Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2008
Елена Николаевна Фокина родилась в 1981 году в Самаре. Окончила музыкальное отделение Самарского педагогического училища. В 2002 году поступила на факультет филологии и журналистики Санкт-Петербургского института гуманитарного образования. Публиковалась в петербургских газетах и журналах. Автор книги стихов “Город. Музыка. Смешное” (Самара, 1999). Живет в Санкт-Петербурге.
Скворечник
Посвящаю моим родителям
Скворечник — это наш дом. Его так называла мама — за форму фронтона. Хотя стыдно именовать фронтоном треугольник под убогой двускатной крышей. Я жила в Скворечнике с 1981-го до 1997-го. То есть все бессознательное, детское и подростковое прошло там. Там — это в самом сердце старой Самары. Скворечник — одно из многих убогих строений, трущоба, рухлядь, коих в историческом центре города превеликое множество. В свое время стаи облупленных домов-страшилок были видны с Волги. Зрелище, прямо скажем, паршивенькое. Правда, церкви все исправляли. Но когда их взорвали, нужно было что-то сделать и с жилыми сараями: вид они портили основательно. Очень находчиво поступили. Перед всеми этими строениями возвели огромный жилой дом “Шанхай” на тысячу квартир, протяженностью в два квартала, цирк и пару свечек-многоэтажек. Прикрыли. Так из окон Скворечника не стало видно Волги.
Дом был построен в конце 30-х годов ХХ века для работников газеты “Волжская коммуна”. Журналистов там почему-то не наблюдалось. Но личности в Скворечнике проживали наиколоритнейшие!
А почему, собственно, проживали? Весь парадокс в том, что Скворечник жив! Никто его не снес, хотя, сколько себя помню, каждый год обещали. Стоит эта халупа посреди купеческой Самары. Наступил ХХI век, а люди по нужде ходят во двор, носят через пять дворов воду в ведрах, топят печи дровами.
БАБА ОЛЯ
Первое событие, которое я помню отчетливо, произошло году в 1984-м. Это похороны бабы Оли, нашей соседки по коммунальной кухне.
Да. Ко всем прочим неудобствам следует отнести и то, что Скворечник был коммуналкой. Мы жили на втором этаже и коммуналку одолели. О том как — чуть позже. А вот на первом этаже по сей день кухня общая.
Баба Оля умерла после дяди Миши. Их брак зарегистрирован не был. Во дворе звали ее Начальник. Дядя Миша отличался терпением и тихостью нрава, а баба Оля жутко материлась. И вообще, страшно ворчала и ныла. Они занимали две комнаты напротив. Вторую, кстати, сдавали студенту медучилища Толику, который после смерти стариков стал полноправным хозяином этих самых комнат. Еще в их хозяйстве, хотя не только в их, но и во всеобщем, был сарай, который бабка называла почему-то “дровни’к”.
У бабы Оли были очень больные ноги, поэтому все вопросы она решала воплями. Старуха казалась необъятной. Лица ее не помнят даже мои родители. Какой-то это был серый оплывший блин. На голове редкие и жирные седины, уложенные косицей по круглому лбу. Мы часто гостили в апартаментах стариков. Мы — это я, Лариска и Ире’к, соседские дети с первого этажа. Нас угощали завалявшимися карамельками и разрешали делать, что хочется. Думаю, что детские невинные души притягивал художественный мат бабы Оли. С замиранием сердец мы вслушивались в пассажи, исходящие из уст стародревней соседки. Матом она выражала все свои мысли. Дядя Миша все больше молчал, но иногда как следует лупил бабу Олю, правда, не при детях. Но весь дом знал, когда баба Оля была битой, так как на время воцарялись тишина, совет да любовь. А при детворе дядя Миша отваживался лишь на уподобление своей половине — отвечал ей тихим матом. После чего баба Оля орала примерно следующее: “Ты чего, срамни’к, при детях материсся?!” И добавляла все те же непечатные термины, выражая свое недовольство безнравственным поведением мужа. Когда дядя Миша ее бил, баба Оля звала на помощь бабу Шуру. И кричала: “Караул!” Баба Шура не любила выручать подругу, поэтому моментально удалялась из кухни, приговаривая, что караул давно отменили.
Гроб с телом покойной бабы Оли стоял посреди двора. И казался огромным. Все молчали, и даже баба Оля. Это было удивительно. На похороны пришли многие. Не только жители Скворечника, но и соседи из другого дома, стоявшего в нашем дворе, и даже соседи из близлежащих дворов. Назовем их имена, потому что больше не было события, собирающего всех этих людей вместе.
Начну, разумеется, с квартиры одиннадцать… Трехлетняя Лена, то есть я, мама Аня и папа Коля. Толик Петров, он же медсестра, живший у бабы Оли и дяди Миши в квартире номер девять. Из десятой квартиры пришли баба Шура и, как все его называли, Пёрт Иваныч. Таня Кирилина, молодая женщина из квартиры номер семь, проживающая в Скворечнике с рождения. Жильцы из пятой квартиры, татары Кусаи’новы: Нурисля’м, или Николай (вольный перевод с татарского), его жена — Розия’ Сали‘ховна, или просто Розка, и семилетняя Лариска, их дочка. Напротив Кусаиновых жили Ахметовы. Они занимали комнату на первом этаже под нами. Искандя’р, Гельфяя’, Ире’к (он, она, ребенок).
Из другого дома пришла баба Дуся, которая разговаривала сама с собой. И баба Маня, у которой был сын по прозвищу Жулик. Когда он напивался, то ходил на четвереньках, изображая собаку. Лаял и кидался на прохожих.
А из другого двора, который загадочно называли ТОТ двор, пришли Будкины. Не помню я никаких речей об усопшей. Казалось, что событие длится очень долго. Но мы с Иреком нашли занятие по душе: лазили по почтовым ящикам, их было много на стене сарая. В те времена ящики не закрывали на замки, а так, гвоздиком или деревяшкой.
ЗИМНИЕ ЗАБАВЫ
Мне и Иреку было где-то лет по шесть. В то время мы еще много общались. Играли. Да и родители наши еще не объявили друг дружке холодную войну.
Зимы в Самаре тогда были снежные. Покосившиеся сараи манили детские взоры соблазнительными пушистыми перинами. И мы лезли на крыши, стараясь быть незаметными, потому что лазить запрещалось: крыши гнилые были. Все равно лезли. Устраивали там вольготные лежбища или, наоборот, военные укрепления, чтобы играть в снежную войнушку. Домой возвращались мокрыми до трусов и весьма довольными. А у каждой мамы имелся специальный веник или щетка: прежде чем пустить ребенка домой, нужно было превратить его из снеговика в человека.
А еще мы очень любили снег вкушать, но больше, конечно, сосульки. Это кончалось неизбежными простудами. А значит — редька с медом, компрессы, противные горчичники, дурацкие банки. И белоснежная зависть к тем, кто не заболел и машет рукой из-за окна, немыми губами зовет погулять. Но мама не пустит.
Еще зимой отцы строили для нас горки. Эх, какие были горки! Из сараев и чердаков стаскивались никому не нужные столы, тумбы и сколачивались в одно целое. Потом все обливалось водой, а лед делал конструкцию прочной. Дальше в дело шел снег. Мой и Иреков папаши подходили к делу основательно. Постройка горки занимала несколько часов. Зато и стояла она до самой оттепели. Пока закреплялся ледок, нас на улицу не выпускали, слишком высок был риск того, что труд папаш окажется напрасным. Где-то к полуночи мы уставали торчать около окон, теряя всякий интерес к происходящему. Но он просыпался, когда молодые отцы, усевшись в тазы, летели со скоростью света и радостными воплями с красавицы горки. И тогда наступало настоящее торжество детского “хочу”. Мамки нас одевали и отпускали на пятнадцать минут с целью опробовать развлечение. Темный зимний двор наполнялся визгами и радостным гроханьем тазов, санок и всего, что подходило для катания.
Горка стояла напротив скворечного подъезда. И если правильно ехать и по пути не тормозить, то получалось как раз-таки въехать в подъезд. Но большую радость нам, детворе, доставлял тот момент, когда кто-то из взрослых шел из дома с полными ведрами. Мы радостно неслись на беспомощную жертву, а та, пока очухается, чтобы поругать, нас уж и рядом нет — вскарабкиваемся на горку для новой атаки.
ВЕСНА КРАСНА ПАРАДНАЯ
После периода ручейков и пускания по ним корабликов, начиналось время цветения и раздевания. Солнце все сильнее припекало, и дети хвалились друг перед другом сменой зимней одежды на весеннюю. “А я вон как!” — говорила Юлька Будкина, появившись перед детским народом в легком пальтишке и цветастом платочке. Кто-нибудь из детей исчезал на время и появлялся с той же фразой и в более облегченном виде.
А когда зацветала ранетка в Ларискином палисаднике, наступали самые интересные дни! Так вышло, что улица Самарская, на которой стоял Скворечник, была частью маршрута первомайских демонстраций. Перекрывалось автомобильное движение, и улица становилась огромным тротуаром. Народ валил неровными выпившими рядами, размахивая шарами-пузырями, тюльпанами, флажками и портретами каких-то дядек. Вождей, как выяснилось позже. Лариска, Ирек, я и Юлька Будкина стояли около своих зеленых ворот и радовались стихийной толпе. Кто-то дарил шарики, кто-то даже пытался погладить по голове, и это не приветствовалось нашим детским коллективом. С чужаками вообще строго было. Замаячившего на горизонте незнакомца изгоняли бабушки-сидуньи или бабушки-окошечницы. Но в дни демонстраций разрешалось все и всем. Вседозволенность толпы чаще всего сводилась к посещению нашенского дворового сортира. Он становился еще более безобразным и вонючим.
А по вечерам в такие дни положен был праздничный салют и крики “ура!”. Обычно мы ходили на площадь Славы, где торжественно гремели пушки и собирались почти все горожане. Нам было десять минут ходу до этого места. Но иногда мы смотрели салют из кухонного окна Скворечника. Детвора взбиралась на подоконники и любовалась советскими пиротехническими чудесами. Казалось, что это и есть великолепие!
Было слышно, как неподалеку “уракает” толпа. А мы, дети, знали и, главное, слышали, что наше “ура!” громче и вовремя!
СЛЕПЫЕ
За стенкой в квартире номер десять жили баба Шура и Петр Иванович. И чудесным, и смешным, и печальным было их совместное житие. А началось все еще до войны. Молодая и некрасивая Александра повстречала молодого и некрасивого Петра. Оба плохо видели. Лица терялись за толстенными оправами и от этого казались одинаковыми, бледными и какими-то никакими. Числа ‘0 июня 1941 года послали Петра в командировку в Украину. Ну, и пропал. Шура пережила войну, подождала немного, попечалилась, да и завела себе какого-то там Карлыча. Который был ее сильно старше и быстро помер.
Долго ли коротко… Александре было за семьдесят… Жизнь быстро что-то пролетела. Все те же или другие очки украшали ее лицо. Казалось, что в них она не видит еще больше, чем без них. Седые тонкие волосики крепились узлом на маленькой макушке. Баба Шура была худой и казалась бы совсем прозрачной, если бы ее вид не утяжеляли серые одежды старинных покроев. Любила серенькое.
А вообще, у бабы Шуры Бориной была дочка, которую героиня родила лет в шестнадцать от кого-то. Выглядели они в старости абсолютно одинаково. Мы даже путали их иногда. Но, к счастью, дочка жила отдельно от мамы, где-то в неведомых для меня краях.
А Борина — фамилия дяди Пети.
В магазинах старуху обычно обвешивали наши доблестные торговые работники с рубиново-золотыми перстнями на пальцах-колбасках. Или подсовывали чего-нибудь совсем несвежее. Баба Шура расстраивалась и просила соседку Аню пойти разобраться. Та шла и покупала на свои деньги новое и свежее, ибо разбираться не умела.
— Ой, Анечка, здорово, хорошую курицу принесла.
— Угу.
Анечка — это моя мама, двадцатидвухлетняя тогда, застенная соседка. Мама коллекционировала открытки с кино- и театральными актерами, а у бабы Шуры были целые вороха открыток и даже фотографий, еще и с автографами. Во время войны, когда баба Шура была не очень слепой, она работала парикмахером в Куйбышевском оперном театре, где в то время располагался эвакуированный Большой. Оттуда и открыточки, которыми бабуля очень гордилась, а мама почти завидовала.
— Анечка, я вот сейчас пойду в сквер на Самарской площади. Погуляю, погода хорошая, солнышко.
И уходила. Сквер действительно был чудным, близко к дому, ухоженным. Весной весь утопал в цветущих деревьях, кустарниках, в тюльпанах и нарциссах. Птички пели. Райский уголок для престарелых и мамашек с колясками. А через дорогу — площадь Славы, вечный огонь, фонтан и монумент — фигура с крыльями. Но не ангел, а что-то по-конструктивистски бесполое, грубое и серебристое. В народе зовут Паниковским. Все в зелени, а внизу — Волга, река-сила, река-магнит, река-вечность. Жалко, что этого всего баба Шура почти не видела, но, наверное, все же чувствовала. Медленно, с палочкой в руке она ковыляла до парка минут пятнадцать-двадцать. Здоровой и молодой проходила это расстояние за три-пять минут. Усаживалась на лавочку. Так и гуляла. Почти каждый день, если везло с погодой. Вот и сегодня она решила сесть на лавочку, по отношению к которой бюст Устинова стоял правым боком. Она садилась сюда уже третий день подряд. В то же время. На другом конце сидел еле видный бабе-Шуриному глазу мужчина преклонных лет. Посидев минут пять, дедулька отваживался завести беседу в очередной раз:
— Погода хорошая…
— Да, — скромно подтверждала баба Шура, — как и вчера.
— Да.
Потом в воздухе повисала пауза размером в полминуты. Но дедуля не сдавался:
— Вы здесь часто бываете?
— Каждый день.
— Мне кажется знакомым ваш голос.
— Вы вчера мне то же самое говорили, — с иронией высказывалась старушка.
— Так это вы? — искренне удивлялся дедулька.
— Я. И вчера я, и позавчера — я.
— Ну, давайте знакомиться, — радостно предложил собеседник.
— Александра.
— Очень приятно, Петр Иванович.
Слово за слово, и вот уже наши слепые выясняют, что у него до войны была жена Шура, а у нее до войны был муж Петя Борин. И понимают, что она — та самая Шура, а он — тот самый Петя. Как тут не заплакать… или не засмеяться?
Как только старики выяснили подлинность друг друга, решили незамедлительно объединить хозяйство. Дядя Петя переехал в Скворечник, на законную территорию своей вновь обретенной супруги.
Помню, что в их квартирке печка была, вернее, голландка, с углублением для сушки обуви. Валеночки, как черные глазки на белом личике, смотрелись весьма колоритно. Стояли две кровати, круглый стол под рожковой люстрой, диван-клоповник, черно-белый телевизор. Петр Иванович любил комедии. Я плохо понимала значение слова, но оно мне не нравилось, потому что ассоциировалось с запахом старья, так обожаемого и долго хранимого этими людьми. Когда начиналась комедия, телевизор, как правило, барахлил. Ремонтировали по-советски, ударом кулака по верхней плоскости. Я активно участвовала!
А еще я активно участвовала в поедании старинных карамелек из бабы-Шуриного буфета. Каждое утро мое начиналось с фразы: “Качу каметки”. И бежала по коммунальной кухне, которая казалась мне огромной, с визгами: “Пёрт Иваныч, каметки давай!”
Вновь обретенный муж бабы Шуры не отличался кротостью нрава. Для его супруги это, наверное, было мучением, или она смирилась от безысходности. А может, она смирилась от любви? По утрам было “кормление зверей”. Так баба Шура называла приготовление завтрака для мужа и непосредственно процесс поедания. Смиренная жена просыпалась в шесть утра и присаживалась на стульчик около кровати мужа. Тот, поворачиваясь на другой бок, обычно провозглашал свое гастрономическое желание на начавшийся день. Баба Шура готовила. Каждый день мы слышали суровое рычание из-за стены. Пёрт Иваныч всегда был недоволен: недожарено, пережарено, несолено, пересолено и т. д. Тарелочками любили пошвыряться. А чего он, собственно, ждал от слепой старухи? Не понять.
Надо сказать, коммунальные бабульки здорово выручали моих родителей. Сидели, нянчили. Сестре моей счастье общения со старожилами Скворечника не перепало, все поумирали. Баба Шура умерла раньше мужа. Он тоже умер, но когда? Старик после смерти жены уехал к родственничкам, а комнатенку запер на замочище. Предполагалось, что вселят туда нового жильца. Мой папа никак не мог с этим согласиться: мама была на седьмом месяце беременности, становилось тесно. Приехал зять бабы Шуры, выяснял, куда ему ключ сдать, все нужные и памятные вещи бабы Шуры он забрал, а комната ему ни к чему. Папа поведал ему о нашем положении. Так ключ, минуя жилконтору, стал нашим. Идти туда и просить было пустой тратой времени. Ну и что, что жена с пузом. Из вредности бы не дали. Теперь нужно закрепить положение обладателя новой жилой площади. Ключ — ерунда, придут, замок поменяют. И папа решил: будем долбить, то есть ломиться. Короче, прорубили между нашей и бабы-Шуриной комнатами дверной проем. И в первый же вечер устроили семейный пир: чай с сушками распивали за круглым столом покойной соседки. С тех пор начались наши бытовые революции, но тогда мы об этом не знали, просто было хорошо вместе, тихо, тепло.
А могло по-другому выйти. Когда бабы-Шурин родственник отдавал нам ключ, он показал кое-что отцу. По периметру всей комнаты, на полу, были расставлены эдакие костерчики. Пёрт Иваныч смастерил их из небольших щепочек, газетку положил, как полагается, а перед уходом под каждый костерчик тлеющий бычок подсунул. Думал: “Ухожу, так не доставайся же ты никому!” Надо было не жадничать, целые цигарки класть.
ПОЖАР
В одну из засушливых июльских ночей 1981 года к нам в дверь постучала… соседка Галька и велела быстренько покидать постельки. Горел соседний дом. Его видно, если смотреть из скворечниковой кухни. Сильно полыхал, а главное, стоял так близко, метрах в десяти. Рядом еще и деревьев полно, дикий такой лесок, самопроизвольный, из сорняка все больше, помойка имелась и сараюшки гнилые, к Скворечнику прилепленные. “Пожарка” из соседнего квартала по какой-то неведомой причине никак не доедет. Мама рассказывала, что экипировали меня в коляску, положив в нее самое дорогое — документы и детское питание. Вывезли во двор и поставили в наиболее безопасное место — рядом с сортиром. Хорошо, что я не помню. Говорили, вообще спала, все нипочем.
Все скворечные обитатели пособирали ценности, у кого какие были. Дверцы притворили на ключики и вышли во двор, стали смотреть, что с хоромами нашими будет. Особенно на общем фоне выделялась племянница бабы Шуры, музыкантша. Она вынесла действительно самое дорогое и, пожалуй, единственное свое имущество: вечернее платье, черные туфли и… скрипку. Думаю, что такую чудаковатую, по общему скворечному мнению, особу поняли только мои родители, ибо с музыкой дружили.
Откуда ни возьмись стали появляться непонятные и доселе не виданные нашей толпой субъекты. С улицы, что ли? В общем, пройдохи. Появлялись и пытались проникнуть в дебри обезлюженного Скворечника. Предлагали помощь по выносу ценных вещей. Но вовремя были изгнаны бдительными нашими мужиками.
Думаю сейчас, что большинство в тот момент желало скворечниковой погибели. Надоело людям в неудобствах обитать. Это только в Ленинграде, наивно верили у нас многие, в коммуналках люди живут дружно, счастливо и с традициями.
Приехали пожарные. Скворечник не сгорел. Да, хитрый был у нас домец! Деревянный, но с той стороны, где был пожар, предусмотрительно обложен кирпичом. Вот и поработала защита, обуглились только кирпичики, прогрелись хорошенько, но дом в невредимости остался.
КУСАИНОВЫ
Они жили на первом этаже в пятой квартире. Колька, Розка, Лариска. Но на самом деле Нурислям, Розия Салиховна и…, как ни крути, Лариска, дочка их. Пока Нурислям был жив, наши отношения были сносными: здоровались. Роза работала в хлебном магазине продавщицей, в пяти минутах ходьбы от Скворечника. Я называла этот магазин “розовый”. Никто не возражал, всем было удобно. “Ты куда?” — “В розовый”. — “Ой. Купи и мне “городскую””.
Розка была грубоватой: крупных форм, пухлогубая, кареглазая, на голове “химия”, модная по тем временам, на пальцах — рубины, визитная карточка работника советской торговли.
А муж у Розы был симпатичный, а может, даже красивый, породистый такой татарин. Хорошо сложенный, голубоглазый, светловолосый, с усами. “Дядь Коль” я его звала. Он в Чехословакии отслужил армию. Много потом моей маме об этом рассказывал. А еще всегда помогал ей поднимать коляски на второй этаж.
Пил вот только сильно. По пьяни был миролюбив, только один человек выводил его из себя — жена. Когда Нурислям напивался, единственным его желанием было попасть домой и лечь спать. Но Розия Салиховна всячески этому препятствовала, запирала окна и двери. Колька сначала тихо просился, потом усиливал стук в дверь, преобразуя его в пинки. И, наконец, перед тем, как вырубиться прямо на лестничной площадке, тянул сквозь зубы: “С-с-с-сука!” — и падал. Было жалко дядю Колю и страшно от этих их разбирательств. Он ругался почти шепотом, зато Розка сильно визжала, было слышно на втором этаже.
Однажды после очередного поражения в схватке с женой Нурислям заснул перед окнами своей квартиры в яме. Яма эта, как ее ни старались засыпать или заасфальтировать, все время заново образовывалась. Что примечательно, она аккурат подходила дяде Коле по габаритам: длина, ширина, глубина — все, как полагается. Обычно все лето в яме кисла дождевая вода вперемешку с водой от Розкиных постирушек. Но на этот раз было сухо.
Моя мама читала, лежа на диване. Но, заслышав доносившееся с улицы и регулярно повторяющееся “Нурислям, тыр”, выглянула в окно. Дядя Коля крепко спал и похрапывал. А Галя Ахметова, соседка “из-под низу”, пыталась его разбудить:
— Нурислям, тыр!
— Га-а-ль, а что такое “тыр”? — полюбопытствовала моя мама.
— “Вставай” значит, — ответила соседка.
Теперь мама и Галька продолжали в два голоса:
— Коля, тыр!
С тех пор моя мама таким выражением будит папу. Тем более он тоже Нурислям в какой-то мере.
Мне нравился дядя Коля, и очень жалко было, когда он помер. День своего рождения, ‘3 февраля, он отмечал вместе с собутыльником на работе в строительном вагончике. Напились, уснули и пожара не заметили.
Как-то я спросила Лариску, почему ее мать не пускает пьяного мужа на порог. Соседка ответила, что это не из-за вредности, а из-за того, что отец все кровати изгаживает, когда пьяный спит. Жутко, конечно, но, может, если бы пускала и не визжала, не изгадила бы жизнь ему и себе.
Добрый какой-то был дядя Коля ко всем, хоть и пьяница.
ЗЕЛЕНЫЕ ВОРОТА
Наши кривые зеленые ворота умели петь. Просто пружина издавала характерный звук. Нет, это даже фраза была, заканчивающаяся знаком вопроса. Удобно было: ворота запоют, все бегут к окнам, смотрят кто. Если к нам, я бежала через ступеньку. Обожала папу встречать, неслась с радостными воплями, иногда падала, вопли становились безрадостными. Но через секунду все забывалось. Мое пухлое существо взмывало на два метра над землей. И вот я уже еду на папиной шее и держусь для уверенности за его уши. Жизнь прекрасна! Очень любила этот процесс встречания, но не помню, когда эти выбегания прекратились. Может, когда ворота перестали петь, были заменены другими, но тоже зелеными? Неважно уже.
Коты очень любили на воротах сидеть. Эдакие часовые, петухи шерстяные! Одного коточка так у нас украли. Имя его было Сомс. Мама назвала. Она всю жизнь много читает, и герои известных книг часто кочуют со страниц в жизнь. Так и Сомс. Зело был красивый коточек, пушистый, белый с серо-черными полосками: паричок, галстучек и накидочка наспинная, смокинг эдакий. Мы его часто мыли, а он не сопротивлялся, смирно в тазу стоял, только мордочку тянул вверх. Потом вытирали и расчесывали, и красивый котейчик шел на прогулку. Так и ушел один раз после стирки насовсем. Мама расстроилась.
Ворота часто распахивались: папа и Искандя’р загоняли и выгоняли автомобили. А раз в год или в полгода приезжали дрова. У многих были дровяные печи. Память почему-то сохранила привозы леса для Тани Кирилиной. Грузовая машина сваливала поленца на тротуар, ворота открывались, и Таня носила дрова к себе в сарай, стоявший в глубине двора у самого Скворечника. Лариска, Ирек и я с удовольствием помогали, носили по два-три поленца, занозки цепляли, а в знак благодарности получали конфетки.
Еще ворота отворяли, когда приезжал ассенизатор. Все почему-то называли эту машину бойлером, но более прямолинейные натуры называли, уж извините, говнососом.
Когда приближался, скажем так, данный автомобиль, основной задачей каждого из жильцов нашей и близлежащих халупок было закрыть окна, двери и самим бежать в укрытие. Воняло так, что вам и не снилось!
Дети бежали домой с душераздирающими визгами: “Мама, окна закрывай, бойлер приехал!”
После того, как пахучий санитар уезжал, мы сидели в своих укрытиях еще минут пятнадцать. Процедура сия начиналась весной и заканчивалась с первыми заморозками. Зимой не приезжал.
А чего я все про ворота?! Да просто запомнились они мне на всю жизнь, принесли личное страдание!
Играли мы всем двором в “прятки” с “маялками”. Лариска водила, а я, балда, убегая от нее, догадалась встать за калиткой воротной. Лариска вышибла ее, как водится, ногой, и ручка калитки пришлась в аккурат под мой левый глаз. Плакала. Соседка извинялась. Но домой лечиться-сдаваться я не пошла, боялась, что родители поругают. Все равно ругали. А синяк вышел знатный. Неделю сидела дома, потому что в школе на следующий после происшествия день меня обозвали девочкой с фонариком. Было неприятно. Я наклоняла голову как можно ниже, однако так можно было приобрести новые увечья, и мама решила, что за цветовыми метаморфозами своей болячки я буду следить дома, в Скворечнике.
АХМЕТОВЫ
Враги цивилизации и культуры! Перебрались в Самару из деревни Урайкино и заняли квартиру номер шесть в нашем Скворечнике.
До Ахметовых в их комнате жила Анна Александровна. Мы застали последние три месяца жизни бабули. В день нашего переезда соседка пришла к маме и осведомилась, есть ли у нее ведро. У мамы его не было. Анна Александровна подарила свое. Позднее мама, спускаясь по лестнице вниз, услышала такой разговор:
— Не успели переехать, уже ведро у меня сперли, — жаловалась Анна Александровна соседке Розе.
Мама вернулась в свою комнату, взяла подаренное ведерко и отнесла его к двери дарительницы. Роза, увидев “воровку”, перегородила путь с вопросом:
— Ты зачем ведро стащила?
— Она сама мне его принесла, вообще-то, — спокойно среагировала мама.
— Не обращай внимания, она больная, — сказала Розка, освобождая проход, — она недавно у Таньки Кирилиной во все тазы гвозди зачем-то позабивала.
На похороны Анны Александровны приехали ее сын и дочь. Была жуткая жара, в доме ночевать было ужасно мучительно. Особенно в нашем, особенно приезжим. Сын покойной вынес в палисадник раскладушку и ночевал лучше всех, среди кустов и цветов. А еще с утра он играл на трубе, потому что был оркестрантом из города N.
Итак, Ахметовы. Имена у этих личностей очень экзотичные: Искандя’р (папа), старший сын Ире’к, мой ровесник, и младший Ильша’т, ровесник моей сестрицы. А маманю все тетей Галей звали, хотя она на самом деле Гельфяя’!
Мы говорили: “Искандяр”, а Галька нас учила говорить: “Дядя Игорь”. Ничего себе, дядя Игорь.
Ирек, когда подрос, стал называть себя Эриком или Эри’ком. Губа не дура, но по лицу все равно видно: Ире’к!
А Ильшатка, младшенький, хороший был мальчишка, незлобливый.
В своем Урайкине татары (как называли их мои родители) окончили школу-десятилетку. Но, что удивительно или не очень удивительно, они не умели читать ни по-русски, ни по-татарски. В их комнате над зеркалом висел кусочек глянцевой бумаги с арабской вязью Корана. Но никто из них понятия не имел, что там написано. И это вам не глухая деревня начала XX века, это большой промышленный город начала XXI. Хм… Большой город, в который едет глухая деревня.
Гельфяя приходила к маме и просила ее вслух читать телевизионную программу и ставить галочки на тех фильмах и передачах, которые хотели смотреть татары. Еще мама и другое русскоязычное население Скворечника заполняли Ахметовым квитанции по оплате бытовухи и составляли всевозможные заявления.
Гельфяя была домохозяйкой, но, когда ей надоедало, она становилась независимой женщиной и устраивалась куда-нибудь уборщицей ровно на неделю. Искандяр был разнорабочим и свои должности иначе, как “калым”, не называл.
Помнится, в начале 90-х страну охватило увлечение различными восточными единоборствами. В эти годы Ирек, будучи мальчиком лет десяти, усиленно внушал мне, что занимается каратэ в какой-то там секции. Он всегда любил присочинить. А я верила. Верить — это что-то сугубо женское. Сосед показывал мне различные боевые приемы и стойки. До сих пор могу изобразить “стойку змея” и “стойку тигра”. Показываю друзьям, когда не над чем посмеяться.
Решил меня Ирек потихоньку обучать этим восточным техникам. Встречаемся, говорит, на лестничной площадке через десять минут. А я спрашиваю:
— А чего, у тебя и кимоно есть?
— Есть, — уверенно отвечает сосед.
— Да, ну, тогда я тоже в кимане приду, — говорю я и бегу домой переодеваться.
Проходит десять минут. Было, кажется, межсезонье, и в одной кимане на лестничной площадке зябковато. Думаю: “Накину-ка я куртку, а уж когда начнем обучение, жарко станет, сниму”. Выхожу, смотрю: Ирек в длинном мамином плаще, кимано у него, наверное, самое настоящее. Говорит мне:
— Ну, покажи, какое у тебя кимоно?
А я стесняюсь, потому что это никакое не кимоно, а мамина фланелевая желтая пижама в зеленых цветочках.
— Нет, — говорю, — ты сначала покажи.
Жмется Ирек, хихикает. После продолжительных уговоров сосед распахивает плащ. И мы начинаем смеяться уже вместе. У него такое же фланелевое кимоно, как и у меня. Только бежевое в коричневую полоску.
В 1986 году у татар, как и у нас, появился младшенький. К моменту рождения Ильшата умер дядя Коля Вертолет, сосед, с которым у Ахметовых, как у нас с бабой Шурой, была смежная стена. Мой папаня надоумил Искандяра так же вломиться, занять территорию, ну а потом сообщить в жилконтору о свершившемся произволе. Искандяр и Гельфяя всяких новшеств боялись, даже выгодных для себя. То ли это консерватизмом назвать, то ли законсервированностью мозгов?
А еще помню, мой папа иногда делал во дворе нашего дома шашлык из свинины. Чаще всего это бывало на какой-нибудь праздник. Благо условия для этого были нормальные. Запах костра и жареного мяса разносился по всей округе. Пока происходило приготовление, прибегали моя сестра и татарский младший ребенок — посмотреть. Аньке-то перепадал кусочек-другой, а Ильшату папа говорил примерно так: “Вам, мусульманам, свинину есть не положено, грех”. Вот такая христианская забота.
В 1995 году я заканчивала музыкалку и поступала в училище, нужно было много заниматься. Никогда я не начинала играть раньше десяти утра и не заканчивала позже одиннадцати вечера. Да, гаммы, особенно хроматические, не очень-то благозвучны. Я и не Моцарт, но и соседи мои не критик Стасов. Просто им не нравился сам звук, а может, даже и не звук, думали, что мы выпендриваемся и много книжных шкафов у нас для виду. Правду сказать напрямую не отваживались, но детей своих научили борьбе с негодными соседями, то бишь с нами. Лет с тринадцати мы перестали дружить с Иреком, даже не здоровались. Он думал, я назло на “пианине” играю, и за это устраивал мне “попсовые экзекуции”, или, как говорил папа, “опять свою балалайку включил”. Ирек врубал на всю мощь модную тогда техномузыку и удалялся из квартиры. Заниматься становилось невозможно, я уходила на кухню, замыслив недоброе, дожидалась соседа. Ирек приходил, выключал свое и слышал, что назойливая “пианина” больше не тренькает. Думал, победил. Но в ответ получал порцию “Metallica” или Вагнера из колонок, положенных на пол. Да, я не отличалась добротой. Так продолжалось три года, пока мы не съехали из Скворечника.
РОДИТЕЛЬСКИЕ СТРАШИЛКИ
Когда я была совсем маленькой, мама разрешала гулять только в нашем дворе. Но хотелось в соседний, потому что там было много деревьев, даже волчья ягода, симпатичная такая, красная. Тот двор, в отличие от нашего, был неасфальтирован. После дождя дети месили грязь яркими резиновыми сапожками, мне тоже очень хотелось. Сараи были двухэтажные.
Еще там жило много детей: Юлька Будкина, Людка, Светка, Ромашка, Дениска, Антошка. Играли в “прятки”, “казаки-разбойники”, “выбивалы”, “прыгалки”, в “школу”, в “больничку”. Как-то даже пир устроили со съестным, каждый принес, что смог. Сидели, чавкали. Дружили, в общем.
Но пока я была малявкой, мама не хотела, чтобы я покидала пределы нашего двора и придумывала всякие пугалки. Говорила: “Подойдешь к воротам, а там из своего окна Верка Косая смотрит на всех. А в маленьких и непослушных плюется, потом вырастают шишки, рога и не проходят”. Верку Косую я и вправду боялась. Она все время высунутой была из окна своей халупы. Целыми днями так и сидела и чего-то бубнила. А сама такая страшная, высохшая, вся в лохмотьях каких-то и очках, правда косая.
Даже когда мама разрешила гулять в ТОТ двор, я боялась мимо Верки ходить. Старалась подальше и побыстрее, чтобы плевок не долетел.
А еще мама пугала цыганами, но этот метод успеха не имел.
— Вот уйдешь из двора, цыган тебя украдет! — грозно говорила мама.
— Будулай? — спрашивала я.
Мама смеялась. А кино про Будулая мне нравилось, вернее, сам он, цыган этот. Казался эталоном мужицкой красоты: и борода, и сила — все при нем, чего еще надо? Вот бы такой украл!
А бабой Дусей меня никогда не пугали. Татарских детей, наверное, пугали.
Баба Дуся жила в квартире номер один. Каждый день она выходила погулять на часок-другой. Гуляла, стоя около своей двери. Почти не ходила, болели ноги. Разговаривала сама с собой. Я воспринимала это как естественное состояние старушки и здоровалась с ней. Что удивительно, всегда получала в ответ такое же “здрасьте”. А потом бабка снова говорила с обитателями иных миров о каких-то только ей ведомых вещах. Но стоило только на глаза доброй в общем-то, бабы Дуси попасться Иреку или Ильшату, дело принимало другой оборот. Бабуля обращалась к татарам всегда одинаковым набором слов: “Ах вы, черти рыжие, вруны!” Дети приходили в ужас. А мы с сестрой злорадствовали: мол, так вам и надо, нечего хвалиться кроссовками и “жувачкиными” вкладышами!
БРОШЕННЫЙ ДОМ
Из окна нашей детской, которая некогда была комнатой бабы Шуры и дяди Пети, был виден Костин дом. Костя — это сосед из ТОГО двора. Ничем он особо не примечателен, кроме своей рассеянности: ходил на работу в домашних тапочках. Речь, собственно, не о нем, а о его доме и садовом участке. До Кости и его жены в домике жили какие-то безымянные алкоголики. Однажды их посадили надолго в тюрьму. И дом остался пустым и почему-то незапертым. Ну, конечно, мы туда всей детской компанией и направились! Жуть как любопытно, что внутри. Инициаторами проникновения в брошенный дом были старшие дворовые дети. А мы, малявки пятилетние, очень боялись: вдруг там кто-то обитает нехороший? Монстр или привидение.
Дом стоял в глубине запущенного и безобразно заросшего сорняком сада. Старый высохший карагач пугал нас своими костлявыми лапами-крючьями. То и дело кто-то из детей взвизгивал от прикосновений колючек и мокрых от дождя листьев. Пахло гнилью, мхом и… “Красной Москвой” от Лариски. Маминой надушилась.
Ставни были наглухо закрыты. Дверь противно скрипнула. Мы стояли в нерешительности. Старшие дети сказали, обращаясь к младшим: “Ну, давайте, вперед идите, а мы сзади будем смотреть, чтоб нас никто не увидел”. Я и Ире’к шагнули через порог, а потом Лариска ущипнула его за попу и сказала: “У!” Ире’к, как резаный, заверещал и выбежал прочь. А у меня сердце медленно спустилось в область пяток. Я попятилась на свежий воздух. Попытку номер два мы предоставили старшим, сами тихонечко шагали следом.
Сквозь ставни в грязное оконное стекло крался серый вечерний свет. Мы вошли в первую комнату и чуть не умерли от страха всем детским отрядом: на разложенном диване в скомканной постели кто-то лежал и ворочался. Юлька Будкина прошептала: “Пошли-и-и отсю-ю-ю-да!” Все замерли. Послышался шорох. Зашевелилось сильнее! И вдруг из-под одеяла показалась… морда Мурки, Юлькиной кошки! Фу-у-ух! Ну а дальше ничего такого. На кухне примитивная мебель какая-то, посуда, засиженная мухами, колченогие стулья. Зато в другой комнате, как сейчас помню, была винтовая лестница, ведущая на второй этаж. Тогда мне показалось это очень необычным. Мы поднялись. На удивление здесь было чисто и как-то не по-нашему, ну, что ли, не по-советски: около большого окна стояла тахта, а напротив — огромное квадратное зеркало в черной раме, на полу — ваза, в ней — камыши. На туалетном столике стояли пустые пузырьки с неведомыми загогулинами иностранных слов. Духи. Старшие девчонки пузырьки конфисковали на память о приключении.
А я смотрела сквозь окно на свою комнату в Скворечнике и думала тогда так: “Как замечательно увидеть свою жизнь со стороны”. Ну, или почти так.
ПАПИНА АРТЕЛЬ, или ЗВЕЗДЫ В ДОМЕ
Как-то раз нам надоело жить без удобств и ждать от государства скорого переселения в благоустроенную квартиру. Мы провели воду, канализацию, вырыли погреб и даже построили дополнительную жилплощадь, которую впоследствии в нашей семье так и называли — пристрой. А еще сломали печки, заменив их газовым котлом. Эта история очень романтичная и смешная до слез!
Печки только у себя ломать было невозможно, ведь они от фундамента до крыши “растут”. Снесешь только у себя — будет соседский дым в квартире, а только внизу сломаешь — наша печка свалится. Это для тех, кто не знает, что за зверь печка. Так что в данной операции татары, которые жили этажом ниже, обязательно должны были поучаствовать.
Папа почти месяц объяснял Искандяру, в чем преимущество газового котла. Кстати, в свое время приходилось объяснять, зачем в дом нужно вести воду. На это татары говорили: “Зальет”. А когда уговаривали канализацию делать, то получали в ответ: “Пахнуть будет”. От чего пахнуть, от кого? Так и остались они без главного удобства, зато у них что-то там не пахнет до сих пор.
Однажды, когда унитаз уже функционировал, к моей сестре в гости пришла соседка. Девочка захотела воспользоваться нашим новым удобством. После некоторой нерешительности она все-таки спросила, как пользоваться унитазом. Моя сестра принесла подружке пульт дистанционного управления от телевизора и сказала: “Сделаешь дела, нажимай └Power”!” Однако вернемся к газовому котлу.
На все строительные и демонтажные работы папа нанимал своих рабочих с предприятия N. Мы называли этих мужиков “папина артель”. И чувствовали в их работе, прямо скажем, дух русской соборности. Ну и что, что выпить любили, зато как делали все, мастера!
В назначенный день мужики приехали в составе десяти человек на “пазике”. И начали крушить! Ломать им вообще нравилось больше, чем строить, как-то весело они матерились. К полудню ни на чердаке, ни у нас, ни у татар печек не наблюдалось. Остались только огромные дыры в потолке с видом на небо и в полу с видом на татарский караван-сарай. Имею в виду соседскую страсть ко всевозможным цветастым коврам, покрывалам, занавескам и тряпочкам.
По обыкновению, мама в знак благодарности стала накрывать на стол для работяг. Вместе с папой, который тоже кувалдой хорошенько помахал, их получилось одиннадцать человек. Мама была в отчаянии, ведь воспитание не позволяло ставить на стол предметы из разных сервизов или тарелки с оббитыми краями, да их и не было. И вот, пережив минутное сомнение, она достала наш фамильный английский сервиз на двенадцать персон, доставшийся от прабабушки. Само совершенство: белый фарфор и тончайшая золотая нить по контуру, вроде бы просто, но за счет изящества форм сервиз выглядел богато и утонченно. “А что делать!” — предугадывая возможную гибель сразу нескольких предметов гарнитура, подумала мама, натирая овальное блюдо.
Однако она ошиблась в своих опасениях. Посреди комнаты стоял длинный стол, накрытый белоснежной скатертью, на которой красовался мамин любимый сервиз. Простая пища: вино, мясо, гарнир, хлеб, овощи и фрукты были красиво разложены по тарелкам, подносам и вазам. Потные и чумазые мужики сели за стол. И стали вмиг… джентльменами, сэрами, лордами, господами. Кажется, они смутились и не знали, как себя вести. Вернее, догадывались:
— Санек, слышь, эта, дай-ка мне, ой, э-э-э… будь любезен, Сань, Саша, подай, пожалуйста, соли. Бла-а-а-годарю.
— Женек, подкинь-ка… то есть я хотел сказать, Евгений Борисович, не могли бы ли вы мне хлеба подать, не дотянуться никак.
И все в таком духе. Сначала мялись, а потом “будьте любезны” в оборот вошло. Вместе со всякими русскими народными выражениями непечатными. Слушать и наблюдать это было развлечением.
Когда “папина артель” разошлась-разъехалась по своим имениям, началось самое интересное.
Все стихло. Наступила южная ночь. От татар до неба дырявый стоит Скворечник. Галька выключила свет, мы тоже. Легли в свои кроватки. Лежим, а заснуть никто не может. Все уставились в дырявый потолок. Молчим пока. Разглядываем звездную россыпь в нашем доме и удивляемся этой красоте. Слышно, как поют сверчки, лают собаки, где-то вдалеке паровоз гудит, и костром пахнет. Теплый, ласковый ветерок прилетел нас всех обнять. Нежно побаюкав, снова упорхнул в космическую даль. Казалось, что мы тоже летим, весь Скворечник летит навстречу красоте и вечности.
— Га-аль… ты спишь? — тихонько спросила мама, не поднимаясь с кровати.
— Нет, Ань, чего-то не могу, а ты?
— И я не могу, звезды мешают. А твой-то спит?
— Спит, скоро храпеть начнет. А Коля?
— Коля уже похрапывает. Устал. Может, и мы попробуем заснуть?
— Ну, спокойной ночи.
— Спокойной…
На самом деле они просто молчали и смотрели на звезды. И мы с сестрой смотрели и мечтали-шептались, чтобы хоть одна маленькая звездочка прилетела бы к нам в гости, мы бы ей игрушки показали и подарили бы ей самую красивую шкатулочку. Днем бы она была невидимой, а ночью рассказывала бы нам сказки… вот здорово. Может, она и прилетала, только мы уже не видели, потому что наконец уснули сладким-пресладким сном.
Всех разбудили младшие дети. Анька наша, еще лежа в своей кровати, начала хрустеть яблоком. Взяла другое и бросила в дырявый пол, угодив в Ильшата. Он проснулся и сразу стал звать сестру в гости. Анька говорит:
— Мне лень одеваться и по лестнице вниз идти.
— А ты давай прыгай! — предложил находчивый соседский ребенок.
— Я тебе прыгну! — вмешалась мама.
Зато я прыгнула. Вечером, после выноса строительного мусора, папа попросил меня вымыть пол. Мама и сестра уехали в гости, а папа ушел в гараж. Я взяла ведерко и тряпочку и на карачках стала мыть от углов комнаты, двигаясь к дыре, которая ничем не была закрыта. Я видела, как Галька внизу делала что-то по хозяйству. Все домыла, остался только один квадратик линолеума, вблизи от дыры. Сейчас я благодарю Бога за то, что стояла в тот момент к дыре и этому злополучному квадратику линолеума лицом, а не спиной. Под ним ничего не было, то есть воздух, дыра, но этого я не поняла. Наступила и… ничего не понимаю?! Мои ноги уже болтаются на соседской территории, а руками я успела ухватиться за что-то. Вишу. Не понимаю, что делать. И кричать не могу. Галька подбежала. В руке у нее был веник, которым она начала размахивать, видимо, с перепугу. И даже будто этим веником пытается меня обратно замести, только расстояние между нами никак не позволяет ей это сделать. Что-то она бормотала невнятное. Но какая-то сила появилась во всем теле. Руки в тот момент были такими крепкими, а ноги сами собой вдруг оказались уже наверху. Я отползла от дыры и лежала с минуту на полу. Сердце своим стуком заглушало мысли. Подойдя к зеркалу, увидела кровь на майке, а за дверью послышались папины шаги. Я не хотела, чтобы он узнал, поэтому побежала переодеваться. Он зашел в комнату, назвал умницей за отмытый пол и погладил по голове. Спросил, чего дрожу. Пришлось сознаться. Папа ругался. Он всегда ругался, когда боялся за меня. Потом сказал, что сам виноват, что не прикрыл дыру сразу хоть какими-нибудь досками.
Дыру вскоре заделали. Установили газовый котел, а по всему периметру нашей квартиры вытянулись трубы, по которым потекла горячая вода. Все поменялось в моей жизни, но шрамики на моей… не скажу где, остались. Гвоздик поцеловал.
НОВОГОДНЯЯ НОСТАЛЬГИЯ
Сноса мы так и не дождались и в сентябре 1997 года купили квартиру. СО ВСЕМИ УДОБСТВАМИ! Не в центре, но недалеко, в тридцати минутах ходьбы от старого “имения”. В канун нового, 1998 года мы собрались в своем теперешнем жилище. Выпили из фужеров, съели салаты, послушали речь, сосчитали удары курантов, встретили московский Новый год. И отправились гулять на главную площадь имени Валериана Куйбышева, встречать самарский Новый год — разница во времени составляет час. На площади обычно устанавливают елку своеобразного вида: в стационарный железный шест с отверстиями по всей длине вставляют множество небольших сосен, а потом вешают всякие пластмассовые крендели, шары и электрические лампочки цветные, которые выкручивают местные жители, видимо, для хозяйства. В Самаре, кстати, принято украшать на Новый год сосну, а не ель, как в Центральной России. Приехали на площадь, а там, что называется, гульба. Люди, лошади, медведи, матные частушки, петарды, грязюка, снег — все вперемешку. Короче, не понравилось. В очередной раз. И как-то ноги сами собой понесли нас по старым, добрым, знакомым и любимым улицам. По Молодогвардейской, мимо Паниковского и закованной в лед Волги, мимо цирка, “Шанхая”, мимо уснувших “деревяшек”, мимо разноцветных новогодних окон. Вот и наш квартал. Кривые дома стоят себе, снежком занесенные, искрятся. Из труб дымок идет, рисует в небе пышные колечки-баранки. Сразу детство вспоминаю, как по белому снежку валеночки “хрум-хрум”, салазки позади шуршат и кошки бегут, хвосты позадирали, радуются мне. Вдруг по шапке снежком мне кто-то “бум”! Кто это? Пустая улица-то. А-а, соседские дети засаду устроили. Сидят почти на дороге, с обратной стороны двухметрового сугроба, который как раз и отделяет тротуар от проезжей части. Сразу даже не увидишь мальчишек. Леплю свой снежок, добротно леплю, в укрытии стою. Долепила. Только прицеливаться, а тут мамки за соседскими вышли, отругали и отшлепали за то, что почти на дороге сидят их дети. Не буду стрелять, им и так досталось. Люблю вспоминать, даже до сих пор.
Подошли. Скворечник стоял весь тихий и молчаливый. Встречать нас выбежал Кирюшка, котейчик наш рыжий. Мы не смогли увезти его в свои каменные джунгли, подумали, что ему здесь лучше будет в плане природно-котовских запросов. Вот они, семнадцать лет жития-бытия в этой лачуге, прошли, пробежали, так быстро, и весело, и тяжело. Зашли. Все по-прежнему, стоит, не шелохнется, будто мы просто вышли на прогулку. Мебель, книги, игрушки наши, пианино, рисунки мои висят везде, торшер, часы старинные на стене чернеют. Рукой по клавишам “бррррррррынь”. И застыло в воздухе музыкальное, дрожит.
С собой было шампанское. Посидели, поохали, думали, домой вернемся, но пригрелись в скворечниковых объятиях, да и заснули. Каждому из нас на ушко Кирюшка урчал кошачьи свои колыбельные и “месил” из одеял гнезда, радовался, что мы к нему на праздник пришли, не забыли.
Но все же с ним плохо поступили. До сих пор мысль не покидает, что бросили мы его. Переехали. Приходили редко, он стал внизу у соседей подкармливаться, у Розки, говорят, мясо со стола воровал. Видимо, она его и отвезла куда подальше. Пропал кот. Плохо вышло. Прости нас, милый Кирюшка, если можешь.
Эпиложка
Скворечник после переезда всей семьи в новую квартиру я навещала часто. Там осталось фортепиано, которое “не вынесло бы переезда из-за старости”, как нам сказал знакомый настройщик. Да и ставить его было некуда. Каждый вечер после занятий в училище я приезжала в наш оставленный дом и играла.
А совсем недавно, перебирая всякие бумажки в письменном столе, нашла вот это:
Знаком мне, как простая песня,
И у торшера кот мой спит,
Мурлыкая чудесно!
Тут тишина, покой,
И сладок сон усталых книг,
Покрытых пыльной пеленой,
И вечно ждущих миг,
Когда на город ночь спустится,
Дневная суета пройдет,
И буква в танце закружится,
Как будто вьюга заметет.
Вот и часы задумчиво висят,
Остановились…
В окно теперь они глядят,
Про время позабыли.
Здесь все как прежде,
Игрушки — символ детства,
Зовут меня с собой в надежде,
Что я пойду и позабуду,
Что… вот уже вечер…
Мне пора, беру я вещи,
И в бега.
Пора…
Прощай, сердечный старый друг!
6.03.98
Сейчас Скворечник далеко. Мы живем в разных городах. Он на Волге, я на Неве. Так получилось. Но когда я была маленькая, мне казалось, что умру в Скворечнике, что все умрет, а он останется такой же, как прежде, только больше в землю врастет и окривеет.
Недавно звонила соседка из Скворечника. Сказала, что в округе почти все снесли, застроили современными жилыми домами, а ОН ВСЕ СТОИТ, хотя и землю под ним уже выкупили! Многие умерли, молодежь разъехалась, все как всегда. Интересно, увижу ли его до сноса? А будет ли снос?