Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2007
* * *
Звала меня угрюмая толпа,
потом брала, как пьянь бранясь, в объятья.
Мне б обратиться в грозного столпа
да громогласно сыпать ей проклятья.
Но тек во мне ее гремучий сок,
и, как изрек бы лирик пролетарский, —
я был ее равнины колосок,
колючий клок злобы ее татарской.
Отбушевали… С площади утрат
я брел домой, подавленный дневальный,
и слева крыл меня трамвайный брат,
и справа крыл бродячий брат вокзальный.
Под молотом судьбы и вкривь и вкось,
невидяще передним глядя в спину,
вот так, плечом к плечу, прошли насквозь
могучую эпохи сердцевину.
Весь люд честной, сословья и чины,
все те, кто был… и не был в самом деле.
Мы были на толпу обречены…
И только так эпоху одолели.
* * *
Поступью гулко
в гущу аллей —
ночью прогулка.
Пух с тополей.
Будто невинной
истины дух —
пух тополиный,
мертвый на слух.
Пух тополиный
в зеркале луж,
словно лавины
тающих душ…
Век фарисейский,
что за наряд? —
китель армейский,
пушки палят,
сборы, маевки,
«Время вперед!»…
из перековки
лютый народ,
бравые строфы,
бурные дни,
Братски, Голгофы,
крики: «Распни!»
Шхуной на сушу
брошенный век.
Души и души —
медленный снег,
как покрывало,
крышка, плита,
чтоб не зияла
века тщета.
Саваном — тело,
венчиком — лоб…
Черное белым
вычеркнуть чтоб.
Некуда деться.
Входит, ну что ж,
медленно в сердце
правда, как нож.
Тихие гости
входят гуськом —
кости и кости,
пепел с песком.
Праха армада —
пыль да труха —
блудное стадо
без пастуха.
В злобе звериной
вздернут Пастух…
Пух тополиный,
мертвый на слух.
Пух и дороги
черной провал —
все, что в итоге…
Чем не финал?
* * *
Жаль, что только в финале прорезались к жизни резцы.
Но пока не разбиты кому-то на счастье, как блюдца,
ни на шаг не отступим — пусть насмерть стоят подлецы
и, в лицо нам бросая: «Вы здесь не стояли!», смеются.
В голубых ли гостиных, в сырых ли колодцах-дворах
в ледниковый период раздела на левых и правых,
утонувших в перинах и просто по пьянке в канавах —
это время нас всех на земле уравняло в правах.
Только равенство это уже невесомо, как свет.
И кончается дело под небом печальное это,
по которому ты проходил, как вопрос без ответа,
все ж упрямо надеясь найти себе в небе ответ.
* * *
Мой друг давно не друг, а Брут.
И скучно так, что мухи мрут.
Лишь тронь жену глаголом малым —
и на тебя слова навалом,
как бревна по реке, плывут.
Мой ум уныньем взят в тиски.
Так бы и умер от тоски,
когда б не водка. Что за дело
все резать, резать (как заело!)
в сыром картофеле глазки?!
Скорей бы, что ли, в спину нож…
А ведь как был мой друг хорош!
Мог даже выпить без закуски.
Теперь — и мыслит не по-русски,
а все ж на немца не похож.
Забвенье, слава ли — все ложь.
Печаль последнюю не трожь,
не оскорбляй оскалом волчьим.
Все, режь глазки в картошке молча
и Брута жди, смиряя дрожь.
Про скрипку и метлу
То осень стыла хлипко,
а то зима мела…
Жила в футляре скрипка,
а за дверьми — метла.
Метла кормила скрипку —
мела, мела, мела —
за тихую улыбку,
сердечные дела.
А та пылилась кротко,
от посторонних скрыв
в своей пустой коробке
мучительный надрыв.
Когда ж метла устало
валилась вбок… тогда
уж скрипочка взлетала
во мрак за провода.
Пронзительное скерцо
в стремительном пике…
Кто ж вынесет, чтоб сердце —
как рыбка на крючке?
И потому на сборы
им только пять минут:
придут из жилконторы
и скрипку уведут.
Метла поплачет горько,
но не сгорит дотла,
отныне будет только
мести, мести метла.
А скрипочка? Дать яду
да — в яму птичку по
четвертому разряду
в осиновом пальто.
* * *
С косою ждет косая на меже,
Глядит в глаза… Не нужно мне — уже?
Но если на меня готовишь жало,
То — жаль! Не жаль — здесь родина лежала.
Теперь лежит чужбина неглиже.
Жизнь — сумерки, а мир — война на треть.
Ах, как бы славно было умереть:
Лечь поперек эпохи на погосте…
Что, в общем, при довольно среднем росте
совсем не так легко еще суметь.
Устал носить под сердцем динамит
и делать вид, что больше не болит.
И взрыва ждать, и с миною страдальца
на мир из рамок собственных обид
глядеть, как мамонт — на неандертальца.
Моя синичка, мякоть на кости!
Мир этот красотою не спасти.
Слезами даже целого народа,
пойми, сего не вымолить урода
для неба несравненного… Прости.
Пройдусь хоть напоследок налегке.
Не все же — со звездой да в парике,
не вечно ж — через головы и в дамки.
Войду в себя и выйду там за рамки.
Смотри, какое море вдалеке!
* * *
В наше время на кладбище только и встретишь приют,
соловьиную трель, как глюкозу, приняв внутривенно.
Здесь бомжи, словно дети, тебе свои язвы суют,
и ты, нос воротя, понимаешь: все сущее тленно.
Поброди средь костей, ну хотя бы по долгу родства…
Хоть вчерне ощути невесомость фамильного праха.
Связь времен оборвалась. Ты думал — слетела листва?
Скажешь, нет перед крахом грядущим и капельки страха?
От костей отмахнулись, потом от крестов отреклись…
Даже в тихом «прощай» есть цианистый вкус катастрофы.
Это издали только вершина — желанная высь,
но чем ближе Олимп, тем вернее в нем профиль Голгофы.
Жить потише бы надо, поближе к могилам… Увы! —
самого с глубины уже тянут златыми сетями.
Связь времен прервалась — это вам пострашнее чумы.
Но пока еще жив, помириться бы надо с костями,
научиться смиренью у праха. О, только не рцы! —
что словесная пыль немоте сей, слезами умытой?!
Помолчи с умиленьем — и, может, простят мертвецы,
руку дружбы протянут из недр окончательной тьмы той.
Помолись, а потом — хоть на душу бессмертную лед!
Научиться у немца улыбке пластмассовой, что ли?
Вон Антихрист нахраписто словом и делом грядет,
и слова его учат невинные ангелы в школе.