Рассказы
Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2008
Тамерлан Тадтаев родился в 1966 году в Цхинвале. Служил в рядах Вооруженных cил СССР. Участник грузино-осетинской войны. Награжден медалью “Защитник Отечества”. Публиковался в журналах “Дарьял”, “Вайнах”, на Интернет-сайтах. Участник форума молодых кавказских писателей (Нальчик, 2008 год). Участник сопротивления грузинским агрессорам 8–10 августа 2008 года.
Парпат
Мысли перед боем бывают самые разные, но все они тонут в мутной жиже страха, разбавленной отчаянием.
“Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь…”
Неслышный, подогретый солнцем ветер плавно качает верхушки деревьев. Помнят, помнят меня эти акации, бросающие тень на Парпата, замершего с гранатометом на плече. Еще недавно я удирал с уроков и приходил сюда, в парк, выкурить пару сигарет, спрятанных под большим красным камнем, в памяти которого запах моей еще не волосатой задницы. Теперь на этом камне стоит поджарый, в камуфляжных штанах и бордовой футболке, невысокий гранатометчик. Ребята расступились и, застыв, смотрят на миндальное дерево, одиноко стоящее на склоне горы справа от трассы. Как долго он целится… Я зажмурился. Опять промажет. Грянул выстрел, двенадцатый по счету, кажется, а может, тринадцатый. Нехорошее число.
Постой-ка, а сколько было в СССР республик, не тринадцать? Нет, пятнадцать. “Да здравствует созданный волей народов единый могучий Советский Союз…” Тьфу, с утра в голове крутится чертов гимн… И эта огромная ядерная держава ломалась и рушилась прямо на моих глазах. Все, чему нас учили и во что я свято верил, оказалось чудовищной ложью! Психические расстройства появились не у меня одного — у целого поколения, но это совсем не утешает.
Мы ненавидим и убиваем. В нашей крови вирус войны. Против него еще не придумали вакцины. Болезнь во мне протекает очень бурно. Страх, отчаяние и ненависть высушили меня. Пролитая кровь не утолила моей жажды. Я хочу убить как можно больше грузин, на их территории, захватить Тбилиси и устроить там резню, как они прошлой зимой в Цхинвале. Да, подложила нам свинью мумия, лежащая под стеклянным колпаком в мавзолее. Недавно пацан какой-то читал стишки на площади. “Ленин, Ленин, дологой, ты подох, а я живой. А когда я подласту, твою палтию послю”.
Старичье накинулось на мальчонку. Выжившие из ума придурки едва не впились гниющими деснами в напуганную детскую плоть. Ребята, смеясь, отогнали беззубых хищников от неоперившегося, но уже наглеющего птенца. Орлом будет, если дадут вырасти.
Да, нас всех хотят согнать с наших земель, уничтожить.
Анекдот недавно слышал: “Летит самолет с иностранцами на борту. Вдруг объявляют: └Господа, мы пролетаем над Южной Осетией. Народ этой не признанной республики поразительно живуч. Там нет ни газа, ни электричества, вода по праздникам и то не всегда, голод, наводнения, землетрясения, и плюс ко всему Грузия пытается истребить их, но они продолжают жить и размножаться“. Тут какой-то американец не выдерживает и кричит: └А вы их дустом, дустом попробуйте извести!“ Я хохотал до слез. Надеюсь, душа вождя пролетариата горит в аду за наши земные страдания…
Утром, когда шел сюда, дорогу перебежала кошка, не черная, но все же настроение изгадила. Пальнул в нее из пулемета, но не попал. Кошка в ужасе метнулась к ограде и застряла в щели деревянного забора. Я схватил ее за хвост и стал бить царапающийся и мяукающий серый в полоску комок о пыльный асфальт. Выбив из кошки всю жизнь, швырнул труп в темные воды Лиахвы. Только потом вспомнил, что надо схватиться за яйца. За свои, конечно. Так и сделал: трижды почесал мошонку и столько же раз сплюнул…
Снова выстрел. “Перелет”, — смеются вокруг. Зря старается Парпат, все равно лучше Серёги из этой бандуры никто не стреляет. Серёга приехал к нам из Алагира, русский, а говорит по-осетински лучше, чем я. Он бы давно разнес зеленую ветвистую мишень в щепки, но у Парпата другое на уме: взять ТЭК! Это самоубийство, но все молчат. Никому не хочется прослыть трусом. И я молчу. Вожаку виднее.
А Парпат на самом деле похож на волка. Веселый такой волчара, скалящий зубы, но глаза его редко смеются, зато пронзают насквозь. Знает всех поименно и кто чем дышит. Презирает скулящих с поджатыми хвостами, а с отважными шутит. Со мной не раз шутил, значит, в стае я не последний. Интересно, а ему самому никогда не бывает страшно? Нет, по-моему. В самых безнадежных ситуациях его смех придавал силы, и, если бы он предложил мне идти на БМП с одной лишь гранатой, клянусь, пошел бы. Как же я хочу быть похожим на него! Скоро, наверное, стану. Но пока лучше не думать об этом.
Надо отвлечься — да, конечно, — и я ныряю в теплый омут прошлого. Вижу себя подростком, в синей школьной форме сидящим на камне и затягивающимся сигаретой “Колхида”. Накурившись до легкой тошноты и головокружения, я забирался на колючие ветки акации, срывал гроздья сладких белых цветков и объедался ими, чтобы перебить табачный запах. Колючки тоже шли в ход — вонзались в упругие попки одноклассниц. Звонок. Атас: Тело движется по коридору! Ну и кликуха у завуча-математика.
“Брысь по классам!” — рычит длинный завуч, сверкая платиновыми фиксами и лысиной. Серая двойка висит на нем мешком, в руке — журнал, в легких — рак, но на вид бодрый. Лечится у какого-то знахаря в Кутаиси, хотя курить не бросил. Приз зазевавшимся ученикам от Тела — подзатыльники и щелчки. Я рванул к спасительной двери библиотеки, сыт по горло его призами. Там особая атмосфера — тихо как на кладбище и пахнет запыленными книгами, пожелтевшими от времени. Шедеврам мертвых классиков — грош цена, их никто не читает, а книгами вождей нельзя даже подтереться: не расстреляют, конечно, — не те времена, — но по головке точно не погладят. Я делаю вид, будто интересуюсь Дюма и даже беру в руки “Трех мушкетеров”, но библиотекаршу не проведешь. Дюжая тетка выталкивает меня в темный коридор, прямо в лапы контуженному директору-фронтовику — бывшему разведчику. Старый пердун, видать, по привычке прятался в засаде. Он громко втолковывает мне, нерадивому ученику, как нехорошо опаздывать на уроки, а чтоб слова не прошли мимо моих ушей, жестко массирует их. Ох, как больно. Хочу вырваться из рук маразматика, но боюсь: рвану, а уши останутся у него как трофеи. “Вас к телефону!” — кричат директору из учительской, но тот не слышит и переходит к самым страшным пыткам — щелобанам. Думаю, не один пленный фашист раскололся, когда его допрашивал наш директор.
Напоследок я получаю пинок и влетаю в класс, где царит оживление после большой перемены. Все неохотно садятся на свои места, достают учебники из портфелей. Стук в дверь. Учительница физики Валентина Николаевна, голубоглазая, с льняными волосами, строго смотрит на нас, затем встает из-за учительского стола и идет на тонких каблучках к выходу. Эффектная женщина наша физичка: одевается по моде, прыскается французскими духами и, как никто в нашей школе, знает законы притяжения, но почему-то метит в старые девы. Будь я постарше, непременно женился бы на ней и лапал бы ее большую грудь и ляжки.
Мои покрасневшие ушки на разгоряченной макушке стараются уловить суть разговора между сексапильной физичкой и старшей пионервожатой, голос которой звучит, как горн. Ага, речь идет о сапогах: очень хорошие, югославские, но, увы, жмут. Вожатая просит Валентину Николаевну сбавить цену. Но та физически не может: “Не мои сапожки, соседка продает”. А Мадинка витает в облаках с залетным петухом из восьмого “Б”. Посмотри-ка лучше на свой стул и смахни кнопки! Интересно, чьих это рук дело? Алана? Но он, кажется, и не подозревает, почему полкласса следит за Мадиной. А это кто трясется от беззвучного смеха? Бусиш? Точно, он. Я же предупреждал его в прошлый раз: “Не лезь к Мадинке, по-братски прошу”. А он мне: “Не твое дело, захочу и полезу”. — “Не мое дело, говоришь? Ну тогда не обижайся”.
Губу ему верхнюю разбил, но урок, кажется, не пошел впрок. В который раз придется калечить кулаки об его кривые зубы. Может, подойти и встряхнуть Мадинин стул? Нет, воздержусь, ребята засмеют, да и самому интересно, что из этого выйдет. Кое-кто из девочек в курсе дела, но молчат в тряпочку: конкурентка облажается, хи-хи, — а близкие подружки не знают, не то такой визг подняли бы! Я упорно смотрю на Мадину, пытаясь привлечь ее внимание. Нет, не до меня ей. Другой засел в ее куриных мозгах. В парке их видели в сумерках. У чертова колеса прижимались друг к дружке. Как же я ненавижу ее дружка-петушка! Вот набью ему морду. Правда, в прошлой драке за школой этот пентюх размазал меня по асфальту баскетбольной площадки. И я серьезно занялся боксом. Научился разным хукам. Выбивал бешеными прямыми пыль из груши, долбил боковыми и снизу. Тренер-грузин и то хвалил: “Реакция у тебя хорошая, парень, а если не будешь пропускать тренировки, через год в Батуми поедешь на соревнования”. Обожаю море. Уж я постараюсь, мас, не подведу, генацвале…
“Уау!” — вскакивает Мадинка со стула, хватаясь за свои пышные булочки. Юбка, и без того коротенькая, задирается, и половина класса любуется ее желтыми трусиками. У меня мгновенная эрекция, несу полнейший бред. Может, присядешь и на мое набухшее жало? Расстегнуть ширинку? Показать тебе в густом лесу одноглазого великана? Дура, ты мне глаз чуть не выколола, я же пошутил! Ну и когти у киски! А покраснела как. Хочет не меньше моего, но держится. Дай хотя бы кнопку вытащить…
“Ай!” — вскрикиваю уже я. Тяжелые ключи Валентины Николаевны попали мне в голову. Забыл про ее меткость. Мой скулеж заглушает барабанная дробь из пионерской. У нас барабанщиком был карлик-десятиклассник. Злющий-презлющий. Увы, я тоже не вышел ростом и сидел за первой партой, рядом с вонючкой Манони. Ох, и несло от нее. Она, наверное, писалась и не подмывалась. Я дергал соседку за рыжие косички и спрашивал, почему от нее такая вонь. В ответ Манони била меня по голове толстым учебником литературы. Мало-помалу я привык к ее запаху и перестал надоедать классной просьбами пересесть за другую парту…
Громыхнуло. Детство разнесло в клочья. Оглушенный, всплываю на поверхность и барахтаюсь в водовороте. Еле вырвался. Теперь бы до берега родного дотянуть. Плыву из последних сил, еще несколько взмахов… Что это? Серыми жирными крысами заполонена моя земля. Оглядываюсь по сторонам: Боже, я среди хищников. Они подбадривают меня, щелкая клыками: не трусь щенок, прорвемся! “Да, да, мы перебьем отвратительных крыс!” — тявкаю я, выбираясь на сушу. Перед атакой не мешало бы отдохнуть, обсохнуть. Куда там. Только перекур, и то потому, что вожак пробует новый гранатомет.
Дрожащими руками достаю из кармана пачку желтых абхазских сигарет “Солнце” и закуриваю. “Курение вредит вашему здоровью”, — это я знаю с детских лет, а то что война — “лекарство против морщин”, узнал сейчас. Прихожу в себя. Хлопаю глазами, смотрю туда-сюда. С того времени почти ничего не изменилось, разве что обесточилось чертово колесо и засохло дерево, к которому я прислонился, — дурной знак, прочь от него. Как же я раньше не заметил… Снова чешу мошонку и сплевываю.
Все, что вижу сейчас, будет и завтра. Может, дождиком летним умоется новый день, и многие из ребят, собравшихся у раскрытых деревянных ворот парка, будут сидеть на лавочке у моего дома, слушая плач матери. Как это дико. Нет, уж лучше я сам постою с опущенной головой у хором вон того, с новеньким автоматом, и послушаю причитания его мамочки. Я чувствую твое напряжение, приятель, и это радует меня. Какие мысли сделали твое пятнистое лицо пепельным? Куда подевалась та дерзкая улыбка, обнажавшая с гнильцой зубы? Помнишь, как ты наехал на меня в самом начале войны? Хотел показать ребятам свою крутость. Я не ответил тогда, проглотил, но не забыл и сейчас намерен поквитаться. Нет, раздумал. Ты слишком жалок. На говно наступишь — будет вонять. Это про тебя. Ладно, проехали. Расслабься…
Надо бы заправиться феназепамом, не то сердце разорвется в груди: тук, тук, тук, тук, тук… Страшно. На лбу испарина, в животе урчит. Во рту сухо, но таблетки все-таки растворились. Сколько проглотил-то? Три, четыре? Не важно, главное — выжить. Дрожь в теле проходит. Сейчас вздохну свободнее, да, вот так. Знаю, это самовнушение. Так быстро не почувствуешь расслабление даже от промедола. У меня было несколько ампул. Кому же их отдал? Кибилу? Да, ему. С ним был еще один, коротышка, в лихорадке говоривший одно и то же: “Черняшка — так себе дерьмо, а беляшка — мать всей дури”. Кольнулись прямо в машине, и недоноска вырвало на сиденье, а Кибил смеялся. Бедняга. Под землей теперь лежит. Доигрался в русскую рулетку. Выбил себе мозги. Он не первый, кто поднес дуло револьвера к виску. Я тоже недавно пробовал, но так и не смог спустить курок.
Интересно, а какой я со стороны? Худой, невысокий, в просторных зеленых слаксах и белой футболке, с пулеметом на плече. Кроссовки? Неплохие, найковские, но уже порвались. Еще бы, сколько в них протопал. Наследил кроваво не в одном бою…
— Сегодня твоя очередь тащить бачки, — слышу голос Куска. Снимаю с плеча пулемет.
— Какая разница, — говорю. — На, бери. Эти дай сюда.
— Будет жарко, — ухмыляется он.
— А тебе в натуре не страшно или ужалился?
— С чего ты взял?
— У тебя лицо всегда одинаково сонное — что в бою, что на пиру.
— А ты поделись своей бледностью. Вижу, опять наглотался колес. Может, водкой запьешь, как в прошлый раз?
— Отстань, я чуть не подох тогда. Ты говорил с Парпатом?
— Нет, зато знаю, что все левобережье убеждало его зайти грузинам в тыл со стороны Мамисантубани. Но он заладил: “Мы атакуем их в лобовую, покажем всем, на что способны”. Ты видел, как он стрелял из гранатомета?
— Слышал. До сих пор в ушах звенит.
— Он так и не попал в миндальное дерево. Я бы попал со второго раза.
— Говорить легко.
— В армии я был не последний гранатометчик.
— Верю… Как думаешь, сколько нас тут собралось со стволами? Человек сто будет?
— Ну, ты загнул! Может, пятьдесят, от силы шестьдесят, не больше. И ТЭК мы не возьмем, вот увидишь.
— Знаешь, что меня пугает?
— Что?
— Грузины не отвечают. Затаились, наверное. А может, они попросту убрались?
— Так просто твари ТЭК не отдадут. Я думаю, сегодня мы многих недосчитаемся.
— Вечно ты каркаешь. Слушай, а может, Парпат раздумал штурмовать эту чертову высоту? Такие кошмары снились всю ночь. И мать утром умоляла поберечься. И кошка дорогу перебежала…
— Оп-па! Не понял. Струсил, что ли? Вот это да. Кому расскажу, не поверит. Как про тебя тот толстяк говорил? “Война — твоя стихия”?
— Это он нарочно, мать его, чтобы самому в тени остаться. Видишь, где он? Нет? И не ищи даже, не найдешь. А знаешь, где он прячется? В бункере за рацией…
— Нет, в натуре, ни разу не видел тебя таким зашуганным.
— Да не боюсь я, отстань. Просто предчувствия нехорошие. Смотри, какая толпа собралась вокруг Парпата. Пойдем послушаем.
— Лучше постоим здесь. Обычно стреляют в кучу.
— Ребята уже за ворота выходят. Згудеры жуар, помоги нам! А правда в обиталище жуара засел грузинский корректировщик?
— Наверное. Там же стены толстые из камня. Да и знают суки, что мы не будем стрелять по святым местам.
— Они будут прокляты до седьмого колена, вот увидишь…
— Этого мы не увидим, к сожалению. Нам бы в живых остаться после этого боя. Идем, что ли…
Только мертвые увидят конец войны. Платон.
Дорога, поднимающаяся наверх, к ТЭКу, с поворотом на Згудерское кладбище. Серый асфальт, по краям черный от влаги, топчет пара сотен нетерпеливых ног. Слышны автоматные и пулеметные очереди, взрывы.
Голос Парпата:
— Кто идет со мной наверх — шаг вперед. Остающиеся пусть не думают, что мы не увидим их завтра. Мне нужно минимум два пулеметчика. Где этот Маленький Таме с пулеметом? Стань-ка рядом. Немного послушайте меня: сегодня мы возьмем ТЭК! Но прежде чем лезть на эту высоту, посмотрим друг на друга. Так. Вы тигры. Пошли.
Карабин
Скоро утро, а я еще на баррикаде. Брр, какой жуткий холод; мне кажется, что я отморозил себе кое-что. Нет, только не это. Зачем тогда жить?! Из глубины моей памяти всплывает задорное веснушчатое лицо моей любимой. На грязной подушке разбросаны ее длинные черные волосы. Бедняжка дрожит в холодной постели и ждет меня.
— Милый, ты скоро? — спрашивает она, выбивая зубами барабанную дробь.— Иди ко мне скорей, а то у меня попка замерзла.
— Я поцелуями отогрею твои сладкие булочки, — говорю я, путаясь в штанинах брюк. Наконец скидываю с себя пропахшую костром одежду и ныряю к ней под рваное одеяло, где мы сливаемся в одно целое. Проходит минут десять, и она утомленным голосом говорит:
— Давай скинем одеяло… слишком жарко…
Ну вот, со мной все в порядке. Кровь забурлила во мне, заиграла. От одной мысли, что она есть, я радуюсь и с сожалением смотрю на своих озябших земляков. С опущенными головами они стоят вокруг костров и напряженно вслушиваются в тишину мрака. Им, наверно, некого вспомнить. Бедолаги. И вооружены они как худо. Одни ржавые двустволки на их сгорбленных спинах. Мне хочется сделать для них что-нибудь хорошее. Сейчас я разгоню вашу печаль-тоску. Я высовываю свою двустволку из расщелины баррикады и разряжаю оба ствола в красный “Икарус”. Знаю: у грузин горячая кровь. Они подтверждают это автоматными очередями, и наши оживленно отвечают им. Начинается перестрелка.
— Кто первый стрелял?! — раздается командирский голос. — Я же слышал, что пальнули отсюда!
— Я был первый, а что? — берет на себя кто-то мою “вину”.
— Где ты там прячешься в темноте?! А ну-ка покажись, раз ты такой смелый!
— А, по-моему, это ты прячешься, свинья, да еще хрюкаешь! Давно хотел с тобой потолковать насчет тех денег!
— Какие еще деньги?! — орет командир.
— Те самые, что ты со своими дружками у Вечного огня собирал. Оружие на них хотел купить. Помнишь?! Где это оружие?! Я тогда свои последние деньги в это красное ведро положил!
После этого командирский голос затихает, а пальба усиливается. Рядом стрелявший мужик вдруг садится на корточки и начинает хрипеть. В руках у него моя мечта: карабин. Кажется, кроме меня, никто не заметил раненого. Зачем ему теперь оружие? Он уже завалился на мешки с песком и дрыгает ногами. Двустволку свою я закидываю себе на плечо, осторожно берусь за еще горячий ствол винтовки умирающего и тяну его на себя. Но тот вцепился в свое оружие мертвой хваткой и не отпускает его. Тогда я встаю ему на руки и силой вырываю винтовку. В темноте я не разглядел его лица. Тем лучше: не будет преследовать меня во сне. Вообще я стараюсь не смотреть на покойников. Но на войне это очень трудно сделать — ведь рядом гибнут твои близкие и друзья.
Отлично. Кажется, никто не заметил. Теперь надо уносить отсюда ноги и чем дальше, тем лучше. За мыслью следует действие, но по дороге меня одолевают сомнения. А что, если он остался жив? Тогда он будет преследовать меня наяву. Для верности надо было раскроить ему череп прикладом. Так, может, вернуться назад и доделать дельце? Нет, лучше не надо. Мимо меня пробегают несколько ребят с автоматами. Один из них останавливается и спрашивает, оттуда ли я иду.
— Да, — подтверждаю я: — Оттуда. Патроны у меня, видишь ли, закончились.
— А правда, что у нас куча убитых? — спрашивает храбро юнец. Догорающий неподалеку костер освещает его круглое, почти детское лицо с ямочками на щеках.
— При мне, кажись, все были живы, — вру я.
— Ладно, — говорит малолетка, — я побегу. Сейчас мы зададим им жару.
Он убегает за своими товарищами, а я пересекаю широкую, покрытую снегом улицу. В узком проходе между четырехэтажным корпусом и длинной стеной низеньких сараев я вижу лежащего на спине человека. Останавливаюсь возле него. В нос ударяет запах вина. Он, кажется, пьян. Надо бы карманы его пощупать, но что там может быть у пьяницы?! Пару раз я все же пнул алкаша, чтоб привести его в чувство. Пьяный начинает материться, и я желаю ему спокойной ночи. Проход заканчивается круглым, как футбольное поле, двором. Посредине него стоит “КамАЗ” с фурой. Он напоминает мне гигантского застывшего жука. Потухшие глаза чудовища смотрят на старое двухэтажное сооружение с пристройками. Пули щелкают о штукатурку дома, звенят разбитые стекла на окнах. Свисающие с крыши сосульки тоже становятся мишенью визжащих пуль и тяжело падают вниз.
— Алан, это ты? — слышу я испуганный голос моего двоюродного брата. Я смотрю на разбитое окно верхнего этажа, где при тусклом свете электричества маячит его фигура.
— Да, я. Пустишь меня немного поспать?
— Он еще спрашивает. Поднимайся.
Я переступаю порог многоквартирного дома и по выцветшей деревянной лестнице взбегаю наверх. Толстые стены внутри выкрашены зеленой масляной краской. Коричневый деревянный пол общего коридора скрипит под ногами. Моему усатому родственнику на вид лет сорок. Я заметил, что многие из моих знакомых простых смертных внешне похожи на ту или иную знаменитость. Этот, к примеру, похож на Саддама Хусейна; но одет он по-зимнему, и зовут его Арсен. Я здороваюсь и спрашиваю, как у него дела.
— Да вроде ничего, — отвечает он, прислушиваясь к стрельбе. Он смотрит на карабин, но спросить, откуда у меня оружие, Арсен не решается. А я не собираюсь ему отвечать. Прошло то время, когда я восхищался им и гордился, что в родстве с таким знаменитым человеком. Когда-то имя его гремело. То на свадьбе подерется с кем-нибудь или в ресторане выбьет кому-то зубы — одним словом, герой тогдашнего времени. Я был подростком и нередко заходил к ним домой — Арсен тогда только женился и жил на квартире в другом районе,— чтоб просто посмотреть на него. Не знаю почему, но он относился ко мне с презрением, причем не скрывал этого. Если я заставал Арсена дома, он насмешливо смотрел на меня, как бы говоря: “Неужели ты не видишь, что в моих глазах ты полное ничтожество и мне неприятно, когда ты входишь в мой дом”. Он демонстративно вставал и, шлепая тапочками, уходил в другую комнату, хлопнув дверью. “Почему он так со мной поступает?” — думал я, чувствуя, как разрывается мое детское сердце. Его беременная жена, видя мое огорчение, кричала своему мужу:
— Как тебе не стыдно! Ребенок приходит к тебе, а ты, вместо того чтоб приласкать мальчика и научить его уму-разуму, встаешь и уходишь! — Она давала мне конфеты в утешение и, подмигивая, шептала: — Не обращай на него внимания; у вас вся порода такая.
Я уходил от них в слезах и мечтал прославиться, чтоб заслужить уважение Арсена. Для этого надо было подраться с кем-нибудь. В драках я нередко проигрывал и возвращался домой со вспухшими губами, но после взбучки чувствовал себя намного легче. С течением времени мое обожание Арсена как-то прошло. К тому же в один прекрасный день мы всей семьей уехали в Среднюю Азию. С тех пор прошло лет десять. Теперь я сам его презираю. Удивительно, что когда-то я мог гордиться этим человеком, вздрагивающим при каждом выстреле. Я говорю ему:
— Сегодня я подслушал разговор каких-то крутых ребят — они говорили о твоей машине.
Лицо Арсена становится пепельным. Он пытается скрыть свой страх, но меня не проведешь.
— Пусть только попробуют, — говорит он, вынимая из кармана пистолет, и размахивая им.
Я думаю, что родич мой не воспользуется своим черным “Вальтером”. Это тебе не кулаками махать на свадьбе, твою мать, которая, кстати, приходится мне теткой. Не нажмешь вовремя на спусковой крючок — и откусят твою руку вместе со стволом.
— Ребята были серьезные, с автоматами, — подливаю я масла в огонь.
— Ты же встанешь рядом, если что? — говорит он в отчаянии.
— Там видно будет, — говорю я. — Пойду вздремну, а то у меня глаза слипаются.
— Да-да, иди, — говорит он. — Я еще постою здесь. Покурю.
— Если они придут за твоей машиной, — говорю я, — то стреляй не раздумывая.
Знаю, что своими словами я вгоняю ему кол в сердце, но мне приятно делать ему больно. Прояви он ко мне в детстве хоть чуточку внимания, я бы перегрыз за него горло любому.
— Можно, я тогда разбужу тебя? — спрашивает он, чуть не плача.
— Можно, только осторожно. Я ведь могу застрелить тебя спросонья.
Я вхожу в опустевшую квартиру из трех комнат. Вся его семья уехала в Орджо. Он бы и сам туда подался, но его “КамАЗу” пока не проехать через Зарскую дорогу. Говорят, там выпало столько снега, что вездеходы и те застревают. Я выбираю комнату с побеленными стенами и окном, за которым притаилась мгла. Сажусь на большую мягкую кровать и с любопытством осматриваю свой трофей. “Он почти что новый”, — радуюсь я и рукавом своей джинсовой куртки стираю с приклада кровь. В магазине три патрона. Я заряжаю карабин, ставлю его на предохранитель и кладу рядом с собой. Двустволку я небрежно затолкал под кровать. Затем скидываю с себя кирзовые сапоги и, не снимая одежды, ложусь на чистую постель. Только я лег, и сон мой сбежал. Я опять чувствую, как пульсирует в животе, в ушах — везде. Твою мать, что за болезнь такая? Я верчусь в постели и так и сяк, чтоб больше не ощущать пульсацию, но чем больше старюсь, тем сильнее она пробивается. До войны я доставал врачей, и они, чтоб отмахнутся от меня, поставили мне диагноз: “Вегетососудистая дистония”. Мой лечащий врач, не старая еще, красивая женщина, прописывала кучу лекарств, от которых мне становилось еще хуже. Я уже потерял надежду на выздоровление, и мысль о том, что я умру молодым, не казалась мне такой уж и страшной. Родные тоже устали от моей болезни и лекарств. “Небось, ждут не дождутся моей смерти”, — думал я в отчаянии. Вот тут-то и началась война. Как это ни странно, но на войне я почувствовал себя гораздо лучше и даже стал поправляться. Может, оттого, что перестал думать о своей болезни? Допускаю такую версию. Ведь я был поглощен мыслями о том, как бы раздобыть оружие и заслужить уважение ребят, которыми восхищался. Не знаю, заслужил ли я их уважение, но после нескольких стычек с грузинами меня стали побаиваться. Ведь больные в силу перенесенных страданий не очень-то боятся смерти и свободно убивают других…
Пульс в животе становится все сильнее. Я вздрагиваю при каждом ударе моего сердца. Нет, это просто невыносимо — надо покончить с этим. Я приподнимаюсь в постели и сую себе в рот ствол карабина. Нажимаю на спусковой крючок. Выстрел — и я просыпаюсь в холодном поту. Стреляют совсем близко. Арсен сидит в кресле напротив и испуганно смотрит на меня.
— Грузины, кажется, прорвались, — говорит он.
— Может быть, — говорю я.
— Что же делать? Соскользнем отсюда?
— И ты им оставишь свою машину?
— Какая машина! Давай убежим. Выпрыгнем из окна…
— Почему именно из окна, когда можно спокойно выйти через дверь.
— Они уже совсем близко и могут схватить нас!
Я скидываю ноги с кровати, надеваю сапоги и выхожу в коридор к разбитому окну. Всматриваюсь в сторону, откуда стреляют, но в темноте ни хрена не вижу. Кажется, что стреляют вблизи, но я не верю, пока не проверю. За время войны я усвоил одно простое правило: чтобы не бояться, надо всегда быть на передовой и своими глазами видеть то, что происходит. Ведь страшно, когда ты не видишь, а только слышишь и пытаешься спрятаться. И чем глубже ты прячешься, тем сильней твой страх. Я возвращаюсь обратно в комнату и вижу Арсена стоящим на подоконнике распахнутого окна.
— Ты с ума сошел, — говорю я. — Все нормально, не бойся. Никто никуда не прорвался. Тебе просто показалось.
— Я сейчас приду, — говорит он и прыгает в темноту. Слышу, как он кряхтит внизу после жесткого приземления, и мне становиться смешно. Я беру карабин, чтоб снова полюбоваться им, но вдруг слышу шаги над головой. Поднимаю глаза к высокому дощатому потолку, окрашенному в небесный цвет, и не верю своим звенящим ушам: там, на чердаке кто-то есть. До этого я слышал разговоры о том, что вооруженный отряд местных грузин проник к нам в тыл и рассыпался по чердакам домов. Ребята говорили, что они активны только во время сильного боя, когда их меткие выстрелы сзади сливаются с остальными. Неужели правда? Я снова слышу скрипучие шаги надо мной и крадусь за ними, глядя на потолок. Неожиданно стукаюсь головой об стенку. “Вот тварь,— думаю я, потирая ушибленный лоб. — Ушел к соседям и топчет их потолок”. В тот момент, когда стрельба усиливается, на чердаке грохочет очередь. Когда перестают жарить, тот, что наверху, тоже перестает стрелять, только скрипит ботинками, перемещаясь. Так повторяется из раза раз. Я уже не сомневаюсь, что за птица там, на чердаке, и жду его появления над квартирой Арсена. Если я промахнусь, он изрешетит меня сверху. Это мы еще посмотрим. Можно, конечно, позвать ребят, но тогда кому достанется автомат, из которого он стреляет? Нет, я не люблю делиться. Шаги приближаются, и я прицеливаюсь. Он уже прямо над моей головой, сейчас он уйдет к соседям, стреляю, перезаряжаю и снова стреляю — последний патрон всегда оставляю себе. С потолка вниз обрушивается огненный дождь. Я в страхе лезу под кровать — ух, кажется, не задело, — хватаю двустволку и, не целясь, дуплетом стреляю вверх. Становится тихо. Пыль щекочет мне ноздри, но я боюсь чихнуть: он наверняка караулит меня и застрелит, как только пошевельнусь. Так проходит целая вечность. Уже рассвело, рассеялась пыль. Кап, кап, слышу я. С изрешеченного потолка на дырявый пол падают красные капли…
колорадо
В тот морозный вечер я стоял на перекрестке улиц Исаака и Сталина и смотрел, как наши, припав к амбразурам баррикады, лупили по грузинам из ружей и карабинов времен Бега Кошты. Оккупанты в свою очередь мочили наших из автоматов и пулеметов и пуль на это дело не жалели. Грохот от стрельбы был знатный, аж в ушах звенело, а толку никакого. Я мыслил так потому, что из наших никто не пал, следовательно, потери у грузин были не больше наших. Это бескровное шоу с элементами пиротехники продолжалось довольно долго, но закончилось внезапно с появлением Колорадо.
Он довольно грубо оттолкнул меня, так как я стоял у него на пути, и прошествовал к баррикаде, к одному из шоуменов. У последнего был до того свирепый вид, что ужас охватывал всякого, на ком останавливался его взгляд. Но тут случилось нечто невероятное, не укладывающееся в моей, признаться, не очень смекалистой голове. Увидев Колорадо, обладатель свирепого вида как-то сник и стал до того жалок, что мне захотелось ободрить его мужественными словами, но я пожалел о своем намерении, ибо тот, отбросив свою винтовку, начал пятиться, шепча молитвы, но было уже поздно. Колорадо мгновенно очутился возле него и прикладом своего автомата ударил по лицу. Свирепый шоумен немедленно рухнул на гололед, и Колорадо ногами начал месить из неудавшегося предателя тесто для пирогов. С нашей стороны стрельба прекратилась, все бросились смотреть на захватывающую дух драму с главным героем, который настиг проворовавшегося ублюдка и воздал ему по заслугам. Какая-то женщина бросила к ногам Колорадо свою грязную косынку, и тот, повинуясь древнему обычаю предков, отпрянул от своей жертвы.
Поправляя кепку-бейсболку на своей остроухой голове, Колорадо двинулся прямо на меня, и я порядком струхнул, хотя не чувствовал за собой никакой вины — гроза прошла мимо, и я облегченно вздохнул, но преждевременно, как оказалось. Колорадо вернулся и сказал мне короткое, но жесткое: “Пошли”. Я был в диком недоумении, потому что не был знаком с ним, но, тем не менее, пошел за человеком, о котором ходили такие слухи, что кровь стыла в жилах. Внезапно он остановился и, обернувшись ко мне, хриплым голосом спросил: “У тебя есть оружие?” Я ответил, что есть, и, вытащив спрятанный под телогрейкой обрез двустволки, показал его диво-воину. Увидев мой пугач, Колорадо усмехнулся и предложил мне: “Если хочешь увидеть грузин на самом деле, то пошли со мной”. Я не хотел, но согласился. Он перелез через забор в сад заброшенного дома. Я последовал его примеру и, увязая по колено в лежалом снегу, двинулся вперед за своим новым товарищем. Я, конечно же, был рад тому, что Колорадо взял именно меня на дело, и даже гордился оказанной мне честью. Но меня тошнило от страха при мысли о том, что нас ждало там, впереди, куда мы так стремительно продвигались.
Насколько я понял, мы пробирались в тыл грузинам и, чтоб не засветиться, шли огородами. То и дело нам попадались пустые, брошенные своими хозяевами дома, которых еще не успела коснуться рука мародера. Меня невольно тянуло к этим жилищам одобычиться, и только присутствие Колорадо останавливало меня от этого веселого предприятия. Но тут перед моим взором предстал великолепный особняк подпольного миллионера Боле, дочка которого отвергла моего друга Хряка и вышла замуж за какого-то недоумка-грузина. Брак по расчету, оба из богатых семей. А кто такой Хряк? Отброс общества — вот кто. Его отец спился и в последнее время опохмелялся тройным одеколоном — самая низшая стадия алкоголизма в нашем городе. “Ну, так погодите же, — думал я в благородном негодовании, — я вынесу все ценное, что найду там, и подожгу ваш дом — вот Хряк обрадуется”. Забыв про все на свете, я ринулся к дому, полному сокровищ. Выстрел и свистнувшая над головой пуля заставили замереть меня на месте. Рот открылся сам собой, и я прикрыл его обеими руками, чтоб удержать готовое выпрыгнуть, бешено бьющееся сердце.
— Что ты творишь, мать твою! — услышал я хриплый голос Колорадо. — Сейчас не время заниматься подобными делами, нельзя просто так грабить людей.
— Он же первый негодяй и приспешник оккупантов, — возмущенно воскликнул я, прикрывая свою алчность и месть громкими словами.
Но Колорадо был искушен в подобных вещах.
— Ты ошибаешься, — спокойно сказал он. — Вот этот автомат, — он поднял наверх руку с оружием и потряс им, — купил он, и еще много чего. Доить надо тех, кто не хочет помогать и не воюет, ты понял?
Разговор был окончен, и мы пошли дальше.
Отягощенный автоматом и боеприпасами, Колорадо неумолимо шагал вперед, оставляя в снегу глубокие следы, по которым робко и с опаской ступал я. Мне хотелось крикнуть ему: “Эй, остановись! Куда ты идешь и ради кого рискуешь? О тебе уже и так идет недобрая слава мародера и убийцы. Люди ненавидят тебя за твою храбрость и дерзость. Они готовы предать тебя смерти вместе с твоими братьями только потому, что вы можете и делаете то, на что не способны они, трусливые твари”. Но я промолчал — скорей всего, он не понял бы меня или того хуже: подумал бы, что взял с собой в попутчики труса. И хотя на самом деле я отчаянно трусил, мне не хотелось, чтоб об этом узнал Колорадо.
Свет от многочисленных костров, лай собак, редкие автоматные очереди и гул, издаваемый армией грузин, были нам наградой за наш неожиданный и, как мне показалось, легкомысленный марш-бросок. Я уже был ни жив ни мертв от страха и усталости, когда мы остановились перед большим блочным домом, окна и двери которого выходили в сад. Колорадо осторожно прошел к деревянной, пахнущей олифой двери и попытался ее открыть, но дверь не поддалась. Он вернулся и сказал:
— За домом грузины, я обойду дом вот так (он показал, как), а ты пойдешь вон к тому забору (он показал к какому, я не видел, но понял), и метнешь вот эту штуку через забор. — Он сунул в мою онемевшую руку лимонку: — Они близко, ты не промахнешься. Да, сделаешь это, как начнется стрельба, не раньше. — Усмехнулся и добавил: — Потом можешь делать ноги или подождать моего возвращения. В любом случае выбор за тобой.
Колорадо ушел, а я остался один на один со своим страхом, набросившимся на меня с новой силой. Но страх не помешал мне отойти от дома в глубь зимнего сада, выбрать там дерево с толстым стволом и спрятаться за ним.
Я смотрел на темно-синий бархат неба и думал. Говорят, что вокруг некоторых звезд вертятся такие же планеты, как наша Земля. А на некоторых из планет существует жизнь. Так неужели и там гуманоиды или негуманоиды истребляют друг друга из-за клочка планеты, на котором вполне мирно можно жить всем? Хотя можно себе представить, как оборонялись бы марсиане, если, допустим, к ним вторглись бы с какой-то другой планеты, например…
Космические мои размышления прервались стрельбой и криками за домом. Недолго думая, я побежал к дощатому забору, скрывавшему меня от переодетых в милицейскую форму грузин, и, вырвав зубами кольцо гранаты, метнул ее за гнилую ограду. Прогремевший взрыв придал мне храбрости. Мать мою и всех родичей в придачу! Какое-то непонятное веселье овладело мной, засохший язык выталкивал из моего нутра не совсем разумные слова. Волна отчаянной отваги сменялась мутной волной тошнотворного страха. Все происходящее было безумием, в которое я вписался с удивительной быстротой и точностью. Я обнаружил в себе такую кровожадность и жажду убивать, что испугался самого себя. “Вот теперь мы посмотрим!” — визжал я, с удивлением слыша свой собственный голос откуда-то со стороны. Но осторожность — храбрости не помеха, и я снова спрятался за деревом.
А потом случилось вот что. В доме послышался шум, кто-то страшно кричал, а окна изнутри осветились пламенем. “Наверное, Колорадо ранили”, — подумал я, холодея от ужаса, но это был не он. Деревянная дверь, не выдержав чудовищных ударов ломившегося наружу, сломалась, и в сад выбежал охваченный пламенем громадного роста милиционер. Он упал спиной на снег и начал извиваться, подобно огненной саламандре. Вслед за ним из дома выбежали еще двое в нелепых шинелях. У одного в руке было ведро. Другой держал в руках одеяло. Им удалось потушить огонь, охвативший их товарища. Я же, прицелившись в них из своего куцего ружья, заскрипел зубами: даже с такого близкого расстояния мне ни за что не убить спасателей — слишком короткие стволы, мои пули не причинили бы им вреда, но выстрелами я бы выдал себя. Эти свиньи не посмотрели бы на мой нежный возраст. Шлепнули б на месте. В этом я мог не сомневаться. Оставалось только ждать случая, чтоб угостить этих двоих свинцом. Я сидел в своем укрытии тихо как мышь, слушая, а порой выглядывая из-за ствола дерева, не приближаются ли враги.
Один из милиционеров проверил пульс на шее лежащего великана.
— Пульс у него есть, — сказал тот.
— А как это случилось? — спросил другой.
Проверивший пульс дрожащим голосом начал рассказывать:
— Мы грелись у костра, вдруг вижу, какой-то парень в кепке целится в нас из автомата. А потом он начал стрелять. Мать моя, я был в Афгане, но даже там такого не видел. Кругом все попадали — кто с раной в боку, кто с дыркой в голове. Гиви тоже ранило, и он упал прямо в костер, а потом — взрыв и паника. Кричали, что осетины зашли нам в тыл и режут всех своими ужасными кинжалами. Я упал и, кажется, вырубился, а когда очухался, увидел, что Гиви выбрался из костра и, пылая как факел, бросился в этот дом. Остальное ты видел сам.
— Да, видел, — услышал я голос другого милиционера. — Не приведи господь еще раз увидеть такое. Может, заберем его отсюда? — спросил он.
Они взяли под мышки и потащили дымившуюся тушу волоком к злосчастному дому. Из черного проема выломанной двери полыхнуло огнем короткой очереди. Один из тащивших упал лицом вперед и тут же стих, другой присел на снег и все пытался подняться. Из дома вышел Колорадо и великодушно протянул ствол автомата раненному. Тот ухватился за него, как утопающий за соломинку и с проклятиями поднялся на слабеющие ноги. Выстрелом в лицо Колорадо заставил грубияна замолчать.
При свете луны Колорадо показался мне фантастическим существом, пришедшим к нам с одной из тех далеких звезд, не ведающим ни страха, ни жалости. “Он, наверное, забыл про меня, и если увидит, то пришьет непременно”, — подумал я, в страхе прижимаясь к корявому стволу дерева и оттуда наблюдая за ним. Задумчиво смотрел Колорадо, или тот, кто им был, на своих поверженных врагов, как вдруг дымившийся великан зашевелился и пополз к дому, откуда он выпал, подобно болиду. Колорадо, казалось, был удивлен такой живучестью и ногой перевернул ползущего.
— Не убивай меня, — взмолился милиционер, — я такой же осетин, как и ты.
Эти жалобные слова, произнесенные на ломаном осетинском, привели инопланетянина в неземную ярость.
— Уж лучше бы ты промолчал! — крикнул Колорадо. — Ты зачем сюда пришел? Чтоб убивать своих братьев? Так получай за это. — Прикладом автомата Колорадо принялся бить лежащего, и вскоре голова великана превратилась в не очень круглую кровавую массу.
Из проклятого дома вышел еще один в длинной шинели, вооруженный автоматом. Увлеченный расправой, Колорадо не заметил целившегося в него врага, обошедшего казнь бочком. Милиционер вел себя довольно странно: он не стрелял, хотя пытался. “Заело”, — обрадовался я. Тот, не видя меня, приблизился к дереву, за которым я прятался, и, прислонившись к нему спиной, дрожащими руками начал разбирать свое забарахлившее оружие. Еще недавно я бы не смог выстрелить в живого человека. Но увиденное и пережитое мной за последние два часа, а может, и того меньше, сделали меня совершенно другим. Из ничем непримечательного цхинвальца, зацикленного на своих проблемах, я превратился в жаждущего крови ублюдка. Я приставил обрез к затылку грузина, от неожиданности он выронил свой автомат из непослушных рук и что-то пробормотал, я не расслышал, и выстрелил. Полголовы как не бывало.
Милиционер лежал спиной к звездному небу и дрыгал конечностями, пытаясь отвоевать у смерти несколько секунд уходившей из него жизни. Я посмотрел на его погоны и перекрестился: это был оборотень! На правом плече его блестели мелкие лейтенантские звездочки, но левое плечо с тремя большими звездами показывало, что убитый был настоящий полковник. “Какую шутку отколол перед смертью этот клоун”, — подумал я. Остатки страха я выблевал на снег, а полой шинели убитого вытер свое забрызганное кровью лицо.
Батоно полковник, или кто ты там, зачем ты пришел сюда? Кто призвал тебя на войну? Ты послушался диссидента, недавно выпущенного из сумасшедшего дома, и пришел убивать нас? Разве ты не знал простую истину: “Кто придет с мечом от меча и погибнет? Ты поздно раскинул мозгами в чужом саду незнакомого тебе народа. Как дохлого бездомного пса, зароют тебя и тут же забудут твою безымянную могилу. И долго еще родные будут ждать твоего возвращения, если ты, конечно, человек, а не оборотень.
Я смело вышел из укрытия и перешагнул через труп. Чувствуя себя свободным и способным на все, я подошел к Колорадо. Комками снега тот счищал запекшуюся кровь с приклада своего автомата. Увидев меня, он сказал:
— У меня кончились патроны, но я знал, что ты где-то рядом.
И тогда я спросил его:
— За что ты хотел убить ту гориллу там, на баррикаде?
Колорадо, казалось, пропустил мой вопрос мимо своих необычных ушей. В саду засвистело, но это были не соловьи. С деревьев посыпались скошенные пулями ветки. Мне не терпелось убраться отсюда подобру-поздорову.
— Дня три назад, — спокойно начал Колорадо, — я взял этого козла на дело. Его вид обманул меня. Я думал, в таком могучем человеке не должно быть места для страха. — Он усмехнулся. — Грузины нас обнаружили слишком рано. Пришлось отстреливаться. Я хотел убедиться, что с типом все в порядке и, оглянувшись назад, поискал его взглядом, но того и след простыл. Мне удалось выбраться. В ту ночь я не нашел его. Он же зашел к Боле и потребовал от моего имени денег. Боле, конечно, не поверил, и эта мразь прострелила ему ногу. Затем он связал раненого и изнасиловал его беременную дочь.
Я прикусил губу, чтоб не улыбнуться. Все-таки есть на свете справедливость. Хряк, твою мать, с тебя причитается. Я вспомнил заплаканное лицо друга во время той богатой свадьбы, что Боле сыграл для своей единственной дочки.
Пули визжали, не умолкая.
— Пристрелялись, суки, — сказал с усмешкой Колорадо.
Но я уже не боялся и даже хотел, чтобы одна из них попала в меня. Слегка, конечно. Чтоб похвастаться полученной раной в настоящем бою той, которую любил…
— Возьми свой трофей, — услышал я голос Колорадо. — Больше нам здесь делать нечего.
Принцесса
Однажды мы с Хряком засели в одном доме на отшибе, из окон которого виднелся ТЭК. Снайпера одного грузинского поджидали. Совсем озверел, гад. Стрелял сверху в город, во все, что двигалось. Трех старушек замочил. О тех, кто отделался тяжелыми ранами, уже и не говорю. Даже собаками не брезговал. Трупы четвероногих друзей человечества смердели на опустевших улицах Цхинвала. Сам Парпат поклялся, что собственноручно пришьет этого маньяка. “А если кто опередит меня, — сказал он, — тому я отдам новенький складной автомат с подствольником в придачу”.
Случилось так, что у Хряка накануне пропала кавказкая овчарка. Огромный такой кобель. Без ушей и хвоста, побольше теленка, страшный — собака Баскервилей, по сравнению с ним, показалась бы невинным щенком. А уж злой был, как тысяча чертей. Но Хряк в нем души не чаял. Говорил, что у него только два друга и есть: Кавказец — так звали собаку — и я. Пса мы искали недолго. Его труп лежал на одной из самых простреливаемых улиц осажденного города. Причем не один. Его маленькая любовница, симпатичная сучка из брюнеток, застреленная, валялась рядом, впритык. Застряли, по собачьему обыкновению, когда занимались любовью. Еще несколько трупов хвостатых любителей групповухи, облепленных отвратительными зелеными мухами, лежали чуть поодаль на солнцепеке. Морды собачек с высунутыми языками застыли в предсмертных улыбках. Так и не дождались своей очереди, бедняжки. Хряк, когда увидел такую картину, чуть не зарыдал.
— Я хочу, чтоб и ты помер такой же сладкой смертью, какой умер Кавказец,— искренне пожелал он мне…
Спасибо, конечно, за сладкую смерть. Хряк сказал это от чистого сердца, и я не в обиде на него. Он знает, что я девственник. От него у меня нет тайн. Как и у него от меня. Он даже признался мне, что отлизывает у своей Дианы и стирает ее нижнее белье. Спьяну, конечно, брякнул. Помню, что, когда он сказал это, я испуганно оглянулся по сторонам. Но, слава Богу, на вечерней, благоухающей сиренью улице никого не оказалось. А потом он начал рассказывать в подробностях, как они с женой ублажают друг дружку в постели. Разумеется, после того, как засыпает их маленькая крошка. От его откровенности волосы у меня встали дыбом и не только волосы.
— Я люблю свою жену, — сказал Хряк, обдавая меня винными парами из своего нутра, — и то, что мы с ней делаем в постели вдвоем, никого не касается.
Я представил, как он ей делает это самое, и почувствовал в себе необыкновенное волнение. Деланно улыбаясь, я соглашался с ним во всем. Но оглядывался по сторонам, желая лишний раз убедиться в том, что на улице, по которой мы шли зигзагами, не было любопытствующих.
— Ты что по сторонам озираешься? — спросил Хряк насмешливо. — Боишься, как бы кто не подслушал моих слов, а? Попадись мне такой сплетник, разносящий слова, как муха заразу, я бы ему уши оборвал и заставил бы жрать их!
Я кивал головой, как китайский болванчик, лишь бы он не орал и не привлекал к нам внимания.
— Да ладно, пошли, — уговаривал я своего подгулявшего друга. — Тебя же Диана дома ждет, волнуется.
— Диана, говоришь? — сказал он, вытаращив на меня свои пьяные глаза.— Щас я ей букет сорву.
Вырвавшись из моих рук, Хряк, шатаясь, побрел к забору, над которым нависли ветки сирени. Он хотел сорвать сирень именно с самой верхушки куста и вскарабкался на забор.
— Ты думаешь, я пьян? — крикнул он мне. — Смотри, как я держусь наверху!
Выпрямившись, Хряк чуть-чуть постоял на гнилых досках заграждения, но, вдруг зашатавшись, потерял равновесие.
— Твою мать! — вскрикнул он, прежде чем упасть на цветущий куст за оградой. Через некоторое время он появился с большим веником цветов в одной руке, в другой держал ветку со спелой черешней. Дверь калитки, через которую он вышел, ему пришлось выломать, так как она оказалась на замке.
— Цветы — Диане, — ухмыльнулся Хряк, — а это тебе, девственник.
И он протянул мне ветку с плодами…
А я никогда и не скрывал, что я девственник, в отличие от многих моих сверстников, застигнутых войной врасплох. Их послушать — так они в мирное время чуть ли не всех девушек города перетрахали. Хотя вполне возможно — почему бы и нет? Не скрою, что я озабочен этим. Обладание женщиной для меня, как вершина неприступной горы в заоблачной выси. Я давно махнул на это рукой. Все равно мне не покорить ее. Но порой я безумно хочу женщину. Нет, не порой, а всегда. Пусть она будет некрасивая, хромая, косая — плевать. Ведь я могу погибнуть в любую минуту от пуль или осколков разорвавшейся мины. Неужели я умру, так и не познав женщину? Хряк говорит, что слаще этого ничего нет на свете. Боже правый, как это несправедливо!
…Хряк причитал не хуже профессиональной плакальщицы, схоронившей всю родню, и я многое узнал про Кавказца. Оказывается, пес иногда разговаривал с ним — разумеется, когда никого поблизости не было. Я пристально посмотрел на красные сузившиеся глаза Хряка, и только тут до меня дошло, что он обкуренный в дым.
— А теперь, когда ты стал моим единственным другом, — сказал Хряк, облизывая пересохшие губы, — прикроешь мою задницу, пока я буду вытаскивать Кавказца.
Вытерев напоследок свои сопли и слезы об мою футболку, Хряк ринулся к своему дохлому питомцу.
Слава Богу, все обошлось, если не считать той пули, что прошила ему руку, когда он за лапы оттаскивал любовников в укрытие.
— Вот это любовь, — сказал Хряк, тяжело дыша. — Даже смерть не расцепила их. — На рану свою он как будто не обратил внимания. — Пустяки, — сказал он, показывая мне руку: — Рана-то пустячная, сквозная, и кость цела.
Мне показалось, что ему больно и страшно. Это было видно по его побледневшему лицу. Но этот сукин сын умел прятать свой страх в недрах своей темной души в отличие от меня. Хотя, с другой стороны, он мог посереть и от вида крови. Вообще Хряк — крепкий орешек. Не один круторылый раздробил об него свои вострые зубья. Одним словом, волк в бараньей шкуре. Причем свихнувшийся волк, матерый. А с виду такой душка, даже погладить хочется.
— Чем перевязывать будем? — спросил я, глядя на его окровавленную жилистую руку и чувствуя недоброе.
— Как чем — твоей майкой, — отвечал Хряк. — Не буду же я рвать на бинты свою грязную рубашку? Так недолго и инфекцию занести. Или тебе жалко?
Когда-то он учился на медбрата и считал себя профи. Так что спорить с ним на медицинские темы было делом совершенно бессмысленным. Так я и знал. Не зря говорят, что своя рубашка ближе к телу. Но вслух я сказал, что для него я готов и не на такую жертву. Для вящего дружественного жеста я сам разорвал свою адидасовскую футболку на тряпки и не очень туго перевязал его окровавленный бицепс.
Похоронили мы собачек у Хряка в саду. Я чуть не лопнул от смеха, когда этот придурок поклялся на могиле отомстить тому, кто так жестоко расправился с Кавказцем.
— Это был его первый раз, — заявил Хряк, — и самая сладкая минута в его собачьей жизни.
Хорошо, что Дианы не оказалось дома. Увезла в Орджо дочку заику. А то б она ему такой первый раз устроила, что о втором разе Хряк подумал бы много-много раз.
Короче, стоим мы у окна в одной из комнат, оклеенной обоями светло-коричневых тонов, и из биноклей по очереди смотрим на ТЭК. Я больше наблюдал за башней, грозно смотревшей своими бойницами на город. Мне почему-то казалось, что неприятельский стрелок именно оттуда делает свое черное дело. Я сказал об этом Хряку. Тот презрительно выслушал мое мнение и в корне с ним не согласился:
— Он может быть везде, но там его не будет точно, — сказал мой мстительный друг. — Ведь туда стреляют все кому не лень, и только слепой не попал в эту башню.
Я еще недолго понаблюдал.
— Плевать я хотел на снайпера — так он нам и нарисовался! — сказал я Хряку. — Да он, может, в лесу Чито затаился, если уж на то пошло. Не так-то легко обнаружить профессионала. Уже две недели будет, как за ним началась охота. И что же? Его даже видеть никто не видел. Я прихожу к мысли, что это миф. Просто грузины слишком хорошо стреляют.
— А я думаю, что это не сказки, — сказал Хряк. Он остался стоять у окна, опершись локтями на подоконник, и внимательно смотрел в бинокль на враждебную нам кудряво-зеленую высоту. — Ты бы лучше пулемет на стол поставил, чем ныть.
Я посмотрел на его руку, и мне стало жаль его. Тряпки, которыми вчера была перевязана рана, побурели от просочившейся крови.
— Ладно, — говорю, — поставлю, только потом отдохну. У меня башка раскалывается после вчерашнего.
— Слушай, — взревел Хряк, — ты мне только мешаешь! Можешь вообще валить отсюда!
— Ты приди в себя! — огрызнулся я. — По-моему, ты меня с кем-то спутал!
— Тебя спутаешь, — усмехнулся Хряк.
На круглый ореховый стол в центре комнаты, я установил пулемет. Затем, охая и ахая, что означало, что силы мои истощены вконец, я подошел к задрипанному красному дивану в углу комнаты и плюхнулся на него, подняв кучу пыли.
— Отдохну немного, а потом сменю тебя, — пообещал я Хряку.
— Ладно, — буркнул тот.
— Ты хоть помнишь, сколько мы вчера выпили? — спросил я после довольно долгого молчания, во время которого я успел немножко вздремнуть.
— Да всего-то литров десять, не больше, — сказал Хряк, зевая. — Эх ты, слабак, корчишь из себя вояку, а пить не можешь. Весь мой сад облевал.
Я возмутился:
— Ты лжешь, но непонятно зачем. Я помню, что, когда мы начали пить из литровых банок за здоровье Парпата и за ребят, ты сказал, что одного штофа нам будет мало, и вынес из подвала второй. Да-да: “Лучше перепой, чем недопой”,— так ты говорил.
Хряк рассмеялся и хлопнул себя здоровой рукой по ляжке.
— А самого Парпата не помнишь? — спросил он.
Я только рот раскрыл от удивления:
— Он что, тоже с нами бухал вчера?
— Эй, парень, да что с тобой? — Хряк повернул ко мне свое напористое кабанье лицо. Но я ничего не помнил и только глазами хлопал. — Ты вчера соседа моего чуть не пришил, когда тот загружал свои вещички в грузовик. Набросился на него с кулаками и кричал, что он не мужчина и на нем женское белье. Потом притащил пулемет и велел ему идти сражаться. А когда тот лег на землю от страха, ты начал стрелять в грузовик и изрешетил весь кузов машины вместе с его добром…
— На него и на подобную шваль мне наплевать, — сказал я. — Нечего с ними церемониться. Таких следовало бы расстреливать на месте по законам военного времени как предателей. Если этого не делать сейчас, то в будущем они будут опасны для нас.
— Опасны, говоришь? — засмеялся Хряк. — Видел бы ты этого опасного. Он в штаны себе наложил, когда ты пальнул в грузовик.
— Хряк, послушай меня, это не шутки. Я давно думал над этим и вот что тебе скажу: мы воюем и рискуем в любой момент отправиться к праотцам. А эти, что прячутся в подвалах и сбежали из города, переждут войну и выживут. А когда все закончится, они нагрянут обратно…
— Да ладно тебе, — оборвал меня Хряк: — Вечно ты выдумываешь. Тем, кто сбежал отсюда, возврата нет. Мы сами не пустим этих выблядков обратно. Да и не вернутся они туда, где на них будут смотреть с презрением. Короче, не делай из мухи слона.
Он отвернулся к окну и снова принялся наблюдать.
— Ладно, придет такое время, когда ты вспомнишь мои слова, — сказал я.
— Такого не будет никогда! — закричал Хряк. — И хватит об этом.
— Згудеры жуар! — взмолился я, упав на колени рядом с диваном. — Мы под тобой. А ты высишься над нами, над всем городом. Видишь все, что тут творится. Помоги нам! Мы простые солдаты, сражаемся, как можем и не прячемся. Всегда в бою на передовой. Защищаем нашу землю. Проливаем свою кровь за тех, кто родился на ней и кому еще предстоит родиться. Иногда мы тоже ошибаемся, не без того. Но ведь нас никто ничему не учил. Наши старшие попрятались как зайцы, и нам самим пришлось взяться за оружие. Многие из нас — вчерашние школьники. Даже повзрослеть не успели. Направь нас на путь истины, Згудеры жуар. Потому что будущее наше мне видится не в радужных тонах. Но, может быть, я ошибаюсь. Как бы я хотел ошибиться на этот раз! А те подлые душонки, что нам гибели желают по злобе и трусости своей, пусть поумнеют или подохнут прежде нас!
— Аминь, да будет так!!! — рявкнул Хряк со своего места. — Эй, тамада! Как же ты молишься, если у тебя в руке нет рога с аракой, а под ним трех пирогов? Тебя твои родители совсем ничему не учили?
— Так я же от чистого сердца.
— От чистого сердца скажешь спасибо Парпату за то, что не дал тебе пристрелить моего соседа.
— Спасибо тебе, Парпат, за то, что защитил этого трусливого негодяя! Уж он-то точно не пощадит никого из нас, подвернись ему такой случай!
— Ты это о ком, о моем соседе, что ли?
— О ком же еще, мать его! Кстати, как он там вообще оказался?
— Кто, Парпат? Просто проезжал мимо.
Снова долгое молчание, и муха жужжит. Только сон мне веки смыкает, она на лицо садится. Хряку тоже надоела эта тварь — отрывает его от дела, требующего особого внимания, — и он прибил муху. Подкараулил ее, стоя надо мной с кроссовкой в руке, и шлепнул, когда та уселась мне на лоб. Все начинается с малого. Вначале надоедливую муху шлепнул. Дальше собаку, вывшую в сторону твоих ворот, пристрелил. А потом, глядишь, и человека убьет. Я, конечно, облаял Хряка, но не очень сердито. Так, для порядка. Он, перед тем как в этот дом войти, на собачье дерьмо наступил.
Снова сон сморил меня. На этот раз я заснул с открытыми глазами, чтоб Хряку не было обидно. Спать таким аномальным образом я научился в армии. Чему только не выучишься там, чтоб скоротать время до дембеля…
Хряк стоял у окна все в том же положении, как будто так и родился с биноклем у глаз. Иногда меня поражало его ослиное упрямство, причем там, где не надо. Я посмотрел на круглые настенные часы напротив, как раз над книжным шкафом. Когда мы пришли сюда, они вроде бы стояли. Сейчас они ходили и показывали время. Три часа уже, если не врут. Значит, я спал не меньше пяти часов, а Хряк все это время любовался видами на ТЭК. Мне стало стыдно:
— Слушай, Хряк, часы вначале как будто не работали, а теперь слышишь, как они тикают?
— Я их завел, когда ты спал.
— Что ты врешь, — сказал я, прикинувшись обиженным: — Я даже глаз не сомкнул.
— Не пудри мне мозги: все знают, что ты можешь спать с открытыми глазами. Знаешь, мне стало не по себе, когда я смотрел на твои открытые во сне глаза. От страха я п…л тебе прямо в рожу, — он засмеялся.
— Ты свинья, — возмутился я и хотел в него кинуть чем-нибудь, но под рукой ничего не оказалось, кроме тяжелой гири на полу. Я не смог ее даже приподнять, хоть и тужился, словно беременная. Хряк, видя мои напрасные старания, только смеялся и поспорил со мной на штоф вина, что поднимет гантелю зубами. И ведь поднял. Сильный, черт, хоть и низкорослый. Недаром его Хряком окрестили. — Вонючка. Хрю-хрю, свинка, — поддразнил я его без особой, впрочем, злобы. Досадно, конечно, что проспорил. Ну, да ладно. В подвале этого дома вина хоть топись.
Какая непривычная тишина. Хоть бы кто пострелял и разогнал ее. С некоторых пор тишина пугает меня. Я зевнул и закрыл глаза.
Мне приснился сон, будто я мчусь верхом на Кавказце. С бешеной скоростью мы несемся по обезлюдевшему мрачному городу. Иногда Кавказец останавливается и, принюхиваясь к кровавому асфальту, вылизывает красные пятна. Потом поднимает морду к черному от туч небу, откуда пробивается узкая полоска нестерпимо яркого солнечного света, и жутко воет. И снова мы мчимся вперед, против страшного ветра, срывающего клочьями с собаки шерсть. Вдруг Кавказец вырвался из города и свернул на ТЭК, откуда по нам начинает бить вражеский снайпер. Вначале ему не попасть, и это меня страшно радует. Но потом стрелявший все же всадил в меня не меньше дюжины пуль…
Я проснулся весь в холодном поту.
— Ну и сон мне приснился, — сказал я.
— Опять кошмары?
— Да, как будто меня убили.
— Как закончится война, — мечтательно сказал Хряк, — поедем мы с тобой на море в Абхазию, к нашим братьям. Морская вода поможет тебе смыть все твои кошмары. Да и мне не помешает поплескаться в соленой водичке. А девушек там знаешь сколько?
— Сколько?
— Много, — вздохнул Хряк. — И все такие загорелые, ласковые. Одна краше другой. На какую из красавиц мне покажешь, та и будет твоей.
В голосе моего друга я уловил нотки, по которым можно было без особого труда уговорить его свалить отсюда. Мне не нравился дом, в котором мы находились, не нравились люди, которые жили в нем. Вся семья, в которой было трое взрослых мужчин, способных защищать с оружием в руках свое жилище, бежала в Орджо. Тьфу, мать вашу. Хотя нет. На мамочку их не тьфу. Мамочка у них что надо. Пальчики оближешь, до того сочная. Такая полненькая блондинка с зелеными глазами и белым лицом. Я бы не отказался сорвать на ней свою девственность. Ах, как хорошо было бы прилечь на этот диван и крепко-крепко прижать ее пышное тело руками к себе. Но почему на скрипучем диване, а не на пахнущей траве в кустах в лесу Чито? Да где угодно, лишь бы дала! Хоть на Чертовом колесе в парке. А на возраст плевать. Даже если ее сын был моим одноклассником.
— Зря мы тут ошиваемся, — сказал я. — Не видать нам снайпера как своих ушей. Это дохлое дело. Я тебе с самого начала говорил…
— Ни одной живой души на ТЭКе, — бормотал Хряк, не слушая моих слов.— Как будто они все вымерли.
— Это было бы здорово, — сказал я. — Тогда бы и война закончилась.
— Ладно, сворачиваемся, — сказал мой друг, дюже уставший от своих бесплодных наблюдений и моего нытья. — Там, в ящике за дверью, я сложил банки с абрикосовым компотом, который ты так любишь, и какого-то варенья. Не разобрал какого. Кавказца я тоже не забыл. У них в подвале пылится куча “бундесверовской” помощи. Я взял для него несколько банок с сосисками. Сам я их терпеть не могу.
Я привскочил на диване — до того испугался, когда он вспомнил о собаке.
— Хряк, твою мать, не пугай меня, Кавказца уже нет!
— Ах да, бедняга, — сказал он грустно. — По привычке ему взял. Ну да ничего, не пропадут. Ты ведь тоже любишь сосиски. Слушай, давай посидим еще часок, куда нам спешить…
— Ладно, — говорю, — только не пугай меня больше.
Я снова прилег на диван и вроде начал успокаиваться, как вдруг Хряк захихикал.
— Ты был прав, — зашептал он, брызгая слюной: — В башне кто-то есть.
Я вскочил и с бьющимся сердцем подбежал к окну. Хряк сунул мне в руки бинокль и, сорвав с карниза занавеску, отошел к пулемету. Ненавижу, когда кто-то целится у меня за ухом и хочет выстрелить. Особенно в закрытом помещении. Это подавляет меня…
— Ленты заправлены как обычно? — нечеловечьим голосом спросил Хряк.
Я кивнул:
— Да, трассирующими и бронебойно-зажигательными.
Приложив к глазам бинокль, я увидел, как из бойницы башни ресторана “Ерцо” кто-то высунулся с длинной винтовкой и, слившись с оружием в одно целое, замер. Бах, бах — послышались выстрелы.
— Кого он убил на сей раз, ублюдок? — прохрипел Хряк, прицеливаясь.
Приглядевшись хорошенько, я увидел, что это был не снайпер, а снайперша. Ее длинные прямые волосы цвета воронова крыла свисали с бойницы.
— Хряк, твою мать, не стреляй, это же девушка! — крикнул я. — Лучше подкрадемся к ней туда и оттрахаем ее!
Но было уже поздно. Комнату, залитую солнечным светом, взорвала длинная пулеметная очередь, заглушившая мои немощные крики. Грохот стрельбы слился со звоном пробитого стекла и пустым стуком о стены и паркетный пол отстрелянных дымящихся гильз. Я вдохнул дым пороха. Люблю этот запах. Помогает выделять адреналин. Я видел, или мне показалось, как трассирующие пули светящимся пунктиром обозначили расстояние между стволом нашего пулемета и туловищем высунувшейся из башни наружу черноволосой девушки, в которую они вошли и погасли.
— Ты просто мразь, — сказал я Хряку. — Убил такую красивую девушку. Она была похожа на принцессу.
— Попался бы ты этой принцессе на мушку, — отрезал Хряк.
— Да, ты прав, — сказал я, вытирая слезу на щеке. — Как же мне грустно…
— Да она просто красавица, — сказал Хряк, любуясь на дело рук своих через подзорную складную трубу, которой он пользовался в исключительных случаях.— Посмотри, как она свесилась с башни и как красиво играет ветер ее длинными волосами, по которым можно взобраться на башню, подобно сказочному принцу. Но она уже мертва. Я всадил в нее не меньше сорока пуль, и никакому королевичу не оживить ее поцелуем. — Он вдруг замолчал, как будто задумался. Наверное, вспомнил Диану с дочкой. — Ей бы детей рожать да мужа любить… — продолжал Хряк.
— Мне бы хоть какую-нибудь вообще, — вздохнул я. — Только не мертвую, живую…
Мой друг обнял меня, как будто хотел утешить. А когда я заплакал в его могучих объятиях, уже не стесняясь своих слез, он ласково погладил меня по голове своей раненной рукой и сказал:
— Как ты думаешь, теперь, когда мы убили эту суку, Парпат отдаст нам обещанный автомат с подствольником?