Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2008
Аркадий Анатольевич Бартов — прозаик, драматург, эссеист. Родился в 1940 году в Ленин-граде, окончил Ленинградский политехнический институт и Ленинградский государственный университет. Печатался журналах «Аврора», «Нева», «Звезда», «Собеседник», «Комментарии» и др. Член СП Санкт-Петербурга и Международного клуба писателей и художников «Da-da Lama Orden» (Берлин). Живет в Санкт-Петербурге.
И. С. Тургенев,
Л. Н. Толстой
и маркиз
Астольф де Кюстин
Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись.
Дж. Р. Киплинг. «Баллада о Западе и Востоке»
Вместо предисловия
В июне 1839 года А. И. Тургенев, известный историк, юрист и литератор, дальний родственник И. С. Тургенева, сообщал князю П. А. Вяземскому из Киссингена, из-за границы, где осматривал архивы и библиотеки, что в Россию от-правляется их общий знакомый французский писатель и путешественник маркиз Астольф де Кюстин. Поручая маркиза попечительству друга, Тургенев просил его рекомендовать Кюстина также князю В. Ф. Одоевскому, П. Я. Чаадаеву и дру-гим выдающимся представителям мыслящей России.
На основании своих путевых заметок де Кюстин в 1843 году выпустил кни-гу «Россия в 1839 году» (Astolphe de Custine. «La Russie en 1839»), которая вско-ре стала известна и вызвала большой резонанс в России. «Я не знаю ни одного дома, порядочно содержимого, где бы не найти сочинения Кюстина о России» — вспоминал А. И. Герцен. Рассказы Кюстина о нравах русского общества вы-звали много как положительных, так и отрицательных эмоций. И славянофилы, и западники ссылались на эту книгу для подкрепления своих позиций. Резюми-ровал этот разброс мнений в 1844 году один из первых читателей этой книги, московский почтдиректор Александр Яковлевич Булгаков: «И черт его знает, какое его истинное заключение: то мы первый народ в мире, то мы самый гнус-нейший!». Действительно, в книге де Кюстина найдутся цитаты, подтверждаю-щие оба эти «заключения». В. А. Жуковский называл Кюстина собакой, однако не смог не признать того, что большая часть написанного соответствует дейст-вительности. А. И. Тургенев, прочитав книгу, написал, что Кюстин «раздражил нашу мертвечину» и тем «за-служил народную благодарность», а его младший брат Н. И. Тургенев, экономист и публицист, один из крупнейших деятелей рус-ского либерализма, отметил, что Кюстин, сделав ошибки в подробностях, изо-бразил «сущность русского быта справедливо и точно».
Можно говорить об объективности книги де Кюстина, исходя также из того, что он был роялистом до мозга костей (дед и отец Астольфа де Кюстина погиб-ли на гильотине во время якобинского террора Великой французской револю-ции, а его мать, урожденная де Сабран, провела значительное время в тюрьме и чудом избежала казни), однако российский вариант самодержавия показался ему неприемлемым. Николай I, который оказал де Кюстину ласковый прием и всячески ему покровительствовал, надеялся, что книга, которая появится в ре-зультате путешествия Кюстина, поднимет престиж россий-ской монархии в гла-зах западных читателей. Прием, оказанный маркизу в Петербурге, был авансом за панегирики, которых от него ждали. После выхода книги император был раз-очарован и жаловался французскому дипломату: «Я принял его очень хорошо; вы знаете, как он меня отблагодарил». Правительство Николая I, чтобы поло-жить конец различным толкованиям, поступило очень просто: оно эту книгу за-претило. Книгопродавцы, выписавшие ее в Россию, получили приказание вер-нуть все экземпляры за границу. Но эти запреты вряд ли имели успех. Книга проникала в Россию нелегальными путями.
Кюстин однако не ответчик ни за русских западников, ни за славянофилов. Он действительно написал и о России, и о русском народе, и о русских пейзажах много хорошего, но еще больше предъявил русским претензий, зачастую весьма резких и язвительных. Герцен писал в своем дневнике 10 сентября 1848 года: «Книга эта действует на меня, как пытка, как камень, приваленный к груди; я не смотрю на его промахи, основа воззрения верна. И это страшное общество, и эта страна — Россия…». Но даже западники, в точном соответствии с известной пушкинской формулой, придуманной задолго до приезда Кюстина в Россию («Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног, но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство»), обиделись на эти кюстиновские обвинения, и их последователи продолжают, кажется, обижаться до сих пор. До эпохи политкорректности было далеко, и некоторые критики опускались до обыгрывания нетрадиционной ориентации маркиза, о которой ходили слухи, может быть, кем-то специально инициированные. Эта тема было общим местом в литературной полемике тех лет. Относительно деликатные критики (Филарет Шаль) писали про «сочинение остроумного человека, привыкшего атаковать с тылу». Другие высказывались более прямолинейно. Например, комментируя ан-тироссийские пассажи из книги «La Russie еn 1839», П. А. Вяземский писал А. Я. Булгакову: «Должно быть, маркиза плохо е… -в России».
Кюстина, яркого обличителя русской «империи фасадов» и великолепного стилиста, сейчас назвали бы одним из первых европейских постмодернистов.
Но не превосходный стиль и меткие афоризмы, а уж тем более не нетради-ционная ориентация Астольфа де Кюстина являются темой данной статьи. Мно-гие высказывания де Кюстина пересекаются с мнениями двух великих русских писателей XIX века Льва Николаевича Толстого и Ивана Сергеевича Тургенева, а темы, описанные в книге французского путешественника, совпадают с темами нескольких литературных произведений этих классиков.
Иван Сергеевич Тургенев — в сторону западников
Всему свое время, и время всякой вещи под небом.
Время рождаться и время умирать; время насаждать -и время вырывать посаженное.
‹…›
Время искать и время терять; время сберегать и время бросать. ‹…›
Время молчать и время говорить.
Еккл. 3, 1–2; 6–7
Европеец «до мозга костей» или «до кончиков ногтей» Иван Сергеевич Тургенев, неоднократно заверяя собеседников в частных разговорах и письмах, что он ни с какой стороны не интересуется политикой, оказался в центре неза-тухающих политических споров о революции и либерализме, о славянофильстве и западничестве, романтизме и нигилизме. Казалось, сама обстановка, которая его окружала в детстве, должна была выработать сопротивление тем обычаям и нравам, той атмосфере среднепоместной дворянской семьи, которую так воспе-вали славянофилы. Детство Иван Тургенев прожил в усадьбе, наследственном Лутовиновском поместье в пять тысяч душ, в Спасском в десяти -километрах от Мценска Орловской губернии под деспотическим гнетом матери-кре-постницы.
Астольф де Кюстин писал о русском строе, о крепостном праве: «Мы мо-жем с трудом представить положение этого класса людей, лишенных всяких прав и вместе с тем представляющих собой нацию. Помещики страдают от по-добного порядка вещей не менее, чем их крепостные»; «У русских такой пе-чальный и пришибленный вид, что они, вероятно, относятся с одинаковым рав-нодушием и к своей, и к чужой гибели. Жизнь человече-ская не имеет здесь ника-кой цены». И еще, говоря о русских вне зависимости от их социального положе-ния: «Славянин по природе сметлив, но как вымуштрованный подданный само-держца — фальшив, тщеславен, деспотичен и переимчив, как обезьяна».
Сквозь созданную матерью, Варварой Петровной Лутовиновой, среду «побоев и истязаний» Тургенев пронес невредимо свою мягкую душу, в которой именно зрелище неистовств помещичьей власти, задолго еще до теоретических воздействий, подготовило протест против окружающего его образа жизни. Та-ким «побоям и истязаниям» подвергался и он сам, хотя считался любимым сы-ном матери. «Драли меня, — рассказывал впоследствии Иван Сергеевич, — за вся-кие пустяки чуть не каждый день»; однажды он уже совершенно приготовился бежать из дому. Умственное воспитание его шло под руководством часто сме-нявшихся французских и немецких гувернеров. Ко всему русскому Варвара Петровна, эта русская помещица, питала глубочайшее презрение; члены семьи говорили между собою исключительно по-французски. Любовь к русской лите-ратуре тайком внушил Тургеневу один из крепостных камердинеров, изобра-женный им в лице Лунина, в рассказе «Пунин и Бабурин», вошедшем позднее в написанную уже за границей, в Буживале, замечательную поэтическую вещь, по-жалуй, лучшую во всем его творчестве, — «Записки ружейного охотника». «За-писки охотника» представляют собой поэму, воспевающую русскую природу, русского человека. Недаром ее так часто цитировали классики славянофильства. В 1836 году Тургенев кончил курс Петербургского университета со степе-нью действительного студента. Мечтая о научной деятельности, он в следую-щем году снова держал выпускной экзамен, получил степень кандидата, а в 1838-м отправился в Германию. Интересная деталь: девятнадцатилетний Тургенев от-правился в Германию на борту парохода «Николай I», на котором произошел страшный пожар, а через год в Россию на этом же отреставрированном пароходе прибыл в Россию маркиз Астольф де Кюстин. Пожар, почти полностью унич-тоживший пароход, произошел в мае 1838 года. -Астольф де Кюстин писал в своей книге об этом пожаре, а через много лет, в 1883 году, И. С. Тургенев также описал эту трагедию в очерке «Пожар на море».
Поселившись в Берлине, Тургенев усердно взялся за занятия, слушал в уни-верситете лекции по истории римской и греческой литературы. В Берлине сформировался в это время кружок даровитых молодых русских — Грановский, Фролов, Неверов, Михаил Бакунин, Станкевич. Все они восторженно увлека-лись гегельянством, в котором видели не одну только систему отвлеченного мышления, а новое евангелие жизни. «В философии, — говорит Тургенев — мы искали всего, кроме чистого мышления».
Сильное впечатление произвел на Тургенева и весь вообще строй западно-европейской жизни. В его душу внедрилось убеждение, что только усвоение ос-новных начал общечеловеческой культуры может вывести Россию из того мра-ка, в который она была погружена. В этом смысле он становится «западником». К числу лучших влияний берлинской жизни принадлежит сближение Ивана Сергеевича со Станкевичем, смерть которого произвела на него тяжелейшее впечатление.
В 1841 году Тургенев вернулся на родину и в 1842 году вполне удовлетво-рительно выдержал экзамен на степень магистра в Петербургском университете. В том же 1842 году он, по желанию матери, поступил в канцелярию Министерства внутренних дел. Чиновник он был весьма плохой, а начальник канцелярии В. И. Даль, автор знаменитого «Словаря» и известный славянофил, к службе относился весьма педантически. Кончилось дело тем, что, прослужив года полтора, Турге-нев, к немалому огорчению и неудовольствию матери, вышел в отставку. Но в Тургеневе уже простыл жар к профессиональной учености, к занятиям филосо-фией; его все более и более начинает привлекать деятельность литературная. В конце 1943 года в России появилась книга де Кюстина «Россия в 1939 году», и вскоре Тургенев вслед за Кюстином мог повторить: «В России везде говорят на языке просветительной философии XVIII века, и везде я вижу самый невероят-ный гнет»; «Здесь вежливость есть не что иное, как искусство взаимно скрывать тот двойной страх, который каждый испытывает и внушает». Тургенев стре-мится отобразить это не в философских изысканиях, а в литературе. Он опубли-ковал ряд стихотворений, поэм, драматических и прозаических произведений (отмеченных Некрасовым, Плетневым и Белинским) в «Отечественных запис-ках» и «Современнике».
В 1943 году в жизни И. С. Тургенева произошло знаменательное событие. Он познакомился с Полиной Виардо и сразу влюбился в нее на первом же пе-тербургском -концерте певицы. Гастроли закончились, Виардо уехала домой, в Париж, и Тургенев последовал за ней. Из-за Полины Виардо Тургенев покинул Россию. Русский писатель и семейство Виардо–Гарсиа жили вместе, на юго-западе от Парижа, в лесу Сен-Клу, в деревеньке Буживаль. Тургенев купил в Буживале дом с большим прекрасным садом, -который был его дачей. Усадьба называлась «Frenes» («Ясени»), так как в саду росли -березы, и ясени, а за ними был виден изгиб реки. Этот поэтический пейзаж был как бы специально создан для любви.
Вспоминая в конце жизни о первом дне знакомства с Тургеневым, Виардо говорила: «Мне его представили со словами: это молодой русский помещик, славный охотник и плохой поэт». Именно в Буживале вскоре Тургенев написал замечательную поэтиче-скую вещь, одну из лучших во всем его творчестве — сборник рассказов «Записки охотника», которую опубликует в России в 1852 году.
Вся жизнь И. С. Тургенева была наполнена этой любовью к Полине Виардо. Процитируем «веховца» Михаила Гершензона:
«По существу чуждый всяким гражданским мотивам, чистый художник, он на всю жизнь усвоил себе сознание обязанности вкладывать в свои произведе-ния общеполезную мысль. В действительности он всю жизнь будет любить од-но: женщину; расцвет женской души навсегда останется главным предметом его интереса… но со временем └идея“ получит большую власть над ним; в угоду ей он каждый раз будет делать вид, что картина женской любви нужна ему только как материал для некоторой идейной демонстрации, и потому он будет рисовать эту картину с видом объективности, которой фактически в ней вовсе нет».
Все любовные аспекты знаменитых повестей и романов Тургенева, ради ко-торых собственно они и были написаны, оказались отодвинутыми на задний план перед той или иной модной гражданской идеей. Ведь недаром И. С. Турге-нев оказался в центре -самого яростного соперничества в XIX веке двух лагерей: западничества и славянофильства.
В основной нравственной коллизии произведений Тургенева, конфликте личного счастья и долга, всегда побеждает долг. И все же преклонение перед женщиной в его романах и повестях, будь то «чистая» девушка, или светская львица, пробивается сквозь «общеполезную» идею, приобретая форму не столько возвышения женщины, сколько унижения мужчины, мужской несо-стоятельности героя-любовника перед героиней. Его персонажи не могут полю-бить женщину, потому что они ее боятся.
Не знаю, был ли сам Иван Сергеевич Тургенев счастливым любовником, но в его произведениях, строго говоря, есть только один счастливый любовник — Инсаров в романе «Накануне», да и тот умирает, едва добравшись до Венеции. К тому же он не русский, а болгарин. Русские люди у Тургенева — почти всегда слабые. И герои его, пресловутые «лишние люди», — лишние не потому, что они неспособны скинуть царское правительство, а потому что они неспособны на другое: элементарную мужественность. Тургеневский герой — импотент, и хотя это слово можно понимать в любом смысле, доминирующим становится идейный аспект. Об этом в свое время не без остроумия написал вообще-то ма-лоодаренный автор, Чернышевский, в статье «Русский человек на рандеву» о тургеневской повести «Ася». Чернышевский сделал эту мужскую несостоятель-ность тургеневского героя метафорой бессильного политического либе-рализма.
Наряду с пушкинской Татьяной Лиза, героиня романа «Дворянское гнез-до» (1859 год), принадлежит к числу самых обаятельных фигур русской литерату-ры. Она вся — порыв к добру и героическое милосердие; она относится к людям с той чисто русскою, лишенной внешнего блеска, но глубоко в сердце сидящей жалостью, которая характеризует древнерусских подвижниц. Выросшая на ру-ках будущей схимницы, Лиза душевными корнями вся в старой, мистической Руси. Простая русская девушка, она даже не умеет формулировать то высокое и доброе, что наполняет ее душу: у нее нет «своих слов». Не умом, а сердцем она поняла Лаврецкого и полюбила его той народной русскою любовью, которая слово «любить» заменяет словом «жалеть». Составляя, вместе с тем органиче-ское звено стародворянской обеспеченной жизни с ее отсутствием обществен-ных интересов Лиза воплощает собою ту полосу русской общественности, ко-гда вся жизнь женщины сводилась к любви и когда, потерпев неудачу в ней, она лишалась всякой цели существования. Недаром в «Дворянском гнезде» видны многие аспекты славянофильских настроений.
Во всех произведениях Тургенева женские героини всегда сильнее, предан-нее, чище мужчин. Его романы и повести — это настоящий гимн женщине. Это пе-рекликается с героинями книги де Кюстина, в частности, его рассказами о женах декабристов. Цитируем Кюстина: «Это торжество преданности представляется мне чудом женской чуткости, силы и любви. Жертвовать собой — благородное и редкое качество, но заставить других принять такую жертву — выше этого нет ничего на земле!»
С конца 50-х годов происходит постепенное расхождение Тургенева с «за-падниками». С приходом в редакцию «Современника» разночинцев Добролю-бова и Чернышевского начинается охлаждение писателя к журналу, заканчи-вающееся в 1862 году открытым разрывом. Разошелся Тургенев также и с Герценом. В том же году в «Русском вестнике» М. Н. Каткова печатается роман Тургенева «Отцы и дети», оттолкнувший от Тургенева народническую молодежь (группи-ровавшуюся вокруг «Современника»), которая усмотрела в главном герое рома-на «нигилисте» Базарове «карикатуру» на новое поколение. И это несмотря на то, что многие увидели в романе совсем другое. Катков писал Тургеневу: «Вы пресмыкаетесь перед молодым поколением». С 1868 года Тургенев становится по-стоянным сотрудником либерального «Вестника Европы», общественно-политическая позиция которого наиболее отвечает взглядам «старого либерала-постепеновца», как Тургенев сам себя называет.
Во имя общественных идей Тургенев всю жизнь подавлял в своей жизни и в творчестве порыв вдохновения, всяческую игру формой в искусстве и в бытовом поведении. «Горе писателю, — заявлял он, — который захочет сделать из своего живого дарования мертвую игрушку, которого соблазнят дешевый триумф вир-туоза, дешевая власть его над своим опошленным вдохновением».
Но порыв и вдохновение все-таки прорывались. Да иначе и невозможно у большого писателя, особенно если дело касается России. И у самого Тургенева случались такие то ли срывы, то ли озарения. Современник сохранил и записал устный рассказ Тургенева об одном его обеде в лондонском суперджентльмен-ском клубе:
«Эта роскошная зала, мрачная, несмотря на большое освещение, эти люди, точно деревянные тени, снующие вокруг нас, весь этот обиход начинал выводить меня из терпения!.. Мною вдруг обуяло какое-то исступление; что есть мо-чи я ударил об стол кулаком и принялся, как сумасшедший, кричать: └Редька! Тыква! Кобыла! Репа! Баба! Каша! Каша!“»
Вот оно — когда из-под маски европейского джентльмена прорывается рус-ская душа, ее уже не удержать и не спрятать.
Надо полагать, что английские джентльмены и бровью не повели в ответ на это воспоминание русского джентльмена о родине. Вот это и есть культура, это и есть Европа. Тут главное — не то, как ты себя ведешь, а куда ты принят. Куль-тура же, как известно, не тоталитарна, а иронична и скептична, — она не терпит резких жестов, но учит хорошим манерам. Однако для русского писателя хоро-шие манеры не главное.
Великий писатель И. С. Тургенев понимал, что старый образ жизни, старый патриархальный строй неизбежно рушится. Еще маркиз де Кюстин в своей кни-ге писал: «С трудом верится в долговечность общественного строя, породивше-го столь причудливые социальные связи». Но к концу своей жизни выдающийся писатель понял также, что утверждение западного европейского образа жизни, прогресс капитализма в России, к которому должен, казалось, стремиться «за-падник» Тургенев, в конечном счете ведет не только к ликвидации старого строя, но и вообще к полному уничтожению дворянской Руси и ее культуры, то есть всего социального мира, с которым органически сросся Тургенев. «Всему свое время», — как говорил Екклезиаст. В писателе-реалисте Тургеневе, вниматель-ном наблюдателе современной ему русской общественной жизни, живописав-шем ее в своих повестях и романах, к концу его творческого пути возникают тенденции оторваться, уйти от действительности в мир «призраков», фантасти-ки (цикл «таинственных» повестей), область «чистого» искусства («Песнь тор-жествующей любви»). Крайним пессимизмом окрашены его последние произве-дения («Стихотворения в прозе»).
Эту часть статьи, посвященную И. С. Тургеневу, с таким же успехом можно было назвать: «В сторону от западников».
Лев Николаевич Толстой — в сторону славянофилов
Суета сует ‹…› все суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?
‹…›
И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, все суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!
Еккл. 1, 2–3; 11
Лев Николаевич Толстой, потомок двух старинных дворянских родов, гра-фов Толстых и князей Волконских, — одновременно наиболее русский и наибо-лее европеец из всех классиков русской литературы. Это самый знаменитый в Европе и мире и самый великий русский писатель. Толстой — это Россия. «Мы любим Льва Толстого, как родину», — писал Николай Бердяев.
Две основные мысли всего его литературного и жизненного пути пронизы-вают его творчество. С одной стороны, сознание исключительной ценности и значительности исторической роли дворянства, его культуры, уклада тогдашней русской жизни, с другой — предчувствие гибели этого уклада, убеждение в не-приемлемости общепринятых форм окружающей его российской жизни. В этих бесконечных исканиях между славянофильством и западничеством, в выборе наконец своего философского и творческого пути, в отказе в конечном счете вообще от художественного творчества в пользу моральной проповеди и состо-ит исключительность, неповторимость его творческой личности.
Упоение старой патриархальной русской дворянско-усадебной жизнью, те-ми русскими ценностями, той культурой, которая несла эта жизнь, видно в одной из первых известных литературных произведений Толстого — трилогии «Детст-во. Отрочество. Юность», первую часть которой — «Детство» Толстой отослал в «Современник» в 1852 году. Может быть, любование этой жизнью связано с тем, что Толстой писал эту вещь в глухой станице юнкером во время Кавказской войны, как бы со стороны, вдали от Ясной Поляны, от Москвы, от России.
После возвращения с Кавказа он уезжает в Дунайскую армию, а оттуда в Севастополь, где принимает участие в защите крепости до сдачи Севастополя (1855). Написанные тогда «Севастопольские рассказы» были художественной хроникой севастопольских событий, проникнутой чувством гордости за героизм защитников Севастополя, за свою родину.
В конце 1855 года Толстой приезжает в Петербург, входит в литературную жизнь, участвует в заседаниях редакции «Современника», печатает в этом жур-нале очерк «Севастополь в августе 1855». В литературной борьбе между запад-никами-разночинцами -(Н. Г. Чернышевский, Н. А. Добролюбов) и славянофила-ми (А. В. Дружинин, Ю. Ф. Самарин) Толстой занял сторону последних. Про-изошел разрыв с «Современником», -ссора с либералом Тургеневым. Либералы и радикальные разночинцы противопоставляли старому укладу западную циви-лизацию.
Толстой едет за границу, но там он видит лишь бессердечие этой цивилиза-ции (Люцерн», 1857 год) и ужас гильотины. Вывод, делаемый Толстым: нам не дано знать, является ли свобода — благом, неволя — злом, «один у нас есть непогре-шимый руководитель — Всемирный дух». Западная цивилизация — это господ-ство капитала, означающее для Толстого гибель родного уклада, родной культу-ры, дворянско-усадебного быта, ценностей крестьянской общины. Запад стано-вится ему ненавистным.
Впечатления Толстого за границей прямо противоположны впечатлениям Астольфа де Кюстина в России. Процитируем Кюстина:
«Но хотя я в России демократ, я, тем не менее, во Франции остаюсь под-линным аристократом. Разве крестьянин из окрестностей Парижа, разве самый мелкий горожанин во Франции не во много раз свободнее, чем самый знатный вельможа в России?» «Нужно жить в этой пустыне без покоя, в этой тюрьме без отдыха, которая именуется Россией, чтобы почувствовать всю свободу, предос-тавленную народам в других странах Европы, каков бы ни был принятый там образ правления. Каждый, близко познакомившийся с Россией, будет рад жить в какой угодно другой стране. Всегда полезно знать, что существует на свете го-сударство, в котором немыслимо счастье, ибо по самой своей природе человек не может быть счастлив без свободы».
С начала 1860-х годов Толстой на годы погружается в создание своего шедевра «Война и мир», начало которого он опубликовал в «Русском вестнике» в 1865 году. Признанная критикою всего мира величайшим эпическим произве-дением новой европейской литературы, «Война и мир» поражает уже с чисто технической точки зрения размерами своего беллетристического полотна. Толь-ко в живописи можно найти ему некоторую параллель в огромных картинах Паоло Веронезе в венецианском Дворце дожей, где тоже сотни лиц выписаны с удивительною отчетливостью и индивидуальным выражением. В романе Тол-стого представлены все классы общества — от императоров и королей до послед-него солдата, все возрасты, все темпераменты на пространстве целого царст-вования Александра I. Если в первых частях романа Толстой рисует в духе сла-вянофилов в идиллических тонах патриархальную жизнь в Отрадном (имении графов Ростовых), то затем через весь роман проходит мысль, далеко не славя-нофильская, о том, что все человеческие поступки предопределены неизвестной нам силой, что «необходимо отказаться от существующей свободы и признать неощущаемую нами зависимость». Эта фаталистическая философия снимает вопрос о виновности кого-либо перед кем-либо. И, хотя в романе изображается, как патриархальная Россия побеждает Наполеона, которому все западные «сво-бодолюбивые» народы покорились, вернуться к этому феодальному прошлому нельзя, старое Отрадное безвозвратно погибло. Рисуя образ солдата из крестьян Платона Каратаева, Толстой намечает путь к безгосударственному, бесцерковному бытию. Платона Каратаева Толстой объявляет единственной доподлинной правдой жизни, за которой должно следовать. Глубокая и искренняя вера приве-ла Платона Каратаева к «непротивлению злу насилием». Казалось, весь роман предназначен, чтобы подготовить почву для радостного пантеизма Платона Ка-ратаева, который глубоко убежден, что жизнь есть круговорот, что смерть и не-счастья одного сменяются полнотою жизни и радостью для другого и что в этом-то и состоит мировой порядок, от века неизменный.
И хотя на долю романа выпал небывалый успех среди современников, как в России, так и на Западе, мнения более поздних читателей далеко не так одно-значны. Толстой для них проблематичен не как художник, а как философ и мо-ралист. Критики Толстого, тот же Н. А. Бердяев, склонны были отрицать инди-видуальное сознание у Толстого. Толстой, у них — певец роевой жизни, неотделенности человека от природы, вообще видится едва ли не исключительно в природном континууме. Вспомним известный рассказ Толстого «Три смерти»: «Хуже всех умирает барыня, гораздо лучше мужик, а лучше всех дерево». Вид-но, что философия Платона Каратаева намечалась уже у раннего Толстого. Это чисто русская философия, для западного индивидуального сознания, для евро-пейца, человека-индивида такое роевое сознание непонятно. Не понимая его су-ти, европеец сводил его к общинному образу жизни, к пьянству русского чело-века, к чему угодно. Астольф де Кюстин в своей книге писал: «Величайшее удо-вольствие русских — пьянство, другими словами — забвение. Несчастные люди! Им нужно бредить, чтобы быть счастливыми. Любопытная и странная на-ция! Она заслуживает лучшей участи».
У позднего Толстого доминирует вера в рациональность добра, тождество морали и религии, и выбор между творчеством и нравственностью решается в пользу нравственного устроения и вместе обеднения жизни. У героев его ро-манов в борьбе долга с чувством победа всегда на стороне долга. А если в этой борьбе чувство не удается побороть, то герои — обессиленные — погибают (Анна Каренина). Возмущенная этим унижением художественности морализмом, Анна Ахматова называла Толстого «мусорным стариком», а Владимир Набоков, вы-соко ценя в творчестве Толстого только «Анну Каренину», «Войну и мир» из-за проповеднической проповеди, заключенной в этом романе, называл «учебником для средней школы». Толстой как бы пытается отгородиться нравственной про-поведнической стеной от бурных романтических чувств героев своих произве-дений.
Радостное упоение блаженством бытия, которым наполнены многие стра-ницы «Войны и мира», уже значительно реже встречается в «Анне Карениной» (1873–1876). Конечно, есть еще много отрадного переживания в почти авто-биографическом романе Левина и Кити (женитьба Толстого в 1862 году на юной, на пятнадцать лет моложе его, Софье Андреевне Берс), но уже столько горечи в изображении семейной жизни Долли, в несчастном завершении любви Анны Карениной и Вронского, столько тревоги в душевной жизни Левина, что этот роман можно считать началом великого кризиса в духовной жизни Толсто-го.
На какое-то время этот кризис откладывался из-за страстной любви к Со-фье Андреевне, давшей ему всю полноту семейного счастья. Но отголоски вре-менности и крушения этого чувства слышны даже в первом романе Толстого «Семейное счастье», а семейные добродетели особенно в высших придворных кругах с горечью высмеяны в «Отце Сергии». Это в точности совпадает с опи-санием нравов и обычаев в самых высших сферах в книге де Кюстина.
Великий кризис в духовной жизни Толстого назревал уже давно. «Если бы, — пишет он в своей └Исповеди“ (1879–1882), — пришла волшебница и пред-ложила мне исполнить мои желания, я бы не знал, что сказать». Ужас заключал-ся в том, пишет он, что, будучи в цвете сил и здоровья, утратил всякую охоту наслаждаться достигнутым благополучием; стало «нечем жить», потому что не мог себе уяснить цель и смысл жизни. В сфере материальных интересов стал го-ворить себе: «Ну, хорошо, у тебя будет 6000 десятин в Самарской губернии — 300 голов лошадей, а потом?»; в сфере литературной: «Ну, хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, — ну и что ж!». Начиная думать о воспитании детей, спрашивал себя: «Зачем?»; рассу-ждая «о том, как народ может достигнуть благосостояния… вдруг говорил себе: а мне что за дело?». В общем, он «почувствовал, что то, на чем он стоял, подло-милось, что того, чем он жил, уже нет».
Это иллюстрация к словам Екклезиаста: «Что пользы человеку от всех тру-дов его, все суета сует и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!»
Сам Толстой начинает считать самым важным в своем творчестве именно свои религиозные идеи и проповеди. В январе 1871 года Толстой отправил Фету письмо: «Как я счастлив, что писать дребедени многословной, вроде └Войны“, я больше никогда не стану». Много позже в декабре 1908 года Толстой записал в дневнике: «Люди любят меня за те пустяки — └Война и мир“ и т. п., которые им кажутся очень важными». Летом 1909 года один из посетителей Ясной Поляны выражал свой восторг и благодарность за создание «Войны и мира» и «Анны Карениной». Толстой ответил: «Это все равно, что к Эдисону кто-нибудь при-шел и сказал бы: └Я очень уважаю вас за то, что вы хорошо танцуете мазурку“. Я приписываю значение совсем другим своим книгам».
Чтобы найти ответ на измучившие его вопросы и сомнения, Толстой преж-де всего лихорадочно бросился в область богословия. Он стал вести беседы со священниками и монахами, ходил к старцам в Оптину Пустынь, читал бого-словские трактаты, изучил древнегреческий и древнееврейский языки (в изуче-нии последнего ему помогал московский раввин Шломо Минор), чтобы в под-линнике познать первоисточники христианского учения. Вместе с тем он при-сматривался к раскольникам, сблизился с вдумчивым крестьянином-сектантом Сютаевым, беседовал с молоканами, штундистами. С той же лихорадочностью искал он смысла жизни в изучении философии и в знакомстве с результатами точных наук. Он делал ряд попыток все большего и большего опрощения, стре-мясь жить жизнью, близкой к природе и земледельческому быту. Постепенно отказывается он от прихотей и удобств богатой жизни, много занимается физи-ческим трудом, одевается в простейшую одежду, становится вегетарианцем, от-дает семье все свое крупное состояние, отказывается от прав литературной соб-ственности. На этой почве беспримесно чистого порыва и стремления к нравст-венному совершенствованию начинается последний период литературной дея-тельности Толстого, отличительной чертой которого является отрицание всех установившихся форм государственной, общественной и религиозной жизни.
Двойственно было отношение современников к последнему крупному про-изведению Толстого, роману «Воскресение» (1899 год) — поклонники не нахо-дят достаточно слов, чтобы восхищаться совершенно юношескою свежестью чувства и страстности, проявленною семидесятилетним автором, беспощадностью в изображении судебного и великосветского быта, полной оригинальностью пер-вого в русской литературе воспроизведения мира политических преступников. Противники Толстого подчеркивают бледность главного героя — Нехлюдова, чрезмерное озлобление против высших классов, приподнятость характера быв-шей проститутки. В общем, противники послед-него фазиса литературно-проповеднической деятельности Толстого находят, что художественная сила его безусловно пострадала от преобладания теоретических интересов и что творче-ство теперь для того только и нужно Толстому, чтобы в общедоступной форме вести пропаганду его общественно-религиозных взглядов.
В его философских работах (например, в эстетическом трактате «Об искус-стве») можно найти достаточно материала, чтобы объявить Толстого вообще врагом искусства, он идет против всех направлений, как славянофильства, так и западничества. Помимо того, что Толстой частично совершенно отрицает, частично значительно умаляет художественное значение Данте, Рафаэля, Гёте, Бет-ховена, Шекспира (на представлении «Гамлета» он испытывал «особенное стра-дание» за это «фальшивое подобие произведений искусства») и др., он прямо приходит к тому выводу, что «чем больше мы отдаемся красоте, тем больше мы отдаляемся от добра».
В своих богословских исканиях Л. Н. Толстой приходит к тому, что не при-нимает понятие о Боге как Троице (Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой), что является про-явлением признанного большинством христианских церквей еретическим уче-ния неоарианства, отрицает причастие, ставит под сомнение описанный в Евангелиях факт рождения Иисуса Христа от непорочной Девы Марии, оспари-вает искупительный характер жертвы Иисуса -Христа на кресте. Православное причастие высмеивается и критикуется Л. Н. Толстым в романе «Воскресение». В издаваемых учебниках для детей Л. Н. Толстой пишет свое -изложение Евангелия, в котором отражает эти свои взгляды. После смерти Л. Н. Толстого было создано внехристианское движение толстовцев, руководствующихся его -прин-ципами. Общины толстовцев были разгромлены пришедшими к власти больше-виками.
В результате взглядов Толстого произошло отлучение его от Церкви. 24 февраля 1901 года в официальном органе Святейшего Правительствующего Синода было опубликовано Определение Синода от 2 февраля 1901 года об отпадении графа Льва Толстого от Церкви.
Л. Н. Толстой откликнулся на постановление Синода словами английского поэта, критика и философа Самюэля Тэйлора Кольриджа (1772–1834): «He who begins by loving Christianuty better than Truth will proceed by loving his own Sect or Church better than Christianity, and end in loving himself better than all». Colerige («Тот, кто начнет с того, что полюбит христианство более истины, очень скоро полюбит свою церковь или секту более, чем христианство, и кончит тем, что будет любить себя (свое спокойствие) больше всего на свете. Кольридж)».
Как это высказывание противоположно славянофильским воззрениям Ф. М. Достоевского, который говорил: «Если мне докажут математически, что Хри-стос не истина, то я предпочту остаться не с истиной, а с Христом».
В октябре 1910 года Толстой, выполняя свое решение прожить последние годы соответственно своим взглядам, тайно покинул Ясную Поляну, отрекшись от «круга богатых и ученых» и, заболев в пути, умер.
Толстого всю жизнь преследовал страх смерти, исключительно сильно вы-раженный в его творчестве. А смерть всегда происходит с человеком как лич-ностью, происходит в одиночку. Философема Толстого — острое ощущение личности перед лицом смерти. Это с большой силой передано Толстым в его «Смерти Ивана Ильича». Это протестантское переживание, протестантское, едва ли не кальвинистское мироощущение. Отсюда и морализм Толстого: ничто в мире, и культура в том числе, не значимы перед лицом, нет, не перед лицом, пе-ред бездной смерти. «На миру и смерть красна», — говорит русская пословица. Вот это и есть совершенно стихийная невыделенность личности. Толстой, этот певец мира как роя, носил в себе главную тему — личность, индивидуальную судьбу, memento mori, память о смерти.
Это был поистине антропологический переворот в русском мировидении. Увидев человека-индивида, обреченного неминуемой смерти, ужаснувшись этому, славянофил по первоначальным взглядам Лев Николаевич Толстой по-родил в России индивидуальное сознание, то есть, глубоко европейскую интен-цию. Толстой — потенция религиозной реформации в России, возможный рус-ский Лютер, пришедший слишком поздно. И вместе с тем, он слишком самобы-тен, чтобы быть западником, чтобы быть одним из главных европейцев России.
Эту часть статьи, посвященную Л. Н. Толстому, с таким же успехом можно было назвать: «В сторону от славянофилов».
Вместо послесловия
У Астольфа де Кюстина были свои представления о том, каковы должны быть идеальные путевые заметки.
«Долг всякого путешественника, — пишет он в посвящении мисс Боулс, от-крывающем книгу └Испания при Фердинанде VII“, — описывать увиденное как можно более ярко и непосредственно, но этого мало; недостаточно рассказывать о том, что есть, нужно уметь видеть вещи с интересной стороны. Как же избе-жать беспорядка, как, то и дело удивляя читателя новыми картинами, не уто-мить его постоянной сменой точек зрения и не смутить его вашими собствен-ными сомнениями? С помощью главной мысли, идеи, которую вы невольно, безотчетно будете применять ко всему! Идея эта станет нитью, которая свяжет меж собою все остальные мысли и проведет вас самого сквозь хаос самых про-тиворечивых ваших впечатлений. Благодаря ей переживания и раздумья ока-жутся тесно сплетены с описаниями и предстанут их естественным следствием».
В чем же главная мысль, идея книги «Россия в 1839 году»? Маркиз Астольф де Кюстин вообще не был практикующим политиком; и в юности, и в зрелые годы он предпочитал оценивать тех или иных политических деятелей, исходя, прежде всего из нравственных критериев. «Политика мне либо скучна, либо страшна», — писал он Рахили Варнгаген 4 февраля 1831 года.
Оценка событий и политических деятелей, прежде всего исходя из нравст-венных принципов — вот основная мысль, основная идея книги де Кюстина. Такова же основная мысль литературных и философских произведений двух ве-ликих классиков Льва Николаевича Толстого и Ивана Сергеевича Тургенева.
Для всего жизненного и творческого пути И. С. Тургенева и Л. Н. Толстого было свойственно сочетание западнических и славянофильских идей и отчуж-дение от их обеих; точно так же для Астольфа де Кюстина было характерно своеобразное сочетание либерализма с аристократизмом и одновременно неко-торое отчуждение от обоих. Таково удивительное перекрещивание идейного пу-ти выдающихся русских писателей Тургенева и Толстого и французского путе-шественника де Кюстина.
Де Кюстин — великолепный стилист. В тонкой афористической манере напи-сана книга о России, и в этом ее радикальное отличие от книг других европей-ских путешественников. Иллюзорность «парадной» стороны российской жизни замечали многие, но «царством фасадов» нарек Россию один Кюстин. Афоризм же всегда шире, чем какое-то конкретное явление, им обозначаемое. Вся «Рос-сия в 1839 году» оказалась таким афоризмом, уязвимым в частностях, но точ-ным по сути, причем точным с «опережением». Как верно заметил американ-ский исследователь Джордж Кеннан, книга Кюстина, хотя и посвящена России Николая I, удивительным образом оказалась применимой в не меньшей степени к России Сталина, Брежнева и даже сегодняшней.
Книгу Кюстина много критиковали и западники, и славянофилы. Запад-ники критиковали и продолжают критиковать Кюстина за недостаточный «раз-нос» русских обычаев, русских нравов, русских политических деятелей. Причем часто опускаются до недостойных приемов. Например, выводить все особенно-сти творчества Кюстина из его гомосексуальных склонностей, как это делают уже в наше время, например, Борис Парамонов в своей статье «Непрошенная любовь», опубликованной в 90-х годах в ряде журналов («Время и мы», «Звез-да»), столь же наивно, сколь и низко.
Славянофилы называют книгу де Кюстина антирусской, что, по крайней мере, несправедливо. Приведу ряд примеров из книги Кюстина.
В предисловии к своей книге Кюстин утверждает: «…многое в России вос-хищало меня» и пишет о русских людях: «…никто более меня не был потрясен величием их нации и ее политической значительностью. Мысли о высоком предназначении этого народа, последним явившегося на старом театре мира, не оставляли меня».
Хотя Кюстин называл русское православие «плодом схизмы» и даже «язычеством», но это не смогло помешать впечатлению «открытости» России Богу, выразившемуся в следующей фразе:
«От края до края своих равнин, от берега до берега своих морей Россия внимает голосу Бога, которого ничто не заглушает».
Вот впечатления Кюстина от русской церковной музыки:
«Суровость восточного обряда благоприятствует искусству; церковное пение звучит у русских очень просто, но поистине божественно. Мне казалось, что я слышу, как бьются вдали шестьдесят миллионов сердец — живой оркестр, негромко вторящий торжественной песне священнослужителей… Я могу срав-нить это пение… только с Miserere, исполняемым в Страстную неделю в Сик-стинской капелле в Риме… Любителю искусств стоит приехать в Петербург уже ради одного русского церковного пения… самые сложные мелодии исполняются здесь с глубоким чувством, чудесным мастерством и восхитительной слаженно-стью».
Спор славянофилов и западников, начавшийся в России в XIX веке про-должается до сих пор и будет, вероятно, продолжаться и впредь. Но как измель-чали славянофилы и западники в наше время по сравнению с основоположни-ками этих направлений! И дело, конечно, не в критике книги Астольфа де Кюс-тина, а в измельчании идей. Западники ставят в пример России уровень жизни и образ жизни европейцев, и ничего более свежего сказать не могут. Славянофилы и евразийцы говорят все время об особой цивилизации и особой демократии в России. Как будто может быть какая-то особая демократия!
Маркиз Астольф де Кюстин писал в своей книге: «Нужно приехать в Рос-сию, чтобы воочию увидеть результат этого ужасающего соединения европей-ского ума и науки с духом Азии». Об этом соединении он говорил полтора с лишним столетия назад. Может быть, неправ был Редьярд Киплинг, когда пи-сал: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись»?
Да, Астольф де Кюстин — великолепный стилист. Приведу еще один вырази-тельный пример кюстиновского описательного стиля, афористического и под-чиняющего разные образы одной главенствующей идее, — отрывок из романа «Этель»: «У каждого города на земном шаре есть свой главный звук; в Лондоне — это скрип машин и свист пара, вырывающегося из-под клапана; в Риме — могильный звон колоколов; в Неаполе — любовные песни и храп спящих горо-жан; в Вене — оратория хора в сопровождении оркестра, звучащая одновремен-но с музыкой театральной и салонной; в Берлине — гнусавый голос профессора, вещающего с кафедры; в Амстердаме — звон золота, высыпаемого на прилавок, в Мадриде или, скорее, в Севилье, истинной столице Испании, — стук кастань-ет. Что же касается до Парижа, то здесь главный звук — скрип пера, марающего бумагу. А в Петербурге? В Петербурге — барабанный бой».
И сквозь этот барабанный бой прорываются голоса целой плеяды выдаю-щихся русских писателей, в первых рядах которых — Лев Николаевич Толстой и Иван Сергеевич Тургенев.