с егерем, притушить ночную обиду, но мешали шум мотора, невыносимая тряска, бьющий в лицо ветер. Мешала досада на провинциальную наивность егеря.
Петляла меж солончаков дорога, подпрыгивал впереди степной горизонт, и боль в висках мучила Костина. Не помог утренний крепкий чай, и сейчас он, пытаясь заговорить эту боль, твердил себе: “У меня ничего не болит и болеть не может. Я пыль этой степной дороги и не могу остановить мотоцикл, как бы ни цеплялся за его колеса”. Но боль не проходила.
Они выехали на шоссе и увидели там, где оно было похоже на кончик клинка, маленький, совсем игрушечный “Икарус”. Он медленно приближался, рос, весело посверкивая издалека, словно из другой жизни, солнцем на лобовом стекле. Егерь поднял руку. Автобус пронесся мимо, обдав их ароматом дизельного топлива. И остановился. Пока они подходили к нему, его дверь как бы сама по себе распахнулась, блеснув изнутри длинным никелированным поручнем.
— Ну, будь здоров… Если что не так, то…— бормотал Виктор, прощаясь.
Вадимыч кивнул, взглянув на него мельком, впервые за все утро, и Костин заметил в его лице знакомое уже страдальчески-презрительное выражение.
Дверь закрылась. “Икарус” пошел, плавно набирая скорость. Сдвинулась и потекла за его стеклами рыжевато-бурая степь, унося на себе две пыльные колеи и бегущий по ним уменьшающийся мотоцикл. Вот он превратился в точку, дрожавшую в степном мареве, и наконец растворился в нем. Виктор откинулся в удобно изогнутом кресле, представил московские улицы, переполненные автомобилями, скопления прохожих у светофоров, длинные, коленчатые коридоры своего министерства и даже услышал привычный телефонный трезвон, раздражавший его перед командировкой. Сейчас он показался Костину бодряще-веселым, и он подумал вдруг: надо бы сменить автомобиль. Поднатужиться и купить новенькую “Ауди”. Все эту марку хвалят.
9.
…В полупустом лифте поднялись на десятый этаж, миновали два поворота в узких коридорах, вошли в тесноватый его кабинет, смотревший своим окном на крыши старой Москвы, за которыми проступали силуэты звонницы и купола бывшего монастыря. Костин с глухим звяком поставил у дверей тяжелый чемодан.
Вера развязала наконец свой платок, обнажив короткую русую стрижку, но пальто снять отказалась. Расстегнув его, села в кресло, настороженно осматриваясь, словно пугливо притрагивалась взглядом к стеллажам с папками, к экрану включенного ноутбука, к исчерканной пометками страничке раскрытого ежедневника. Прерывисто вздохнув, стала рассказывать. Говорила без ожесточения, но с упорством человека, знающего истину.
Истина же, по ее словам, состояла в том, что стрелял Вадимыч не в человека, а по колесам автомобиля, за которым гнался на мотоцикле. И если бы мотоцикл не тряхнуло так сильно на ухабе, Вадимыч не промахнулся бы и заряд дроби не угодил бы в заднее стекло удиравшей от него “Нивы”.
Случилось же все это недели через две после отъезда Костина. Как-то утром Вадимыч развозил по заказникам подкормку для фазанов. Заметив в степи пыльный шлейф, присмотрелся: шла “Нива”. К дому егеря она не свернула, ныряя в ухабы, исчезла в кустах. Вадимыч поехал следом, увидел: попетляв меж кустов, “Нива” остановилась. Распахнулись дверцы, вывалились приехавшие. Закурили. Было их пятеро.
С Вадимычем они разговаривали, улыбаясь: какая там охота, ни путевок, ни даже ружей с собой не взяли. Просто свернули с шоссе — хотят гостю из Москвы местную экзотику показать, а то ему не верилось, что здесь река есть. Ну, и заодно перекусить. Гость в замшевой кепке, в очках курил, разглядывая Вадимыча. Они и в самом деле взялись стелить на траву жестко накрахмаленную скатерть, ставить на нее бутылки, разворачивать свертки с едой. Пригласили Вадимыча, но тот отказался. Уехал.
Дома, ополоснув руки, он уже садился за стол, когда затрещали выстрелы. Выбежал на крыльцо. Пальба неслась из заказника. Ветер был встречный, и приезжие не слышали, как он подъехал. Увидел: цепочкой, с ружьями наперевес, прочесывают кустарник.
Они стали препираться, советовали не поднимать шума. Гость из центра стоял в стороне, у кучки подстреленных фазанов — наблюдал с интересом. Вадимыч, склонившись на капот “Нивы”, заполнял акт. Приезжие заторопились: связав скатерть с нетронутой едой в узел, кинули в машину.
— Ружья я у вас конфискую, — предупредил егерь.
Переглянулись.
— Остановитесь, — крикнул Вадимыч, когда они захлопывали дверцы.
“Нива” рванула с места, пошла напрямик в степь, но егерь на мотоцикле быстро догнал ее. Сорвав на ходу из-за спины ружье, сделал предупредительный выстрел — в воздух. Они, не останавливаясь, ответили, распахнув дверцу и слегка развернувшись, дробью по его колесам.
И тогда он ударил из второго ствола. Метил тоже в колеса, но его подбросило на ухабе, и заряд дроби, шагов с пятнадцати, разнес заднее стекло машины. Гость в замшевой кепке сидел как раз посередине.
Из чемодана с металлическими уголками Вера вытащила затертую канцелярскую папку, нашла в кипе бумаг копию приговора. Схема события в нем была вычерчена опытной рукой: факты, логически вытекая один из другого, утверждали: “Подсудимый, превысив служебные полномочия, применил огнестрельное оружие. В результате произведенных выстрелов гражданину Чугрееву А. А. нанесено тяжкое телесное повреждение затылочной части головы, несовместимое с жизнью”.
Костину, впервые державшему в руках судебный документ, приговор казался убедительным, но, взглянув на Веру, понял: она ждет от него возмущения несправедливостью и — немедленной помощи.
— Опытного юриста, конечно, поискать можно, но, поймите, стоит ли? Вадимыч же сам не отрицает: в машину стрелял, значит — виноват.
— Нет, не в машину, — Вера пристукнула кулачком по колену. — Он в колеса стрелял! А тут — ухаб, его подбросило. Он не умышленно, понимаете, нет? Он случайно.
— Но там же почти везде ухабы, и он мог предположить…
Виктор слышал свой четко-размеренный голос, правильные свои слова, а сам, вспоминая Вадимыча, думал: “Конечно, не мог, был ослеплен преследованием, был вне себя из-за их обмана, иначе бы разве стрелял!”
— А если б они в него попали? — перебила его Вера. — Они в него ведь тоже стреляли.
— Но в приговоре об этом ни слова.
— Да они ж никогда не признаются! И других свидетелей нет! Они обманули всех — вначале его, потом суд…
У нее прерывался голос. Костин потянулся к электрочайнику на приставном столике, плеснул из него в чашку, взглянув мельком в окно: внизу по влажно блестящей улице густо шли автомобили: рабочий день уже кончился; вот сверкнул лаком, повернув за угол, к подъезду, знакомый “Мерседес” с синей мигалкой наверху, автомобиль “хозяина” их ведомства. Видимо, министр тоже уже наработался.
— Ну, и зачем Вадимыч за ними погнался? — сказал Виктор, когда Вера, отпив несколько глотков, казалось, стала успокаиваться. — Подумаешь, пяток фазанов, да и тех браконьеры с собой не взяли.
— Не понимаете, нет? — Вера отставила чашку. — Не из-за фазанов вовсе. Из-за вранья! Довели его! Вы все довели, то один, тог другой в заказник лезли.
— Ну, меня-то он сам повез, так что уже не все.
— Знаю, как повез, — Вера сердито сощурилась. — Дразнили кинокамерой. Он с тех пор таких, как вы, сильнее всего запрезирал. Да это из-за вас он человека убил!
— Успокойтесь…
— Из-за вас! Вы теперь должны… Вы обязаны… Он же в тюрьме сидит!.. — голос ее сорвался на крик. — Ведь если б вы тогда не приехали…
Если б он тогда не приехал!.. Да, конечно, все могло быть иначе. Во всяком случае, не перед ним сидела бы эта женщина со сжатыми на коленях кулачками. Вместо него, Костина, мог приехать другой, пусть без кинокамеры, но такой же. Как ей, не спускающей с него враждебно-пристального взгляда, это объяснить?
— Я найду вам хорошего адвоката, но за исход дела не ручаюсь…
Костин снял трубку внутреннего телефона.
— Хозотдел? Семен Иванович, у нас там, в гостинице, местечко найдется? Да-да, гость из глубинки… Из самой дальней… Спасибо, я ваш должник. Кстати, хотел спросить: не подскажете, где могут на моей “Ауди” стекла поменять?.. Хочу тонированные поставить… Поможете? Ну, и отлично. Я зайду, договоримся.
10.
До конца дня он успел отправить Веру на служебной разъездной “Волге” в ведомственную гостиницу, созвониться со знакомым адвокатом, спуститься на второй этаж в хозотдел к Семену Ивановичу, чтобы получить от него необходимые инструкции по поводу тонированных стекол. И — не опоздать в театр (несмотря на пробки!), где у ярко освещенного подъезда, в суматошно-праздничной толпе, его ждала жена.
Пьеса была странная, очень модная. Полуголые актеры изображали то ли коммунальную квартиру, то ли психиатрическую лечебницу, дрались и пели, но залу нравилось. Закончилось все это долгими аплодисментами.
И к дому приехали без проблем, улицы уже были полупустыми. Поужинав, Костин заглянул в комнату сына-пятиклассника, тот как раз выключал свой ноутбук, где у него таился неиссякаемый запас компьютерных игр. Увлечение ими Виктор считал опасным и потому по возможности контролировал сына. “Отбой? — кивнул ему Костин. — Все в порядке?” И отправился укладываться сам.
Он валился с ног — так ему хотелось спать, но заснул не сразу. Вслушивался в неясные, долетавшие из форточки шорохи шагов запоздалых прохожих, и ему, уже засыпающему, казалось: то затихая, то оживая, шелестит за окном тростник. Представлялось, как там, на улице, острые его стебли прорастают сквозь асфальт, тянутся вверх, к восьмому этажу, встают, колеблясь, гигантской, шевелящейся массой. Вот они прокалывают бетонные стены, скребутся шершавыми, как наждак, листьями о книжные полки, склоняются над тахтой. А вверху, над путаницей стеблей и листьев, проносятся темнокрылые силуэты, и что-то рядом беззвучно вспыхивает и гаснет, и подстреленные птицы с мягким стуком падают на пол. Их становилось все больше, и вот Виктор, решив встать, спустил на пол ноги, наступил на скользкую тушку, услышав, как в ней что-то хрустнуло, и пошел к двери, раздвигая тростник, силясь перешагнуть через лежащих сугробом птиц, но это ему не удалось, и он стал медленно падать, ощущая руками, лицом, всем телом их холодные перья.
Очнувшись, он открыл глаза, увидел, как шевелится от слабого сквозняка оконная штора. Осторожно встал, прислушиваясь к ровному дыханию жены, — кажется, не разбудил. Вышел на кухню. Был третий час ночи. Виктор курил, вспоминая вчерашнюю встречу с Верой, степную командировку и браконьерскую свою охоту, в которой зачем-то снимал эффектно падавших под выстрелами фазанов… Зачем? Ну, показал однажды свой командировочный фильм приятелям, услышал сдержанную похвалу и последующую реплику: “А вот если б ты в Африке стрельбу по львам снял!..”
Результат же этой его охоты — гнуснее не придумаешь. Манипулируя человеком, довел его до аффекта. Обманул. И потом об этом обмане его оповестил, оскорбив этим. И он носил в себе то оскорбление, пока другой, такой же командированный, вместе со своей лживой компанией не оскорбил его снова… Да ведь, можно считать, Вадимыч стрелял в него, Костина, и только случайно попал в другого!..
Виктор представил себя на заднем сиденье той “Нивы”, услышал хлопок выстрела, звон разлетевшихся стекол… И тут же почувствовал боль в затылке… Нет, все-таки люди, подобные Вадимычу, очень опасны!.. Поддавшись эмоциям, они способны на все!.. Экстремизм дремлет в их заскорузлых душах. Достаточно нечаянного толчка, чтобы взрыв разрушительных страстей вырвался наружу.
Вспомнилось Костину, как неуклюже они расстались с Вадимычем на шоссе, возле “Икаруса”, и его мотоцикл, петляя по степи меж солончаков, мельтешил потом прыгающей точкой в дрожавшем мареве. Виктору представилась вся эта степь, переходящая в холмистую равнину, в ощетиненные лесом сопки, мелькнувшие в иллюминаторе “ТУ-134”, на котором он возвращался в Москву. На всем том пространстве, медленно сдвигавшемся под самолетным крылом, казалось теперь Костину, мельтешили беспокойными прыгающими точками опасные люди, тучи опасных людей, похожих на Вадимыча, способных в слепоте безудержного гнева пролить чужую кровь.
Да ведь егерь сам во всем виноват!.. Не стал бы Костин дразнить его кинокамерой, если бы тот не пошел у Виктора на поводу. И напился Вадимыч потом, потому что хотел этого. И его, Костина, сам своим упрямством спровоцировал на откровенность. А утром, когда неслись по ухабам к “Икарусу”, готов был убить, перевернув мотоцикл… И — самому разбиться… Он был в состоянии смертника, для которого важнее жизни его “принцип”, его “сверхценная идея”!
Да, именно так, вздохнул с облегчением Костин, дымя у форточки сигаретой “Кэмел”. Поведение такого типа людей надо жестко программировать в масштабах государства. Иначе в непросвещенных слоях населения накопится взрывчатая энергия самоуничтожения. Тем же, кто будет самовольно выламываться из программы, место в тюрьме… Да, только в тюрьме!..
Докурив, он наконец совсем успокоился. Вернулся в спальню, лег. И уже стал засыпать, но в сумеречном его сознании высветилась вдруг картинка: ничем не огороженный дом на пологом спуске; синеющий в камышовой крепи прогал реки; мотоцикл у крыльца; собаки рядом — машут хвостами, и черноголовые мальчишки, две маленькие копии Вадимыча, карабкаются в люльку… А что с ними сейчас? С кем они? И как это он, Костин, забыл спросить про них у Веры?.. Их жизнь тоже ведь нужно сейчас как-то вмонтировать в ту вообразившуюся Костину жесткую программу… Но — как?..
Ответа на этот вопрос у него не было, и он, ощущая странную, медленно нараставшую боль в затылке, стал мысленно повторять: “Я спокоен. У меня ничего не болит и болеть не может. Я пыль под колесами сумасшедшего мотоцикла, несущегося непонятно куда… Всего лишь пыль!..”
2007, январь