За страницами панаевских «Воспоминаний».
Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2008
Ирина Чайковская, прозаик, критик, драматург, преподаватель-славист. Родилась в Москве, кандидат педагогических наук. Печаталась в журналах «Вестник Европы», «Нева», «Звезда», «Октябрь» (Россия); «Новый журнал», «Чайка», «Побережье» (США). Живет в Бостоне.
Иван Тургенев и Авдотья Панаева
За страницами панаевских «Воспоминаний»
Что же касается мемуаров вообще, то я предупреждаю читателя: 20% мемуаров — так или иначе фальшивки.
Анна Ахматова
И если бы мемуаристы не завирались, что бы делали биографы?
Лидия Яновская
Через шесть лет после смерти Тургенева на его родине в России была написана, а затем опубликована книга, где Иван Сергеевич стал едва ли не главным героем. Правда, слово «герой» можно в этом случае заменить на «антигерой». В книге о нем писалось с явной антипатией, и в некоторых местах его изображение граничило с памфлетом. Я говорю о широко известных «Воспоминаниях» Авдотьи Яковлевны Панаевой, хозяйки литературного салона, участницы и свидетельницы редакционных будней журнала «Современник», многолетней подруги Некрасова. В ее мемуарах я насчитала шесть-десят два эпизода, так или иначе связанных с Тургеневым. Практически сразу за рассказом мемуаристки о детстве и юности, там, где она начинает повесть о «Современнике», появляется имя Тургенева. И это имя уже не сходит со страниц воспоминаний почти до их конца. Ни одному герою панаевских меморий, кроме Тургенева, такая честь не выпала. Рассмотрим конструкцию «образа Тургенева» в «Воспоминаниях» Панаевой.
Как это сделано
А сделано это так. В панаевском «романе о Тургеневе» все шестьдесят два связанных с писателем эпизода, — это нарастающее по густоте перечисление его провинностей и дурных черт, начиная с простейших легкомыслия и рассеянности, кончая такими «злостными», как нелюбовь к русскому мужику и к России. Тургенев Панаевой выступает как основной оппонент сначала Белинского, а затем Некрасова, Панаева и — в конце — Добролюбова. Кульминацией «романа о Тургеневе» можно считать сцены его разрыва с «Современником», когда он якобы написал Некрасову записку: «Выбирай: я или Добролюбов» (чего на самом деле не было).
Тургенев, герой панаевского повествования, выступает как некое «бродильное начало», запускающее движение сюжета. За его спиной вырисовываются Василий Петрович Боткин и Павел Васильевич Анненков, также не из числа «любимчиков» А. Я., правда, не в такой степени, как Иван Сергеевич. Их присутствие в «романе о Тургеневе» должно показать сплоченность «темных сил», тянущих редакцию «Современника» в лице Некрасова и Панаева к разрыву с демократами («семинаристами», как презрительно они называют Добролюбова и Чернышевского) и с народом.
От них, этих «старых друзей», исходят всевозможные «сплетни» и злокозненности, и простодушные Некрасов и Панаев, по слабости и верности старой дружбе, порой поддаются на их коварные провокации. На фоне Тургенева и КоНекрасов и Панаев выступают как герои-резонеры, на словах опровергающие «неправду», а на деле часто попадающие в ее тиски, что неизменно находит у рассказчицы извинение и оправдание. Героями без страха и упрека выступают в «романе» Панаевой Николай Добролюбов и Николай Чернышевский, олицетворяющие для писательницы «новый тип» людей и отношений[1].
Кем это написано
К этому имени обращаюсь не в первый раз, как и к имени Тургенева, но в первый раз соединяю Панаеву и Тургенева в одной работе. Сложность в том, что обоим сочувствую. А они — гениальный писатель, мягкий и великодушный человек, и красавица со сложной судьбой, крутого и прихотливого нрава, с едким писательским пером, — они друг друга почему-то сильно не любили. На вопросе почему остановлюсь в своем -месте.
Итак, Панаева Авдотья Яковлевна. Дочь актеров Императорской сцены Брянских, в 1839 году ставшая женой Ивана Ивановича Панаева, небогатого дворянина, до невозможности ветреного и к семейной жизни мало расположенного. Иван Иванович подвизался на журналистской ниве, был вхож в кружок Белинского, куда привел и своего друга, молодого, но уже изрядно потрепанного жизнью, начинающего поэта и журналиста Николая Некрасова. Панаев и Некрасов с благословения Белинского затеяли возобновить пушкинский «Современник»; первый номер выкупленного ими у Плетнева журнала вышел в 1847 году. Примерно в то же время Авдотья Панаева склонилась на долгие уговоры Некрасова, не на шутку в нее влюбленного, и стала его гражданской женой. Такое положение не могло не вызывать пересудов и сплетен — все трое проживали в одной квартире, где одновременно располагалась редакция журнала.
Положение Панаевой было щекотливым, но все искупали страсть Некрасова, посвященные ей стихи, возможность писать и печататься в «Современнике». Даже судя по некрасовским стихам, их совместная с Панаевой жизнь была небезоблачна: у обоих были тяжелые характеры и раны на душе. Некрасов ревновал, хандрил, а мучили друг друга они оба. К сожалению, у нас нет их переписки: все письма (за исключением двух маленьких ее записочек) были сожжены ею и ее дочерью.
Собственно говоря, у Авдотьи Яковлевны было много причин публично излить свою душу, рассказать о тех страданиях, которые принес ей брак с неверным и пустоватым Панаевым, и долгая, изнурительная с обеих сторон связь с Некрасовым. После смерти Панаева (в 1862 году) Авдотья Яковлевна, не дождавшись предложения от Некрасова, выходит замуж за секретаря редакции «Современника» Аполлона Головачева, у них рождается дочь. Записки свои Панаева пишет в конце 80-х годов, незадолго до смерти в 1893 году. Однако, как кажется, пишет она воспоминания не с целью поведать «историю своей жизни», а с желанием заработать на кусок хлеба — они с дочерью после ранней смерти Головачева сильно нуждаются. Нельзя не обратить внимание на то, что о своих личных отношениях — с Панаевым ли, с Некрасовым и впоследствии с Головачевым — мемуаристка умалчивает. Некрасова и Панаева, принесших ей много горя, не чернит. Главный удар в книге приходится на Тургенева.
Как это написано
Панаева — писатель опытный. Ее первое произведение, повесть «Семейство Тальниковых» (1848) понравилось Белинскому и не было пропущено цензурой из-за изображения «деспотизма родительского» (эта, по-видимому, автобиографическая тема будет возникать в ее писаниях снова и снова). Затем на волне обновления жизни и бурного чувства, охватившего ее и Некрасова, они написали подряд два романа «Три страны света» (1848–1849) и «Мертвое озеро» (1850–1851). Романы писались спешно, дабы заменить не пропускаемые тупыми, но ушлыми цензорами произведения с намеком на злободневность. Некрасов, как рассказывает Панаева в тех же «Воспоминаниях», ночами «начитывал» литературу о разных странах и потом писал куски о приключениях героя. Авдотье Яковлевне доставались части, где действие протекало в Петербурге. Ее голос ясно слышен в описаниях петербургских детей и мастеровых, в шутливо-сентиментальных объяснениях героя и героини. Странно, что роман «Три страны света» выходит без имени Панаевой, автором называется один Некрасов. Странно и несправедливо![2] Рассказы и повести Панаевой печатались в журнале под псевдонимом Н. Станицкий. Это был секрет полишинеля. В одном из писем Толстого Некрасову (за 1857 год) сказано, что он «еще не прочитал повести Авдотьи Яковлевны». То что Толстой собирался эту повесть прочитать, — знак хороший. Толстой тогда и Жорж Санд не жаловал!
В «Воспоминаниях» мы имеем дело с автором, поднаторевшим в создании одним-двумя штрихами точных и часто выразительных портретных характеристик. Самое же, на мой взгляд, главное достижение Панаевой-писательницы — мастерское владение диалогом. Диалог в ее книге — господствующее средство выражения мысли.
Нет, не прошли для нее даром молчаливое, но зоркое наблюдение за завсегдатаями литературных гостиных в обеих столицах, опыт собственного салона в их с Панаевым петербургском жилище, а также пребывание в раскаленной от споров атмосфере редакции «Современника». Говорю «молчаливое наблюдение» по двум причинам. Панаева, по ее собственному признанию, высказываться вслух не любила, делала это в редких и, можно сказать, крайних случаях. Вторая же причина та, что в литературных гостиных ее юности витийствовали такие проповедники, как Белинский, Грановский, Герцен. Блестящие ораторы, мыслители, к тому же мужчины. Женщины, жены и подруги, как правило, сидели рядом как слушательницы и, возможно, вдохновительницы. Панаева и была такой слушательницей.
От природы умная и способная, образование она получила самоучкой, «посредством чтения». Закончив всего-навсего Императорское театральное училище, где не давали никаких положительных знаний, умудрилась научиться французскому и прекрасно овладеть своим родным языком. Чуковский пеняет ей на незнание орфографии: Некрасову, видите ли, приходилось исправлять ее ошибки. Не думаю, что Некрасов этим занимался — над текстом корпели «переписчики». А вот что слогом она владела блестяще, видно и слышно каждому читателю ее мемуаров.
В «романе о Тургеневе» некоторые выпады против писателя звучат весьма правдоподобно. Чуковский не зря пишет о том, что Панаева многое запомнила, вплоть до отдельных слов: мемуары писались спустя несколько десятилетий после событий. Поэтому не удивительно, что запомнившееся слово часто попадало в иной контекст, меняло своего адресата, иногда с точностью «до наоборот». Вот пример[3]. Да, Тургенев называл диссертацию Чернышевского «мертвечиной», но потом защищал ее автора от нападок Дружинина, и уже последнего клеймил этим страшным для живых словом. Все это прослеживается в письмах. Панаева же основывается не на переписке и даже не на дневнике, который, сколько знаю, она не вела. Она доверяет своей памяти и тому образу «героя» (Тургенева, Белинского, Некрасова), который сложился в ее сознании за долгие годы. В ее «романе о Тургеневе» разговоры ведут не живые Некрасов, Белинский и Тургенев, а литературные персонажи, в уста которых Панаева-писательница вкладывает соответствующие ее представлениям высказывания.
Она как умелый драматург выстраивает диалоги, в которых каждый из героев ведет свою партию. Нужно сказать, что «партия Тургенева» на несколько тонов смещена по отношению к оригиналу. Увы, таким его видела Авдотья Яковлевна. Вот Панаева пишет: «Тургенев в это время (конец 50-х годов. — И. Ч.) наслаждался вполне своей литературной известностью, держал себя очень величественно с молодыми писателями и вообще со всеми незначительными лицами». Это высказывание Панаевой перекликается с язвительной репликой умирающего Добролюбова, пишущего из Дьепа Некрасову (1860): «…да ведь и Вы же далеко не Т., которому каждую зиму надо справить сезончик литературный».
В данном случае мы имеем дело со сплетней, распространившейся в литературной среде: Тургенев-де приезжает в Россию пожинать литературные лавры. «Величественный», самовлюбленный Тургенев из записок Панаевой плохо согласуется с Тургеневым реальным, который в феврале 1857 года пишет Боткину: «Я постоянно себя чувствую сором, который забыли вымести…»[4].
Еще из того же письма: «Ты знаешь, что я бросил стихи писать, как только убедился, что я не поэт; а по теперешнему моему убеждению я такой же повествователь, какой был поэт». Похожие настроения отразились в письме к Боткину от 26 ноября (8 декабря) 1863 года. «Никакого нет сомнения, что я либо перестану вовсе писать, либо буду писать совсем не то и не так, как до сих пор».
В монологах, приписанных Панаевой Тургеневу, мысль огрублена порой до карикатурности; так мог бы выражаться Базаров, помноженный на Ситникова: «Я не намерен покорно ждать участи, когда наступит праздник и мне выпадет жребий быть съеденным на пиршестве людоедов! … При первой возможности убегу без оглядки отсюда. И кончика носа моего не увидите». Или: «Каким лаком образованности ни отполируй такого субъекта, все-таки в нем просвечивает зверство». Если читатель не понял, поясню, что последнее высказывание относится к Толстому. Насколько далека эта якобы тургенев-ская оценка Толстого от подлинной, напишу в своем месте. А здесь хотелось привести примеры сомнительного соответствия лексики и стилистики высказываний Тургенева из «романа» Панаевой реальной речи великого писателя.
Начало знакомства
Они познакомились в 1842-м или 1843 году. Даже здесь их показания не сходятся. Панаева, с оговоркой «если не ошибаюсь», называет 1842 год. Она указывает и «место встречи» — Павловск, где Тургенев летом жил на даче. У Тургенева в «Мемориале»[5] под 1843 годом значится: «Павловск. Катя. Определяюсь на службу. Даль. Белинский. Панаева. В ноябре знакомство с Полиной». В позднейшей «Автобиографии» Тургенев сообщает о себе в третьем лице: «В 1841 году он вернулся в Россию (из Берлина, где жил на одной квартире с Михаилом Бакуниным. — И. Ч.), поступил в 1842 году в канцелярию министра внутренних дел под начальство В. И. Даля (того самого, автора «Словаря». — И. Ч.), служил очень плохо и неисправно и в 1843 году вышел в отставку». Далее Тургенев пишет, что в тот год напечатал (анонимно) поэму «Параша» и познакомился с Белинским.
Я склонна думать, что Тургенев точнее Панаевой запомнил год знакомства с нею, тем более, что год этот был переломным в его жизни — через несколько месяцев после их встречи на его горизонте возникла Полина Виардо. Значимость знакомства с Виардо подчеркнута в тексте курсивом. Но и встреча с Панаевой не была для Тургенева проходной, о чем можно судить по ее отражению в «Мемориале», куда заносились только самые памятные моменты. Отметим, что ни Иван Иванович Панаев, супруг молодой красавицы, ни Некрасов, примерно в то же время начавший бывать у Панаевых, в Мемориале Тургенева не упоминаются. Зато упоминается Белинский. Белинский был одним из главных людей тургеневской молодости. То, что следом за Белинским в «Мемориале» идет запись о Панаевой, говорит, как минимум, о том, что Тургенев обратил на нее внимание и выделил из числа прочих.
Роман о Тургеневе
Глава первая. «Малодушный выдумщик»
Рассказ о Тургеневе Панаева начинает как раз с Павловска: будущий писатель «после музыки» часто приходил к ней на чай. Однажды он рассказал ей «о пожаре на пароходе», на котором он ехал из Штеттина, когда «не потеряв присутствия духа, успокаивал плачущих женщин и ободрял их мужей, обезумевших от паники». Впоследствии оказалось, что случай на пароходе действительно имел место, но юноша Тургенев вел себя не так хладнокровно: он очень хотел сесть в спасательную лодку с женщинами и детьми и беспрестанно повторял по-французски: «Умереть таким молодым!»
Рассказав эту историю, Панаева продолжает развивать тему о «лживости» Тургенева, который «в молодости часто импровизировал и слишком увлекался». Вот правильно найденные слова: «импровизировал», «увлекался». Если бы не импровизировал и не увлекался, может быть, и не развился бы в того писателя, каким впоследствии стал. Воспоминания о «горящем пароходе» мучили Тургенева всю жизнь. За несколько месяцев до смерти, в июне 1883 года, он диктует (на французском) Полине Виардо небольшой очерк «Пожар на море». В этом очерке он вспоминает все происшествие, описывает себя, девятнадцатилетнего юношу, впервые отпущенного матушкой в заграничный вояж, рисует ужас пассажиров при криках о пожаре, свое собственное смятение, обещание денег матросу «от имени матушки», если тот его спасет, и потом свою неожиданно возникшую веру в спасение при виде прибрежных скал…
Не знаю, стоит ли верить его рассказу о прыжке на дно шлюпки с женщиной на спине или о трех пойманных им в шлюпке дамах, тут же по приземлении падавших в обморок… Есть у меня ощущение, что «бес фантазерства», а также романтического преображения действительности попутал Тургенева в разгар предсмертной болезни, как и тогда, в годы его молодости.
А вообще он с этим своим качеством боролся. В «Воспоминаниях о Станкевиче» (1856), с которым познакомился в том же 1838 году, когда случился пожар на пароходе, Тургенев пишет, что робел перед старшим товарищем «от внутреннего сознания собственной недостойности и лживости». Вполне допускаю, что Панаева не передергивает, когда приводит слова Белинского, обращенные к Тургеневу: «Когда вы, Тургенев, -перестанете быть Хлестаковым? Это возмутительно видеть в умном и образованном чело-веке!»
В письмах Белинского того времени можно встретить упреки в «мальчишестве» и «лени», адресованные Тургеневу. Что ж, значит, права Авдотья Яковлевна, когда рисует отношения Белинского и Тургенева как бесконечные выволочки последнему со стороны нравственно безупречного собрата? Белинский-де отучал Тургенева как нерадивого школьника от вредных привычек, доходя порой до таких грозных инвектив: «Подтяните, ради Христа, свою распущенность, ведь можно сделаться нравственным уродом»[6] . Это цитаты из «романа Панаевой». А теперь возьмем строчки из реальных писем Белинского, написанных примерно в то же время: «…если бы Вы уехали из Питера, я не знал бы куда и деваться; с Вами я отводил душу — это не гипербола, а чистая правда» (8 июня 1843, Москва); «Когда Вы собирались в путь (в январе 1847 года Тургенев выехал в Берлин. — И. Ч.), я знал вперед, чего лишаюсь в Вас, но когда Вы уехали, я увидел, что потерял в Вас больше, нежели сколько думал, и что Ваши набеги на мою квартиру за час перед обедом или часа на два после обеда, в ожидании начала театра, были ОДНО, что давало мне жизнь» (19 февраля 1847, Петербург).
Мало того, что Белинский любил своего молодого друга, ценил его ум и познания — он видел в нем человека сходных взглядов. Так, говоря о Некрасове, Белинский противопоставляет некрасовскому прагматическому взгляду на вещи их общие с Тургеневым высокие понятия и идеалы: «…он (Некрасов. — И. Ч.) действовал честно и добросовестно, основываясь на объективном праве, а до понятия о другом, высшем, он еще не дорос, а приобрести не мог, по причине того, что возрос в грязной положительности и никогда не был ни идеалистом, ни романтиком на наш манер» (курсив мой.— И. Ч.) (1 (13) марта 1847, Петербург).
Да, Белинский, бывало, журил Тургенева, но тон этих увещеваний сильно отличается от воссозданного Панаевой. Вот одно из таких дружеских писем, связанных, по-видимому, с желанием Белинского спасти друга от чар Клеопатры, то бишь Полины Виардо: «Не знаю почему, но когда думаю о Вас, юный друг мой (Белинский был на семь лет старше Тургенева.— И. Ч.), мне все лезут в голову эти стихи:
Страстей неопытная сила
Кипела в сердце молодом… — и пр.
Вот Вам и загвоздка; нельзя же без того: на то и дружба…». (19 февраля 1847, Петербург).
Деликатно, нежно, строчками из пушкинских стихов о безусом юноше, принявшем «вызов страсти» у самой Клеопатры, Белинский пытается остановить друга от рокового шага, но в конце словно закашливается от смущения и неловкости, словно просит извинения за вмешательство в сферу очень личную, запретную. А теперь вспомним панаевское: «Подтяните, ради Христа, свою распущенность…». Иная интонация, иной градус отношений, да и сами отношения совсем-совсем другие…
В письмах 1847 года Белинский называет Тургенева «юный друг мой». Между тем, «юноше» в это время уже к тридцати. Тургенев, который в сорок лет будет чувствовать себя стариком, человеком отжившим, очень долго не взрослел, вел себя по-мальчише-ски импульсивно, необдуманно, даже легкомысленно. Но повзрослел. Панаевский -рассказ о «пожаре на пароходе» подразумевает обвинение не только в выдумках и самоукрашательстве, но и в малодушии.
Об этом нужно сказать особо. При всей своей вошедшей в поговорку «мягкости» (даже Флобер, по свидетельству Генри Джеймса, называл русского друга «мягкой грушей», иначе «размазней»)[7], в ответственные моменты жизни Тургенев вел себя на редкость мужественно.
Вот эти моменты:
Будучи в ссылке в Спасском, находясь под присмотром полиции, тайно — переодевшись в мужицкое платье и обзаведясь фальшивым паспортом, — едет в Москву на концерт обожаемой Полины Виардо (22 марта 1853 года).
В 1860 году по принципиальным мотивам порывает с ближайшим другом Некрасовым и уходит из «Современника», с которым сотрудничал со дня его основания.
Активно дружит, ведет переписку и встречается с политическим эмигрантом и злейшим врагом самодержавия — Александром Герценом. В январе 1864 года предстает -перед российским Сенатом по делу о связи с лондонскими изгнанниками. Поддерживает отношения с Герценом до самой смерти Александра Ивановича в 1870 году.
Удивительно мужественно ведет себя перед лицом смерти, вызывая восхищение близких и тех, кто будет читать его предсмертные письма и дневник[8].
Глава вторая.
«Человек рассеянный и
безответственный»
Кто не запомнит сцену в мемуарах Панаевой, когда компания из сотрудников «Современника» во главе с самим Белинским приезжает по приглашению Тургенева к нему на дачу и не находит там хозяина! Пригласив друзей на обед, который будет-де приготовлен его чудо-поваром, Тургенев о приглашении забыл.
Случай напоминает сюжет гоголевской «Коляски», только Тургенев, в отличие от героя Гоголя, спрятавшегося от своих гостей в коляске, перед друзьями все же появился и угостил их, оголодавших, спешно приготовленными обескураженным поваром невкусными жилистыми курами…
Этой истории веришь. Скорее всего, так и было. Тургенев всю жизнь не отличался пунктуальностью и педантизмом, скорее, наоборот. Вот Некрасов в 1855 году пишет в письме к Толстому, что Тургенев пропал: «…поехал в Москву на три дня, и до сей поры его нет». В тот раз «пропавший» Тургенев объявился в Петербурге лишь через месяц.
Вот сам Тургенев пишет педантичному Герцену из Парижа (1862 год): «…что бы ты ни думал о моей неаккуратности, скорее земной шар лопнет, чем я уеду, не повидавшись с тобою». Стало быть, вопрос о «неаккуратности» поднимался…
А вот кусочек из письма Боткина Некрасову (28 марта 1856, Москва):
«Отзыв твой о Тургеневе мне усладил душу. Может ли быть он не добрым и не отличным человеком! Да, легкомыслен, ребенок, барич, — сколько хочешь, — но -спустись поглубже — фонд удивительный. Я постоянно чую этот фонд и постоянно люблю его».
В очерке Генри Джеймса о Тургеневе, написанном с любовью и пониманием, при общей восторженной оценке личности русского писателя, о нем говорится как о «человеке откладывания» («a man of delays»). Джеймс, наблюдавший Тургенева в Париже, писал, что тот ни разу не пришел на свидание в назначенный день. Он всегда это свидание перемещал, но после нескольких таких откладываний непременно являлся, и отложенная встреча происходила[9].
В мемуарах много эпизодов, связанных с деньгами: Тургенев-де занимал деньги у Некрасова (что абсолютная правда), порой шантажируя его тем, что передаст рассказ в «Отечественные записки» к «Андрюшке» (Краевскому). Рассказывается, как Некрасов выплачивает Тургеневу необходимые тому пятьсот рублей, перехватывает рассказ, уже было запроданный Краевскому, и пишет тому извинительное письмо от лица Тургенева. Читала и думала, что Панаева, человек достаточно поднаторевший в журнальных делах, должна была с подобными ситуациями сталкиваться на каждом шагу. Сотрудники брали у Некрасова взаймы (однажды он не дал одному такому просителю денег из суеверия: вечером ему предстояла большая игра — и тот, его звали Пиотровский, покончил с собой)[10]. Просил у Некрасова в долг и Добролюбов: есть его письмо с просьбой о пятиста рублях и мгновенный, в тот же день, ответ Некрасова: «По вечерам я не даю денег, завтра получите».
А что до авторов, естественно, все старались запродать свой товар подороже, торговались, оглядывались на размер гонораров в «Отечественных записках»[11]. По подсчетам Чуковского, с 1847-го по 1855 год Тургенев напечатал пять своих произведений в этом «конкурирующем» с «Современником» органе. До 1850 года (год смерти Варвары Петровны Тургеневой) Иван Сергеевич был «бедным» и жил в основном на свои гонорары. Некрасов, как никем другим, дорожил Тургеневым в качестве сотрудника «Современника», платил ему по высшему разряду и не отказывал в займах. Тургенев, в свою очередь, продал Некрасову право на второе издание «Записок охотника», которое сулило издателю хороший барыш[12]. Кроме того, присутствие Тургенева на страницах журнала гарантировало приток читателей, что было крайне важно для финансового положения «Современника».
Коснусь еще двух аспектов «денежной темы», работающей у Панаевой на дискредитацию Тургенева.
Глава третья.
«Фальшивый друг,
озабоченный саморекламой»
Начнем с саморекламы. У Панаевой можно прочесть о ее встрече в Париже с переводчиком Тургенева на французский язык. Звали его Делаво, и Тургенев якобы жаловался на него Панаевой в таких выражениях: «Какое несчастье иметь дело с такой тупицей! Просто дурында какая-то…». Оставим на совести Панаевой лексику ее героя, явно принадлежащую придуманному Тургеневу. Далее в тексте говорится, что из разговоров с переводчиком любознательная русская узнала, что Тургенев сам попросил его о переводе своих рассказов (из «Записок охотника».— И. Ч.) и что бедный Делаво должен был уламывать редактора «Revue des Deux Mondes», чтобы тот поместил его перевод на своих страницах. Переводчик жаловался на ничтожный гонорар, получаемый за перевод. На вопрос Авдотьи Яковлевны, почему он не условился, чтобы Иван Сергеевич заплатил ему за труд, -Делаво, в передаче Панаевой, ответил так: «Иван Сергеевич так хорошо говорил, когда предложил мне переводить его рассказы, что я согласился на все его условия».
А вот любопытно знать: на какие такие условия согласился бедняга переводчик?! -Отдать часть гонорара Тургеневу?
В письме к Боткину из Парижа (в ноябре 1856 года) Тургенев пишет следующее: «Делаво перекатал моего └Фауста“ и тиснул его в декабрьской книжке └Revue des 2 [Deux] Mondes“, издатель (де Марс) приходил меня благодарить и уверял, что эта вещь имеет большой успех…»
Известно письмо Делаво к Тургеневу, где он слезно просит не передавать перевод «Записок охотника» Луи Виардо, так как он очень рассчитывает на хорошие деньги (400 франков), которые получит за эту работу от издателя.
Никому и никогда Тургенев не навязывал своих произведений для перевода. В те времена, как и теперь, переводчики старались переводить то, что громко прозвучало на родине. Таковыми были рассказы и повести Тургенева. Они переводились, как говорится, с колес. Так было во Франции, в Германии и даже в далекой Америке, где у Тургенева было несколько почитателей-энтузиастов, спешивших познакомить читателей с его произведениями[13]. Добавлю еще, что, мало беспокоясь о собственной «популяризации», Тургенев неустанно пропагандировал русскую литературу за рубежами России. Благодаря его советам и деятельной помощи во Франции были осуществлены переводы Пушкина и Гоголя. По рекомендации Тургенева на французский переводились пьесы Островского и рассказы и романы Толстого. Панаева пишет, что русские писатели «завидовали Тургеневу в том, что его произведения переведены французами» — и это редкий в ее книге случай, когда нечто дурное приписывается не самому Ивану Сергеевичу.
В числе обвинений против Тургенева есть и такие, от которых оторопь берет: оказывается, он поощрял карточную игру Некрасова. Панаева пишет, что не хотела, чтобы Некрасов становился членом Английского клуба из-за его страсти к игре. Однако ее доводы «потерпели полное фиаско перед тургеневскими». Тургенев-де доказывал Некрасову, что тому необходимо бывать в обществе, шлифоваться, встречаться со «светскими женщинами», которые «одни только могут вдохновлять поэта». Такое впечатление, что или сама Панаева, или выдуманный ею Тургенев думают, что в Английском клубе можно встретить «светских дам».
Корней Чуковский установил, что, если Некрасов и Панаев действительно с 1853 года были членами Английского клуба, то Тургенева в его списках нет. Но не для Панаевой. Она рисует страшные картины: Тургенев в качестве дьявола-искусителя (иначе не назовешь!) являлся в дом друга и «уговаривал его ехать в клуб именно для того, чтоб сесть играть в карты».
Приводятся и искушающие речи: «У меня впереди есть наследство, ну, а у тебя что?». Кстати говоря, почему «впереди»? Весной 1853 года, о которой речь у Панаевой, Тургенев уже владел наследством. Но это мелочи в сравнении с чудовищным обвинением. Порылась в письмах и кое-что нашла.
Вот Тургенев пишет Некрасову из Спасского (1856 год):
«Твое письмо меня порадовало, хоть и сильно отдает хандрой. Плохо одно, что ты в карты играешь…»
А вот и «ответная реплика» Некрасова из письма другу в Париж (1858 год).
«Прощай. Будь здоров и, окончив повесть, приезжай к нам. Мне кажется, с твоим приездом я брошу проклятые карты, которые губят мое здоровье».
И в конце «денежной темы», связанной с отношением Тургенева к друзьям, скажу вот что. Да, не был Иван Сергеевич рачительным хозяином, таким, как Фет, не был «дельцом» в духе Некрасова — плохо и нерасчетливо распоряжался деньгами и имением. Однако другом был верным. В 1878 году он пишет из Парижа своему многолетнему другу и протеже, человеку с драматической судьбой, поэту Якову Полонскому: «…делишки мои настолько крякнули, что я действительно вынужден был продать свою галерею… Но что до тебя касается, милый Яков Петрович, я почту за особое счастье быть твоим кредитором до конца дней моих и, следовательно, тебе беспокоиться нечего…»
Глава четвертая.
«Появление героини»
Нет романа без любовной интриги. В любом романе непременно должна быть героиня. Или «антигероиня», как получилось у Панаевой. «Антигерою» Тургеневу в ее романе вполне логично соответствует «антигероиня» — Полина Виардо. Для нее, как и для Тургенева, не припасено у писательницы ни одной светлой черты.
Если героини обычно ослепляют своей красотой, то наша «антигероиня» — настоящая лягушка. Она некрасива, с огромным ртом. Так, может, добра, щедра, жалостлива? Нет, скупа, ей жаль денег даже на похороны хористки; к тому же черты ее лица и «жадность к деньгам» обличают в ней еврейское происхождение[14]. Затем пересказываются слухи о скупости певицы, которые якобы пронеслись по Петербургу.
Панаева увидела Полину Виардо на сцене Итальянской оперы в Петербурге в первый ее приезд в Россию — в 1843 году. Но если Тургенев сразу был околдован «божественной» Виардо и день встречи с нею (1 ноября 1843 года) стал для него «святым», то Панаева говорит о певице с какой-то ревнивой недоброжелательностью. Невольно приходит в голову, что красавица Панаева, вскружившая голову не одному Некрасову, — в нее влюблены были молодой Достоевский и, как кажется, Добролюбов, — испытывала нечто вроде ревности к Виардо. Панаева познакомилась с Тургеневым, как уже было сказано, за несколько месяцев до появления в его жизни французской певицы. И Тургенев эту встречу отметил в своем «Мемориале». Не возникло ли в душе Панаевой чувства женской уязвленности, когда красивый, блестящий Тургенев мгновенно подпал под чары дурнушки Виардо!
Тургенев в «романе» Панаевой — фат, завсегдатай дамских салонов, не упускающий случая рассказать друзьям о своих «победах». В этом есть доля правды. В «Мемориале» под 1842 годом есть лаконичная запись: «Я лев». Молодой Тургенев искал свой путь, искал свою женщину. «Увлекшись Полиной Виардо, — негодует Панаева, — Тургенев ведет себя как └крикливый“ влюбленный, трубящий о своей страсти направо и налево». Что ж, вполне возможно. Главное, что чувство Тургенева оказалось совсем не внешним, а глубоким и стойким. И еще важно, что в дальнейшем формы проявления этого чувства изменились. Натали Герцен году в 1847 писала, что «все что связано с ним и Виардо под покровом тайны». И это стало нормой: имя своей «богини» Тургенев всуе не употреблял.
Что до «некрасивости» Виардо, то была она такого рода, что сводила с ума больше, чем любая красота. «Она отменно некрасива, но если я увижу ее снова, я безумно влюблюсь в нее», — слова принадлежат художнику Ари Шефферу. Именно это с ним и произошло. В Полину Виардо были влюблены многие — Гектор Берлиоз, например, в пятьдесят шесть лет воспылал к ней внезапной страстью. Муж Полины, Луи Виардо, директор Итальянской оперы, не чуждый писательства, до самой смерти питал к ней сильное и глубокое чувство. Он был старше жены на двадцать лет и умер в один год с Тургеневым, который был практически ее ровесником. Сен-Санс писал об ее голосе: «…горький как померанец», он был создан «для трагедий, элегических поэм, ораторий». А Клара Шуман в письме к Брамсу называла Полину «наиболее одаренной женщиной из всех ей известных». Чувство, внушенное певицей Тургеневу, было из разряда космиче-ских и сродни безумию. Вот строчки из тургеневского письма 1860-х годов: «Я уверяю вас, что мое чувство к вам есть то, чего мир не знал доселе, что никогда не существовало прежде и никогда не повторится вновь» (цитирую по книге Аврама Ярмолинского в своем переводе с английского)[15]. Такова была «героиня Тургенева», прямо скажем, мало совпадающая с панаевской.
Приведу один пассаж из «романа» Панаевой: «Не припомню, через сколько лет -Виардо опять приехала петь в Итальянской опере (через десять лет, в 1853 году.— И. Ч.). Но она уже потеряла свежесть своего голоса, а о наружности нечего и говорить: с летами ее лицо сделалось еще некрасивее. Публика принимала ее холодно. Тургенев находил, что Виардо гораздо лучше стала петь и играть, чем прежде, а петербургская публика настолько глупа и невежественна в музыке, что не умеет ценить такую замечательную артистку». Стоит заметить, что Тургенев во время этих гастролей певицы находился в Спасском, под присмотром Тайной полиции[16]. Поэтому не мог слышать Виардо в Петербурге и высказываться о петербургской публике.
Однако даже из своей «лутовиновской ссылки» Тургенев умудрился вырваться на московский концерт Полины, и вполне вероятно, что сочиненный Панаевой текст совпал с действительностью и что Тургенев и вправду, нашел, «что Виардо гораздо лучше стала петь и играть, чем прежде». Он был взыскательным ценителем вокального искусства, а певица в это время (ей тридцать два года, и сцену она покинет через одиннадцать лет) находилась в зените своего певческого и драматического мастерства.
Глава пятая.
«Еще раз про
искренность»
В «романе» Панаевой от эпизода к эпизоду проводится мысль о тотальной неискренности Тургенева, который-де за спиной друзей говорит совсем не то, что в глаза. Если верить Панаевой, он регулярно проделывал подобное со старыми друзьями — Писемским, Фетом, Анненковым, а также отпускал колкие замечания за спиной «новобранца» «Современника» Льва Толстого.
Вообще тема «сплетни», распространяемой писателями друг про друга, — одна из постоянных у Панаевой. Ей кажется, что «старые писатели» отличались от «новых людей» — Чернышевского и Добролюбова — именно своим пристрастием к злословию и сплетне. В этой связи любопытна историческая оценка мемуаров самой Панаевой как «сплетнических», о чем пишет Корней Чуковский[17]. В кружке друзей, занятых одним делом, каким была старая редакция «Современника», неизбежен обмен мнениями, оценками, замечаниями. Эти мнения с неотвратимостью начинают циркулировать внутри и вне кружка. Что это — сплетни? или нормальный процесс дружеского и литературного общения?
Как-то неловко поднимать вопрос об искренности Тургенева.
Не хочется доказывать то, что представляется бесспорным: Тургенев потому и был «центром» дружеского кружка[18], что обладал такими притягательными для друзей качествами, как искренность и честность. И самое интересное, что оппонентом Панаевой в «споре о Тургеневе» выступает… Чернышевский. В письме к Некрасову за 1856 год Николай Гаврилович пишет: «Пусть бранят кого хотят (речь идет о статье Михаила Каткова.— И. Ч.), но как осмелиться оскорблять Тургенева, который лучше всех нас и, каковы бы ни были его слабости (если излишняя доброта есть слабость), — все-таки честнейший и благороднейший человек между всеми литераторами!».
А теперь вернемся к Толстому, к которому Тургенев — герой «панаевского романа» — относится с завистливой недоброжелательностью. Реальному Тургеневу была свойственна черта, прямо противоположная зависти — чрезмерное увлечение чужими талантами, хотя часто «таланты» эти были мнимыми[19].
Отношения Тургенева и Толстого на протяжении жизни складывались сложно и неровно. Но характер этих отношений, тональность и даже фактографическая их канва целиком выдуманы Панаевой. Так, она утверждает, что в бытность в Париже (то есть в 1857 году) чуть было не стала свидетельницей дуэли Толстого и Тургенева. Поводом к дуэли, оказывается, послужила «женская сплетня», а «улаживателем» дела назван Некрасов, возвращавшийся после своей миссии домой (любопытно, откуда возвращался Некрасов? — И. Ч.), «измученный и мрачный».
На самом деле, все было иначе.
Дуэль между писателями действительно чуть не произошла, о чем Панаева должна была слышать, но в другое время и в другом месте. Тургенев и Толстой поссорились в усадьбе Фета Степановке 27 мая (8 июня) 1861 года[20]. Поводом было резкое замечание -Толстого о воспитании дочери Тургенева. История случилась уже после ссоры Тургенева с Некрасовым, поэтому последний никакого участия в ней не принимал. Толстой отозвал свой вызов, бывшие друзья не общались семнадцать лет. Именно этот срок понадобился Толстому, чтобы осознать то, о чем он напишет в своем первом после семнадцатилетнего перерыва письме к Тургеневу: «Я помню, что Вам я обязан своей литературной извест-ностью, и помню, как Вы любили и мое писанье, и меня». А ведь действительно любил.- -Интересовался, испытывал нежность, видел мощь таланта и иногда — исповедовался:
«Мне это очень нужно (рассказ «Утро помещика».— И. Ч.)
«…я желаю следить за каждым Вашим шагом» (декабрь 1856, Париж).
«Извините меня, что я Вас как будто по головке глажу: я на целых десять лет старше Вас да и вообще чувствую, что становлюсь дядькой и болтуном» (январь 1857, Париж).
«Ну, прощайте, милый Толстой. Разрастайтесь в ширину, как Вы до сих пор в глубину росли — и мы со временем будем сидеть под Вашей тенью да и похваливать ее красоту и прохладу» (там же).
«Кстати, что за нелепые слухи распространяются у вас! Муж ее (Полины Виардо.— И. Ч.) здоров как нельзя лучше, и я столь же далек от свадьбы, сколь, например, Вы. Но я люблю ее больше, чем когда-либо, и больше, чем кого-нибудь на свете. Это верно».
Как далеко все это отстоит от помещенных в «романе» Панаевой злобных, грубых по языку, «памфлетных» высказываний Тургенева:
«…как объяснить в умном человеке эту глупую кичливость своим захудалым графством!»
«…каким лаком образованности ни отполируй такого субъекта, все-таки в нем просвечивает зверство».
«И все это зверство, как подумаешь, из одного желания получить отличие…»
Узнав о том, что Тургенев умирает, Толстой написал ему из Москвы: «Я почувствовал, как я Вас люблю. Я почувствовал, что, если Вы умрете прежде меня, мне будет очень больно. Обнимаю Вас, старый милый и очень дорогой мне человек и друг» (май 1882, Москва).
И ответ Тургенева карандашом, меньше чем за два месяца до смерти:
«Пишу же я Вам, собственно, чтобы сказать Вам, как я был рад быть Вашим современником и чтобы выразить Вам мою последнюю искреннюю просьбу. Друг мой, вернитесь к литературной деятельности! (29 июня 1883, Буживаль).
Глава шестая.
«Беглец из неизящного отечества»
Любил ли Тургенев Россию и ее народ? Смешной вопрос. Всем, кто прочитал хотя бы «Записки охотника», ответ на него будет ясен.
Но мы уже поняли, что у Панаевой свой Тургенев, рисуемый соответственно ее представлениям. Тургенев у Авдотьи Яковлевны — карикатурный эстетствующий «западник». Он на пару с еще одним «нечистым», Боткиным, выдвигает претензии к Некрасову, зачем тот «напирает в своих стихах на реальность» (Тургенев), зачем воспевает «любовь ямщиков, огородников и всю деревенщину» (Боткин).
«Твой стих тяжеловесен, нет в нем изящной формы», — наставляет Некрасова друг Василий Петрович.
«Изящная форма во всем имеет преимущество», — согласно кивает друг Иван Сергеевич.
Если отделить зерна от плевел, то из всего этого можно вычленить следующее: Тургенев считался в «кружке» близких к «Современнику» литераторов человеком с большим вкусом, ценителем прекрасного. Это сильно отличало его от новейших критиков Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Антоновича, далеких от эстетических критериев —их критические разборы основывались исключительно на содержательных моментах и игнорировали «художество».
Кстати сказать, Некрасов бесконечно доверял мнению Тургенева, посылал ему «на отзыв» только что написанные стихи[21] (Тургенев вообще считался «мэтром» в поэзии, редактировал сборники Фета и Тютчева, помогал советами Полонскому).
Приведу отзыв Тургенева на некрасовское стихотворение «Еду ли ночью по улице темной», далеко не «изящное» ни по теме, ни по форме: «…скажите от меня Некрасову, что его стихотворение в 9-й книжке меня совершенно с ума свело, денно и нощно твержу я это удивительное произведение и уже наизусть выучил» (в письме к Белинскому 14 ноября 1847 года).
Но вернемся к сцене разбора некрасовских стихов Боткиным и Тургеневым из «романа» Панаевой. Чрезмерно «эстетический» взгляд друзей на его поэзию подвигает Некрасова высказать свое задушевное кредо: «Так как мне выпало на долю с детства видеть страдания русского мужика от холода, голода… то мотивы для моих стихов я беру из их среды, и меня удивляет, что вы отвергаете человеческие чувства в русском народе!» (курсив мой.— И. Ч.)
Ну и ну! Насчет Боткина не скажу: он больше писал про Испанию и Францию, хотя предполагаю, что «человеческие чувства в русском народе» даже он не отвергал. А уж Иван-то Сергеевич! Будто не он автор «Муму», «Хоря и Калиныча», «Живых мощей», «Бирюка»!..
Читаем дальше антирусские филиппики «панаевского Боткина», двойника «западника» Тургенева: «И знать не хочу звероподобную пародию на людей, и считаю для себя большим несчастьем, что родился в таком государстве». Стоп. Панаева «смешала в кучу» проклятия народу и государству, но ведь это не одно и то же. Во всяком случае, Тургеневу, месяц отсидевшему в тюремной камере и сосланному подальше от столиц за некролог о Гоголе, российские порядки уж точно не могли казаться образцовыми.
Но Авдотье Яковлевне не до таких тонкостей. Она запомнила, что в кулуарах «Современника» велись споры о России и Европе, и именно Тургенев и Боткин были их активными участниками, так как подолгу жили в европейских странах. Их «прозападные» высказывания в «романе Панаевой» вполне карикатурны. «Панаевский Боткин», объединяя себя с Тургеневым местоимением мы, говорит Некрасову: «Ты ведь не путешествовал по Европе, а мы в ней жили и не раз испытали стыд, что принадлежим к дикой нации».
Некрасов — не из панаевского романа, а реальный — за границу ездил; в первую поездку провел в Европе почти год (август 1856 — июнь 1857), но, как остроумно заметил Герцен, смотрелся в ней плохо — как «щука в опере». Тургенев же прожил за границей большую часть своей жизни, что не мешало ему оставаться русским. «Американ-ский европеец» Генри Джеймс, тесно общавшийся с Тургеневым в Париже в 1875–1876 гг. пишет, что позади него, «в резерве», всегда стояла Россия, ее судьба, ее народ, о которых он думал и говорил беспрестанно.
Маленький кусочек из письма Тургенева Афанасию Фету (1862, Париж):
«Если бы я не был так искренно к Вам привязан, я бы до остервенения позавидовал Вам, я, который принужден жить в гнусном Париже и каждый день просыпаться с отчаянной тоской на душе… Если Бог даст, в конце апреля я в Степановке».
Почему же Тургенев покинул Россию и жил за границей? На это у Панаевой есть замечательный ответ. Оказывается, он не хотел писать для «русского читателя»: «Шекспира читают все образованные нации, а Гоголя будут читать одни русские, да и то несколько тысяч, а Европа не будет знать даже о его существовании! … Ведь мы пишем для какой-то горсточки одних только русских читателей… Нет, только меня и видели; как получу наследство, убегу и строки не напишу для русских читателей».
Так и хочется спросить: для кого же писал Тургенев, если не для русского читателя? Для французов? Для немцев? Для англичан? Сказывается памфлетная односторонность «романа» Панаевой — окарикатуренный Тургенев сам себя «ловит в ловушку».
Вовсе не «получение наследства» было регулятором перемещений Тургенева. В 1847 году, практически нищим, он отправился вдогонку за Полиной Виардо и прожил «около нее» больше трех лет, а после смерти матери в 1850 году, получив наследство, провел в России безвыездно шесть лет.
Но и любовью к Европе, и «европейскими вкусами» также не объяснишь многолетнего пребывания Тургенева за пределами России. Восклицания «панаевского Тургенева»: «Нет, я в душе европеец, мои требования от жизни тоже европейские», — в такой же степени карикатурны, как и его стремление «убежать от русского читателя».
На самом деле все было гораздо сложнее — это был запутанный узел, центром которого была неодолимая страсть к Полине Виардо, а также возникшая впоследствии привязанность к ее семейству.
«Мне здесь очень хорошо; я с людьми, которых люблю душевно, — и которые меня любят» (Тургенев Толстому из Куртавнеля, сентябрь 1856 года).
Но как кажется, еще одним фактором, уводившим Тургенева из России, был царивший в ней полицейский режим, всевластие государственного аппарата при бесправии народа, даже на уровне помещичьего класса. Лев Толстой, отвернувшийся от социальных вопросов в сторону вопросов нравственных, испытал на себе произвол властей во время обыска в Ясной Поляне (1862 год). Тургенев от социальных вопросов в своих книгах не уходил, жил ими, и получил «грозное предупреждение» сразу по выходе его антикрепостниче-ских «Записок охотника»[22]. Не будучи революционером в духе Чернышевского или своего друга Герцена, Тургенев предпочел относительно спокойную жизнь в чужой стране, без угрозы сделок с совестью (Некрасов), равелина и сибирского острога (Чернышевский), смертной казни, замененной каторгой и солдатчиной (Достоевский).
Глава седьмая.
«Разрыв с
└Современником“»
Сакраментальной фразы «Выбирай: я или Добролюбов», процитированной Панаевой, Тургенев не писал. Вот его записка Некрасову:«Убедительно тебя прошу, милый Некрасов,не печатать этой статьи: она, кроме неприятностей, ничего мне наделать неможет, она несправедлива и резка(выделено Тургеневым.— И. Ч.), я не буду знать, куда деться, если она напечатается. — Пожалуйста, уважь мою просьбу.
Я зайду к тебе.
Твой И. Т.» (около 19 февраля (2 марта) 1860 года).
Разрыву Тургенева с «Современником» Панаева посвятила много наполненных ядом страниц. Можно сказать, что это кульминационные сцены ее «романа» о Тургеневе[23], в них в спрессованной форме находят разрешение важные сюжетные нити этого романа, такие, как дружба Некрасова и Тургенева, пришедшая к своему финалу, противостояние Тургенева и «семинаристов», закончившееся уходом писателя из журнала, неприязненное отношение к Некрасову «лондонских изгнанников», Герцена и Огарева, переросшее в открытое обвинение в воровстве и мошенничестве. Причем даже в этом последнем обвинении Панаева видит «руку Тургенева». Поистине ненависть ослепляет.
Начнем с «противостояния» Тургенева и «семинаристов». Здесь не все так просто. В 1856 году Тургенев писал о Николае Гавриловиче: «Чернышевский, без всякого сомнения, лучший наш критик и более всех понимает, что именно нужно». Еще любопытнее поздний тургеневский отзыв о Добролюбове, причем о той самой статье, которая и стала «яблоком раздора» между ним и Некрасовым.
В «Предисловии» к собранию романов в издании 1880 года Тургенев утверждает, что из всей тогдашней (современной роману.— И. Ч.) критики «Накануне» «самою выдающейся была, конечно, статья Добролюбова»).
Из чего же тогда весь сыр-бор?
И все же противостояние было.
«Дети» в лице «молодой редакции» «Современника», а именно: Чернышевский и Добролюбов — не слишком жаловали «отцов», видели их смешные и жалкие стороны (см. статью Чернышевского «Русский человек на rendez-vous», посвященную как раз тургеневской «Асе»), имели свой взгляд на будущее России.
В то же время, «отцам» претили догматизм и сухость «детей», их самонадеянность, вызывающий антиэстетизм. Реальный Иван Сергеевич вполне мог присединиться к реплике «панаевского Тургенева» в ответ на сравнение Николая Добролюбова с Белин-ским: «В последнем был священный огонь понимания художественности, природное чутье ко всему эстетическому, а в Добролюбове всюду сухость и односторонность взгляда!»
Мог, мог сказать. А вот в то, что призывал «употребить все усилия, чтобы избавить (русскую литературу) от этих кутейников-вандалов», как-то не очень верится. С одним из этих «вандалов», Дмитрием Писаревым, переписку затеял — тот писал ему из крепости; другого «вандала», художество не признающего, сделал героем своего романа и проникся к нему едва ли не любовью…
О добролюбовской статье. Она была посвящена роману Тургенева «Накануне» и называлась «Когда же придет настоящий день?»[24]. Панаева справедливо пишет, что корректуру этой статьи цензор Бекетов собственноручно повез Тургеневу. Зачем? Панаева объясняет: «Из желания услужить». Сам Бекетов в записке Добролюбову от 19 февраля 1860 года пишет об «опасности» статьи: «Напечатать так, как она вылилась из-под вашего пера… значит обратить внимание на бесподобного Ивана Сергеевича, да и не поздоровилось бы и другим».
Таким образом, первым SOS прокричал цензор[25], опасаясь за политические последствия этой публикации для Тургенева и журнала. Статья Добролюбова, даже переработанная, даже в своей новой редакции, оставалась пропагандистской: в подтексте она содержала призыв к революционному деянию. День революции — вот что такое в добролюбовском иносказании «настоящий день». Тургенев воспротивился такому произвольно расширительному толкованию своего романа, и, как кажется, вслед за цензором испугался «неприятностей», уже однажды им испытанных.
Вовсе не желание «лишить Добролюбова возможности сотрудничать в └Современнике“» (версия Панаевой) владело Тургеневым. В сущности, этот эпизод был «последней каплей» в его дружеских отношениях с Некрасовым. Дело исподволь шло к разрыву. Ведь не случайно роман «Накануне» был опубликован не в «Современнике», где обычно печатались вещи Тургенева, а в катковском «Русском вестнике». Давний тургеневский друг Герцен уже напечатал в своем «Колоколе» статью «Very dangerous!!!» (1858), направленную против «Современника» и «свистунов»-демократов[26]. Тот же Герцен уже высказал Тургеневу свое мнение о «нечестности» Некрасова в связи с «огаревским делом». Тургенев, чья убедительная просьба не печатать добролюбовской статьи удовлетворена не была, имел прямую возможность порвать с журналом и с Некрасовым.Что он, при всей своей вошедшей в поговорку мягкости, и сделал[27].
За драматичными сценами ухода Тургенева из «Современника» следует у Панаевой лирическое отступление о привязанности Некрасова к Тургеневу. Причем Тургенев изъясняет свою дружбу к Некрасову примерно так, как Гонерилья и Регана свою -беспредельную любовь к отцу, королю Лиру, лицемерно и со странными преувеличениями:
«Мне кажется, если бы ты вдруг сделался ярым крепостником, то и тогда бы наша дружба не могла бы пострадать».
Что ж, дружба была. Тема эта отдельная. Некрасов, будучи на три года младше Тургенева, любил его как старший брат или даже как старая «мамка».
Чего стоят такие слова из письма 1857 года: «Будь весел, голубчик. Глажу тебя по седой головке. Без тебя, брат, как-то хуже живется».
В конце своего «романа» о Тургеневе Панаева сообщает, как Тургенев «отплатил» Некрасову за его дружеские чувства: пустил слух о присвоении Некрасовым денег Огарева. Обвинение облыжное: к сложному и запутанному делу об «огаревском наследстве» Тургенев не имел прямого касательства[28]. Как раз в год его ссоры с Некрасовым, а именно в 1860 году, было вынесено судебное решение взыскать с А. Я. Панаевой и ее однодельца Н. С. Шаншиева деньги… «ими ранее с Огарева взысканные и при-своенные».
За спиной Панаевой, как считали многие — в том числе Герцен, — стоял Некрасов. Именно он, дабы спасти А. Я. от долговой тюрьмы, выплатил «украденные» деньги Огареву. Так что дело вышло на поверхность и получило огласку вовсе не из-за Тургенева.
Эпилог от автора. о причинах антипатии
Проще всего для ответа на этот вопрос процитировать Чуковского: «… цель у нее благородная: вознести и восславить Некрасова, — который был так тяжко перед ней виноват, — и посрамить, и обличить его врагов».
Но вот вопрос: был ли Тургенев врагом Некрасова?
Даже когда Тургенев рассорился с «Современником» и ушел, «хлопнув дверью», Некрасов продолжал надеяться на его возвращение и в журнал, и в свою жизнь. Был он для Некрасова самым близким человеком, с очень схожей судьбой. Известен факт: вдогонку уехавшему не простившись Тургеневу Некрасов написал письмо, где слышно прямо-таки моление: «…желание услышать от тебя слово, писать к тебе у меня наконец дошло до тоски». Если Тургенев предпринял несколько не вполне лояльных по отношению к Некрасову шагов (например, в 1869 году привел в своих воспоминаниях о Белинском отрывки из писем критика с нелицеприятной оценкой Некрасова), то последний до конца дней не сказал о Тургеневе худого слова. И если исходить из мысли, что Панаева «в своих мемуарах бранит того, кого бранил бы Некрасов…» (Чуковский), то Тургенев не подпадает под эту категорию. Некрасов бы его не бранил.
Мне вообще не кажется справедливым утверждение Чуковского, что книга Панаевой «как бы продиктована» Некрасовым, как и то, что была Авдотья Яковлевна «элементарной, обывательски-незамысловатой женщиной», разливательницей чая… Нет и нет. Панаева не домохозяйка, отнюдь; и сама себя она понимала иначе; она спорит с Тургеневым, дружит с Белинским и с Добролюбовым. Чернышевкий посвящает ей Собрание сочинений Добролюбова. Она автор многочисленных повестей, напечатанных в лучшем из тогдашних журналов. Нет, у Панаевой совсем не некрасовский, а свой собственный взгляд и на людей, и на вещи, взгляд едкий и острый; о ней вполне можно сказать пушкинскими словами, обращенными к Смирновой-Россет: «И шутки злости самой черной писала прямо набело». Писала, и никто ей был не указ[29].
На дворе стоял 1889 год, Тургенев шесть лет как покоился на Волковом кладбище в соседстве с Белинским — признанный классик, светлая, высоконравственная личность. И тут она со своими мемуарами словно за что-то мстила, словно чем-то ей лично он досадил. И вот тут приходит в голову мысль: а как сам Тургенев относился к Панаевой? Оставил ли он какие-нибудь отзывы о ней?
Оказывается, оставил.
В 1857 году в письме к Марии Николаевне Толстой из Парижа написал он об Авдотье Яковлевне такое... Даже и не подумаешь, что Тургенев способен так написать о женщине: «Я Некрасова проводил до Берлина; он должен быть теперь в Петербурге. Он уехал с госпожою Панаевой, к которой он до сих пор привязан и которая мучит его самым отличным манером. Это грубое, неумное, злое, капризное, лишенное всякой женственности, но не без дюжего кокетства существо… владеет им как своим крепостным человеком. И хоть бы он был ослеплен на ее счет! И то — нет»[30].
Призадумаешься. Откуда такой эмоциональный, словно со дна души, выплеск? Ну, положим, сочувствует Некрасову, близкому другу: видит, что явно не та с ним рядом, а делать нечего: привязан, да еще как — как крепостной человек. Но сказать о красавице Панаевой: «это грубое, неумное, злое, капризное, лишенное всякой женственности… существо», — да добавить к тому: «не без дюжего кокетства» — значит, полностью эту женщину смешать с грязью. Здесь что-то не так. Юпитер, ты сердишься…
Такие слова, сказанные о женщине, к тому же в письме к другой женщине, — в этом есть какая-то чрезмерность. Словно бедной Панаевой досталось не только за себя и не только за Некрасова… Вчитываясь в эти злые характеристики, видишь, что ими в полной мере в устах «доброхотов» Тургенева могла быть «описана»… Полина Виардо. Кстати сказать, отношения между нею и Тургеневым были, по мнению этих доброхотов, точно такие же крепостнические и мучительные. И сам Тургенев в отдельные моменты это осознавал, точно так же, как Некрасов[31].
Может, все это и есть «любовный плен»? «любовное ослепление»? или, по-русски, «присуха» — то, что Тургенев с такой яростной надрывной правдой описывает в «Вешних водах»?[32] Но этой теме хочу посвятить специальную статью. Здесь же отметим взаимную неприязнь наших героев друг к другу. На страницах книги Панаевой эта неприязнь порой выливается в открытые столкновения — ее недружественные споры с Тургеневым, где она, как правило, отстаивает демократические позиции, а Тургенев выступает от лица «эстетов», «бар», людей слова, а не дела.
При всем осторожном отношении к ее «сочинительству», допускаю, что это отражение их реальных споров. Вполне возможно, в неприязни Панаевой к Тургеневу таились «классовые» инстинкты: она вышла из актерской среды, и симпатии ее к неза-носчивым демократам-«семинаристам» очевидны.
Но, кроме этого, за взаимной антипатией этих двух людей с обеих сторон ощущается какой-то сложный психологический клубок прямых и опосредованных отношений. А ведь знакомство их начиналось с взаимного интереса, может быть, даже с увлечения… Однако последующее сделало их врагами. Что было тому причиной? К сожалению, у нас нет материалов для точного и однозначного ответа на этот вопрос.