Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2007
Константин Семенович Мелихан родился в 1952 году. Автор ряда юмористических книг, сценариев и многочисленных публикаций в журналах. Лауреат премии журнала «Юность» и других литературных премий. Живет в Санкт-Петербурге.
ВОРОН И ДЕВА
Возраст женщины — величина постоянная.
Учительница математики
Ворон появился у нас где-то в классе седьмом. Темный, мрачный, парящий над жизнью, одним словом — Ворон.
Поступки его часто казались лишенными логики, но это потому, что мы не видели так далеко, как видел он. Я был его единственным и, как мне казалось, лучшим другом.
Друзьями обычно становятся случайно. Случайно стал моим другом и Ворон. Когда он впервые пришел к нам, директор школы Андрей Григорич, или, как мы его звали, Андрей Горыныч, обвел взглядом класс и, увидев, что я сижу один, сказал:
— Вон там свободное место, Воронихин.
На что он ответил:
— Люблю свободу!
А к нам Ворон перешел, как он выразился, из умалишенной школы-интерната. Сначала я думал, что та школа была нормальной, пока Ворон в ней не учился, а умалишенной стала, когда он в нее пришел. Но потом я понял, что как раз наоборот: пока Ворон в этой школе учился, она была нормальной, а когда он из нее ушел, стала умалишенной, потому что лишилась такого ума. Причем Ворона в ту школу сначала не принимали, благодаря тому, что он никак не мог сдать в нее экзамены. Там нужно было сдать все экзамены на двойки, а Ворон почему-то сдавал на пятерки. Но, к счастью его матери, у нее там нашелся один хороший знакомый, и Ворона туда по блату приняли за крупное денежное вознаграждение.
Мать Ворона все не знала, как от него отделаться. Отца-то легко бросить, а ребенка — тяжело: в обычный интернат тогда принимали только сирот и детей алкоголиков. А попробуй докажи этим бюрократам, что ваш ребенок — круглый сирота и сын алкоголиков.
Когда его мать мчалась на поезде в большое и светлое будущее с артистом Калужской филармонии, Ворон бежал из интерната в свое маленькое и светлое прошлое.
Отец его узнал обо всем, только когда вернулся из плавания. А забрать Ворона из того интерната оказалось еще сложней, чем туда устроить. Поэтому Ворон убегал до тех пор, пока его не перевели в нашу школу. Любая затея Ворона вызывала у меня восхищение. К примеру, химия, которой он вдруг увлекся. Карнавальные жидкости, пузатые пузырьки, изящные колбочки. Книга «Маги и алхимики средневековья» в кровавой обложке.
Правда, к химии я быстро охладел — так же, как и быстро ею загорелся. Наверно, потому, что сквозь пар из реторты не видел цели. В отличие от Ворона. Да и как увидеть цель, установленную на границе жизни и смерти? И тем более — как до нее добраться?
Никто не мог превзойти Ворона и в единоборстве, даже ребята из старших классов. Несмотря на то, что он был невысок и не отличался физической силой, у него была потрясающая сила воли, с которой не мог справиться никто,— иногда даже он сам. Эта душевная энергия сметала все на своем пути, пугая противника бесстрашием, а возможно, и безрассудством.
Учился Ворон неровно. Одну четверть получал сплошные пятерки, а другую — сплошные двойки. Причем двойки его никогда не огорчали, а пятерки никогда не радовали. Да их ему и показывать-то было некому. Отец долгое время находился в плавании, а соседка, которой он поручил присматривать за сыном, не могла с ним сладить, махнула на Ворона рукой, и он зажил совершенно самостоятельной жизнью. Отец оставлял ему запас чистого белья на три месяца, а еду Ворон готовил сам. Иногда, впрочем, есть ему надоедало, и он жил только на пустом чае.
Теперь — о другом событии, которое произошло примерно в то же время.
Недели через две после прихода в наш класс нового ученика к нам пришла новая учительница.
Александра Семеновна Ш., молодая, высокая, с каштановым душем волос, нам всем очень понравилась: она сразу заявила, что оценки по литературе ставить нельзя, что литературой надо просто наслаждаться, а не зубрить вырванные из текста куски и дрожать в ожидании, что тебя спросят.
— Но поскольку высокое начальство хочет, чтобы оценки ставились, — закончила свою вступительную речь Александра Семеновна, — я буду их ставить. И только хорошие.
Горыныч не мог нарадоваться на новую учительницу, потому что раньше у нас по литературе была самая низкая успеваемость в районе, а с приходом Александры Семеновны она поднялась на недосягаемую высоту.
Время, конечно, многое стирает с памяти. Остаются только какие-то отдельные картинки, часто не самые лучшие, мелкие, но въевшиеся в память глубоко-глубоко… Вот одна из них.
Победа весны. По реке плывут облака. Песня поднимается над нами, как флаг. Ее не спеть одному, ее можно спеть только хором. Ворон сидит на камне, отвернувшись от всего мира. Александра Семеновна лежит, подложив под спину лужайку. Сквозь пальцы ее рук и ног растут цветы и травинки. Картинка называется практические занятия по русской поэзии.
Однажды она велела нам написать сочинение на свободную тему.
— Но начинаться сочинение обязательно должно следующими словами, — сказала она и, сверкнув икрами, обсыпанными золотистой пыльцой, вывела на доске: «Больше всего я люблю…»
Ворон написал первым. Долго пишет тот, кто не знает, о чем писать. А Ворон, видно, давно уже все продумал.
— Ты что, уже написал? — спросила она, подходя к Ворону.
Ворон молча кивнул.
Я посмотрел в его тетрадь: к четырем начальным словам было добавлено лишь три.
Она поднесла тетрадь к самым глазам, чтобы, наверно, никто больше не видел, что написано на этой странице и что написано на ее лице.
Кто-то сказал, что тайна — это нечто слишком малое для одного, достаточное для двоих, но слишком большое для троих. Вскоре уже весь наш класс гордился тем, что именно в нашем классе Александра Семеновна встретила наконец хорошего человека.
Из школы они всегда шли вместе. В одной руке он нес свой портфель, а в другой — ее. Не знаю, о чем они там говорили и говорили ли вообще. Впрочем, один их разговор мне удалось подслушать. Но об этом чуть позже.
Если мы гордились этим неземным чувством двух совершенно противоположных по полу и возрасту людей, то учителя не могли этого перенести.
По школе поползли грязные слухи. Когда директору сообщали новые волнующие подробности, он отвечал какой-нибудь цитатой из Шекспира. Ответ получался убедительный, но непонятный. Александру Семеновну он почему-то ставил выше всего педсовета. Наконец слухи доползли до роно. Директор отбивался как мог, сотрясая стены роно уже не только Шекспиром, но и другими классиками. Однако в роно больше доверяли классикам марксизма-ленинизма, и нашу учительницу перевели в другую школу.
Это был тяжелый удар. И для Ворона, и для Александры Семеновны.
Между тем судьба уготовила им еще одно испытание. Года через полтора после того, как Александру Семеновну перевели в другое место, я зашел к Ворону. Дверь была приоткрыта, и я невольно зацепил обрывок их разговора.
— Подождите. Зачем за него выходить?
— Я и так поздно выхожу. Чего ж еще ждать?
— Меня подождите.
— Ну, допустим, через несколько лет тебе будет восемнадцать. Но мне-то уже будет тридцать три. Ты меня никогда не догонишь, Ворон!
Неделю после ее свадьбы он не ходил в школу. А потом пришел с потемневшим взглядом, как с поминок. Да, свадьба — праздник для одного и похороны для другого.
Печальная развязка, не правда ли?
Мой друг теряет свою любимую, а я теряю своего друга.
Не знаю только, почему он бросил меня.
Когда я окончил школу, мои родители решили вернуться обратно в Ленин-град. Мне надо было поступать в институт. Точней, это надо было моим родителям. Да и что за жизнь для молодого человека в провинциальном городе?
Накануне отъезда к нам домой неожиданно зашел Ворон.
Слезы навернулись мне на глаза. Я сразу простил Ворону все свои обиды, написал ему на тетрадном листке свой ленинградский адрес и велел непременно приезжать. Мы обнялись, я полез в грузовик.
Машина тронулась, и я обернулся назад, чтобы помахать Ворону на прощание.
Но он уже шагал прочь.
Последнее, что я увидел, был тетрадный листок, который Ворон вынул из кармана и бросил на дорогу.
Порыв ветра подхватил мою жалкую бумажку и понес ее вместе с остальным мусором.
Я окончил институт. Женился. На этом можно было бы поставить и точку, если бы не письмо, которое я получил от своего бывшего одноклассника Н.
Он спрашивал, как я живу, рассказывал о себе, приглашал в гости. Была -в этом письме, между прочим, и такая фраза: «Александра Семеновна умерла».
В тот же день я послал ему ответ, полный вопросов. Но больше мой товарищ ничего не знал.
Прошло несколько лет.
И вот однажды на Невском проспекте я сталкиваюсь с молодой женщиной.
Невский проспект — это вторая Нева-река. Невский проспект — это река людей, которая течет в обе стороны. Если вы очень хотите кого-нибудь встретить, отправляйтесь на Невский проспект. На Невском проспекте встречаешь человека, которого не видел лет двадцать, и человека, с которым простился двадцать минут назад.
И вот я встречаю на Невском проспекте женщину — девочку из параллельного класса.
— Ну, как ты?
— Замужем.
— За кем?
— А, ты его не знаешь!
— А что Ворон?
— Ничего о нем не слыхала.
— Александра Семеновна, знаешь, умерла.
— Да, — сказала она, — отравилась.
Прошли еще годы.
Как-то по служебной надобности попал я в город моего детства.
Времени у командированного, как известно, целый вагон, и я решил заглянуть в родную школу.
Сердце заметалось, когда я увидел наш старенький школьный дворик с облокотившимися на забор пожилыми липами, а за ними двухэтажное зданьице из больших светлых кирпичей.
В школе стояла учебная тишина. На лавочке возле гардероба сидела женщина лет пятидесяти и читала толстую книгу: видно, ждала внука.
Я присел рядом.
— Простите, а Андрей Горыныч еще здесь работает?
— Директор-то? — ответила женщина, поднимая на меня глаза. — Нет, в другой город уехал.
— А давно?
— Давно уж. Как учительница одна тут померла, так и уехал.
Я поднялся, чтобы уйти, но женщина вдруг сама добавила:
— Сильно много снотворного выпила.
— Это чем она отравилась?
— Не отравилась, — поправила меня женщина и заложила пальцем книгу, — а отравили. Да вы садитесь. Она же молоденькая была. Тридцать три годочка только и было. Муж ее к парню одному приревновал. Ну и судили его, конечно.
— Мужа-то?
— Ага, мужа. Он все клялся на суде, что не виновен. И тут парнишка этот восемнадцатилетний врывается. «Я, — кричит, — ее отравил!» Ну, и влепили ему!..
— Высшую меру наказания?!
— Да. Только не самую высшую, поскольку налицо явное убийство на ревностной почве, но срок приличный — пятнадцать лет.
— Так он, значит, сейчас сидит?
— Сидит, любезный. Но, говорят, за примерное поведение и хорошую работу скостили ему несколько лет.
— Так он, значит, должен выйти скоро.
— Какое там! Отказался он раньше срока выходить. «Сколько, — сказал, — мне положено, столько и отсижу». В это время прозвенел звонок, и школа наполнилась веселыми юными голосами. Да! И мы так же старались первыми выскочить из класса. Я грустно усмехнулся и вышел вон.
Раза два я писал Ворону туда письма, но он так и не ответил.
С того времени, как я окончил школу, прошло лет двадцать. Было летнее утро в Петергофе.
Я возвращался домой от своей знакомой. Не поспев на электричку, отходившую в Ленинград, я слонялся по платформе с тонкими, витыми колоннами и вдруг увидел его…
Даже через сотню лет я узнал бы Ворона!
Прежде чем я успел открыть рот, Ворон повернул ко мне голову и, протянув руку, буднично сказал:
— Ну, как живешь?
— Так себе, — пробормотал я.
Заметив мое смятение, он сказал:
— Вот такие дела. Женился?
— Женился, — ответил я. — И развелся. И опять женился.
— А я просто женился, — сказал Ворон.
— А жена где?
— Сейчас подойдет.
Я огляделся — рядом никого не было. Наступило тягостное молчание.
— Вы в Ленинграде живете? — наконец спросил я.
— Зачем нам ваш Ленинград? Мы живем там, куда не идут поезда.
— А?..
— А здесь проездом.
Тут подошла моя электричка. Конечно, можно было бы сесть и на следующую, но Ворон уже протянул мне руку.
— Прощай, Ворон, — сказал я и, собрав по крохам улыбку, вскочил в вагон.
Уже в окно я увидел, как к Ворону подошла молодая женщина.
«Жена», — догадался я.
И тут меня прошиб пот.
Женщина мне кого-то очень напоминала. Вот только ее лица я не мог разглядеть.
Я прильнул к запыленному окну.
«Осторожно, двери закрываются!» — прошамкал динамик.
И вдруг женщина повернулась!..
Это была она. Сомнений быть не могло. Электричка тихо поехала.
Да, но ей должно быть сейчас уже за пятьдесят! А здесь — лет тридцать пять!..
Больше я не встречал ни Ворона, ни Александру Семеновну.
И вообще, ее ли я тогда встретил?
Помню только, что весь путь до Ленинграда я сидел потрясенный, ничего не замечая вокруг. Сами собой стали выплывать строчки из пушкинской сказки. Это была любимая сказка Ворона. Он знал ее наизусть:
Перед ним, во мгле печальной,
Гроб качается хрустальный,
И в хрустальном гробе том
Спит царевна вечным сном.
И о гроб невесты милой
Он ударился всей силой.
Гроб разбился. Дева вдруг
Ожила. Глядит вокруг
Изумленными глазами
И, качаясь над цепями,
Привздохнув, произнесла:
«Как же долго я спала!»
РАЙСКАЯ ЖИЗНЬ
У Петьки Фомичева захворала бабка. Он приходит из школы — она на диване раскинулась неразобранном.
Раньше бабка никогда не болела. Во всяком случае — при Петьке. Некогда ей было болеть. А тут вдруг подкосило.
— Может, «скорую» вызвать?
— Тока вызови! Ишь, какой скорый! В больницу меня хочет упечь.
— Тогда таблеток каких?
— А какие есть?
Петька открыл буфет, похожий на собор Парижской богоматери.
— Вот нитросорбид есть.
— И чего про него пишут?
— «Принимать до еды».
— Ну, давай. Я как раз не ела.
Бабка выпила, и Петька спросил:
— Ну, как?
— Хуже не стало, — ответила бабка.
Вообще Петька редко был такой заботливый. Наоборот, воевал с бабкой все время. Например, что смотреть по телевизору: Петька хотел музыку, а бабка — футбол.
— Футбол, он отвлекает, — говорила бабка. — И вообще зеленое успокаивает.
— Курение тоже успокаивает, — парировал Петька. — На несколько лет раньше.
Пререкались по каждому пустяку. Допустим, вырежет Петька замечание в дневнике или выкрасит аквариум масляной краской, бабка сразу же заводила свою шарманку:
— Вот погоди, бог тебя накажет!
— А он что, видит?
— Боженька все видит!
— Боженька видит, боженька знает, как его сын в облаках пролетает…
— Тьфу! Богохульник! Не окрестила тебя мать, вот теперь мучайся с им!
— Бога нет. И не будет. В учебнике сказано. Космонавты летали — ни черта не видели. Один космос и звезды.
Бабка не хотела разводить дискуссии на божественные темы. Но в следующий раз Петька начинал первый.
— А чего он сделал, ваш бог? Вот ты всю жизнь пахала, как трактор «Беларусь», а пенсия — вот такусенькая!
— Так у меня дом был свой в деревне, хозяйство.
— Хозя-я-яйство! Развалюха у тебя была в деревне! Никто покупать-то ее у тебя не хотел.
— Правильно! Это грех — со своего родного куста улетать. Ради тебя в город-то переехала. Чтоб ты восьмилетку закончил. А ты опять хулиганством занимаешься! Двойки охапками таскаешь!
Когда бабка сказала, что ей худо, Петька не поверил, потому что бабке становилось худо, только когда заболевал Петька.
Помнил он, как в глубоком детстве наступил на гвоздь мизинцем левой ноги. Бабка стала бегать вокруг него и ругать плотников за то, что они доски эти гвоздатые на стройке разложили. Хорошо помнил Петька и как мазала ему бабка палец всякими йодами, а одноногий Егорыч дышал на ранку.
— У меня дыхание пользу приносит, — говорил он. — Дезинфекцирует.
Свою хворь бабка стала лечить по науке: пила сок из клюквы со столетником, с медом и даже с водкой, как рекомендовал Егорыч.
Егорыч все лечил водкой. И что интересно, всегда помогало. Но только Егорычу.
Дня через два бабка согласилась принять доктора.
Петька впервые звонил в «Скорую». Женщина, которая сняла трубку, почему-то не заохала, не сделала большие глаза, как бабушка, когда заболевал Петька, а сухо стала задавать ему вопросы, словно учитель на уроке.
— Что болит, они спрашивают, — Петька повернулся к бабушке. — Симптомы.
— Внутри все, — спокойно ответила она. — Огнем горит.
«Скорая» приехала быстрей, чем надеялась бабушка, и поэтому комната осталась неприбранной. Врач был важный и недовольный, как все врачи «Скорой помощи». Петька уже не первый раз с ними встречался. А второй. Это они еще в деревне жили. Он тогда грохнулся затылком с яблони и потерял свое сознание. Хорошо хоть — сторож вовремя обнаружил Петьку и вызвал «скорую». Когда та приехала, он уже очухался и пил кофе со сторожем и яблочным вареньем. Врачихе не понравилось, что Петька оказался жив-здоров. Получилось, что машина зря ехала из райцентра, и врачиха только спросил:
— Тошнит?
Петька хотел ей ответить, что его тошнит уже от одного вида врачей, но подумал, что эдак его упекут в больницу, и смолчал.
А все Леха, наставник его. Наставил Петька из-за него шишку. Да к тому же и яблоки еще были зеленые. Одна радость — что чужие.
Леха ему тогда задал вопрос на засыпку: «Когда можно рвать яблоки?» — «В августе», — ответил Петька. «Балда! — объяснил ему Леха. — Яблоки можно рвать, когда собака привязана».
Леха еще много чему бесполезному его научил. «Если ласточки летают низко, это о чем говорит?» — «О чем?» — «Мухами обожрались. Или такая примета. Если в кузнецу понесли самогон, значит что?» — «Что?» — «Значит, скоро оттуда понесут кузнеца».
Когда Петька снова вошел в комнату, врач уже вытащил из бабки провода и запихивал их обратно в черный ящик.
— В больницу надо.
— Мне уже легче, — сказала бабка, косясь на ящик. — Спасибо, доктор.
— Где тут у вас руки можно помыть?
— Петь, покажи.
«После бабушки решил руки вымыть», — гневно подумал Петька.
Воротясь, доктор достал шприц и велел Петьке выйти из комнаты. Он слышал, как врач сказал: «Перевернитесь на живот». Петька удивился: он всегда думал, что в мягкое место колют только детей — чтоб они не баловались.
Он пошел на кухню и прижался лбом к оконному стеклу. В небе стояло одинокое облако. Облако было темней неба и походило на кляксу. Площадь лежала в сугробах и грязи, словно раздавленный торт. Две вереницы кустов взяли площадь в скобки.
Врач уехал, и Петька вернулся в комнату. Бабушка спала. Он решил воспользоваться моментом и включить телевизор, но подумал, что спугнет бабушкин сон и она заставит его делать уроки.
Пошел к соседу.
— Егорыч, а чего врачи такие вредные?
Егорыч сидел в голой майке и курил. На руке у него был выгравирован синий пират с ножом в зубах и подпись: «Иду резать актив!».
— А врачи вообще больных не очень долюбливают, — отвечал Егорыч. — Да и не успевают. Только полюбят больного, а он взял да помер! К тому ж всяких старушек. Знаешь, какие есть старушки упертые? С утра прочтет в газете прогноз, чем сегодня люди болеть должны, и ей уже кажется, что у ней все эти болезни возникли, и гоняет врачей почем зря. Вот одна такая старушенция узнала из радио, что сегодня ожидается аномальное явление — магнитная буря. Ну, ей сразу и стало мерещиться, что эта магнитная буря у ней в организме разыгралась. Вызвала «скорую». «Скорая» ее обследовала — ничего такого не нашла. Через час звонит она опять по ноль три. Опять того же доктора присылают — с ближайшей станции «Скорой помощи». Он старуху осматривает — никаких аномалий. Здорова как слон. И так целый день. Вот звонит старуха в очередной раз. Приезжает тот же доктор. Но — уже с рогами. Такие маленькие рожки из бумаги сделаны. И еще хвост из-под халата свисает веревочный. Старушка чуть челюсть свою не проглотила. А он температуру у ней померил рукой и уехал. Она сразу — к телефону: «Кого вы мне прислали?! Черта!» Ее по ноль три спрашивают: «Какого черта?» Она кричит: «Натурального! С хвостом и рогами». Ну что, прибыли санитары из психушки — и туда ее на месяц.
На другой день бабушке опять стало плохо. Врач приехал тот же самый.
— Значит, от больницы отказываемся?
— А чего мне ваша больница? — объяснила свой отказ бабка.
— Так и запишем.
— Пиши, миленький! — немного повеселев, сказала бабка. — Сама лично отказываюсь. У меня дел по горло.
— А вообще вам действительно туда не надо, — неожиданно согласился врач.— Ради одного укола в сутки — на койке валяться.
Он поднялся.
— Пойдем-ка, Петр, на кухню. Чайком угостишь.
Бабка оживилась.
— Оладьи там достань, Петенька, доктору.
Петька поставил на плиту чайник, достал из холодильника оладьи.
Врач грузно сел и уставился в центр стола.
— А родители где?
— Бабушка и есть мой родитель. Других родителей, кроме бабушки, у меня нет.
Он налил врачу чай, придвинул сахар. Ложечка в сахарнице звякнула колокольчиком.
— А соседи?
— Егорыч у нас соседом. Но он сегодня занят. У него сегодня запой.
— Медсестра будет к вам приходить. Каждый день, — сказал врач и ушел, так и не притронувшись к чаю.
Медсестра была совсем молодая. Видно, прямо из училища. Почему-то похожая на Снегурочку. Ампулы походили на сосульки.
— У вас укол лучше, — сказала бабушка. — Не как у доктора этого.
Когда медсестра надевала дубленку, Петька спросил:
— А через сколько бабушка поправится?
— Доктор сказал, чтобы я к вашему соседу зашла.
Зашли к соседу.
— Последите за мальчиком?
— А что с ним?
Медсестра велела Петьке выйти. Петьке обиделся. Он не думал, что она будет такой же вредной.
После ухода медсестры Егорыча как подменили. Но что именно в нем изменилось, Петька уловить не мог. Егорыч вытащил из-под стола аккордеон и запел:
Весна наступает, как в сказке старинной,
И звезды вмазаны в голубой небосвод.
Как хочется слышать мне трель соловьиную
И видеть богатые виды природ.
Егорыч сжал аккордеон, словно пытался его задушить:
— Ты, Петр, бабушку-то Марью не особо расстраивай. Ей теперь покой нужен. Успокоение. А хочешь, я тебе шутку веселую расскажу?
— Ну, — сказал Петька.
Егорыч подумал и сказал:
— А тетка твоя где, или кто там у тебя в деревне живет?
И этот туда же! Про родственников.
— Не в деревне, а в Тарту!
— А, Тарту, знаем, — сказал Егорыч и пропел: — «В тихих улочках Риги…»
— Да не в Риге, а в Тарту!
— Один хрен! Надо ей телеграмму послать. Чтоб приехала. «В тихих улочках Тарту…»
Петька не спал почти всю ночь. Подушка его была горячая и мокрая. Хорошо, что каникулы. Не надо в школу идти. На стене тикали часы. Раньше маятник укачивал Петьку, как колыбель. А теперь что-то отсчитывал, как метроном в кино про блокаду.
Бабушка его успокаивала, старалась отвлечь от черных мыслей.
— А может, и нет его.
— Кого, баушк?
— Бога, говорю, может, и нет.
— А кто ж тогда вместо него? — удивился Петька.
— Атеизм, — сказала бабушка.
— Атеизм — опиум для народа! — вспомнил Петька.
— А то, что человек произошел от обезьяны? — сказала бабушка. — Это ты как объяснишь?
— Западная пропаганда, — сказал Петька. — Пытаются нас запугать.
— Это как раз наш ученый выступал, — сказала бабушка. — Президент Академии наук.
— Мракобес! — сказал Петька.
— А в «Здоровье» еще писали… Я там подчеркнула.
Петька взял «Здоровье» и увидел заметку с подчеркнутым бабушкиной рукой заголовком: «Расшифрован ген наследственности». Отложил журнал в сторону и со вздохом воскликнул:
— Поразительное невежество на пороге третьего тысячелетия!
Говорили теперь все дни напролет. Бабушка ничего не просила, иногда только — воды. Медсестра стала приходить утром и вечером. Опять приезжал врач. Халат на нем был уже новый: в рыжих пятнах, как подтаявший на дороге снег. После ухода врача Петька сел рядом с бабушкой и сказал:
— А знаешь, как в раю классно!
— А чего это ты мне про рай? — ответила бабушка. — Что врач-то сказал?
— Все хорошо, сказал.
— Нету рая.
— Бредишь ты, бабушка!
— Нету, — повторила бабушка. — Оттуда ж никто не возвращался.
— Потому и не возвращался, что рай, — сказал Петька. — Кто ж из рая бежит?
— Так из ада тоже не возвращаются.
— А из ада не выпускают, — объяснил Петька. — Там за колючей проволокой срок отбывают пожизненный.
— С чего это ты взял? — сказала бабушка.
— В газетах писали. И по телевизору транслировали.
— И где ж эти газеты?
Полночи Петька писал сочинение под названием «Райская жизнь». Утром вложил листок в газету «Комсомольская правда» и стал читать бабушке:
— «Ученые сделали новое открытие. Оказывается, существует рай. Свидетельством тому райская птица, проживающая в Австралии. Заниматься в раю можно всем, чего душа желает. Кто хочет — загорает. Кто не хочет — читает книжки. Дети — сказки. Молодежь — фантастику. Лица пенсионного возраста — Библию».
— Петь, — бабушка тяжело дышала, — скажи Егорычу, чтоб за квартиру уплатил.
Петька сделал вид, что не расслышал, и продолжил чтение:
— «По всей территории рая звучит чудная музыка. Для молодежи — современная. Для лиц пожилого возраста — └Битлз“. Работать в раю не надо. И учить уроки — тоже. Никто тебе не читает нотаций. Не учит, как себя вести. Не задает дурацких вопросов: где был, что делал. Проводятся игры на свежем воздухе. Лица пенсионного возраста могут поиграть в футбол. Или просто отдохнуть под навесом, если нещадно палит солнце».
— Петь, — простонала бабушка. — Деньги в старом пальто моем висят.
— «Зимы в раю нет, — стараясь не обращать внимания на бабушку, продолжал читать Петька. — Сплошное лето. Море цветов. Пальмы. Теплый желтый песок. Аккуратно ухоженные тенистые аллеи. Фонтаны. Скульптуры передовых ангелов. Щиты с портретами выдающихся богов. Лозунги с их мудрыми мыслями. А если ты сбился с пути, имеются указатели».
— В кармане пальто, — простонала бабушка. — В носке.
— «Хорошо в раю! — продолжал Петька. — Хочешь — спать ложись. Хочешь — песни пой. Никакой смерти в раю нет. Все люди живут там вечно. Пока не надоест. В раю встречают старых знакомых и только что поступивших. Настроение у всех бодрое. Самочувствие отличное. Только что поступивших встречают с радостью. Объясняют, где что находится. Знакомят с распорядком дня. Показывают достопримечательности. Если у новенького есть проблемы, он может тут же без всякой нервотрепки связаться с богом или его заместителями, и ему моментально устранят все проблемы. Там чудеса, там леший бродит, русалки на ветвях сидят».
— Тетя… — уже по губам бабушки определил Петька. — Тарту…
— «В раю нет денег. Все бесплатно и сколько хочешь. Всем, кто сумел туда попасть, уготована счастливая жизнь. Никто не жалеет, что туда попал. Жители там забывают о своих болячках, у них все перестает болеть в организме. А если что и заболит внутри, не надо вызывать никакую └скорую“, тебя мгновенно поставят на ноги люди в белых халатах и с крылышками за спиной».
Бабушка уже ничего не говорила Петьке, а лишь крепко держалась за его руку, как птица за ветку.
— «Но ученые доказали, что в рай принимают не всех, а только тех, кто честно прожил свою жизнь, заботился о детях и внуках, сажал деревья. Особое предпочтение отдается лицам пенсионного возраста. Пожилые старушки принимаются все подряд, без разбора. И в первую очередь — больные и убогие, не вызывающие ничего, кроме жалости. В раю произрастают все растения, какие только есть на Земле, водятся все животные. И все они настроены очень дружелюбно. Не бросаются на людей, как звери. Наоборот, подойдут к тебе, ласково потрутся мордахой о колено».
Бабушка уже не стонала. Петька чувствовал ее холодную руку и продолжал читать:
— «Еще в раю у людей вырастают крылья, что позволяет им легко перемещаться в воздушном пространстве, как внутри рая, так и за его пределами. По желанию можно сгонять на грешную нашу Землю. Повидаться с родными и близкими, оставшимися в живых. Но делать это следует под покровом темноты, не хлопая дверями и форточками, чтобы не пугать простых людей. А то были уже случаи с печальным исходом. Как правило, такое свидание происходит во время глубокого сна. Человек думает, что ему снится чудный сон, а это чудная действительность».
Строчки прыгали и расплывались перед глазами Петьки. Он не замечал, что бабушка уже его не слушает.
— «Что касается жизни на Земле не умерших еще людей, то это не жизнь, а мучения. Только и ждешь — скорей бы помереть да в рай! Потому что жизнь у нас — это сущий ад!»
Петька отложил в сторону мокрую газету со своим сочинением. Кто-то у двери высморкался. Петька обернулся и увидел сидевшую около вешалки тетю. По ее лицу катились капли, как по только что вымытой тарелке.
***
Лет через двадцать Петр Борисович Фомичев, занимаясь видеосъемкой в Новой Зеландии, потерял равновесие и выпал из вертолета.
Но какая-то сила подхватила его и опустила на макушку ближайшего де-рева.
Позже Петр Борисович рассказывал:
— У меня за спиной будто выросли крылья. Я отчетливо чувствовал, что меня, как в детстве, держали сильные бабушкины руки.