К 190-летию со дня рождения И. С. Тургенева
Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2008
В преддверии празднования 190-летия со дня рождения И. С. Тургенева редакция предложила участникам следующие вопросы:
1. Перечитываете ли Вы Тургенева? Что именно и зачем?
2. Какие произведения Тургенева кажутся Вам наиболее интересными (актуальными) сегодня?
3. В одной из лекций, прочитанных американским студентам (1982 год), Сергей Довлатов утверждал: “Герои Тургенева схематичны, а знаменитые тургеневские женщины вызывают любые чувства, кроме желания с ними познакомиться. В наши дни мне трудно представить себе интеллигента, перечитывающего романы Тургенева без какой-либо практической или академической цели вроде написания ученой диссертации на тему: └Тургенев и русская общественная мысль 60-х годов девятнадцатого столетия“”.
Каково Ваше отношение к этому критерию? Есть ли сегодня такие интеллигенты?
4. После смерти Тургенева Лев Толстой писал Пыпину: “Он не употреблял свой талант… на то, чтобы скрывать свою душу, как это делали и делают, а на то, чтобы всю ее выворотить наружу”.
Насколько справедливы слова о “выворачивании души” в наши дни?
5. Возможно ли, чтобы кто-то из сегодняшних писателей на краю гроба написал своему коллеге письмо, подобное тургеневскому: “Милый и дорогой Лев Николаевич! Долго Вам не писал, ибо был и есмь, говоря прямо, на смертном одре. Выздороветь я не могу — и думать об этом нечего. Пишу же я Вам, собственно, чтобы сказать Вам, как я был рад быть Вашим современником, — и чтобы выразить Вам мою последнюю, искреннюю просьбу. Друг мой, вернитесь к литературной деятельности!”
6. Известный критик и историк литературы П. В. Анненков видит в произведениях Тургенева некую теорию, “в силу которой русская жизнь распадалась на два элемента — мужественную, очаровательную по любви и простоте женщину и очень развитого, но запутанного и слабого по природе своей мужчину”. Сохраняет ли свое значение эта “теория” в наше время?
7. Вскоре после смерти Тургенева А. С. Суворин заметил: “Среди общества юного, настроенного или меланхолией, или литературой, он явился учителем. Он создавал образы мужчин и женщин, которые становились образцами. Он давал моду. Его романы — это модный журнал, в котором он был и сотрудником, и редактором, и издателем. Он придумывал покрой, он придумывал душу, и по этим образцам многие россияне одевались”.
Кто сегодня определяет эти моды? Нужны ли такие романы?
8. Можно ли (и нужно ли) сегодня писать “под Тургенева”?!
Михаил Кураев, писатель
1. В ходе работы над многосерийным фильмом “Господа присяжные…” (время действия — конец царствования Александра II), перечитывал “Накануне”, “Дым”, переписку. Читал как бы “по делу”, а наслаждение получал от общения с мудрым художником. До этого, для себя, перечитывал “Записки охотника”.
2. Самым интересным и актуальным сегодня, мне представляется личность Тургенева. При сегодняшнем катастрофическом измельчании, очевидной мелотравчатости писателей именно личности писателей ХIX века, их жизнь, духовная, гражданская, творческая, обретают чрезвычайную актуальность. Конечно, шарахаются от Тургенева те, кто литературный “междусобойчик” почитает за нечто самодостаточное.
3. Желание “познакомиться” не может быть “критерием”, это для разговоров на завалинке. А у вас есть желание “познакомиться” леди Макбет, Дездемоной, Офелией? Джоконду в “Сайгон” не пригласишь, но это все-таки не критерий в оценке работы автора. Для критерия больше, мне кажется, подходят известные слова другого писателя: “И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит”.
Сергей Довлатов истинный патриот, оболванивать американских студентов — святое дело. Удивлен только признанием в том, что, оказывается, есть порядочные, умные, самоотверженные женщины, с которыми Сергей Довлатов не хотел бы даже познакомиться. Неужели это правда?
При сегодняшнем навале перечитывают Тургенева немногие, но можно ли стать русским интеллигентом, не читая Тургенева, Гончарова, Писемского… Жаль, что этого вопроса нет в Вашей анкете. Тут бы и о критериях вспомнить…
4. Выворачивание души в наши дни? Выворачивание белья, выворачивание кармана читателя, предъявление съеденного, выпитого, вылюбленного и хорошо прочитанного.
У Льва Толстого, как мы помним, с Тургеневым были очень сложные отношения, отягощенные семнадцатилетним разрывом. Поэтому мне трудно видеть в словах Толстого о Тургеневе, что называется, прямой смысл, все время кажется, что там есть что-то подспудное.
5. И эти слова вижу в контексте не простых отношений двух удивления достойных личностей. Как же здесь “перевести стрелку” на сегодняшнюю писательскую публику? И кто как поведет себя, что скажет, чего пожелает на краю гроба? Разве что Валерий Попов признался со сцены на юбилее Саши Городницкого в том, что хотел бы в последние пять минут жизни услышать песню Городницкого. С остальными пока такой ясности нет.
6. Хорошо, что “теория” взята в кавычки. Творения великих мастеров никогда не умещались ни в какие теории. Это все от лукавого. Куда, простите, деть Базарова, раз он не вписывается в “запутанного и слабого по природе мужчину”?
7. Одевались в “выдуманную” писателем душу? По Суворину получается, что совестливая душа — это “выдумка” Тургенева. Это то, что рекомендуется приобрести к сезону? Рабы щегольских фраз. “Его романы — модный журнал”! Было время, большая литература задавала “моду” на порядочность, на совестливость, на человечность. “Одевались” по моде и шли на каторгу, или освобождать сербов. Не представляю, чтобы, полистав “модный журнал”, кто-нибудь шел воевать за свободу порабощенных братьев. А кстати, что нынче в моде?
Нужны ли романы, задающие “моду”? Они, как известно, появляются не по желанию автора, а по сумме множества причин, и объективных, и субъективных. Стало быть, нужны, или не нужны, не вопрос, им суждено появляться. В мою студенческую пору была мода на “Двенадцать стульев” и “Теленка”, на Хемингуэя, Селенджера… Потом Андрей Платонов, потом Булгаков. Позже Кортасар, Борхес… Это у одних читателей, у других — Дольд-Михайлов “И один в поле воин”, Кожевников “Щит и меч”, и нетленный роман со знаковым названием “Бумеранг не возвращается”.
Привлечение понятия “моды” в рассуждениях о литературе, искусстве — опасная фигура красноречия. Мода — прекрасная штука, она создает ощущение обновления, какого-то движения, освежения. Смена оперения. Сезонная линька. Прекрасно. Какое это имеет отношение к тому, что зовется пока еще духовными ценностями? Сегодня мода на пятую заповедь, а на следующий год на третью? Абсурд. В конечном счете, весомость художественного произведения, смею предположить, определяется верностью не подверженным моде ценностям. И Тургенев будет в моде, пока в моде будет совесть, честь, ум, высокая художественная требовательность.
8. Тем, кто умеет писать “под кого-то”, рекомендовал бы “под Флобера”.
Елена Невзглядова, поэт, эссеист
1. Не перечитывала Тургенева с детства.
2. Помню лучше всего “Первую любовь” и “Вешние воды” (а не проходимых в школе “Отцов и детей”). Помню, какое сильное впечатление произвели на меня, одиннадцатилетнюю, эти романы. Я запомнила, как отец говорит сыну с интонацией почти библейской заповеди: “Сын мой, бойся женской любви, бойся этого счастья, этой отравы!” (как-то так, проверить не имею возможности: в доме не оказалось Тургенева!). А в “Вешних водах” я никак не могла взять в толк, каким образом, почему, по какой причине несчастный Санин (не сошел ли он с ума?) оказался в унизительной зависимости от несимпатичной дамы, казавшейся мне прямо-таки стервой, — в чем было дело? Что его заставило? Ну, она сидела в кресле, кажется, закинув руки за голову, — и что?
3. Довлатов прав, но, может быть, современный интеллигент не прав, не перечитывая Тургенева.
4. Тургеневское “выворачивание души” сейчас представляется таким целомудренным, что никому бы и в голову не пришло сказать о нем то, что сказал Лев Николаевич.
5. На краю гроба, думаю, пишутся именно такие письма. Разумеется, людьми благородными. У меня нет оснований подозревать Тургенева в неискренности.
6. Все “теории” страдают схематичностью, которой нет в художественном произведении. Но правда состоит в том, что тургеневские женщины похожи на изваяния из мрамора, стоящие на пьедестале. Это объясняется необычными свойствами его натуры и биографии: чудовищно деспотичная мать, которая секла его в детстве — и, как бы это сказать? “приохотила”, что ли, к этому? — он признавался в странностях, мешавших ему вступать в связь с порядочными женщинами, предпочитал горничных и дворовых, а со светскими женщинами заводил флирт, который кончался бегством с его стороны, как только дело заходило слишком далеко, потому что в него влюблялись и горячечными письмами домогались объяснений, а он их дать не мог; необходимость же в такого рода “романах” объяснял тем, что они нужны ему для сочинений, поскольку он лишен воображения. Я бы сказала, что женщины в его произведениях такие, какими он хотел их видеть, — “мужественные, очаровательные по любви и простоте”, как сказал Анненков.
7. Нет, я не знаю тех, кто бы мог задать моду, и не вижу в этом нужды.
8. Писать “под Тургенева”, конечно, не нужно, но учиться у него полезно, чтобы многим начинающим пробовать свои силы на писательском поприще.
Александр Кушнер, поэт
1. Увы, не перечитываю.
2. По воспоминаниям сорокалетней давности надо было бы перечитать “Первую любовь” и “Отцы и дети” — в детстве и юности они мне нравились. Смерть Базарова и родители, стоящие над его могилой, — замечательная проза; уверен, что и сегодня эти страницы меня бы взволновали, как прежде. Еще “Записки охотника”. Прелестный рассказ “Певцы”. Может быть, “Хорь и Калиныч”. Впрочем, сегодня он, наверное, показался бы мне сконструированным и надуманным. Бродский однажды в Нью-Йорке хвалил мне и пересказывал тургеневский рассказ “Конец Чертопханова”, — ему рекомендовала его Ахматова. Вернувшись домой, в Петербург, я прочел его, — он не произвел на меня большого впечатления. Впрочем, и “Клара Милич” тоже, хотя И. Анненский писал: “Было время, когда, читая └Клару Милич“, я слышал музыку…”
3. Думаю, что Довлатов прав. Возможно, произнося это горькое мнение о Тургеневе, он понимал, что и его прозе отмерен не слишком большой срок. “То вечности жерлом пожрется / И общей не уйдет судьбы…”. Быть модным автором опасно: ничто так быстро не устаревает, как мода.
Проза Тургенева в нашем сознании перекрыта достижениями Толстого, Достоевского, Чехова… Впрочем, с “Капитанской дочкой” и “Героем нашего времени” ничего такого не случилось — они это сопоставление выдерживают.
4. Ответ подразумевается сам собой, но с одной поправкой: выворачивают не душу (это еще лучше делал Достоевский), а внутренности.
5. Такие вещи были приняты в XIX веке: частное письмо писалось как “открытое” для всех (вспоминается Белинский). Этот призвук тургеневского письма к Толстому мне не нравится
6. Суждение Анненкова, как почти все критические суждения, одностороннее и рассчитано на читательское одобрение. Между тем, Базарова, например, слабым и запутанным назвать нельзя.
7. Воспитательная роль литературы во второй половине XIX века была сильно преувеличена и критиками, и педагогами, и самими литераторами. Советская идеология подхватила эту побочную, непредумышленную роль искусства и возвела ее в основополагающий принцип. Учительство утомительно и подрывает доверие к искусству. Пушкин не ставил перед собой такой цели. Думаю, что Тургенев в этом смысле все-таки ближе к нему, чем к позднему Гоголю. Ближе к Тютчеву и Фету, которых он горячо любил. “Что вы мне пишете о Гейне? Вы выше Гейне, потому что шире и свободнее его”,— писал он Фету. И тому же Фету писал о Тютчеве: “О Тютчеве не спорят, кто его не чувствует, тем самым показывает, что он не чувствует поэзии”. Фета он даже правил, некоторые его стихи отвергал — и Фет, хотя и возмущался этими поправками, в поздних изданиях оставил все тургеневские исправления в силе. Вообще, говоря о Тургеневе, нельзя не сказать о его любви к поэзии, — для прозаика, надо сказать, редкое свойство. А поэзия педагогических, воспитательных задач перед собой не ставит. Он действительно понимал стихи и жил ими. Боготворил Пушкина, что, впрочем, не помешало ему в юности восхищаться Бенедиктовым. Позже он смеялся над этим увлечением: “Знаете ли вы, кого мы ставили рядом с Пушкиным? Бенедиктова… Одно нас только немножко смущало: мы слышали, что Пушкин прочитал и остался холоден. Мы кончили тем, что решили: великий человек Александр Сергеевич, а тут погрешил — позавидовал”.
8. Предвижу общий, одинаковый ответ на этот вопрос: “Лучше писать под самого себя”.
Но опора на предшественника, особенно забытого или полузабытого, бывает плодотворна.
В этом смысле Державин или Батюшков, например, могут оказаться очень нужны новому поэту. Возможно, нечто подобное, в том числе подключение к тургеневской традиции в прозе, понадобится новому прозаику.
9. Позволю себе придумать еще один вопрос и ответить на него: есть ли среди написанного вами что-нибудь о Тургеневе? Есть одно стихотворение.
А все же тургеневский низкий диван либеральный,
На нем разговор полуночный, слегка завиральный,
Мне ближе, умеренный, чем фанатизм записной:
Напор радикальный
И бред ретроградный или, того хуже, квасной.
“Конечно, конечно, напыщены немцы и грубы,
Мы предпочитаем дубленые наши тулупы,
Луи Бонапарт отвратителен, но подождем
Прощаться с Европой, ее паровозы и трубы
Дымят под дождем.
О, чем отпевать ее, нам бы набраться терпенья
И земству содействовать… Ох, соловьиное пенье…
Не справа, а слева… не в ельнике, а в бузине!
Ах, стихотворенье
Любого трактата милее и спора, по мне”.
Ни с теми, ни с этими… И, потирая колено
Ладонью, твердит: “Постепенно, мой друг, постепенно…”
Он негениален — и значит, не трогает нас,
Хотя и глядит обаятельно, проникновенно.
А мы бы хотели — сейчас.
1987
Павел Басинский, критик
1. Конечно! “Записки охотника” и “Отцы и дети”. Это как кислород. Хотя у Тургенева почти все гениально, даже “Дым” и “Новь”. Кроме (на мой взгляд) сомнительных “Стихотворений в прозе”. Зачем? А зачем вообще жить в России, если бы не было ее средней полосы, Орла, Мценска, Тургенева?
2. Актуальными — не знаю. Любимые: “Отцы и дети”, “Живые мощи”, “Ася”.
3. Утверждение Довлатова смешно! Всерьез комментировать это невозможно. Это банальное эмигрантское хулиганство не красит хорошего писателя, которому, однако, до Тургенева, как до неба.
4. Я бы и это высказывание не принимал всерьез. Толстой разное писал и говорил, а к Тургеневу у него была неприязнь с молодости. Тургенев лишь на поверхностный взгляд эдакий сентиментальный барин. На самом деле, он был мудр, как змея, гораздо умнее, допустим, Герцена. Перечитайте “Степной король Лир”, тех же “Отцов и детей” или даже совсем раннее: “Хорь и Калиныч”. Сколько там ума, иронии, глубочайшей психологии. Другое дело, что почти все вещи Тургенева имеют как бы лирическую “подсветку”. Некая сквозная грусть, несколько расслабленный (иногда — нарочито) взгляд, очень точно отразившийся в стихотворении “Утро туманное”. Но это только дополнительный колорит, каприз гения, а не существо его прозы — ясной, мудрой, по-русски, я бы даже сказал, как-то по-крестьянски здравомыслящей.
5. Да, пронзительное письмо! После всех обид, которые Толстой нанес Тургеневу…
И хотя есть в нем какой-то привкус нездоровой патетики, но, возможно, этой патетикой он просто заговаривал жуткую физическую боль от разъедавшего его позвоночник рака.
6. Анненков был хороший критик, но лучшее он сделал как биограф Пушкина. Как ни странно, самые выразительные статьи о Тургеневе принадлежали Писареву (“Базаров”). Прекрасно писал о Тургеневе Н. Н. Страхов. А самая чудовищная статья написана Чернышевским (“Русский человек на rendez-vous”). Но вообще критика XIX века с глубиной Тургенева не справилась. Она, как камушек по воде, скакала по социальной поверхности его прозы, по проблемам пола (мужское, женское, то се…) Куда глубже его понял Серебряный век. Например, книга М. О. Гершензона “Мечта и мысль Тургенева”.
7. В таких случаях говорят: хороший вопрос! Да, действительно почти все великие писатели XIX века были модными (кроме разве Лескова), то есть задавали умственный и внешний тон обществу (конечно, только дворянскому и разночинскому). От “Бедной Лизы” до Горького почти все не миновало моды. Даже Достоевский. Даже Толстой. Серебряный век непредставим без моды на Блока, на Леонида Андреева. Потом все изменилось. Мог ли быть модным Платонов? Даже Шолохов? Мода на Солженицына — да, но не на героев его, а на “диссидентство”. Мода приходила к писателю посмертно, как было с “Мастером и Маргаритой”. В поздние советские годы были попытки возродить литературную моду: Аксенов, Трифонов, “деревенщики”, Казаков. Но в этой моде все было так запущенно, извращено коммунистической идеологией и сопротивлением ей, что даже хороших писателей любили не за то, за что следовало. А потом опять все спуталось: общество взбесилось и лопало в литературе все подряд и лопает до сих пор, хотя уже и с изжогой.
В новом веке, мне кажется, произойдет возвращение на “круги своя”. Писатели должны быть модными, и чем крупнее писатель, тем моднее. Пора расстаться с патологической неприязнью ХХ века к писательскому успеху, тиражам и т. д. Писатель это звучит модно! Вы скажете: Сорокин модный, Оксана Робски… Ну и Бенедиктов был модный, и Надсон, и Северянин. Но ведь и Пушкин же, и Тургенев, и Чехов. Почему в театре, в кино сейчас есть мода на крупные имена, а не только на эстетических террористов и гламур, а в литературе нет? Просто отстала от времени, растерялась. Но давайте хотя бы не культивировать свою маргинальность. Не вздыхать по ХХ веку, который скончался, и шут с ним! Ну, не стыдно ли, что есть сериалы по Достоевскому, сенсационные фильмы по Гоголю (готовящийся “Тарас Бульба”), по Толстому (Соловьев с его уже почти мифической “Анной Карениной”), по Булгакову наконец. А на наших литературных премиях мухи дохнут и музы чахнут. Что-то по части моды удается Виктору Пелевину, но он “порченный” изначально, может, тем же ХХ веком и “порченный”.
8. Нет, разумеется. “Под Тургенева” пишет Владимир Сорокин (“Роман”), но это холодная стилизация, стилистический труп. Тургеневым надо прочищать мозги, насыщая их эстетическим кислородом, смакуя правильное использование русских слов, любуясь умением очерчивать характеры, наслаждаясь деталями. Наконец, Тургенев помогает русским понять Россию. Писать же “под Тургенева” — все равно, что писать “под Пушкина”.
Вера Калмыкова, критик
1. Недавно открыла “Отцы и дети” (захотелось) и удивилась: надо же, Тургенев образ Одинцовой раскрывает… через стиль “ампир”, в котором выстроены колокольня и усадебный дом в ее имении. И Одинцова, получается, ампирная колокольня. И видится тогда совсем по-другому, и объясняется ее чувство неловкости при общении с Базаровым. Конечно, ампиру потребен соответствующий ансамбль… “Муму” перечитывать не буду никогда: ужасный рассказ, ужасный, не понимаю, почему над ним принято глумиться. Я понимаю, что он написан для того, чтобы пробудить чувства добрые, но у меня они и так не спят. А вот “Стихотворения в прозе” — своим звуком — всегда во мне. Замечательная вещь “Отрывки из воспоминаний своих и чужих”: впервые прочитала ее год назад и была поражена невероятно тонким ощущением обыденности и еще вот этим: неразличением “своей” и “не своей” памяти.
2. Я не знаю, что такое “интересный сегодня” или “актуальный сегодня”. Не понимаю смысла этих выражений. Актуальным может быть вопрос о здравоохранении или оплате труда. Если произведение о человеческой душе, оно ждет того, кому созвучно. Если нет, объявление его “таким-то и таким-то” искусственно, не нужно, а для читателя просто вредно, потому что сбивает планку художественности.
3. Ну, Довлатов много чего наговорил, если ко всему прислушиваться… К такого рода высказываниям я отношусь только как к частному мнению, не более того. Любой имеет право высказаться, как хочет, не стоит придавать личной оценке глобальный смысл. Кроме того, существует миллион примеров, когда автор, пишущий в некоторой стилевой традиции, уничижительно относится к коллеге, предпочитающему иной стиль. Или другой случай — когда кто-то отказывает в “современности”, в “художественности” своему предшественнику и даже учителю…
Представить себе человека, который перечитывает сегодня Тургенева “просто так”, я не только могу — даже знаю таких. Люди, не принадлежащие к “тусовочной” интеллектуальной элите (не знаю, как точнее определить эту социальную группу), вообще читают больше, чем оная элита себе представляет. Интеллектуалам не стоит забывать, что “узок круг и страшно далеки они от народа”. Или думать, что реальность исчерпывается нашими представлениями о ней. Не исчерпывается. Другое дело, что сейчас действительно многие читатели переключаются с литературы “fiction” на “non fiction”, предпочитают мемуары — романам. Это уже реалия, а не выдуманная оценка. Если предложить человеку выбор — Тургенев или воспоминания участника турецкой кампании (на выбор первой или второй, не важно), вот тут Тургенева могут и не выбрать.
4. А что, есть жесткое определение того, что сегодня считается выворачиванием души, а что — нет? И свод правил, как нужно выворачивать? И тогда уже, чтобы все было как положено, единицы, определяющие степень вывернутости?!
По-моему, таких критериев нет и быть не может. Каждый выворачивает — или не выворачивает — в силу собственной эластичности. Тургенев был вот такой. А Улицкая или Петрушевская — другие. Но ведь тоже выворачивают, и мне кажется, не менее усердно, чем Тургенев.
5. Да, конечно, возможно. Опять-таки: мир шире и объемнее, чем наши — или вообще чьи-нибудь — представления о нем. Раньше была парадигма: “Россия — самая читающая в мире страна”; “Россия литературоцентрична”. Сейчас парадигма поменялась, говорят: “Никто ничего не читает”. В том и в другом случае максимы основываются, мягко говоря, на большом преувеличении. Сейчас к тому же мы не имеем методики, чтобы читательский процесс отслеживать и оценивать, и желания, чтобы эту методику разработать. Я могу себе представить человека, для которого литература — самое главное в жизни. Страшно сказать, я таких знаю — человек восемь, наверное. Между прочим, их и не может быть “много” — ни в какие времена. Они, такие люди, сами себя избирают для служения искусству (не обязательно литературе), а остальные примазываются к господствующей парадигме…
Тут вот в чем вопрос: можно ли противопоставлять “дело, которому ты служишь”, и свою жизнь? А если Дело — это и есть жизнь? А в другом случае, если дела нет, и остается лишь животный страх перед своей смертностью?
Умный человек сказал: “Нет, весь я не умру”. Очень умный.
6. Художественная литература — если она художественна, — очень удобное поле для воздвижения всяческих “теорий”. Можно доказать, что Пушкин был атеистом, можно — что православным. Запросто — тексты позволяют и то, и это! Любое описанное поведение, черты характера и т. д. можно трактовать как угодно — и это будет в равной степени истинной и ложной интерпретацией. Удобно мыслить штампами типа “тургеневских девушек”. А у Тургенева есть масса других героинь, других типов, которые проходят мимо нашего сознания, потому что думать о них нам лень…
Ну да, тургеневские мужчины — не Рeмбо. А оно нам надо?!
7. Сегодня “моды” определяются:
1) очень во многом издательскими пиар-технологиями, увы. Эти механизмы общеизвестны, говорить о них нет нужды, сетовать по поводу их действенности стало для нас “общим местом” и “хорошим тоном”, а как хочется сетовать — только дайте возможность!!!
2) По-прежнему, по инерции, критиками, но литературная критика свой престиж теряет. Ведь критики в массе своей перестали по-настоящему критиковать. У нас теперь не принято говорить о слабом произведении, что оно слабое, а о сильном, что оно замечательное. Мы предпочитаем плести словеса, а поскольку себя не обманешь, то и плетенье получается такое — очень уж крученое; чтo хотел сказать, сам через месяц не поймешь, а читателю бедному тем более не захочется разбираться. Сказывается и принцип “группового существования в литературе”: пишем-то только “о своих”. Конечно, короля всегда играла свита, но у нас это уж совсем как-то курьезно получается. Тоже всем известно, как именно.
3) Поскольку парадигма поменялась, то “писателя — властителя дум” у нас теперь нет и быть не может. Каждый читает, что хочет. Если человеку хочется знать про эзотерические объединения во Франции, почто пичкать его Толстым или Тургеневым?
Тем не менее, я думаю, что “такие романы”, в которых бы “придумывалась душа”, существуют, просто мы их не там, наверное, ищем. Мне кажется, что наша национальная российская художественная идея пребывает сейчас в “низких” жанрах, конкретнее — в детективном. Как это ни удивительно, но Акунина читают “все”, и Маринину с Дашковой — в начале их творческого пути — читали тоже “все”. Донцову читают — некоторые, плюясь, — но читают. Стоило бы разобраться! Почему Каменская или Фандорин так приятны людям, что в них такого, что это за психотип, какие эстетические средства автор выбирает и комбинирует?
А поскольку чтение стало процессом интимным и каждый читает свое, никто и не может со стороны понять, “делает ли жизнь” читатель с кого-нибудь или сам по себе живет, вне литературы. Может, и делает, только кому ж он станет об этом докладывать?!
8. Опять непонятен вопрос.
Воспроизводить манеру Тургенева? Покажите мне хотя бы одного, кто сумел это качественно сделать. Невозможно! Именно потому невозможно, что Тургенев “выворачивал свою душу”, а это процесс сугубо индивидуальный, у каждого она выворачивается — или не выворачивается — по-своему.
Судить свое время, как Тургенев, с той же силой, с тем же желанием понять, что происходит? Да у нас все “толстые” журналы полны такой литературой — каждый, от Быкова до Климонтовича, старается в меру сил, у каждого получается (по способностям). Все писатели, все до одного, серьезно относящиеся к своему занятию — а к себе самим уж тем более серьезно!!! — работают так же, как Тургенев. И муки слова испытывают, и о добре и зле размышляют, и паранойей или каким другим видом расстройства страдают. Правда, говорить об этом у нас сегодня не принято — опять-таки потому, что поменялась парадигма: отрезанные уши и растерзанные души у нас сейчас не в моде. Но на самом-то деле нет и невозможно, мне кажется, никакого другого пути.
Если, конечно, мы говорим о литературе.
Александр Агеев, критик, публицист
1. Иногда перечитываю, правда, редко, потому что более или менее помню. А перечитываю поздние романы — “Новь”, “Дым”. Там чаще откапываются некие “жемчужные зерна” того, что до сих пор актуально и не было нами прочитано по-настоящему в юности. Без “достоевского” надрыва, мило и семейно, но — о главном, о сущностном, о будущем, то есть о нашем настоящем. Время от времени мерцают и “Дворянское гнездо”, и “Отцы и дети” — по ситуации. “Зачем” перечитываю — вопрос странный. Типа, сижу я себе, тяжко думаю на предмет очередного снижения процентной ставки американской ФРС и говорю: а дай-ка я перечитаю Тургенева! “Хоря и Калиныча”, например… Вдруг что-то пойму? Да нет, все проще: попался на глаза том Тургенева, взял в руки, открыл, зачитался. Стоит вот у меня том писем Тургенева из какого-то массового издания конца 40-х. Так ежели под руку попадается — опять читаю. Зачем — непонятно. Просто люблю хороший русский язык.
2. Выше вроде бы ответил.
3. “Критерия” никакого нет. Может, Довлатову не повезло в жизни и ни одной реальной “тургеневской” девушки он не увидел. Я видел, и не скажу, что это было счастье. “Тургеневские” девушки обычно были действительно не очень удобны в общении — ну, в том, что считалось “общением” в 70-е годы. Но они были. Так скажем: тогдашние мужчины немножко распустились, на фоне западной “сексуальной революции” процвел вдруг этакий алкогольный “мачизм”, поэтому всякая “телка”, которая сразу не соглашалась “в койку”, воспринималась как некий анахронизм. “Тургеневская девушка”, словом. А очень просто было: мир был тесен, в одной компании на вечеринке собирались разные люди. И непременно в одном углу стоит “тургеневская девушка”, которой тошно от всего, что она наблюдает, однако в другом углу — ее подруга, для которой весь этот содом — счастье и смысл жизни. В том и проблема, что девушки эти — подруги. Или даже сестры. Но ладно, дело лектора, особенно читающего для американских студентов — упрощать. Мне вот как-то до сих пор не безразлична эта тема: “Тургенев и русская общественная мысль 60-х годов девятнадцатого столетия”. Когда станет безразлична, так я превращусь в “схематичного героя”. Хоть Тургенева, хоть Довлатова. А вы считаете, что матриц много? Думаю, я не один такой.
4. Да и в самом деле, разве скрывал? “Senilia” его почитайте. Другое дело, что “душа” стала товаром чуть позже. Между тем Тургенев и тогда осмеливался на прямые послания современникам: вот так я думаю, вот так я чувствую. Хотя литературный политес тех времен обязывал: ты нам не говори, что чувствуешь, ты роман напиши, а там герои скажут. “Выворачивание души” чуть позже стало профессией многих успешных литераторов. Время пришло.
5. Ну, ребята, это уже смешно. Ежели такое случится, так я об этом не узнаю, потому что частные письма публикуются через некоторое время после смерти автора и адресата. А нынешний литератор на краю гроба письма пишет в другие инстанции. А вообще-то, недурно было бы Тургеневу поддерживать регулярную переписку с Толстым, а не “на краю гроба” записочку писать. Мы бы много еще интересного знали. Впрочем, несчастье всей русской культуры: непостоянна, несистематична. Помирать буду — напишу. А так — зачем? И поле русской культуры, как любое русское поле, клочковато и фрагментарно.
6. Да чушь собачья. Анненков был так себе теоретиком. Жизненные примеры были и того, и этого знака, то есть нету закономерности. Сиди себе под вишней и соображай, что вкуснее — яблоко или груша? А тут прихожу я и говорю: а киви вкусней банана. И еще помело есть…
7. Да уже кино есть. И ТВ. Моды — там. “Такие романы” писать некому и незачем. Суворин был умный человек, создал настоящую издательскую империю, но еще не очень понимал, что такое “массовая культура”.
8. Да не надо ничего писать “под”, если, конечно, речь не о пародии. Язык (и все смыслы, заключенные в нем) живет во времени. Вот это и надо: чувствовать язык времени и в нем жить. Иногда конфликтно, потому что в языке свои войны — разнообразные орки и гоблины прут со всех сторон. Им хочется проще. А мы не желаем, чтобы наш язык энтропически умирал. Поэтому — Тургенев наш человек.
Елена Иваницкая, критик, литературовед
1, 2. Толстой, Достоевский и Чехов олицетворяют во всем мире грандиозные свершения русской литературы. Но в отечественный фольклор вошли не они, а Пушкин и Тургенев.
“А платить кто будет? Пушкин?”; “Это кому памятник? — Пушкину. — Который └Муму“ написал? — Нет, └Муму“ написал Тургенев. — Странно, написал Тургенев, а памятник Пушкину”.
Я не ерничаю, а совершенно серьезно говорю: это великая всенародная слава.
Три экзистенциальных вопроса русского духа: кто виноват? что делать? зачем Герасим утопил Муму?
Кем впечатаны в российскую ментальность первые две формулы, произносящий их может и не знать. Но Герасима с Муму знают все, даже не читавшие. Это “зачем?” по своей глубине и неразрешимости приближается к “быть или не быть?”. “Она доверчиво и без страха поглядывала на него и слегка махала хвостиком. Он отвернулся, зажмурился и разжал руки: Герасим ничего не слыхал, ни быстрого визга падающей Муму, ни тяжкого всплеска воды; для него самый шумный день был безмолвен и беззвучен, как ни одна самая тихая ночь не беззвучна для нас, и когда он снова раскрыл глаза, по-прежнему спешили по реке, как бы гоняясь друг за дружкой, маленькие волны, по-прежнему поплескивали они о бока лодки, и только далеко назади к берегу разбегались какие-то широкие круги”.
И до сих пор разбегаются. Полтора века с лишним. Вот уж затронул Тургенев сокровенные струны народной души. Крепко зацепил. Какую-то сказал о России правдивейшую правду, до сих пор не разгаданную. Суметь такое сделать — это даже больше таланта и мастерства. И собачку жалко.
Восхищаясь толстовским изображением лошадей, Иван Сергеевич говорил: “Послушайте, Лев Николаевич, вы когда-нибудь были лошадью!” Сам Тургенев в прежних жизнях наверняка побывал собакой. Хотя и лошадью тоже. Тургеневские лошади не хуже толстовских. А собаки — ни у кого нет таких собак. Сплошное упоение: зримо и выразительно, трогательно и памятно, умно, грустно и весело. Что и говорить, удавались классику собаки.
Вот и недавно перечитывала — лучшие, по моему личному впечатлению, рассказы — “Чертопханов и Недопюскин” и “Конец Чертопханова”. То есть не среди рассказов лучшие, а вообще у Тургенева.
Обиженный пудель, которого хозяин пихнул ногой за неуспех дрессировки, это прямо-таки молния повествовательной маэстрии. Пожалуй, еще только Гоголь и Набоков могли бы так написать. “Бедняк поднялся тихо, сронил хлеб долой с носа и пошел, словно на цыпочках, в переднюю, глубоко оскорбленный. И действительно: чужой человек в первый раз приехал, а с ним вот как поступают”. И кони-двойники, оба Малек-Аделя, великолепно удались. И люди. Даже Маша, героиня — в виде редкого исключения.
3, 6, 7. Ведь это правда, что у Тургенева женщины “не получаются”. Довлатов не первый заметил. А уж знаменитые “тургеневские девушки”, образцово-положительные Аси–Джеммы–Марианны во главе с самой доблестной — Еленой из “Накануне” — совсем печальное зрелище.
Боюсь, что и любовь трудно отнести к удачам классика. Риторики хоть отбавляй, а в само чувство невозможно поверить. Ну хоть знаменитая Ася: “Помните, вы вчера говорили о крыльях?.. Крылья у меня выросли — да лететь некуда”. Крылья, понимаете ли. Семнадцать лет ребенку, три дня знакомства. Поговорили о крыльях, покружились в вальсе — и автор нас уверяет, что тут великое чувство с потрясением на всю жизнь. А критики-демократы верят и воздвигают суровые обвинения на интеллигенцию за то, что герой на рандеву не “увлекся до конца”.
Нет, увы, тургеневская любовь сочиненная, бесполая и худосочная. Сконструированная с педагогическим заданием. Тоже замечено не сегодня. Но, может быть, и правда, что “по тургеневским покроям многие россияне одевались”? Чехов смеется над тургеневской “идейной любовью” в “Рассказе неизвестного человека”. Это настоящее анти-“Накануне”. А ведь написано через тридцать пять лет после того, как Елена с Инсаровым прикатили в Венецию освобождать Болгарию. Значит, этот образец сохранял нравственную актуальность и в чеховские времена.
“Тургенев в своих произведениях учит, чтобы всякая возвышенная, честно мыслящая девица уходила с любимым мужчиною на край света и служила бы его идее, — сказал Орлов, иронически щуря глаза. — Край света — это licentia poetica: весь свет со всеми своими краями помещается к квартире любимого мужчины. ‹…› Я не тургеневский герой, и если мне когда-нибудь понадобится освобождать Болгарию, то я не понуждаюсь в дамском обществе”.
Чеховскому герою вторит героиня с революционными прожектами, по тургеневским “выкройкам” оказавшаяся в Венеции: “Все эти ваши прекрасные идеи, я вижу, сводятся, к одному неизбежному, необходимому шагу: я должна сделаться вашею любовницей. Вот что нужно. Носиться с идеями и не быть любовницей честнейшего, идейнейшего человека — значит не понимать идей. Надо начинать с этого, то есть с любовницы, а остальное само приложится”.
Но тут ведь вот в чем дело: когда Чехов посмеялся — справедливо и убедительно, кто спорит, — над тургеневскими любовными образцами, им на смену уже шли другие. Куда худшие. С одной стороны надвигался Фридрих Ницше — “Когда идешь к женщине, не забудь плетку!”, с другой — Владимир Соловьев: “Дело истинной любви прежде всего основывается на вере. Человек (муж) есть творческое начало относительно своего женского дополнения как проводник Божественной силы”.
Впрочем, Тургенев, по-моему, многие годы был для Чехова неотступным собеседником-соперником. На тургеневское “Свидание” Чехов отвечает вариацией темы — рассказом “Егерь”. На тургеневские “описания природы” — собственными, в иной манере отрефлектированной в “Чайке”. Острая подробность: “блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса” — против изысканной многосоставной картины: “и трепещущий свет, и тихое мерцание звезд, и далекие звуки рояля, замирающие в тихом ароматном воздухе”.
Да, Чехов пролагал пути письму двадцатого века. Но ведь сегодня, когда зайдет речь об “описаниях природы”, вспомнят Тургенева, а не Чехова и последовавших за ним виртуозов изобразительности.
Вот чего у Тургенева совсем нет — это города. Прискорбное зияние. Ни Москвы, ни Петербурга, ни русских провинциальных городов. Ни Парижа, ни Венеции. Ни Франкфурта и Висбадена, где разыгрались события “Вешних вод”, ни Дрездена, куда удалился старший Кирсанов.
Ужасное, таинственное, эротическое и мистическое осталось Тургеневу чуждым. Хотя в советские времена именно он утолял тягу к этим запрещенным сферам. У соцреалистических цензоров все-таки рука не поднималась выбросить из собрания сочинений прогрессивного классика такие рассказы, как “Собака”, “Песнь торжествующей любви”, “Клара Милич”. Тоже перечитывала не так давно. С академической целью: занимаясь массовой культурой. Без такой цели никому не посоветую.
Но это, так сказать, вольное чтение. Подневольное школьное Тургенева убивает. (Не его одного.) Побудить студентов прочесть “Записки охотника” и романы — дело неподъемное. Они уверены, что, во-первых, уже читали, а во-вторых, это непролазная скучища, где десятками страниц Базаров спорит с Кирсановым о чем-то таком, что нормального человека интересовать не может. Но если все-таки повздыхают и примутся, то дело идет хорошо. Оказывается, и спорят самую чуточку, и предмет спора увлекательный, и вообще написано “душевно”.
Ольга Новикова и Владимир Новиков, писатели
1. Заглядываем в собрание сочинений, чтобы уточнить цитату или имя персонажа. Иногда зачитываемся.
2. “Отцы и дети” помогают понять, что опыт нашего поколения не всегда полезен нынешним тридцатилетним.
“Стихотворения в прозе” (возможно, что это верлибры) дают вектор лапидарности для эссеистики.
3. Суждения, подобные довлатовскому, сам Тургенев называл “обратным общим местом”. Разве схематичен страстный и остроумный Базаров? А женщины… С удовольствием бы с ними поговорили. Благородная сдержанность в сочетании с эмоциональностью — притягивает.
4. Без выворачивания души литература скучна.
5. Не торопимся умирать, но в принципе могли бы обратиться с таким призывом, скажем, к А. Битову и М. Бутову…
6. Это не теория, а практика. И мы как беллетристы ее по-своему продолжаем. Например, в книге “Убить?” — “Любить!” (романы, написанные раздельно и вышедшие под одним переплетом).
7. Хорошая была мода.
8. Стилистически едва ли, а жанрово и композиционно тургеневское ноу-хау (компактный роман до десяти авторских листов) не ржавеет.
Юрий Колкер, поэт, публицист
1. Перечитываю. Перечитываю наугад, любимых книг нет. Перечитываю затем, что это поучительно. Мысли при чтении толпятся за каждой фразой: о том, как времена переменились, а мы с ними; о месте писателя в жизни, тогда и теперь; о мастерстве и методе письма. И о языке. Говорилось не раз, что как стилист Тургенев превосходил тех, кто его превзошел: Достоевского и Толстого. Немудрено: первый коряв от природы, второй хотел быть корявым, а Тургенев хотел дать норму, установить нормативный язык, не только направлять мысль современников. Что вышло? Язык слушаться не пожелал, только усмехнулся. Язык вообще над каждым смеется. Он — блудный сын без покаяния; из дому уходит навсегда. Вслушайтесь: “попали в опалу”. Почему классик себя не слышит?
Перечитываю Тургенева потому, что в школе прочесть не дали, и живого детского впечатления у меня не сохранилось. Не дали потому, что заставляли. Ни один из классиков не был в большей мере отнят у школьника в 50–60 годы, заслонен сусальным учительным обожанием, пошлой и глупой кумирней. Конечно, Тургенев там чего-то не понял (это про каждого говорилось), не дорос до классовой борьбы и т. п., но политика сама собою отскакивала, а в литературном отношении он оставался святыней — и табу. Прямо-таки ноздрями чувствую воздух XIX века, окружавший этого архангела от литературы в годы его славы. Дерево пересадили в другой век не только с корнями и куском земли под ним, но и с кубом атмосферы над ним.
2. Ни одно не актуально, все интересны. Актуальны новости да сетература. Если же речь идет о том, что у Тургенева не устарело, так это — его мысли о России. Потугин, герой положительный, хоть и со щербинкой, произносит в “Дыме” длинные (и не всегда идущие к делу) монологи, где я под каждым словом подпишусь. “Уж эти мне самородки! Щеголяют ими только там, где нет ни настоящей, в кровь и плоть перешедшей науки, ни настоящего искусства. Лезут мне в глаза с даровитостью русской натуры, с гениальным инстинктом, с Кулибиным… Это лепетанье спросонья…” Не устарели и карикатуры Тургенева на русских за рубежом, и его возглас: “Создатель! пронеси соотчичей!”.
3. Тут не критерий, а два отдельных суждения. Насчет женщин сказано верно, они у Тургенева — плод мужской фантазии, воспаленной и неудовлетворенной. Очень по-мужски увидены; в русле шутки “женщина — друг человека”. И женщины, и девушки; у Тургенева их приходится отделять. Говорят обычно скорее о “тургеневских девушках”. О “толстовских девушках” не говорят, потому что они ближе к телу. Простая мысль, что женщины такие же, как мужчины, только еще больше такие, — Тургеневу не давалась. Портреты не только схематичны, а подчас и смехотворны, иные сцены приводят на ум пародию Чехова на Гюго: “Они смотрели друг на друга часа четыре…” Насчет интеллигента — тоже верно, почти верно: без цели читать не станешь, но цель не обязательно должна быть практической. (Да и что такое интеллигент? Но это в сторону, терминологического спора не затеваю.)
4. Эти слова и тогда не были справедливы. Талейрану — язык дан, чтобы скрывать мысли, писатель же (подлинный) всегда о себе говорит, о чем бы ни писал, и всегда говорит правду, только не всю правду (в этом человеку вообще отказано), поворачивает ее то одной стороной, то другой. Это и значит: “выворачивать душу”. За это качество один из героев Грэма Грина не любит поэтов. Вопрос здесь на самом деле о другом: стоит ли выворачивать душу, как это делают “в наши дни”; не вернее ли делать это скромненько, по-тургеневски. На это отвечу так: выворачиваем в духе времени, выбора у нас особенного нет. Времена разительно изменились, способы осмысления себя в слове — тоже. Слово девальвировано, никто никого не слышит, а говорят все. Читателя, который бы сам не писал, не сыщешь днем с огнем во всей русской ойкумене. Он вывелся, его в Красную книгу заносить нужно. Не считать же читателями тех, кто покупает Дашкову? Литература не то что кризис переживает, она умирает. И это понятно: человечество вышло из детства, оно с каждой минутой все дальше отходит от алтаря, искусства же — все из священнодействия произошли. Нам некогда читать, некогда вслушиваться в слово и упиваться им. Нравственная роль слова ушла в песок. Чтобы понять расстояние, отделяющее нас от той блаженной поры, вспомним рекомендации де Мэстра графу Разумовскому (по поводу Царскосельского лицея): образованный человек (дворянин) должен уметь хорошо мыслить, хорошо говорить и хорошо писать. Никакой химии или ботаники, никакой специализации.
Умирание литературы — явление всемирное, но его первая жертва — Россия. Не газ и нефть, а русский язык — величайшее природное достояние России; и он умирает, на глазах переходит в испорченный американский. Это превратило Россию в культурное захолустье. Ее литературная продукция никому не нужна, а ведь только литература (не музыка, не говоря уже о живописи), именно русская литература XIX века, поставила Россию в один ряд с великими европейскими странами.
5. Нет, невозможно. По двум причинам: во-первых, Толстого и на горизонте не видно; во-вторых, значение литературы пляшет у нулевой отметки. Тургенев на смертном одре оттого великодушен, что верит в литературу (и знает, что его место в ней, хоть и не толстовское, громадно). Один властитель дум пишет другому — но откуда же взяться великодушию в поголовно грамотном обществе, где не думает никто? Думают сегодня специалисты, физики и математики, однако ж это не те думы, которые рождает (рождал) писательский текст. Благая весть писателя — оксюморон, острая глупость, эстетика и этика, сцепленные в нерасчленимом единстве, как форма и содержание, и вот к этой-то благой вести современный человек глух.
Толстого нет на горизонте ни в англоязычном, ни в испаноязычном мире, но менее всего он возможен в России. Условие sine qua non великой прозы, ее питательная среда — нормальная общечеловеческая городская жизнь, приправленная и оттененная национальными особенностями. Такой жизнью Россия жила только в течение петербургского периода своей истории, оборванного в 1917 году. Почему у евреев нет и никогда не было великой прозы? Установка на исключительность, а еще больше — противопоставление одной отдельно взятой страны человечеству убивает в народе самую возможность возникновения великой прозы. Потому-то советское время, при обилии дарований, не дало ни одного великого прозаика (да-да; и Булгаков Толстому — по щиколотку). Какая-нибудь И. Грекова, пиши она по-португальски, была бы мировым классиком и нобелевским лауреатом; советский материал — вот что принижает ее дар. И в этом смысле, в смысле несовместимости с общечеловеческим, современная Россия — ничуть не лучше советской.
В 1980-е годы, на страницах парижской “Русской мысли” (в ту пору она еще не выродилась и была, собственного говоря, лучшей русской газетой мира) появился несколько истерический вопрос: достойны ли мы (все без исключения) быть современниками Бродского. Спрашивала дама от литературоведения, сделавшая Бродского своей профессией. Тут вскрывается вторая причина, почему письмо умирающего Тургенева толстовствующему Толстому перестало быть возможным. Спрашивавшая была современницей (застала) Шостаковича, Колмогорова, Gell-Mann’a (о первом она, пожалуй, могла и слышать), но, честное дитя советского заповедника, не заметила их, пребывала еще в XIX веке: в мысли, что литература — хлеб насущный, коренное русло жизни. А горькая правда состоит в том, что, по крайней мере, с середины XX века все лучшие мы и все возвышенные души уходят в другие области, с юности поворачиваются к литературе спиной. Литература была живой водой, пока был жив Бог.
Смешными кажутся мне слова “вернитесь к литературной деятельности”. И сам призыв Тургенева манерен и смешноват. Писатель в своей высшей ипостаси не должен быть профессионалом, он выше профессии. Особенно смешон профессиональный поэт. Настоящий писатель пишет, потому что живет, — не живет, чтобы писать. В древних демократиях полагали, что архонты и трибуны (сейчас бы мы сказали: “слуги народа”) не должны получать вознаграждения. Тоже и с писателем. Выразим это каламбуром: тот, кто кормится от своих сочинений, не может не продаваться. Тургенев, конечно, не был профессионалом в худшем (сегодняшнем) смысле слова, но он был в гораздо большей степени профессионалом, чем Толстой.
6. Первым делом возражу Анненкову как стилисту: мужественная женщина — насмешка, а не похвала. Настоящая женщина женственна. Затем возражу спрашивающему: теория возможна в науке. Литературоведение — в меньшей мере наука, чем средневековая схоластика, как-никак воспитавшая европейскую мысль. Литература исследуется только средствами литературы. Но по своему существу суждение Анненкова кажется верным. Женщина поднята Тургеневым на пьедестал, потому что он не понимал женщину (а значит, и мужчину), мечтал о женщине — и не находил ее в жизни. Его женщина — такой же миф, как русский народ у Герцена и его последователей (этот миф Тургенев высмеивал, и как он оказался прав!).
7. Слава Богу, что нет вопроса, прав ли Суворин. Конечно, прав. Сказано очень точно: “придумывал душу”. Тургенев и Россию придумал, за что его не упрекнешь: Толстой, Достоевский и вообще любой писатель придумывает свой мир, только в России это проще, поскольку основная масса, в точности, как при Тургеневе, не тронута ни мыслью, ни цивилизацией.
Сегодня никто не “определяет эти моды”. Литература перестала быть источником мод. Она — пикник на обочине, осеннее каннибальство, самодостаточная, замкнутая на себе система, работающая вхолостую. Сегодня “эти моды”, любые моды, определяются, где угодно, только не в слове. Поэтому и вопрос, нужны ли такие романы, не имеет смысла: они невозможны.
8. При всех его очевидных слабостях Тургенев может, с оговорками, быть учителем письма (не учителем жизни или хоть стиля) и отправной точкой сочинения. Писать — можно только под Тургенева: руководствоваться совестью, нравственным чувством и жаждой прекрасного, потребностью увидеть и пресуществить мир как целое, — не одними только тщеславием и властолюбием. В этом же самом смысле можно и нужно писать под Толстого, Томаса Манна, Франсуа Мориака, под всех честных, больших и малых писателей прошлого, которые писали от потребности в исповеди, от потребности выворотить душу. А выразительные средства, конечно, не могут быть тургеневскими. “Это была девушка высокая, стройная, с несколько впалою грудью и молодыми узкими плечами, с редкою в ее лета бледно-матовою кожей, чистою и гладкою как фарфор, с густыми белокурыми волосами: их темные пряди оригинально перемежались другими, светлыми. Черты ее лица, изящно, почти изысканно правильные, не вполне еще утратили… но в медлительных наклонениях ее красивой шейки… а в самом рисунке этих чуть улыбавшихся, тонких губ, этого небольшого, орлиного, несколько сжатого носа…” — и так вот на полстраницы, все — в одной фразе. А нам некогда, и зрение у нас другое. Спросите себя: какого цвета глаза у вашей жены или подруги? На дворе эпоха, когда и one night stand не повод для знакомства.
Вещи Тургенева ужимаются втрое скороговоркой сегодняшней жизни. Прогресса в искусстве нет; если взять духовное наполнение искусства, то придется сказать, что есть (и в принципе возможен) только регресс, но мы — старше Тургенева: знаем больше, верим и обольщаемся — меньше.
Наум Синдаловский, писатель, фольклорист
1. Нет, хотя в моей домашней библиотеке Тургенев представлен в достаточном количестве наименований. Думаю, что и те, которые говорят, что читают, лукавят. За исключением, разве что тех, кому это положено по службе — критиков, искусствоведов, тургеневедов, преподавателей. Еще учеников и студентов, но эти читают, скорее, по принуждению. Но при этом я не отрицаю, что мое отношение к Тургеневу, может быть моими личными проблемами. Дело в том, что я занимаюсь петербургским городским фольклором и чаще всего возвращаюсь к творчеству тех или иных петербургских писателей в связи с осмыслением фольклора о них. А Тургенева фольклор не жалует, или точнее, вовсе не замечает. И учился в Петербурге, и сотрудничал в петербургских журналах, и жил здесь по многим, если не сказать, очень многим адресам, и не был затворником, то есть вращался в обществе, и личная его жизнь, казалось бы, должна была заинтересовать низовую культуру, а фольклора о нем нет. Кроме одного случая, да и то не непосредственно о нем, а опосредованно. Был такой в Петербурге литератор Виктор Александрович Крылов, подписывавшийся псевдонимом Александров. Он был довольно плодовитым драматургом. Но все его пьесы представляли собой либо переводы классических текстов, либо переработанные им чужие пьесы. Но был он, по свидетельству современников, таким талантливым, что многие переработанные им пьесы, ранее вообще не известные или не пользовавшиеся популярностью, становились знаменитыми и широко известными, или “окрыленными”, как любили говорить в театральном Петербурге. Одной из таких работ была пьеса Тургенева “Месяц в деревне”, сама по себе скучная и малозаметная, за которую и самому Тургеневу якобы впоследствии было стыдно. Вот и весь фольклор о Тургеневе. Разве что крылатые выражения типа “базаровщина”, “отцы и дети”, “тургеневская барышня”. Но это, скорее, результат устного народного творчества, а не плоды раздумий профессиональных критиков и литературоведов. Да этого и мало. Будто и не было Тургенева в петербургской истории. При этом надо сказать, что практически все писатели подобного ранга, которые вызывают не прекращающийся во времени интерес в обществе, так или иначе отмечены в городском фольклоре.
2. Я бы выразился точнее: и интересными, и актуальными. Думаю, что это только “Стихотворения в прозе”, поскольку чистота языка и культура речи всегда актуальны. И если кому-то хочется узнать, что это такое, перечитайте их. Но и к этому надо относиться критически. Пушкина как раз ругали за отсутствие в его поэзии абсолютной чистоты языка, за использование простонародных выражений, за вольное обращение с языком. А потом выяснилось, что чистота и стерильность — это совсем не одно и то же. Стерильность — это первый шаг к стерилизации. Это очень опасно. И когда ревностные охранители “великого и могучего” русского языка ссылаются только на Тургенева, они оказывают обществу дурную услугу. Да и судить по “Стихотворениям в прозе” обо всем творчестве писателя, мне кажется, нельзя. Это слишком малая и не самая главная толика его.
3. Частично я об этом уже сказал, отвечая на первый вопрос. А женские образы у Тургенева и в самом деле схематичны и, скорее, похожи на выставочные образцы для подражания, к которым нельзя прикоснуться, но зато можно любоваться издали. В этом смысле судьба самого Тургенева в чем-то похожа на судьбу его героинь. Однажды Тургенева объявили великим. Может быть, в благодарность за то, что он, как утверждали народники в прокламации, выпущенной в день похорон писателя, “служил русской революции сердечным смыслом своих произведений”. Но избавиться от этого стереотипа в дальнейшем оказалось не так-то просто. Посмотрите на памятник ему на Манежной площади. Он огромен, чуть ли не зевсоподобен, и кажется извлеченным из собрания античной скульптуры Эрмитажа. Рядом с ним чувствуешь себя еще более ничтожным, чем ощущал себя бедный Евгений перед памятником Петру Первому на Сенатской площади.
Что же касается того, есть ли сегодня интеллигенты, перечитывающие романы Тургенева, то да, наверное. Ведь только в профессиях, обслуживающих литературу, занято огромное количество народа, не говоря уже об учениках средних школ и студентах гуманитарных вузов, из которых эта часть общества пополняется. Но попробуйте изменить программы обучения, исключив из них некоторые, ныне неприкасаемые имена, и какой вздох облегчения вы услышите.
4. Мне кажется, Толстой имел в виду вовсе не тот смысл, который предполагает вопрос анкеты. Толстой говорил об эмоциональной способности автора, более или менее полно раскрыться перед читателем, доверив собственное авторское “я” своим героям, как это делал он сам, каждый раз в момент творческого акта, перерождаясь то в Анну Каренину, то в Холстомера, то в Катюшу Маслову, то в отца Сергия, то есть каждый раз обнажая свою душу. Видимо, природная застенчивость, свойственная писателям XIX века, не позволила ему говорить об обнажении души, и он применил не очень уклюжий эвфемизм: “Выворотить наружу”. И мне кажется, не надо ничего бесстыдно выворачивать, а надо целомудренно обнажать. И не путать при этом душу с телом, что чаще всего и происходит у большинства современных модных писателей, у которых душа так и остается в потемках, а тело выворачивается до такой степени, что начинает терять свою природную сексуальность и естественную эротичность.
5. Конечно. Я далек от мысли, что мир стал хуже. Я уверен, что процентное соотношение “плохих” и “хороших” во все времена остается величиной постоянной. В этом залог равновесия, заданного природой как обязательное условие разумного существования человечества. Некогда сформулированное Дмитрием Кедриным писательское правило, при котором “у поэтов есть такой обычай: в круг садясь, оплевывать друг друга”, не совсем справедливо. И тогда, и сейчас среди писательской братии было в чести товарищество, благородство, дружба и уважение к творчеству друг друга. А в случае с Тургеневым и Толстым надо не забывать, что они были еще и друзьями. Ведь Толстой, приезжая в Петербург, даже останавливался у Тургенева.
6. Как Иван Сергеевич Тургенев, так и Павел Васильевич Анненков были детьми своего времени. А время это отмечено стремительным движением к эмансипации женщин. Именно в это время на смену застенчивым романтическим смолянкам в качестве образцов для подражания явились бестужевки, которых в Петербурге не зря нарекли “бестыжевками”. Именно в это время в России разворачивалось беспрецедентное движение народовольцев, в котором женщинам отводилась более чем сомнительная роль убийц, уголовниц и террористок. Ничего удивительно в том, что на фоне всего этого многим показалось, что роль женщин в обществе неизмеримо возросла. В сравнении с чем? Да конечно же, с мужчинами. С кем же еще можно сравнивать? Других представителей homo sapiens просто нет. Отсюда и искреннее заблуждение, что некоторые мужские функции могут быть переложены на женские плечи. Но это заблуждение. Не случайно же женщин, потерявших свои природные естественные особенности, уже во времена Тургенева и Анненкова уничижительно называли “синими чулками”. С этим прозвищем они вошли революцию и на короткое время стали носителями идей свободы и равенства, но очень скоро превратились в активных профсоюзных деятельниц, которых, по меткому выражению одного из героев рязановского кинофильма, “выдвинули, но забыли задвинуть”. Подобное случается и в наше время. Но это все проходит, как только становится видно, как много женского теряет женщина в ходе своего гиперактивного общественного служения. Да простит меня Ирина Хакамада, но посмотрите, как она расцвела и похорошела, как только прекратила свои показательные выступления в политических “боях без правил” и начала писать про любовь, пусть даже раскрашенную в воинственные партийные тона. Бывают, конечно, и сильные женщины, и слабые мужчины, но пусть эти природные качества найдут свое естественное проявление в другом.
7. К счастью это или к сожалению, но любой писатель является учителем, то есть “властителем” или “инженером” человеческих душ. Такая у него общественная профессия. Его героям подражают. Как положительным, так и отрицательным. Достаточно вспомнить замечательный многосерийный фильм “Семнадцать мгновений весны”, после которого среди молодежи стремительно вырос интерес к фашистской идеологии, носителями которой были такие прекрасные актеры с такими хорошими манерами, да еще и одетые в такую красивую изящную форму. Все это достойно подражания. К чему это ведет? Многие социологи считают, что этот фильм внес свою печальную лепту в распространение фашистских движений в современной России. Можно привести пример и чисто литературного влияния на умы читателей. Например, Максим Горький всем своим творчеством, потенциал которого был неисчерпаем, а возможности использования его в пропагандистских и агитационных целях безграничны, активно способствовал созданию революционной ситуации в России. Чего стоит один образ Пелагеи Ниловны в романе “Мать”? И хотя Горький чувствовал свою вину и даже с горькой иронией признавался в том, что многие забеременели революцией именно от него, “буревестника революции”, можем ли мы судить его за это? Или, скажем, имеем ли мы право ставить в вину Карамзину то, что после появления его “Бедной Лизы” десятки сентиментальных барышень, истратив весь запас слез на страницами повести, бросались в темную муть барских прудов от неразделенной любви?
Теперь: что касается моды. Мода действительно — явление непредсказуемое, как землетрясение или властное, как голос крови. Как сказал Владимир Солоухин: “Мода заставит — кольцо в носу будем носить”. Сказал он это в далеких 60-х годах и мог ли себе представить, что как в воду глядел. Но мода преходяща и недолговечна. В начале XX века не было писателя более модного, чем Николай Александрович Лейкин. Его читали в семейном кругу. Он был любимым писателем царской семьи. Его знали и любили больше, чем Чехова. Он был модным. Кто знает сегодня писателя Лейкина?
Но если раньше моду на писателя в значительной степени определяли читателя, то сегодня за них это делают средства массовой информации и в особенности телевидение. Мода на писателя оказалась в прямой зависимости от частоты появления писателя на экране и от количества экранизаций его произведений. Так что я не удивлюсь, если эти экранизации заказывают и оплачивают издатели ради повышения тиражей.
8. Попытки писать “под кого угодно” чаще всего приводили к тому, что получалась пародия на того, под кого хотелось написать. Если из этого получится очередной “Дон Кихот”, то что же — игра стоит свеч. Но для этого надо, по меньшей мере, обладать судьбой и талантом Сервантеса. Стоит ли? Не лучше ли выслушать бессмертный совет Маяковского, который на вопрос, как делать стихи под него, ответил: “Не делайте под Маяковского, делайте под себя”. А если серьезно, то зачем? Разве писательская профессия не обогатилась опытом полутора столетий, прошедших после Тургенева? И что же, на заре XXI века этот опыт должен вернуть кого-то во вторую половину XIX столетия?