Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2008
* * *
Солнечных зайцев позвали играть в чехарду.
Маркером вдоль-поперек разрисованы парты.
Косы отличниц, щебечущих в первом ряду, —
лишний соблазн не учиться такого-то марта.
Старая грымза свинтила — эй, ребзя, давай!
Тщательно слеплены жвачкой страницы журнала.
Ох, и влетит же…
Влетела в вечерний трамвай,
села поодаль и делает вид — не узнала.
Правильно. Транспорт один, только разный маршрут:
для недотроги — прямой, кольцевой — для проныры —
зайцемкружение (время) “детсад — институт”,
зайцемскакание (место) по съемным квартирам.
Плавно сойдет полусон. Опустеет салон.
Резко — “конечная!”, стоп… Объясниловку эту
мне дописать — не вопрос. Донести — не резон —
в девственный март из оплывшего бабьего лета.
* * *
Запах канцелярских магазинов.
Прервана игра на счете “три”
перезвоном школьных муэдзинов.
Отомри, фигура, отомри.
Торопливый топоток ребячий —
бряканье заначенных монет.
Троечник в рукав шпаргалку прячет
и в кармашке комкает билет.
С детских лет одну мечту лелея,
я в копилку складывал гроши,
веря в справедливость лотереи,
в выигрыш — спасение души.
От нее немного, но осталось.
Гривенник — за впалою щекой.
Но Харон оценит эту малость —
провезет последнею рекой.
До костей пропитанный елеем,
не найдя в Аиде минарет,
замерев, досчитывай скорее:
нет спасенных,
нет спасенных,
нет…
* * *
В привокзальном дворе расцветает сирень.
Ветер пышную зелень затискал.
Делать нечего вечером в Царском Селе.
Молодежь потянулась на диско.
Я и сам зажигал под убойный музон,
но ценил классицизм и барокко.
И ногами не мог обесчестить газон,
и скульптуры руками не трогал.
Я с детсадовских пор понимал красоту.
У дворца, у лицея, у парков
к иностранцам подкатывал: “Хав ду ю ду?
Гив ми плиз бабалгам энд подарков!”
Красота — это дружные крики “ура!”.
Фейерверк. Городок балаганит.
Я впервые тогда прогулял до утра
с озабоченной девочкой Таней.
Карнавал, карнавал. Кто-то дико орал:
“Где ты, няня, заныкала кружку?!”
И на племя младое с укором взирал
Александр Сергеевич Пушкин.
Ну, да я не о том… Расцветает сирень.
От вокзала разит креозотом.
Просыпается первый поэт на селе
и выходит в ночную субботу.
Он усерден и к пению музы не глух —
различить бы еще из-за гвалта!
Как назло — то железкой скребут по стеклу,
то жестянкой гремят по асфальту.
* * *
Как прошел этот год? Как юродивый, в порванной майке
нарезавший круги и бубнивший невнятицу вслед.
Я сигналил ему и на взятой в кредит иномарке
уносился искать пресловутый счастливый билет.
Но в двенадцать, когда доигрались куранты на Спасской, —
прохудился на модном ботинке дешевый накат.
Я из тех, кто смотрел с удовольствием “Сказку за сказкой”,
а теперь напряженно слежу за строительством КАД…
Возвращаюсь в сочельник домой, вспоминаю о друге
и груди машинально касаюсь — в наличии крест.
Все же, как ни крути, кроме кладбища, в нашей округе
не найти для проснувшейся совести правильных мест.
Я, увы, не смогу рассказать тебе все по порядку —
на “Порядок” смотреть залезаю в толковый словарь.
Видно, тот, кто писал мою жизнь, — допустил опечатку
где-то в двадцать четвертой главе на странице “Январь”.
Я недавно во сне… очень четко увидел седыми
свои волосы и в беспощадных морщинах лицо.
Расплывался насмешливый нимб сигаретного дыма.
И замкнулось вдали, громыхнуло зловеще кольцо.
И летели по той карусели: моя иномарка —
за советским “ведром” — за рокадной полуторкой вслед.
А юродивый брел по обочине в рубище жалком
и молился о том, чтоб никто не сорвался в кювет.
* * *
Новый год постарел — неопрятен, рассеян во всем —
вдоль заборов и стен понатыканы остовы елок;
по бесснежной земле неразборчивый ветер несет
мишуру, конфетти, этикетку “Олвэйз кока-кола”.
Паралич — у вокзальных бродяг, у таксистов — аврал.
На платформе мужик агрессивную белочку ловит.
Ты сказала мне давеча, правда, слегка перебрав,
что ни капли теперь — я поймал тебя, детка, на слове.
Уезжаю, прости. Ни звонка, ни записки на стол.
В родовое (шесть соток) именье. Не сбиться бы с курса.
По дороге глотну можжевеловый терпкий настой,
музыканту полтинник всучу, только чтобы заткнулся.
Я люблю тебя, мой параноик, мой ласковый псих.
И не плачу, что чувства мои ни фига не взаимны.
А пытаться менять ситуацию — равно просить
у картонных оленей вернуть прошлогоднюю зиму.
Уезжаю. Легко. Ты меня не возьмешь на “слабо2”.
Проживу без тебя… не денек и не два — а неделю!
Я не помню, кем был (да и был ли?) до встречи с тобой…
на словах — распальцованный мачо, и мальчик — на деле.
* * *
Старый парк равнодушен к приезжим в конце сентября.
Там веселый пикник. Там шашлык жарят пьяные люди.
В нетерпении стопки пластмассовые теребят…
Я монтирую жизнь… этих кадров не будет? Не будет!
Дилетантские съемки, растрепанный главный герой
и типичная сцена объятий в банальных березках
(ты сыграла лишь с пятого дубля вторичную роль),
потому мне не светит — ни “Ника”, ни Канны, ни “Оскар”.
А на меньшее что посягать? Лучше сгинуть к чертям
или слиться в лиловую тундру к добытчикам нефти.
Наглотавшись до скважин в башке и башкою вертя,
забывать о провальной карьере, об авторской смерти…
…Это что за зануда? Непризнанный, изгнанный дух,
с напускным равнодушьем узревший конец мирозданья…
Ну а я так, не парясь, по штампам осенним иду —
по аллее любви и, естественно, воспоминанья.
Отмотай-ка назад бестолковую нашу игру —
“я люблю, я люблю…”. Заедай — кинопленка, пластинка.
Ведь финал все равно без меня: захотят — уберут,
как упавший кленовый листок убирают с ботинка.