Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2008
Дом книги Зингера
Илья Бояшов. Повесть о плуте и монахе.
СПб.: Лимбус-Пресс, ООО “Издательство К. Тублина”, 2007. — 232 с.
Три ровесника, три героя, три Алеши: один — потаскухин сын, обделенный материнской любовью, великий молчальник и праведник земли Русской; другой — сын благочестивых родителей, безжалостный плут, гулёна и неунывающий частушечник, чревоугодник и женолюб; и еще третий, чья жизнь обрывается в середине романа, — царское дитя, изолированное ото всего колющего, режущего, упрятанное в золотые чертоги, убранные бархатами и шелками, мечтающий о воле да простых детских забавах царевич Алексей Николаевич. А вот два первые Алеши вольно странствуют по просторам матушки Руси, один (безрезультатно) ищет Русь Святую, другой (также безрезультатно) страну Веселию, иногда их пути пересекаются, и тогда идут они вместе, и плут под влиянием праведника поступается принципами. Есть и еще одно путешествие, путешествие во времени: вместе со страной герои проходят все “этапы большого пути” — Первая мировая, революция, гражданская, гладомор, нэп, Гулаг — Соловки, Великая Отечественная… Нет, это не роман, а скорее притча, и на литературном пространстве ее существование возможно только на нашей, на российской почве. Самобытная стилистика текста затрудняет перевод притчи на другие языки. А умная притча эта, или роман, перекликается с произведениями недавнего кумира молодежи всех стран П. Коэльо: у И. Бояшова, как и у П. Коэльо, герои неоднократно вынуждены делать выбор, а проблема выбора важна в любом возрасте, но особенно для молодых. Свой выбор героям приходится делать вновь и вновь, на каждом решающем повороте российской истории, причудливые реалии которой опять-таки понятны только российскому читателю. Нет, напрасно в аннотации утверждается, что, “несмотря на свою былинность и сказочность, роман совершенно лишен финальной морали”. Она-то как раз обозначена очень прозрачно: как много значит “надышаться свободой”.
Ксения Букша. Питерские каникулы. Повести и рассказы.
СПб.: Геликон Плюс, 2007. — 360 с.
Закономерно, что повести и рассказы К. Букши вышли в серии “Другая книга”. Целью этого проекта по замыслу издателей является представление читателям неизвестных, но талантливых авторов. Впрочем, К. Букша уже зарекомендовала себя как писатель (молодой писатель), чью прозу отличают чистота, ясность, точность слога. “Лето свернулось в трубочку”, “Вокруг таял в золотом дыму Ленинград семидесятых”. К. Букша разнообразна, в ее произведениях присутствуют и современные, и исторические (уводящие в глубь эпох и в недавнее прошлое) сюжеты, иногда они пересекаются, дополняются сюжетами фантастическими. Современные шалопаи говорят на молодежном сленге, работают в преуспевающих фирмах, участвуют в корпоративных вечеринках, заводят служебные романы, затевают идиотские игры, производственные, политические, “оттягиваются”. Но “все не так, как кажется”. Каково же молодым жить в мире без идеалов? Эти молодые люди тонко чувствуют абсурдность окружающей действительности, они гораздо глубже, чем кажутся, и за их внешним эпатажем и деловитостью скрываются начитанность, хорошо усвоенное, заново осмысленное знание истории — солидный культурный слой. Порой сквозь реплики, диалоги, рутинные действия героев рассказов К. Букши проступает глубоко запрятанная душевная, духовная неудовлетворенность. “Наличие мужа и ребенка воспринимают как доказательство благополучия, хотя это не всегда так”. Порой ее истории смешны и жутковаты, как неудавшийся “конструктивный диалог” с обнаглевшими крысами, терроризирующими современную фирму. Она умеет “несерьезно”, забавно писать об очень серьезных проблемах: о глобализме, о гнете теорий “товарно-денежных отношений”, о роли личности в истории, “о переменах человеческой души, царствий, денег и надежд”. К. Букша внятна, понятна читателям всех поколений.
Литпром. ru. Сборник короткой прозы лучших контркультурных авторов.
М.: Астрель, 2007. — 333 с.
Такая хорошая идея — через книгу познакомить публику с неформально мыслящими авторами, авторами сетевой контркультуры, вот уже пять лет публикующимися на страницах сайта, название которого вынесено в заголовок сборника. Нам обещают показать подлинную, “живую литературу ХХI века”. Радостного открытия не состоялось. Возможно, по словам С. Минаева, главного редактора сайта, циничный юмор и маскирует тоску и ранимую душу, способную на глубокое чувство. Но маскируют авторы свои сложные и несложные переживания столь обильной ненормативной лексикой, что казарменные шутки покажутся детским лепетом. А жаль. Авторам есть что сказать на приемлемом для большинства читающих языке. Тем более что авторы эти, поколение 1970–1976 годов, имеют уникальный опыт проживания в двух странах — СССР и России, историй (скорее смешных, а не трагических) накопили немало, владеют и формой короткого рассказа, умеют точно, вменяемо передавать быстро меняющиеся реалии сложных 90-х годов. Среди авторов наиболее широко представлены опусы С. Минаева, А. Орлова (Орлуши), Э. Багирова.
Сергей Жатин. Ромео и Джульетта: Воронежские страдания.
М.: Аст; СПб.: Астрель-СПб., 2007. — 221 с. Классика.net.
Вместо повести, “печальнее которой нет на свете”, предлагается повесть, которой “нет конкретнее на свете”. Новое прочтение У. Шекспира. Имя английского драматурга обозначено на обложке несколько неприметнее, чем имя автора новой версии “популярного блокбастера 1593 года”. Место действия — Воронеж, время — разгул дикого капитализма в современной России. Враждующие семейства — владельцы конкурирующих фармацевтических фирм: Монтекки — “Таблеточка”, Капулетти — “Пилюлька”. Многочисленные родственники двух враждующих домов — супервайзеры и мерчандайзеры; слуги довольствуются тем, что попроще — провойтеры. Ромео аж — бренд-менеджер. Герцог веронский заменен начальником ГУВД, Лоренцо по новой версии числится психотерапевтом (плюс майор ФСБ), ну а Парис — просто гей. Шекспировская пьеса последовательно излагается ультрасовременным языком, молодежным сленгом, интернетсленгом: крыша поехала, крендец, прикольно, булкотряс, по барабану, дать по репе, жжосл, убей себя ап стену, ржунимагу. Используются модные междометия: вау, упс. Видимо, сознавая, что многие выражения не понятны непродвинутым читателям, издатели поместили в комментариях перевод сленговых выражений на общедоступный язык. Ради создания “культового римейка” автор “впервые в своей поэтической деятельности пытается выдержать литературные каноны и использовать только нормативную или почти нормативную лексику”. Образцы для сравнения — перевод Л. Пастернака: Бенволио: “Ромео, наш Меркуцио угас // Его бесстрашный дух вознесся к небу, // С презреньем отвернувшись от земли”. Ромео: “Недобрый день. Одно убийство это — // Грядущего недобрая примета”. Новейший вариант: Бенволио: “Ромео, увезли его в больницу. // Врачи сказали — полный паралич, // Гарантий никаких, поздняк метаться”. Ромео: “Какая жопа! Что за хренотень! // П…ц всему в такой кайфовый день”. Справедливости ради, не все персонажи выражаются так смачно, много сдержаннее Джульетта, Лоренцо. Сюжет пересказывать нет смысла, он сохранен. Новое наполнение — почти все действующие персонажи трагикомедии стремятся зарабатывать “бабки”, гуманнее финал: влюбленные оказываются в реанимации. Обращение к вечному, бессмертному сюжету, волнующему подростков всех времен и народов: коммерция или потребность переложить знаменитую историю любви на современный язык? Ответ оставляем на усмотрение читателей.
Анатолий Брусникин. Девятный Спас: Роман.
М: Астрель: АСТ, 2008. — 509 с.
Редкий случай, когда хороши и содержание, и язык, и герои, и подтексты. Время действия — эпоха Петра I, рубеж века ХVII и ХVIII, от неспешной Московии к России преображенной. “Гиштории тайные, страшные, всеевропейского охвата”. Переломные моменты царствования Петра I, интриги, заговоры, бунты. В них помимо своей воли оказываются втянутыми три друга: дворянин Дмитрий Никитин, поповский сын Алеша, крестьянский сын Илья. Да, прочитываются имена былинных героев, а принцип “Cам погибай, а друга выручай”, отсылает к “Трем мушкетерам” А. Дюма: “Один за всех, все за одного”. Дружба, что превыше любви, но и самозабвенная любовь — вечные, непреходящие ценности. Есть и другие святыни: “Отечеству должно служить”, “Нравится царь, не нравится, а с врагом против своего отечества соединяться не след. Скверное это дело, иудино”, “А тем наши каты лучше, что за Русь и русскую веру стараются”. Отсылок к знакомым сюжетам, к знакомым героям много: и Илья сиднем сидит в кресле лет до тридцати, и Василисе, не то прекрасной, не то премудрой, на какое-то время суждено стать спящей красавицей, есть и Царь-девица, и ведьма, и Петушок Золотой Гребешок, и страшный карла, — но все эти аллюзии очень органично, изящно, ненавязчиво включаются во вполне реалистическую жизнь. Быт, одежда, интерьеры прописаны удивительно сочно, живописно. Великолепный язык, даром что “наши предки говорили не так, как мы, но их язык не казался им самим ни тяжеловесным, ни темным”, так же не кажется утяжеленно стилизованным язык романа, хорошо передано развитие языка, движение от “аз же паки на милость Божью едино благонадежен есмь” до “амурного авантюра селадона с апетизантной девкой”. Роман населен густо, повороты сюжетные неожиданны. Из реальных действующих лиц — князь-кесарь Федор Ромодановский, умный, расчетливый, тонкий политик, государственный муж, даром что “мясной горой развалился в кресле”. Вначале каждой части — очень емкие, краткие, геополитические расклады, изменчивые, как сама эпоха. Бурлящая эпоха, союзы, выгоды, интересы, предательства. Совсем несиволапая, не изолированная от европейской цивилизации Московия, Россия: в ней живут свои интеллектуалы, искусные механикусы-умельцы, художники, полиглоты. Авантюристы всех стран спокойно передвигаются от одного двора к другому в поисках чинов и денег. Трансформации героев в мире, где нет еще устойчивых границ: Никитин — Микитенко, Попов — Ансельмо-Виченцо Амато-ди-Гарда. Жестокая, отличная от общепринятой оценка деятельности Петра I: “Рачительно, кроваво, без оглядки и смысла он раскидал до основания весь терем русской жизни и переложил бревна по-своему, соорудив из них подобие корявого блокгауза или гарнизонной кордегардии”. Если оно хорошо, то хорошо и для интеллектуалов, и для любителей литературы массовой.
А. С. Запесоцкий. Культурология Дмитрия Лихачева. СПб.:
Изд-во СПбГУП; Наука, 2007. — 528 с.
(Новое в гуманитарных науках. Вып. 27)
Книги Д. Лихачева, изданные к столетию со дня его рождения: избранные сочинения, сборники, отдельные работы, — за прошедший год исчезли с прилавков книжных магазинов. В чем же причина востребованности интеллектуального наследия уникального русского ученого-энциклопедиста ХХ века? Наверное, не в риторических штампах, усвоенных массовым сознанием: “совесть науки”, “нравственный идеал”, “последний российский интеллигент”, а в надежде найти в его трудах, посвященных прошлому нашего Отечества, его истории и литературе, столь необходимые сегодня нравственные опоры, в желании укрепить веру в непреходящие этические и эстетические ценности, отыскать ту самую национальную идею, утраченную на рубеже ХХ и ХХI веков. Осмыслению научного и нравственного наследия ученого и посвящено исследование творчества и личности Д. С. Лихачева, первое в научной практике. Масштабы научных интересов Д. Лихачева отражены в тематике исследовательской работы: а это и Д. Лихачев как исследователь культуры, как гражданин и общественный деятель, как просветитель и педагог; это и вклад ученого в различные отрасли знания: культурологию, теорию искусства, историческую науку, филологию; это его концепция отечественной истории и Образа России; это и воззрения ученого на глобальный мир и глобальную культуру, на евразийство, на русский национальный характер; его ви2дение Петербурга как культурного феномена российской истории. Закономерно, что исследование выполнено теми, кто хорошо знал Д. Лихачева по совместной деятельности в Санкт-Петербургском гуманитарном университете профсоюзов, научно-педагогическое сотрудничество осуществлялось с 1992 года до последнего дня жизни ученого. Отдельные главы профессор, доктор культурологических наук, член-корреспондент Российской академии образования, ректор СПбГУП А. С. Запесоцкий писал в соавторстве с профессорами и преподавателями СПбГУП. Как и положено научному труду, книга содержит необходимый аппарат: именной указатель, библиография трудов Д. Лихачева и литературы о нем, основные даты жизни и деятельности Д. Лихачева.
Сергей Чупринин. Русская литература сегодня: Жизнь по понятиям.
М.: Время, 2007. — 768 с.
С. Чупринин, авторитетный филолог и критик, главный редактор журнала “Знамя”, уже не одно десятилетие не просто наблюдает за литературным процессом, но находится внутри его. Кто как не он способен провести современного читателя, отставшего от этого самого процесса в силу разных причин, в том числе и экономических, как по парадным залам, так и по чуланчикам сегодняшней словесности. И дело не в том, чтобы освоить такие понятия, как “приквел”, “сиквел”, “римейк” или ужасный “симулякр”, или вникнуть в плавающий смысл термина “дискурс”. Провожатый необходим хотя бы потому, что “глянцевые” книжные критики “рассматривают книгу как товар одноразового пользования”, “рассчитывают на объемы продаж и адресуются исключительно к покупателю” — вот и получается, что изумленный читатель, которому твердят: “Халва, халва”, приобретя книгу, ощущает после прочтения оскомину. Статьи “Бренд в литературе”, “Пиар в литературе”, “Проект в литературе”, “Раскрученная литература”, “Рынок литературный”, “Стратегия издательств” позволят читателю не попадаться на удочку тех, кто сводит понятия “автор” и “произведение” к понятию “продукт”. Отбирая в современной литературе самое достопримечательное, автор ориентировался не на свой вкус, а на то, “о чем говорят”, на темы, сюжеты, фигуры, наиболее актуальные для сегодняшнего большинства. Статьи расположены в алфавитном порядке: от “Авангарда в литературе” до “Этнолитературы”, краткие, емкие, содержательные, остроумные. Перекрестные отсылки позволяют выявить, как, например, “Альтернативно-историческая проза” связана с “Имперским сознанием в литературе”, и кто из литераторов этим самым имперским сознанием грешит. История литературных течений, направлений, жанров, их нынешнее бытование в литературе от таких древних, как “Авантюрная литера году”; от “Антиамериканизма, антиглобализма и антилиберализма в литературе”, имеющего давние корни в литературе, до новейшего — “Антиисламизм в литературе”. И рядом — размышления о “Сумерках литературы” и “Литературе больших идей”. Терминологический словарь С. Чупринина, рассчитанный на тех, кто хотел бы изучить язык, на котором современные писатели говорят с читателями, аналогов не имеет.
Сергей Чупринин. Русская литература сегодня:
Большой путеводитель. М.: Время, 2007. — 576 с.
Предельно информативный, краткий словарь. “Памятные даты” восстанавливают хронику литературной жизни за последние двадцать лет, от года 1986-го до 2006-го. “Писатели России” — биографические данные: родился, учился, работал, написал, живет. В фокусе внимания — авторы, которые либо дебютировали недавно, либо именно в последние десятилетия реализовали свой творческий потенциал вне зависимости от того, о чем пишут, каких политических и эстетических взглядов придерживаются и принадлежат ли они к элитарному или массовому типу культуры. Писатели-классики, чья заслуженно высокая репутация сложилась в советскую эпоху, намеренно обойдены вниманием, так как сведения об их биографическом и творческом пути можно найти в других источниках, также упоминания о них присутствуют и в книге С. Чупринина “Русская литература сегодня: Жизнь по понятиям”. Зато есть Ю. Буйда, А. Бушков, А. Варламов, А. Волос, Е. Гришковец, К. Денежкина, П. Крусанов, Д. Липскеров, В. Пелевин, О. Робски, И. Стогофф, В. Тучков, М. Фрай, Л. Юзефович и т. д., и т. д. “Премии” — история, статус, лауреаты, существующие сейчас в стране литературные награды и отличия. “Союзы” — писательские объединения, возникшие на руинах казавшегося единым и нерушимым Союза писателей СССР. “Периодика” — минимум сведений о литературных газетах, журналах, альманахах. “Русский Гиннесс” — пестрая чехарда занимательных рассказов о рекордах, которых достигли современные писатели. Путеводитель С. Чупринина адресован не только современному читателю, но и будущим исследователям российской литературы.
Андрей Кураев. Фантазия и правда “Кода да Винчи”.
М.: АСТ; Зебра Е, 2007. — 526 с.
Профессор Московской духовной академии диакон Андрей Кураев анализирует самые “модные” книги нашего времени: “Мастер и Маргарита” М. Булгакова, “Гарри Поттер” Дж. Ролинг, “Властелин колец” Толкиена, “Хроники Нарнии” Клайва Льюиса, “Код да Винчи” Д. Брауна. Спокойный, доброжелательный тон, никакого анафематствования, клеймления, “мракобесия”, идет не “охота на ведьм”, а поиск доброго “эха”, разве что отмечается смешное и нелепое с точки зрения религиоведа. Глубокий, содержательный — и увлекательный — религиоведческий анализ, тем более необходимый, что большинство авторов выросли в мире, в котором знание Библии было частью образовательного стандарта, и писали для людей, способных узнавать намеки на библейские сюжеты, — искусство, практически недоступное сегодняшнему читателю. Свои коды, шифры есть и в романе М. Булгакова “Мастер и Маргарита”, чтобы найти их, автор исследует, как менялись авторские редакции, и выбирает из массы пластов булгаковского романа — социальных, политических, автобиографических — религиоведческий, рассматривает эволюцию религиозных настроений самого писателя, внука и сына священнослужителей. В неожиданном контексте — Дэн Браун, Дж. Ролинг — предстают философские воззрения Е. Блаватской, Н. Рериха, русские народные сказки. Рассматривается отношение других христианских конфессий к “раскрученным” книгам. Достойным поводом для разговора о религиозной философии оказывается и фильм “Матрица”. Приобщаешься к другой культуре мысли, к другому уровню знания, к стройной системе воззрений и нравственных ценностей, за которыми громадные глубины многовекового христианского миропонимания.
Александр Бушков. Чингисхан. Неизвестная Азия.
М.: ЗАО “ОЛМА Медиа групп”. 2007. — 544 с.
Великий Бушков поменял взгляды! Он отказался от кощунственных теорий творца новой исторической хронологии А. Фоменко и его сподвижников. Чингисхан был! И был именно что Чингисханом! Но не спешите радоваться, историки-традиционалисты. Одну теорию сменяет другая и тоже противоречащая фундаментальным трудам многих поколений отечественных и зарубежных ученых-историков. Новая теория очень лестна для слуха тех, кто населяет ныне евразийское пространство, ибо именно здесь существовала высокоразвитая цивилизация — не монголы-кочевники, нет! — тюрков, оказавшая решающее влияние на формирование государственности не только на русских землях, но коснувшаяся своим отблеском и дикой, варварской Европы. Тюрком был и герой, реформатор, воин Чингисхан. Бушков пишет бойко, задиристо, увлеченно. Остается только удивляться количеству материалов, переработанных автором: неожиданные аргументы, смелые истолкования, дерзкие интерпретации, казалось бы, раз и навсегда установленных фактов, вдоль и поперек изученных, неоднократно прокомментированных древних и не очень древних письменных источников заслуживают уважения. Можно по-разному относиться к новейшим “шизофреническим” теориям (впрочем, таким ли уж новейшим, ведь в истинности скалигеровской версии истории сомневались и иезуит д’Арсила, и И. Ньютон, и вольнодумцы XVIII века… список можно продолжить, он будет внушительным), но все-таки, даже с пиететом воспринимая историю традиционную, приходится признать, что вопросов к историкам накапливается слишком много. Да было ли татарское нашествие? Что за страна такая — Великая Булгария? Волжская Атлантида? И какую роль сыграла древняя религия тенгри, религия единобожия, в становлении основных мировых религиозных конфессий? Назвать новые открытия А. Бушкова оригинальными нельзя. Свою сокровенную историю тюрков давно уже пишет Мурад Аджи (хотя в перечне использованной литературы ссылок на его работы нет), идея та же: тюрки — это всё, это они создали все цивилизации мира, это они подарили народам единого бога. Можно попробовать и собственные силы в истолковании, половину книги занимают приложения: Поэзия Золотой Орды. Царь-Череп. 1368–1369 гг. и Памятники письменности Востока. Алтан Тобчи (“Золотое сказание”).
Зарезин М. И. В пучине Русской Смуты. Невыученные уроки истории.
М.: Вече, 2007. — 400 с. (Тайны земли Русской)
Всплеску внимания к делам и людям Русской Смуты начала ХVII века споспешествует многое. И новый праздник — День народного единства, назначенный на 4 ноября, когда в православных церквах идет празднование Казанской иконы Божьей Матери в память от избавления Москвы и России от поляков в 1612 году. И заказной, что не мешает ему быть хорошим, приключенческий фильм “Хроники Смутного времени”. И стремление отождествить события конца ХХ века с теми далекими временами. М. Зарезин пишет в рамках традиционной истории, модных альтернативных версий не выдвигает. Он проштудировал труды корифеев отечественной исторической науки: С. Соловьева, А. Зимина, Р. Скрынникова, С. Платонова, Л. Гумилева, А. Панченко, Е. Шмурло, Н. Костомарова, — доступные и в советские времена, и введенные вновь в научный оборот недавно. В исследовании М. Зарезина присутствуют все ключевые фигуры того времени: Рюриковичи, Годуновы, Шуйские, Романовы, самозванцы, К. Минин, Д. Пожарский. А еще личности, остававшиеся долгое время на периферии внимания историков, как, например, князь Иван Хворостинин, первый отечественный либерал. Логический ход мысли ведет автора то в век ХV, то в наши дни. Несмотря на временны2е скачки, точно, с захватывающими подробностями изложены ход событий, мотивы поведения, последствия поступков, изучается генеалогия предательства. Свобода изложения придает книге характер авантюрного романа. А стремление ответить на вопросы: как появились на Руси “смутотворцы”, почему антигосударственные, антироссийские силы, впервые вышедшие на политическую сцену, стали играть одну из ведущих ролей в общественной жизни нашего Отечества и что их роднит с многоликими преемниками последних эпох, — публицистичность. Впрочем, важнее другой аспект исследования: как удалось русскому человеку преодолеть апатию, равнодушие, разобщенность, протрезветь, заново научиться оценивать по достоинству добро и зло, истинное и ложное, главное и второстепенное, различать друзей и недругов. Приложение, вокруг которого до сих пор ведутся историографические споры — Мартин Бер “Летопись московская. 1584–1612”, — дает возможность читателю взглянуть на события тех дней глазами очевидца, немецкого пастора, хорошо знакомого с первыми лицами государства Московского.
Михаил Веллер, Андрей Буровский.
Гражданская история безумной войны. М.: Аст, 2007. — 639 с.
Да, это о той, единственной, гражданской. “Никогда в мировой истории не случалось события, равного российской гражданской войне по масштабу, густоте, пестроте и стремительности происходившего”. До недавнего времени мы читали историю, написанную победителями: триумфальное шествие Советской власти, плохие белые и хорошие красные, потом акценты стали меняться: прах бывших врагов возвращается на Родину, его торжественно хоронят, ставят памятники. Красные объявляются мучителями своего народа. Однозначных ответов в книге нет, что и естественно, ведь задача авторов не подавить читателя количеством перечисленных фактов (а оно поистине колоссально), а научить пониманию истории, дать возможность понять логику поступков каждого, будь то красные, белые, зеленые, народные вожди, националисты. Причины, ход событий, последствия, приведшие к распаду великой империи. Хроники сопротивления советской власти, бесконечных восстаний, мятежей. Противостояния различных сил в России. Позиции, намерения, действия. Игры западных политиков. Прибалтийская, среднеазиатская, закавказская мозаики. Благородные мечты и моря крови. Непривычная подача материала: информационно насыщенная, фактурная книга написана легким разговорным языком, с присущей авторам иронией, но читать ее страшно. Потрясает даже не новизна сокрытых ранее фактов, а масштабы перенесенной трагедии, ее последствия.
Редакция благодарит за предоставленные книги Санкт-Петербургский
Дом книги (Дом Зингера) (СПб., Невский пр., 28, т. 448-23-55, www.spbdk.ru)
“А душу ль можно рассказать?”
Тверской бульвар, 25. Выпуск 1. М: Изд-во Литературного института им.
А. М. Горького, 2007 /Орган Литературного института им. Горького. — 379 с.
Замечательно, что выпускники и студенты Литературного института смогли собрать свои произведения, наверное, самые-самые, под одной обложкой. Где еще и печататься молодым, как не в подобном сборнике? Не всегда же объем написанного позволяет издать отдельную книгу, да и какое же издательство ныне с охотой ухватится за опусы нераскрученного автора? Литературные журналы выдвигают свои требования к авторам, тоже ищут “имена”, чтобы заинтересовать читателя. А суть творческих вожделений не меняется: хочется увидеть свое в муках рожденное дитятко именно на бумаге, пусть компьютер и заменил ручку, как в свое время металлическое перо сменило гусиное, хочется быть услышанным, поделиться своим видением мира с читателем.
В предисловии редакция недвусмысленно намекает на необходимость быть снисходительным к авторам, которые в данный момент, возможно, “страдают от одиночества, от неправильной любви, от непризнания, от бюрократии или просто с похмелья”. Поэтому пусть простят нас те авторы, чьи произведения пока не дают возможности поразмышлять об их творческой манере и свежести таланта в силу краткости опубликованных произведений — одиночные миниатюры, скудные подборки стихов; а также и те авторы, кто, возможно, будет задет неосторожными замечаниями. Так не хочется причинять ненужные дополнительные терзания хрупким душам творцов. Тем более в предисловии же утверждается, что “душа важнее текста”. Теория, выстраданная в совместных бранях на творческих семинарах Литературного института? На своих занятиях начинающие писатели сломали немало копий и по поводу концептуальных картин мира, и исторических образов-архетипов, и всяких там стилистических тонкостей (см. пьесу С. Железного “Творческий семинар” в этом же сборнике), так что оставим в стороне пустые критические изыски и текстуальные анализы и задумаемся о душе.
С мечущейся душой творца мы встречаемся в самом крупном произведении сборника — в романе Д. Савельева “Настоящего нет”, ибо главный герой — выпускник Литературного института. Опять-таки читатель наталкивается на предупреждение, уже авторское: “…к этому тексту нельзя относиться как к литературному тексту. Он существует по другим законам. Потому что это — моя жизнь. Рассуждая об этом тексте, вы судите о моей жизни. Помните об этом”. После такого уведомления как-то и неловко предаваться размышлениям о текстах, и вообще хочется быть предельно деликатным. Удастся ли? Итак, что же представляет собой жизнь главного героя? Повторяющиеся изо дня в день впечатления складываются для него в один и тот же, бесконечно проживаемый, тоскливый день, — надо заметить, тоскливый не только для героя, но и для читателя. Неустроенная жизнь провинциала в пригороде Москвы, как навязчивый кошмар — мир электричек и усталых людей, перманентный поиск работы, хроническое безденежье, неизменное чувство одиночества и неприкаянности, бесконечные, унылые сцены: ссоры с женой, ее и его собственные неврозы, повторяющееся похмелье. Главный герой, а повествование идет от его лица, ощущает себя чужеродным элементом на всех своих работах, постоянно провоцирует скандалы, предпочитает вместо работы отдохнуть в шалмане. Может быть, герою мешает жить творческая индивидуальность, которую не могут понять и оценить окружающие? Вечная тема: художник и толпа? Нет, похоже, что проблема героя лежит в другой плоскости, а именно в том, что герою, по его же признанию, не интересна его собственная жизнь, откровенно скучная и бессобытийная, как, впрочем, не интересна и жизнь окружающих. Главный герой вроде бы и литературой перестал интересоваться после того, как окончил Литературный институт, и теперь его “интересует только собственная жизнь и жизнь Светы” (Света — это жена главного героя). Ему не о чем, в сущности, говорить с друзьям, ибо в совместном питии давно исчерпаны все темы. Ему и за границу-то не хочется — из опасения попасть в неприятную ситуацию из-за незнания языка. Иногда, правда, смутно брезжат мечты о мещанском счастье: семья, работа, дети. Но неспособность быть счастливым провозглашается как непременное условие собственного существования, приоритетными в котором являются безделье и сосредоточенная лень. Весь набор перечисленных выше составляющих жизни героя, как внешних, так и внутренних, заимствован у самого автора. Через весь роман проходит рефреном, почти в каждом абзаце: курю, курю сигарету, курю сигарету (хорошо, хоть сигарету, а не наркотики, хотя и такой опыт знаком герою), пью, пью пиво, пью пиво, иногда, впрочем, что-то и покрепче. И невольно встает вопрос: если человеку не интересна его собственная жизнь, собственные мысли, то почему другим должны быть интересны бесконечные тоска и скука обкуренного, зависимого от никотина и алкоголя, как самых важных реалий окружающего мира, молодого мужчины? И стоит ли выяснять, от чего страдает автор: “от одиночества, от неправильной любви, от непризнания, от бюрократии или просто с похмелья”? Так, может, и нет смысла искать глубинные истоки депрессии и апатии героя, возможно, они вызваны тяжелой формой гепатита С, которой, как оказалось, был заражен герой романа? И было бы так, если бы не одна весьма значимая тема, которую углядел в романе критик и о которой можно размышлять нескончаемо,— провинциалы в столице. Причину неприкаянности, опустошенности героя можно обнаружить в ностальгических комплексах (присутствующих и у других героев-провинциалов, лишенных собственных корней), ибо от Дома, Дома как малой родины, Дома как семейного очага, как детского обиталища, не осталось ничего, кроме воспоминаний, ибо их родных деревенек уже не существует фактически. (Кстати, детские и юношеские воспоминания героя прописаны автором куда как более ярко, чем однообразно унылая череда столичных будней.) Так неужели болезнь, тоска и скука, трагический разрыв с действительностью — это расплата за неумение (или все же нежелание?) вписаться в современную реальность? Или все-таки есть и другой, менее разрушительный для личности опыт выживания при столкновении со столичной жизнью? В надежде сохранить свое я уезжает из Москвы в родной Челябинск друг героя, ведет борьбу за средства к существованию своего больного мужа жена героя, — тоже, кстати, выпускники Литературного института, но более адекватно воспринимающие окружающий мир. Но боюсь, что эта попытка отыскать какое-то рациональное звено и здравый смысл в истоках столь болезненных ощущений героя остается на совести критика, а лежат-то причины тщательно навязываемой вселенской тоски в желании автора эпатировать читателя да в ограниченности его собственного, авторского опыта определенными сторонами столичной жизни. Очевидно, роман автобиографический, но не хотелось бы отождествлять автора, который уже состоялся как писатель, с его героем, тем более что эта книга, по признанию героя, — это попытка жить другой жизнью.
Повесть С. Самсонова, также выпускника Литературного института, “Форма существования” поначалу воспримется как какое-то дежа вю: повествование от первого лица, те же размышления героя о пригородных московских электричках, что и в романе Д. Савельева. Те же не то ненависть, не то любовь к утомленным попутчикам, то же абстрактное, не подтвержденное никакими жизненными усилиями желание простых, банальных вещей (в представление о полноте жизни входит, кстати, и “пить пиво теплым вечером на берегу Волги”), то же ощущение своей потерянности в безграничной пустыне времени, бессилие заполнить эту пустыню. Даже упоминание о сокурснике, Александре Самойлове, есть у каждого из авторов. Что же за вирус неустроенности и тоски поразил выпускников Литературного института? Неужели мыкающий горе невостребованный литератор и есть герой нашего времени? Впрочем, герой повести Самсонова, копирайтер в книжном издательстве, создатель чудес для “колхозников” (возможно, такая терминология и существует в издательском сленге для обозначения верующих в рекламные чудеса), куда как более благополучен и материально, и психически. Он куда как более самодоволен и наслаждается своим искусством рассуждать обо всем и вся: о типажах поездных торговцев в электричке, о ненависти и любви, о смысле жизни, скоротечности времени, ничтожности человека, об адаптации в социуме. Он негодует по поводу нарушения способности современного человека к коммуникации, охотно рассуждает о зараженности мира, где все подчинено стимуляции спроса: музыка, видеоролики, кинофильмы, компакт-диски. Он скорбит, что люди утратили способность отличать в реальной жизни омуля от окуня, чугун от стали, не способны называть вещи по имени: бук, вяз, ветла, клевер, чертополох… Да, автор, как и герой, овладел искусством составлять слова в связные фразы, предложения, лепить фразы из буковок, колоритные портреты поездных торговцев могут занять достойное место в каких-нибудь “Очерках быта начала ХХI века”. Однако в своем желании вывести формулу существования современного человека, изобразить форму существования, автор щедро вываливает на читателя все свои размышлизмы, поверхностность которых еще заметнее из-за отсутствия содержательного сюжета, мало-мальски значимой событийности. Мысли теснятся, теснятся, а в занимательную, интригующую формочку никак пока не укладываются — так, отдельные фрагменты.
Впрочем, желание излить душу, свойственное обоим автором, возможно, объясняется тем, что оба учились в семинаре такого мастера психологического романа, как С. Есин, и пред нами еще не состоявшиеся произведения независимых от мэтра авторов, а только штудии? Характерно, что и в рассказе А. Самойлова “Девочка и желе”, также выходца из семинара прозы С. Есина, сделана попытка “рассказать души” в усложненной форме: рассказ об антисоветских поэтах-диссидентах ведется от нескольких первых лиц. Ситуация передается через ее восприятие разными героями, среди которых и сами диссиденты, и гэпэушник, и провинциальный мальчик-поэт, и школьный учитель. Увы, и в их мироощущении ведущим является чувство неприкаянности, а порой и опустошающее душу пьянство, а душа явно превалируют над реальностью.
К штудийным работам можно отнести и невнятные, сюрреалистические, похожие на психологические ребусы, впрочем, разгадываемые при некотором усилии рассказы Е. Пепеляева “HALT”, “Студент”, “Доблесть”, и сугубо реалистические, почти натуралистические “Письма с Алтая” И. Кочергина об опыте не выживания, нет, жизни двадцатипятилетнего молодого человека в алтайском заповеднике, на натуральном хозяйстве. Оказывается, этот экстрим, крепкие физические нагрузки, охота, борьба с браконьерами необходимы, чтобы не сделаться алкоголиком и психом. Неужели же Москва так пагубно действует на писательские дарования, что, чтобы не спиться, нужно бежать из нее?
Но ведь должны же быть и законченные, успешные произведения, в которых уже чувствуется не студия, но рука мастера. И такие есть. Впрочем, сделаем оговорку — всегда успешны обращения авторов к собственным детским впечатлениям (вот она, познанная реальность), идет ли речь о крупных произведениях, как роман Д. Савельева “Настоящего нет”, или о самостоятельном цикле рассказов, повести в рассказах Е. Вяткина “Сережкины мытарства”, где свердловский мальчик Сережа, сначала воспитанник детского сада, а потом и школьник, попадая в разные глупые истории, совершая красивые и некрасивые поступки, приобретает свой персональный и извечный опыт добра и зла, опыт человеческих отношений. Среди вполне зрелых произведений необходимо отметить оригинальные, изящные рассказы А. Аршакяна “Дерево смерти”: забавы юных озорников с драматическим финалом; “Шаурмизм”: злободневная история о столкновении членов Клуба любителей шаурмы и людей в черных масках; “Кот и Эллис”: приключения свободолюбивого кота; “Донор”: путь героя от обычной сдачи крови до передачи всего тела на органы. Неожиданная, эффектная концовка сюжетно завершенных курьезных историй, неоднозначность причинно-следственных связей превращает их в притчи, имеющие и злободневный, и непреходящий смысл. Оказывается, необязательны многословные излияния, чтобы “рассказать душу”, достаточно, если есть что сказать в удачно найденной форме. Несомненно законченным, состоявшимся произведением является и рассказ Р. Сенчина “Дочка”, где речь идет, по сути, о столкновении двух мировоззрений, двух образов жизни. Читатель вправе определить сам, кто в итоге оказался прав: подающий надежды талантливый математик, избравший в советское время стезю андеграундного театрального режиссера и ставший уже в наше время преуспевающим режиссером в собственном театре, или пресный, благообразный работник издательства. “Конечно, с какой-то там исторической точки зрения они (театральный андеграунд) оказались правы, стали героями, а с точки зрения жизни, ежедневной, с потребностью питаться, одеваться, воспитывать рожденных детей, содержать дом, любить, в конце концов, они принесли своим близким одни несчастья”. Так что, вопреки утверждениям С. Самсонова, что в современном трагическом мире нет ни грана трагического, подлинно драматического немало, если только не сводить все трагедии мира к изучению самоощущений бедствующих и безобразничающих интеллектуалов.
Ну и конечно, необходимо упомянуть повесть В. Демичева “Нянька” (место и время действия — Луизиана, 1861 год). Жуткая история о зомби, которого оживила капризная девчонка, обиженная тем, что ее не взяли на обрядовый праздник Вуду. Нянькой хозяйского младенца вместо нее и стал зомби, истлевшее тело, не человек, не животное, почти вещь, равнодушный ко всему, кроме одного — хранить и оберегать ребенка, заботиться о нем. История с погонями, с битвами живых с зомби и зомби между собой подтверждает, что выпускники и ученики Литературного института умеют строить крепкий сюжет и вполне способны составить конкуренцию даже на коммерческом рынке, где ужастиков не так-то уж много. История действительно хорошо написана, пример такого крепкого литературного произведения, пусть и в жанре “horror”.
Конечно, творческие индивидуальности и выпускников, и студентов Литературного института еще только проклевываются. Наверное, будет преодолена зацикленность на собственной неповторимой личности, удастся повернуться к окружающему миру, великому и удивительному, придет умение “рассказать душу” без гнетущих повторов, будут выработаны свои, индивидуальные творческие манеры, найден свой путь в литературе и в жизни. Ведь (воспользуемся опять редакционным предисловием) “приходят учиться в Литературный институт люди, зараженные страстью к писательству”, а значит, есть надежда, что их “странные и прекрасные сны”, которые “иногда отражаются в словах на бумаге”, найдут отклик и в умах, и душах читателей. XXI век ждет своих пророков.