Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2007
Людмила Коль — автор восьми книг прозы («Пошлые рассказы», «Аня, Киска, Неливанна», «Женщины. Десять историй о нас», «Там, где звенят сосны» и других), издатель и главный редактор финского историко-культурного и литературного журнала на русском языке «Literarus-Литературное слово». В России печаталась в журналах «Дружба народов», «Север», «Литературная учеба», «Кольцо А», «Крещатик», «Carelia»; газетах «Литературная Россия», «Литературная газета»; в издательствах МГУ, «Геликон плюс» (CПб.), «Алетейя» (СПб.), а также в газетах и журналах на русском языке в Финляндии, в альманахе «Мосты» и журнале «Литературный европеец» (Германия). Живет в Хельсинки.
Вчера, уже совсем поздно вечером, Нонка прислала е-мейл.
«From: NStepanova Sent: Saturday, December 23, 2000 23:35 PM To: Ljudmila Subject: Re.
Привет, дорогая!
Я совсем не «затерялась в мировом пространстве», как ты пишешь.
Ничего не сообщала, потому что ничего определенного не могла бы сообщить. Только недавно наконец все закончилось: Степанов получил позицию в Информационном центре. Ура! Продаем дом в Мэриленде и переезжаем в Чикаго.
Месяц назад здесь был Тарасов по каким-то делам. Живет в Канаде. Он теперь типа бизнесмен, но кто конкретно, не поняла: он что-то крутил вокруг да около. Бог, как говорится, в помощь.
Я между делом записалась в клуб нудистов — мне это помогает самоусовершенствоваться. Знаю, что ты смеешься. В виртуалке обсуждать не будем, однако советую тебе тоже познакомиться с этим на досуге. Любопытно.
Кстати, встретила недавно Филарета, которого ты так невзлюбила в Копенгагене. Оказывается, переехал в Калифорнию. До сих пор пишет стихи. Кому он там их читает, неизвестно, но мне подарил вот эти:
Вдыхая ветер
с острым запахом почек,
смог на мгновенье
забыть про иллюзорность
мира, владевшую мной.
Если в них и нет ничего талантливого, то, по крайней мере, есть сермяжная правда.
Где встречаешь Новый год?
А мы летим в Коп.
Нонна
Она прочитала письмо, но отвечать не стала, отложила на завтра: целый день разбираться с почтой — это уж слишком. Поэтому, вырубив компьютер, отправилась спать.
И вот сегодня с утра опять перед монитором. Только что перечитала текст и раздумывает, что ответить Нонке, с которой познакомились когда-то в Дании…
1
После бурно проведенной ночи Максим с утра поглядывает на нее удовлетворенно и частенько иронически насвистывает всякие неприличные песенки. Вот и сейчас начал намурлыкивать: «Пришли мальчонки, стоят в сторонке и что-то в руках теребят…»
— Какая пошлятина! — возмутилась она.
— Когда-то самая популярная была.
— Но не с такими же словами!
И пока Ден спит, они успели еще раз заняться любовью. У Макса это обычно начинается со слов: «Давай еще раз любить друг друга!», и он освобождает ее тело от мешающих постельных принадлежностей. После здорового утреннего секса день пролетает радостно и незаметно, и вообще сразу становится непонятным, отчего вокруг люди ходят хмурые и неулыбчивые.
— А вот слушай анекдот… — Максим перевернулся на спину, снова набросил на себя сбившееся в ноги одеяло и улыбнулся в потолок. — Идет по улице военный, вдруг ему на голову сваливается кирпич. Он снял фуражку, отряхнул пыль и говорит: «Да, штатского убило бы».
— Это что — новый армейский юмор?
— Все — в соответствии со временем. У нас грядет век не золотой и даже не серебряный, а железный.
— Металлический! Из тяжелых металлов!
— Тем более! Поэтому слушай другой. В ювелирном жена говорит мужу: «К такому колье ведь и платье какое нужно!» А он ей: «Не платье, а телохранитель!»
Она безнадежно вздохнула:
— Нет, Макс, не тот репертуар.
— Ну что ты хочешь в нынешней ситуации! — развел руками Максим. — Хоть такие есть, и то хорошо. «Чукча» и «Василий Иваныч» — это уже забытая классика.
— Где ты их, кстати, нахватываешься?
— В журнальчиках попадаются, в «Экспрессе», например, постоянно печатают.
Анекдоты она собирает, чтобы привезти в Копенгаген. Коллеги обязательно спросят: «Ну, что там у вас говорят про новых русских? Кого уже убили? Кто за решеткой сидит? Кого убрали с авансцены?» И обязательно вытянут что-нибудь из Интернета, положат ей на стол распечатку: «Вот этого ты еще не знаешь!» И гордо посмотрят: у нас самые свежие новости, а вы отстаете, мадам! —Так-то!
— Кстати, — вдруг вспомнил Макс, — тебе недавно звонила Изольда, интересовалась, когда ты уезжаешь.
Они встали, перешли в кухню и готовили завтрак вдвоем.
В Москве она старается создать иллюзию Дании: ее вкус, ее запахи, ее очарование. Расставляет везде подсвечники и даже днем зажигает свечи, на окнах развешивает вырезанные из картона фигурки. И обязательно готовит датские блюда, которые ребенок с удовольствием уписывает за обе щеки.
— Я позвоню ей вечером, — отозвалась она, жуя кусочек датской баночной ветчины.
— Мы с Деном, между прочим, один раз возили ее в гости.
— Правда? Ты, видимо, забыл рассказать мне об этом раньше.
Она вытащила из холодильника сыр, джем, поставила варить яйца всмятку — по субботам она делает это в виде исключения, а у датчан это чуть ли не праздничный завтрак считается.
— Дену явно не хватает тебя. Поэтому он льнет к чужим женщинам.
— А-а! Не ты, конечно, — заметила она вскользь, расставляя на столе керамические кружки для кофе.
— Просто я хотел познакомить ее кое с кем.
Она обернулась, удивленно приподняла левую бровь и искоса взглянула на Макса:
— Как мило, что ты заботишься о моих подругах в мое отсутствие!
— Но ты ведь сама, кажется, озабочена тем, чтобы выдать ее замуж! — парировал Макс.
— Да, конечно, но ты-то тут при чем?
— Вот я и хотел помочь — была юбилейная встреча выпускников.
— И — что? С кем познакомил?
Макс неопределенно пожал плечами:
— Ее попробуй познакомь!
— В смысле?
— В смысле, что денег требуется много, чтобы содержать такую женщину!
— Фу, как вы, мужчины, все-таки вульгарны!
— Это реализм называется. Кто-то, правда, пошел ее потом провожать.
— Мне она, во всяком случае, ничего не говорила про новое знакомство.
— Ты уверена, что она тебе все рассказывает?
Люда передернула плечами и пошла в комнату будить Дена.
Через несколько дней она опять уезжает в Копенгаген. Это уже ее последний год, двухлетний контракт заканчивается, Ден радуется и всем объявляет: «Маме работать еще только осень, зиму и весну!»
Всю оставшуюся до отъезда неделю он вертится вокруг и смотрит на нее обожающими глазами, просто повис на шее. Конечно, можно было бы увезти Дена с собой. Но куда там пристроить? В школу? А язык? А Макс? Один?.. Ну нет, уж лучше пусть ощущает себя отцом!
В прошлое воскресенье Ден наприглашал мальчишек и девчонок, и они устроили полный бедлам, носясь как угорелые по комнатам, и усадить их можно было лишь раз — когда начался кукольный театр. Для этого в дверном проеме протянули занавес. Сверху повесили задник из голубой материи, нарисовали белой гуашью облака. Макс долго соображал, что бы такое представить детям, и, так как воображение зашло в тупик, просто полез в книжный шкаф, нашел детскую пьесу Маршака и сказал:
— Очень просто. Я — спящий охотник. А ты — все остальное.
Эта его позиция «делай, что хочешь, только меня не трогай» всегда раздражает.
— Тогда ты еще и пиротехнику осуществляй! Не могу же я одна разорваться! Вообще, датские мужчины все сами делают, даже готовят.
«Нет-нет, — тут же одергивает она себя, когда ее посещают └греховные мысли“, как она называет свою досаду на мужа. — Макс — идеальный, замечательный: на него можно оставить Дена и быть спокойной! Все хорошо, прекрасная маркиза! У тебя все хорошо!»
— Потому у них там наука и не развивается, — ворчливо ответил Макс «за сценой».
— А Институт Нильса Бора? — Как-то раз ее пригласили в знаменитый Институт Нильса Бора, чтобы показать гордость датской науки, поэтому она и вспомнила о нем сейчас.
— Это было давно. Не спорь со мной, а зови детей! «Солнце» я уже приладил, и птички крылышками машут!
Охотника за пять минут до представления нарисовали и вырезали из картона, а зайца взяли из какой-то старой разодранной книжки, которую Ден давно забросил. Люда ножницами в один мах извлекла его из страницы и в уголки рта просунула леску, чтобы рот двигался вверх-вниз. Были даже две бумажные птички: они время от времени «взлетали вверх»; желтое солнышко с лучами в разные стороны, как положено, то вставало, то заходило. Когда охотник неожиданно устрашающе всхрапывал, пугались не только зайцы — в «зрительном зале» шепотом успокаивали друг друга:
— Это дядя Максим храпит.
Но как только все закончилось, занавес мгновенно превратился в чей-то плащ мушкетера, из голубого задника сделали юбку, и пошла игра в лесных разбойников.
Наверное, ее можно упрекнуть: кинула ребенка — и уехала! Да. Чтобы заработать. Все объяснимо. И волнуется теперь: как там они управляются с хозяйством? Была бы мама… Но мама умерла несколько лет назад, а отца Люда не помнила: он ушел от них почти сразу после ее рождения. Она знает, что он существует где-то, тоже живет в Москве, но никогда с ним не встречается. Видела его один раз всего, перед свадьбой, когда собиралась замуж за Максима Ушакова. Мать дала номер телефона и сказала, что уж по такому-то случаю необходимо позвонить и он, скорее всего, придет. Они довольно долго и вежливо разговаривали друг с другом, он расспрашивал ее о жизни, учебе и даже сам предложил встретиться. Она ждала у станции метро «Площадь Революции» и, когда двери вытолкнули его на улицу, сразу выхватила из толпы и узнала: она представляла его именно таким по рассказам матери. Она смотрела, как он, оглядываясь внимательно вокруг и не узнав, конечно, ее, остановился на противоположной стороне площади. Чужой, стареющий мужчина… Ей хотелось, наверное, увидеть на его лице какие-то следы волнения перед предстоящей встречей со взрослой дочерью, которую он видел лишь в детстве, в возрасте трех-четырех лет, но оно было равнодушно-спокойным… Она постояла несколько минут — и пошла в противоположную сторону…
Больше у них не возникало никаких контактов, и он, видимо, доволен, потому что никогда не пытался разыскать ее.
Вот так. После смерти матери самые близкие — только родственники Макса, свекровь в первую очередь, конечно, которая помогает им с Деном в ее отсутствие…
В Москве она сразу растворяется среди поцелуев и объятий, жизнь закручивается спиралью, и не успеваешь передохнуть, как уже снова оказываешься в поезде.
С Изольдой в этот раз общения не вышло.
Они решили встретиться в кафе на Мясницкой, и Люде, как всегда, пришлось ждать: Изольда опоздала ровно на двадцать минут и сразу стала извиняться и плести что-то про транспорт. Но это был просто ее обычный треп.
Изольда Новикова… подруга? Ну, да, вообще-то. Высокая, чуть-чуть до модели не хватает, светлая шатенка с пышными волосами. Когда они выгорают на солнце, становятся почти белыми, как балтийский песок, и спадают золотистыми прядями на плечи. Очень эффектно смотрится! А глаза огромные, глубокие и кажутся — в зависимости от цвета костюма — то зелеными, то синими, то серыми, а иногда чуть ли не фиолетовыми. А как умеет держаться! Люда просто теряется на ее фоне и каждый раз при встрече думает, что лучше всего Изольда смотрелась бы на подиуме. Ее взяли к ним на работу временно, и сначала она чувствовала себя, кажется, неуютно. Иногда возвращались вместе домой, и Изольда в метро начинала рассказывать о каком-нибудь своем новом знакомстве. А потом опять же — как все ужасно закончилось для нее… и ведь, кажется, замуж предлагал, а потом звонить перестал… а почему?.. что думает Люда?.. «Представляешь, ведь один раз я опоздала на полтора часа! А он ждал и даже ничего не сказал в упрек. Я наплела чего-то, и он кивал: да-да, именно так все, как ты рассказываешь! И цветы — мне в руки, и улыбается… И вдруг — полное молчание… Я позвонила — а он трубку на рычаг!..» Измученным взором заглядывает в глаза, кажется совсем беспомощной, неустроенной и незащищенной в этом грубом мире грубых людей. Люда слушает, сострадает, дает советы. А Изольда внимает: Люда старше на пять лет, опытнее, и замужем уже много лет, и ребенок есть… «Ты думаешь, что выяснять не надо? Забыть?..» И опять доверчиво заглядывает в глаза. Постепенно, правда, Изольдины истории перестали интересовать: одна кончается, начинается другая, с новыми переплетениями, в которые вникать не хочется — от их обилия в голове мутится, с заглядыванием в глаза и неизменным: «Ну, как? Что ты думаешь? Он позвонит? Или мне позвонить самой?..» И ожиданием ответа. Нужно напрягаться и соображать, какой совет дать подруге. Это повторяется и повторяется, изменяются только имена. Главное — все истории никогда ничем не заканчиваются, как бы повисают в воздухе. Но все равно Люде нравится Изольда своей необычной красотой, ее звучное имя тоже нравится: когда-то, в детстве, в их доме жила известная киноактриса-красавица Изольда Извицкая. Хотя она умерла, когда Люда была совсем маленькая, но взрослые часто еще вспоминали ее, и имя это всегда производило впечатление своей музыкальностью. Изольда — в переводе, кажется, холодное золото. Наверное, именно с такой, как у Изольды, внешностью была возлюбленная Тристана. А какие костюмы на ней всегда! Просто умопомрачительные! Но вот откуда такие, на это Изольда никогда не отвечает, а произносит что-то невразумительное и сразу переводит разговор на другое. Впрочем, претензии в таких делах предъявлять нельзя, Люда это понимает: у каждой женщины есть свои секреты, и каждая хочет быть «штучной». Конечно, она не понимает, когда та по-настоящему страдает, если у нее нет денег, чтобы купить только что увиденные в магазине модные туфли, и бегает занимать у знакомых. Обещает вернуть, конечно, с первой же зарплаты и, разумеется, не возвращает по полгода: что-то врет несуразное, избегает встреч, не звонит и не отвечает на телефонные звонки или делает вид, что аппарат плохо работает: «Алло!.. — кричит в трубку. — Алло!.. Перезвоните, не слышно…» В общем, начинает вести себя очень банально. Наконец вернув долг, Изольда снова проникновенно смотрит в глаза фиалковым взглядом, по вечерам звонит, снова часами рассказывает ей в трубку о любовниках, просит совета, приглашает на разные выставки и в гости… Все это Люда досконально изучила и прощает: у каждого свои слабости, в конце концов.
— Ну что, дорогая, как? — спросила Изольда, усаживаясь за столик. — С кем познакомилась?
Но про это не хотелось, и она предпочла болтать всякую ерунду про модные копенгагенские тряпки.
Изольда вытащила из сумки какой-то рекламный иллюстрированный журнал и протянула:
— Вот что выпускает наша фирма2, — она сделала ударение на «а».
«Женский взгляд». Люда прочитала название, рассеянно полистала страницы. Парфюмерия и косметика, бижутерия, а заодно рецепты и развлекательные рассказики. Все ярко, блестяще, красиво. Таких полно во всех киосках — на любой вкус: и на мужской, и на женский.
— Почитаешь дома! — сказала Изольда. — В самой середине — мой фелье-тон.
Изольда и раньше время от времени печаталась в каких-то журнальчиках, но Люда никогда не вникала.
— Фельетон? — Сейчас она не удержалась и тут же развернула журнал на середине: «Бабье царство». — Это что? — удивилась она.
— Почитай, почитай! Дома. А потом скажешь. Про всех ваших противных старух!
Изольда загадочно улыбнулась.
Люда пожала плечами:
— Не так давно они и «твои» были, между прочим…
— Ну, моя дорогая, ты уж извини, «моими» они никогда не были! Я им всегда цену знала. Это просто хабалки! Что-то все время делят, друг другу завидуют.
Люда опустила глаза и разговор не поддержала. Не потому, что она любила их, не потому, что она сама не могла бы так выразиться, нет, конечно. А потому, что Изольда так вот сразу поменяла свое поведение, как только ушла. «Давай лучше обозначим их └тетки“, сбросим немного возраст», — когда-то предложила она, но Изольда не согласилась: «Обозначай, как хочешь, но этим ты их не изменишь!» Ну, тетки-то тетками (или «старухи», если так удобнее Изольде их называть, она все-таки возраст им сбрасывает), но Изольду — она прекрасно понимает — «старухи» не взяли на «постоянку» именно из-за ее деловых качеств: кажется, ни разу вовремя на работу не пришла. Манера вечно опаздывать раздражит кого угодно. И какая-то несобранность, вечный поиск чего-то в сумке, как будто провалилось на дно, и не извлечешь никак. «А тут меня великолепно приняли и сразу будут оформлять документы», — написала ей в письме Изольда еще весной. Люда, конечно, порадовалась за нее. Но по-настоящему она догадывается, почему Изольду взяли в фирму сразу: там замдиректора ее двоюродный брат. Как же не взять? Иначе Изольда не ушла бы: она всегда мечтала работать именно у них, а не в другом месте. Изольда никогда не рассказывала про своего всемогущего родственника. Однажды Люда совершенно случайно узнала о его существовании от общих знакомых, удивилась и тоже ничего Изольде не сказала: зачем? С некоторого времени она стала просто наблюдать и замечать. Многие из ее близких друзей и приятелей так изменились в последние годы, что и узнать нельзя: скрывают всегда что-то, недоговаривают, спросишь, где кто работает, — глаза отводятся.
— Одна ваша старая дева Киселева чего стоит! — продолжала Изольда. — Злая, противная и на всех начальству доносит. А замечательная Калерия Петровна? Вечно слежку за всеми устраивает! Слава богу, не буду больше видеть этот паноптикум!
— Да, все так. Но, между прочим, Киселева ухаживает за больной тетей, ездит чуть ли не каждый день на другой конец Москвы, готовит еду. А Калерии Петровне брат подкидывает своего сына, и она возится с племянником. И никакой личной жизни никогда. Ни одного мужчины!.. Потому, наверное, и такие…
— Или эта новенькая, твоя любимая Валечка Тарасова, которую ты так опекаешь! — совершенно не слушая, перебила Изольда.
— Совсем не опекаю… И чем она-то тебе не по вкусу? Мило-симпатично-одинокая женщина.
— Скукоженная вся, как прошлогодний лист…
— Это большой минус, по-твоему?
— И эта ее постоянная улыбка — прямо как у Чеширского Кота!
Люда уже и забыла про Валечку. Она пришла в институт за год до ее отъезда. «У нас в издательстве сокращение прошло, срочно пришлось искать работу в другом месте, — слегка подняла уголки губ, как будто улыбнулась, и глаза сразу засветились мягким, золотистым свечением, — я столько всего перепробовала, пока к вам попала…» Люде было не до того, чтобы вникать в подробности чужой жизни, переживать чужие проблемы — она думала о предстоящем отъезде. Короче, недосуг. Но, как говорится, прилепился человек — зачем отказывать? О таких никогда не говорят, а уж за границей и подавно тут же из головы выбрасывают. Изольда вдруг сейчас зачем-то напомнила.
— Просто из тех, кто не может свыкнуться с формулировкой, что жизнь, по сути, примитивная борьба за существование, не может принять это как данность. И вовсе она не моя «любимая», как ты выражаешься…
— Ну, не говори, не говори, ты всегда ее опекала! — продолжала Изольда.— Волосы хной перекрашены, на затылке собраны в немыслимый какой-то старомодный пучочек, как из прошлого века. Все там у вас ископаемые.
— Не понимаю, почему ты молчала об этом раньше? — Люда подняла брови и вопросительно взглянула на Изольду.
Дома в спокойной обстановке она прочитала фельетон, и ей стало неприятно: отдавало местью за то, что Изольду не взяли к ним. Высмеяла все: и их внешний вид, и бабские дрязги. Кому? Зачем? И тон какой-то назидательный, как будто она поучает: этого не должно быть, женщина создана для красоты… В русле их журнала…
Вечером она молча положила статью перед Максимом:
— Прочитай! Как ты считаешь?
— Ты ей скажи, что так не поступают, неприлично просто, — сказал он, пробежав глазами фельетон и возвращая журнал.
— Думаешь?
— Конечно. Если бы она написала тогда, когда у вас работала, — другое дело. А тут — ушла и — вслед камень бросила. Неужели сама не соображает -этого?
— Я тоже в напряге после такой публикации… Хотя ведь никто не узнает…
— Дело не в этом, а в самом поступке. Неэтично!
— Этичности захотел! — хмыкнула она. — А те, кто уезжают отсюда, например? Что они потом говорят там о тутошней жизни?
— Ну, они просто оправдывают себя — иначе зачем бы уезжать? А без черного хлеба при этом жить не могут — с любой оказией просят, чтобы привезли.
— Да, ты прав, — согласилась Люда, — и майонез из Москвы таскают в загранку: им он, видите ли, вкуснее кажется.
— Вот именно. А с Изольдой все понятно: обычная дешевая месть. Вообще не понимаю, почему твои подруги такие дуры всегда? С кем ты водишься?..
— Ну, не такие уж дуры! Нонка, например!
— А это еще кто?
— Жена Степанова.
— Ты думаешь, если жена Степанова, так обязательно тоже умная?
Конечно, она ничего Изольде не сказала, позвонила уже перед самым отъездом и постаралась обойти молчанием. Но как обойдешь, когда Изольда спросила напрямую. Она что-то промямлила и попрощалась по телефону довольно холодно.
Самое главное — пробежка по магазинам красивых вещей. Как же без этого возвращаться? Обязательно съехидничают: «Ну что, как, растет у вас производство товаров?» Поэтому она должна изучить прилавки. Сколько всего! Но с ценами не разобраться. Поэтому лучше просто смотреть на все эти штучки, которые выставлены для богатых людей в ГУМе, Пассаже, салонах.
В подземных переходах целые картинные галереи: на стенах и на стендах пейзажи, натюрморты, копии великих мастеров. Можно заказать и собственный портрет.
— Вас в каком облачении? В современном? Или стилизовать под эпоху? Пожалуйста, выбирайте…
Или срисуют с фотографии, сделают в увеличенном виде:
— Ну, что же такие личики маленькие, невыразительные! Я вас сейчас сам сфотографирую, идите сюда, к свету!
«Икона лечит от гепатита» — бросилась в глаза вывеска. А под ней, откинув хвосты и не обращая внимания на людей, дремлют собаки.
Все это как карусель: мелькает и проносится прочь, оставляя в памяти яркие картинки.
Неожиданно встретила знакомого. Они столкнулись при выходе из книжного на Новом Арбате: она зашла, чтобы посмотреть, не появилось ли чего-то нового из учебников для иностранцев, — просто лоб в лоб столкнулись.
Когда-то он работал в институте и немного за ней приударял — так это, наверное, нужно было назвать, — даже стихи ей писал: «Хоть пламя сердце опалило, ты честно выдержала бой. Так улыбнись, встряхни, Людмила, цыганской прядью молодой…» «Бой» — подразумевал какую-то стычку на очередном кафедральном собрании. Но вот почему «цыганской», она так и не поняла — наверное, иначе никак срифмовать не мог: волосы у нее, правда, были темные, но не настолько, слегка волнистые, а глаза огромные, светло-карие, очень белая кожа и пухлый большой славянский рот. Короче, красавица. Предки, мамины дедушка и бабушка, были из Архангельской области, с певучей северной фамилией — Стрекаловские, в которой ударение приходилось на «а». Никаких прядей, которыми она бы встряхивала, не было и в помине — у нее достаточно длинные волосы, и она чаще всего стягивает их сзади, чтобы не мешали. Тогда она простила ему этот грех: стихи получать всегда приятно, даже, предположим, и вовсе не тебе они, может быть, предназначались. Разумеется, это никакой не роман, а просто «ухажер», но ведь главное всегда — быть в центре мужского внимания!
В Дании уже несколько раз от него приходили открытки — непонятно, каким образом он разузнал адрес. Иногда и в них попадались стихи: «Из дальних странствий возвратясь, пройдете вы в рубашке модной…» Она улыбалась, понимая, что он посвящает стихи многим дамам, но не выбрасывала, а прятала. Получит — спрячет и забудет. Вместо подписи он ставил витиеватую закорючку, и Люда даже имени не могла вспомнить, потому что его называли всегда Петров. А имя?
Они медленно пошли по улице, и она ломала голову: как же зовут? Какое-то самое обычное имя, из часто встречающихся. Она перебирала в памяти: Дима, Миша, Слава, Юра…? Не называть же и теперь «Петров»! И наконец решила: Алеша, кажется. Он полдня покорно сопровождал ее всюду, куда бы она ни заходила, как настоящий кавалер, распахивал перед ней двери, -про-пуская вперед. Она смеялась, напропалую кокетничала, рассказывала ему -о своей новой жизни и упорно называла «Алеша», вполне уверенная, что -его -зовут именно так. И когда они расставались в метро, он, смутившись, -сказал:
— Все-таки меня зовут Саша.
2
— В Москве все в порядке? — спросила Нонка, когда она вернулась в Коп.
— Зелеными листиками на деревьях любуются.
Нонка засмеялась:
— Что ж ты хочешь, милый, в России жизнь — сплошная сталкериада, по-другому не скажешь. А зеленые листики — это просто психотерапия, иначе совсем крыша поедет.
— Ну вот, отмокаю теперь после всего…
В этот раз в Бресте к Люде в купе ввалилась с туго набитыми сумками запыхавшаяся тетка, толкнула дверь так, что казалось, полки сложатся, как детская книжка-складушка.
Тетка быстро оглядела купе, засунула сумки под сиденье, выпрямилась и, дернув съезжавший все время на один бок иссиня-черный парик, объяснила:
— Я до Варшавы только, потом пересадка.
Она грузно уселась напротив, тут же деловито полезла в бумажник на поясе и стала пересчитывать увесистую пачку зеленых стодолларовых купюр.
— Проводнику надо дать, — опять объяснила она, быстро, как карты, тасуя бумажки. — Чтобы на границе не придирались. Всем жить надо, потому и платишь… Девочки ведь у меня постоянно за товаром ездят… У меня пять точек на вокзале.
— Каких точек? — не поняла Люда.
— Торговых, каких же еще? Целый штат работает. Кручусь. Все под моим началом, я только командую.
— И не боитесь?
— А чего бояться? Охрана-то для чего? У меня своя охрана. Дочери хочу помочь дом купить, себе уже купила, — деловито сказала она.
Отсчитав и выложив на стол несколько купюр помельче, она заложила остальные в бумажник и застегнула «молнию».
— Там тоже платим, — кивнула она головой в неопределенную сторону, — чтобы спокойно было.
Ночью Люда проснулась: соседка громыхнула дверью и вышла в туалет. Она невольно приоткрыла глаза от полоски света, просочившейся из коридора и ударившей в лицо, приподняла голову и вздрогнула: на подушке, отделившийся наконец от головы хозяйки, одиноко спал черный парик.
Нонка весело смеялась, слушая эту историю.
— А кстати, про парики и головные уборы! — вспомнила она вдруг. — -У Степанова на работе устраивают вечер шляп. Пойдешь?
— Конечно!
Еще бы! У нее есть отличная соломенная шляпа с огромными ажурными полями, которую она весной купила где-то на развале задешево. Только обыграть надо, чтобы не просто шляпа, а что-то свое, неповторимое.
И в субботу они с Нонкой отправились на пешеходки, в район магазинов.
В Копенгагене стояло «второе лето». Термометр уже, по крайней мере, неделю показывал плюс двадцать два. Светило мягкое и теплое сентябрьское солнце, природа, умиротворенно любуясь на содеянное ею за лето, застыла в неподвижности.
В небе, прямо над головой, почти вертикально, замерло разлохмаченное перистое облако.
— Не обманывай, ничего хорошего, кроме завтрашнего дождя, ты означать не можешь! — погрозила Люда пальцем, подмигнув симпатичному облаку.
Но сейчас солнце светило вовсю, и лишь слабый ветерок слегка ерошил волосы на голове.
Они катили на велосипедах по бульвару Андерсена.
Губы сами собой растягивались в улыбку. Ну просто потому, что не улыбаться на улицах Копенгагена невозможно: улыбаются все вокруг. И всe вокруг тоже улыбается. Только Великий Сказочник одиноко сидит в тени деревьев, совсем забытый этими современными потомками Хольгера. Вон, кстати, его фигура! Люда кинула взгляд на памятник и затормозила у перекрестка при выезде на Вестерброгаде (улицу Западного Моста). И тут же из машины с открытым верхом, которая стояла в общем потоке перед красным светом светофора, какие-то незнакомые молодые люди помахали им с Нонкой руками, обрызгали водой из детского водяного пистолета, что-то крикнули веселое, и вся компания, распевая песни, помчалась дальше.
В субботу рынки и магазины закрываются в два часа дня, и датчане стараются сделать покупки пораньше.
Они нырнули в район узких старинных улочек с десятками бутиков, кафешек, художественных галерей, оставили велосипеды на общей стоянке недалеко от церкви, запомнили место и дальше пошли пешком, обшаривая взглядом каждую уличную стойку с развешанной одеждой — так и только так можно найти что-то сто2ящее и интересное.
Из открытых дверей доносилась музыка. Толпу у Круглой башни было видно еще издали. Ну да, в субботу здесь, как всегда, фокусник развлекает народ. Ее студенты смеются:
— Только ваш царь Петр Первый въехал в Круглую башню на коне, а не поднялся пешком, как все смертные. Он единственный в истории не захотел идти собственными ногами.
И, проходя мимо, Люда каждый раз старается представить, как это происходило: как по наклонной каменной поверхности можно было взобраться на лошади на такую высоту?
На углу играли на флейте. В корзинах, прямо на улице, лежали кучей керамические баночки, бутылочки, чайники. Она задержалась на минуту, но практичная Нонка остановила:
— Нечего, милый, копаться в дребедени! Опять в очередной раз купишь абсолютно бесполезную вещь и долго потом будешь соображать, куда ее пристроить.
Толпа не спеша двигалась вперед, и они тоже вместе с ней, в том же ритме.
В самом центре выкатили на улицу пианино и поставили прямо посередине.
— Отлично! — тут же заметила Нонка. — Сиди рядом на скамейке, поедай гамбургер — или что ты там в целях экономии средств взяла с собой и положила в пластиковую коробочку — и слушай сонату Моцарта!
— Всеобщий яркий праздник жизни! Умеют радоваться. Сейчас еще девочки будут маршировать под звуки духового оркестра, ты о них не забыла?
— Потом королевские гвардейцы пойдут, — подхватила Нонка. — Ну не жизнь, а просто колесо обозрения!
В «Даэльс Варехусе» не протолкнуться в субботу. Но прочесать каждый этаж, конечно, святое дело. Хотя на самом деле требуется только подыскать что-то, чтобы соорудить оригинальный головной убор.
— Прежде всего мне нужен подарок Степанову, — тут же сказала Нонка. — А это, милый, задача не из легких — что купить мужику ко дню рождения!
— Ну, у меня на этот счет фантазия довольно тощая, — ответила Люда. — Рубашку, одеколон, свитер… Футляр для очков, в конце концов! Он ведь носит очки!
— Это уже проходили… У тебя и впрямь выбор невелик.
— Галстук!
— Это ему — на баню гудок, — категорично ответила Нонка и на во-про-сительный взгляд Люды пояснила: — Он их не носит совсем: считает пи-жонством.
— Тогда шарф! Купи ему шарф! Абсолютно спасительный вариант: всегда нужно много — мужики их вечно теряют.
— Тоже проходили. Покупаю исключительно после очередного исчезновения, по мере надобности. Лишнего не держу.
— Перчатки…
— К Новому году получил…
— Кожаный ремень.
— Ни в коем случае — плохая примета!
Они поднялись по эскалатору и попали в мужской отдел. Все перечисленные предметы только что обновили к новому сезону.
— Ну вот, здесь — мужской мир! — Люда сделала широкий жест рукой. — Составляющие представлены в изобилии, выбирай.
— Понимаешь, — сказала Нонка, — главное — доставить удовольствие.
— Мобильник! — тут же предложила Люда. — Это на другом этаже.
— Техники дома навалом.
— Тогда я просто теряюсь…
Нонка деловито оглядывала прилавки, но взгляд не останавливался ни на чем.
— Понимаешь, у мужика, конечно, не круглая дата, еще не сорок, но хочется чего-то нестандартного. Одежду — скучно…
— Ну а сам-то он что бы хотел получить?
— Понимаешь, милый, в том-то и дело, что ничего.
— Как — ничего? — не поняла Люда. — Макс все-таки иногда выражает желания. Иногда даже вразрез с моими…
— У моего Степанова, милый, только работа на уме. А все остальное — я. Поэтому дрель, переходник, скребок для машины — это все подарки мне, а не ему.
— А гпс-навигатор, например?
— И это мне, для облегчения существования — машину-то в основном вожу я. Степанову нужно что-то универсальное и в то же время вполне мужское.
— Тогда — махровый халат! — догадалась Люда.
— Ты что?! — ужаснулась Нонка. — Хочешь, чтобы он потом круглый год в нем по квартире гулял?! Он ведь не снимет ни за что.
В конце концов после долгих поисков они выбрали для Степанова вполне недорогой и элегантный кожаный бумажник.
— Всегда пригодится, — сказала Нонка. — И положим туда монетку! — И она изящно опустила внутрь «драгоценный металл». — Полный порядок! — Она удовлетворенно взглянула на Люду. — Опять же — к деньгам, милый!
— А теперь — шляпа, — напомнила Люда. — Мы, между прочим, пришли сюда в первую очередь за этим.
— Ну, кто за чем, для меня это — второе.
— А разве себе ты ничего не будешь покупать для вечера?
Нонка, лукаво стрельнув глазами, засмеялась:
— Я обычно обхожусь подручными средствами.
— Слушай, у меня мелькнула идея: стоит купить, пожалуй, букет из сухих цветов, дома у меня есть засушенные розы, все вместе соединю и сделаю настоящий гербарий на шляпе!
Когда она, нагруженная свертками — не удержалась, конечно, и приобрела кучу всего сопутствующего ее шляпе, — вернулась домой, внизу перед входной дверью лежал небольшой пластиковый пакет с приклеенной запиской: «Ехала на машине мимо и решила зайти, но никто не открыл. Оставляю тебе полезные, витаминизированные овощи. Карен». Она заглянула внутрь: два красных перца и лимон. Очень трогательная девочка, эта ее новая студентка, всегда сделает что-то приятное.
В прихожей ждала почта — на полу валялась куча бумаг.
Кинув вещи в угол, она принялась распечатывать конверты из России. Совсем ведь недавно уехала, а уже письмо от Дена! «Милая мамуля… мы с папой недавно ездили в Армению… бабушка уехала… папа варил вчера щи…»
Потом развернула рекламу. Больше всего она любит смотреть именно это — просто чтобы быть в курсе линий, цветовой гаммы, общего направления моды, а заодно подпитать собственный вкус особым, «датским», дизайном, которым здесь гордятся, — и равнодушно бросила каталог в корзину с бумагами. Потом поднялась и пошла на кухню приготовить бутерброд с ее любимым датским паштетом и огурцом: она научилась делать его еще в самом начале, когда снимала комнату у Гиты. Этого ее пристрастия Гита не понимает и всегда над ним подтрунивает, потому что паштет такой, запеченный в коробочке из фольги, продается в любом супермаркете, ну самый обыкновенный паштет. С точки зрения датчанина. Но Люде он кажется таким вкусным, что слюнки текут при одном упоминании. Ну а потом, утолив голод после напряженных утренних поисков, можно будет распаковать и примерить то, что она сегодня купила.
Вечером, забравшись в постель, она наконец взяла в руки книжку, которую схватила в киоске перед самым отъездом из Москвы: сказали, что чуть ли не бестселлер какой-то новой писательницы. Но она до сих пор так до него и не добралась.
Итак, что же там происходит? Ага, действие развивается во Франции — мы теперь везде-везде. Главная героиня — кажется, ее ровесница, жена сотрудника совместного предприятия, живущая временно за границей, — бойко ведет машину под проливным дождем и на второй странице застревает в огромной луже на хай вэй. На этой второй странице Люда тоже застряла, потому что во Франции когда-то была, но луж на дорогах не видела, а уж особенно на автострадах. Тут же подробно описывается телефонный звонок на станцию технического обслуживания, что не так-то просто, потому что, по крайней мере, полчаса там никто не отвечает, денежные расходы за вызов. А дождь льет и льет… Но на героине чудесный непромокаемый плащ: длинный, черный, блестящий и дорогой, не то от Нины Риччи, не то от Коко Шанель… И все в том же духе.
Что за книжка безалаберная?! Неизвестно, что за роман дурацкий. Чушь какая-то!
Она пролистнула еще несколько страниц, механически бегая глазами по строчкам. Как мыльная опера, все эти романы теперь: эпизод за эпизодом, куча каких-то биографий, какие-то герои один за другим выплывают, безликие, бессловесные, безволосо-бестелесные, схемы какие-то. Автор передвигает их с места на место, а сами они не двигаются, не говорят.
— Представляешь, порылась в Интернете недавно и ахнула: все сдуто с западных переводов! Вот откуда берутся, оказывается, наши новые книжки, которые пекутся в таком количестве! — поделилась она своим открытием с Нонкой.
Та, как всегда, пожала плечами и весело хохотнула:
— Милый, а что ж ты хочешь? Так все и делается. Давно известно. Хорошо еще, если сами пишут, а то ведь куча безработных филологов трудится под чужими именами. Все очень умело сделано — не придерешься.
— Так это же не литература!
— Это мы с тобой, милый, понимаем. Я вообще современной нашей литературой не увлекаюсь. А народ — он в метро долго едет на работу, ему не до того, чтобы вникать в тонкости. И, кроме Миргорода, он ничего не видел — это вот и есть его заграница теперь. Моя приятельница недавно выпустила роман. А как написала? Прочитала такое вот одно произведение и сказала: «Могу не хуже!» Сидела, не вставая, два года и издала в хорошем издательстве.
— И расходится?
— Еще как!
— Некоторые все-таки предпочитают писать рассказы.
— Ну, милый, кто же их теперь печатает? Они просто не идут! — Нонка возвела глаза вверх и развела руками: — Все должно быть в ногу со временем… И вообще, современный тренд — это нон-фикшн. Кто сейчас читает просто фикшн? Тем интереснее, чем больше он замешен на документальности.
Сейчас Люда повертела книжку в руках: твердая обложка, как у солидных книг, которые держат в книжном шкафу, а не швыряют после прочтения за ненадобностью, на ней — загадочное женское лицо, сзади — загадочный пейзаж. Аж четыреста двадцать страниц! Когда она читает подобное, то всегда думает: зачем терять впустую столько времени? Уж лучше самый плохой детектив — там хоть приключенческий азарт.
Она кинула книжку на столик, выключила свет и, улыбнувшись чему-то своему, неопределенно приятному, уснула.
3
«Вечер шляп» устроили в пятницу.
Чего только не изобрели! Ореол из «свободно парящих вокруг головы электронов»; магнит, которыми прикрепляют записки, — это была крошечная розовая шляпка с кружевными полями и почти микроскопическим букетиком цветов, прочно сидевшая на лбу; кто-то надел соломенную «таблетку» с черной репсовой ленточкой и тут же уселся за пианино в углу играть рэгтайм, чтобы создать иллюзию тридцатых. Карен тоже пришла со своим знакомым математиком. Она соорудила на голове нечто гигантское.
— Это у тебя Елисейский дворец? — спросила Люда.
— Нет-нет, это, конечно, замок Кронборг!
Людина шляпа имела несомненный успех: ее разглядывали со всех сторон и осторожно трогали.
Но победила все-таки Нонка!
«Представляешь, — отбила на следующий день Люда Максу по электронке,— эта Нонка Степанова натянула на макушку обыкновенный прозрачный пластиковый пакет, в которых картошку в супермаркете отвешивают, — и явилась. Вот тебе и жена Степанова! Ты, помнится, отказывал ей кое в чем. А у нее мозги лучше, чем у вас, математиков!»
— Это просто и гениально или просто гениально! — восхищенно сказала Люда, увидев Нонку с пакетом на голове.
Нонка коротко хохотнула в ответ:
— У меня что, времени много, чтобы голову ломать над такой ерундой?!
— Нравится? — спросил Степанов. — У моей жены всегда полно идей.
Степанов работает в Копе по контракту, и Нонка приехала сначала просто в качестве жены, «как пристяжная», по собственному ее образному выражению. Но сама без дела не болтается, любыми способами старается зарабатывать деньги и в конце концов не так давно устроилась на каких-то курсах для русских жен преподавателем английского.
— Ну что ж так-то, милый, сидеть! Работать надо — денежки зарабатывать на жизнь, денежки нужны… — и, загибая, пальцы, перечисляет, для чего ей нужны «денежки»: — Регулярно в оперный театр ходим, детишек в художественную студию устроила, а поездки всем семейством на уик-энды! Культура, милый, стоит денег!
Она даже велосипеды для всего семейства собрала собственными руками из старых обломков.
— На всю семью новыми не обзаведешься, милый: нам ведь четыре надо! А машина нужна только для дальних поездок, на ближние бензина не напасешься. Поэтому я Степанова не балую: на работу пусть, как все датчане, на велосипеде ездит.
Нонка невысокого роста, смуглая, широкобедрая, с низко посаженным на крепких ногах задом, мелко вьющимися волосами, небрежно схваченными в пучок пластмассовой заколкой, острым, цепким взглядом блестящих маленьких глаз и горбатым крючковатым носом.
— Фамилия у меня была Шмаер, — смеясь, объяснила Нонка. — Но, как видишь, я быстро и удачно поменяла ее и стала Степанова. — Хотя, — добавила она, вздыхая и опуская взор долу, — корни мои видны все равно, куда ж деваться…
При взгляде на нее трудно, наверное, удержаться от смеха: все время ерзает на диване, когда сидит, голова, как у сороки, беспокойно вертится из стороны в сторону, глаза стреляют во всех направлениях. «На грызунчика похожа, — решила Люда, увидев ее первый раз на одной из русских тусовок, — типичный грызунчик, который крепко держится за жизнь двумя маленькими, но крепенькими ручками. Они у нее как коготки, да еще ногти в малиновый цвет ярко накрасила. Степанов высокий, плечистый, видный. И где такого мужика отхватила?»
— Ничего? — хитро прищурила глаза Нонка, когда Люда однажды довольно откровенно спросила ее об этом.
— Более чем!
— Ну, милый, где люди могут встретиться? — Нонка небрежно повела плечами. — На байдарках вместе в походы ходили, в Карелию ездили, у костра грелись, песни пели… — Она весело хохотнула и залихватски подмигнула Люде.— Это как-то сближает!
Нонка постоянно покупает акции, умеет играть на бирже, знает в этом толк и охотно делится советами с другими, как и во что вложить деньги:
— Милый, бесполезно деньги лежать не должны, сейчас самый выгодный курс, поэтому беги в банк!
Тусовки устраиваются по всякому поводу и без повода: чтобы людям, которые оказались за границей, не сходить с ума от одиночества. Но Люда старается бывать на них редко: опять будут какие-то случайные встречи, опять будут сотрясать воздух про «политику», опять голоса дойдут почти до крика, до хрипоты, до покраснения ушей, лица станут потными, и, разумеется, никто никогда ни с кем не согласится. А теперь пошла мода еще и на выяснение национальных отношений — все сразу вспоминают, к какой национальности принадлежат их дедушки и прадедушки, и каждый старается показать, что вот он-то уже давно никакого отношения к русским не имеет, а совсем к другому народу, оказывается, относится исторически, культурно и ментально.
В прошлое воскресенье праздновали день рождения Степанова. Затесался какой-то доморощенный поэт из технарей, по виду похожий на три плотно пригнанных друг к другу огромных валуна.
— Филарет, — представился он.
После первого же бокала вина, как только заговорили быстрее и громче, он, оглядывая всех заржавевшим взором, все время порывался читать свои стихи:
Где
сейчас
обитает
твой
голос?
Там где была ты
растет теперь трава
Я топчу ее ногами
и слышу птицу Феникс
Так
рассекая
тело
надвое
Выходят изотопы
и за то
изо
ИЗО
то-пы
Вообще, лучше бы люди занимались чем-то одним. Почему их всегда тянет куда-то не туда? Филарет объяснил, что рифмовать могут теперь только отсталые народы. И вот он не позволяет себе этого: он давно впитал в себя западную культуру, а русская культура ему всегда была чужда.
— А какая же культура вас воспитала, если не русская? Вы же на русском языке учились, в русской школе! — довольно резко спросила она.
— Русская культура началась от Пушкина, а до этого никакой культуры в России не было, — глядя ей в глаза и словно разъясняя очевидное, отчетливо произнес Филарет. — Тоже мне, культура: Сумароков с Херасковым, да еще, скажете, Тредиаковский? Литература папуа!
И он почти презрительно фыркнул.
— Вы же сами из России!
— Я вообще из Черновцов, то есть мои родители, а это, как известно, в Западной Украине. Но сам-то я уже из Москвы, конечно! — Он гордо хлопнул себя по выпяченной груди.
— Вот я именно об этом и говорю!
— Мы отвлеклись, давайте вернемся к стихам, — перевел он разговор. — Мы пишем исключительно верлибром, так пишут все цивилизованные народы.
— Кто это «мы»?
— Цех современных поэтов, — высокопарно ответил Филарет и вскинул голову.
— Хм! Потому на Западе пишут верлибром, что языки такие. А в русском языке есть все! Это очень подвижный язык. — Ее уже немножко занесло, и появилось непреодолимое желание поддеть и утверждать все что угодно, лишь бы получалось наоборот.
— Вы говорите, что русский язык — лучший в мире? — он насмешливо посмотрел на нее.
— Я этого не сказала. Но как вы сделаете, например, во французском жен-скую рифму?
— К вашему сведению, есть специальный прием…— начал он.
Но она даже окончания фразы не стала слушать и тут же оборвала его:
— Ну вот, а в русском ничего специально, — она подчеркнула слово «специально», — придумывать не надо — оно само там существует, в языке заложено изначально! Понимаете? И это, между прочим, давно доказано!.. Просто для вас, видимо, еще секрет, — уже почти язвительно добавила она.
Степанов, сидевший чуть сзади, шепнул на ухо:
— Не связывайся! Экстремал.
— Но дурак же до изумления! — снова вскипятилась Люда, обернувшись к нему.
— Вот тут ты не права. — И так как все уже шумели о чем-то другом, продолжил обычным голосом: — У него новый грант на прицеле. Глядишь, еще и интервью сделают в центральной газете — распишут, какой оригинальный взгляд и как вписывается в европейский дизайн. Они постоянно такие разговоры разводят про русскую культуру и все прочее.
Она сразу остыла: посмотрела внимательно на глаза Филарета, отдававшие лихорадочным блеском, на пошатывавшуюся от выпитого вина фигуру и подумала, что лучше и вправду замолчать.
Он еще что-то возбужденно говорил, ходил в сторонке все время с бокалом вина, который постоянно наполнялся, задиристо кидал на нее петушиный бойцовский взгляд из-под нависающих надбровных дуг, но она делала вид, что отвлеклась и не слушает, стараясь изо всех сил больше его не задевать. Но все-таки не выдержала, вытащила из сумочки листок бумаги и записала то, что пришло сейчас в голову:
возьмите абракадабру которую я
пишу потому что я никакой не поэт
а попросту хам и алкаш и сложите
все вместе как вы
у себя на кухне в кастрюле
трехлитровой эмалированной
варите борщ
и тогда
из потока поэзии перемешанной с запахом
чеснока
землю обманывая
у вас
выйдет почти
я
почти Аполлинер.
Уходя, она протянула листок Филарету:
— Вот вам верлибр на память!
После тусовки кто-то обязательно увяжется провожать «до дома». И всегда трудно отвязаться, приходится придумывать миллион разных причин, чтобы спровадить. И совсем не потому, что она что-то там «соблюдает» — от этого она так далека! Одно из последних ее приключений — Йорген Епсен, ее собственный студент, который моложе больше чем на десять лет!
4
Он так неожиданно возник в дверном проеме ее кабинета, что она вздрогнула, потому что никаких шагов по коридору не слышала. Мужественный. Сильный. Ну и просто — красавец. Банально, конечно. Но именно так. В тугих джинсах, к которым она прилипла взглядом, потому что сразу представилось, как это все работает.
Она каждый раз переставала соображать, когда он смотрел на нее из-под густых, загнутых кверху ресниц. Надо же, какие ресницы, оказывается, бывают у мужиков!.. И в них прячутся серые глаза, от взгляда которых все внутри летит в пропасть.
Один раз возвращались со студентами с русского вечера. Все неожиданно разошлись, и они оказались вдвоем. Случайно? Ну, не надо обманывать себя! Просто остальные растворились вдруг, делись куда-то, а они остались. Незаметно как-то произошло. Со стороны, конечно, незаметно.
Был вечер, осенний, слегка морозный. Они шли по пустынной улице: он по одну сторону кустарника, она — по другую. Разговаривали. Через кустарник. Она еще подумала: «Хорошо, что густой и колючий!» Но это ведь была только прелюдия. Остановились попрощаться, она сделала шаг — там кустарник как раз кончался… В общем, переступила через бордюр. Вот этот самый бордюр и был причиной. Если бы она через него не переступила… Но как же нет? Хотелось ведь.. И потом все уже смешалось: его губы, руки, тело, прижатое вплотную, от которого бессмысленно было освобождаться. Их так бешено рвануло друг к другу, что было не до рассуждений, что такое хорошо и что такое плохо.
Когда она утром взглянула на себя в зеркало, то ужаснулась: искусана, исцарапана, морда опухшая. «Ну, голубушка… ничего больше и не прибавишь! Как у бляди!..» — вслух откровенно сказала она своему отражению.
Все это просто так, ради удовольствия и жизненного опыта, особенно когда шар залетает в нужную лунку, и возникает ощущение полноценного слияния с бытием. Но, говорит она себе каждый раз, никакого ущерба ее семейным отношениям абсолютно не наносит: Макс есть Макс, и его она никогда ни на кого не променяет. Им вдвоем хорошо: общие взгляды, общий секс, в котором они умеют полностью расслабиться и доставить удовольствие в той мере, в какой каждый из них хочет получить, они умеют прощать и не мелочиться по пустякам. «Приключения» у нее происходят периодически, как, наверное, и у него. Про одно его «приключение» она попыталась ему выговорить. Но Макс, засунув руки в карманы и повернувшись к ней спиной, видимо, чтобы скрыть смущение, сказал: «Сексуального опыта время от времени набираться нужно — от этого выиграешь только ты». И скрылся в соседней комнате. «А до меня ты его мало набрался!» — иронически хмыкнула она вслед. «В мире ведь все развивается, и секс тоже», — произнес он за закрытой дверью. «Можно подумать, изобрели что-то кардинально новое со времен └Камасутры“, — пробурчала она себе под нос. С тех пор она предпочитает об этом никогда не знать и не думать. Нужно судить трезво: неприятно, конечно, но жизнь — это ведь сплошная чересполосица. Как же без этого? Неинтересно тогда будет! И это ее приключение с Йоргеном тоже лишь одно из цепи предыдущих. Она ничего серьезного и не испытывала с самого начала, даже не увлеклась по-настоящему. Так и сказала сразу:-
— У нас с тобой развлечение, ненадолго.
Он посмотрел на нее, улыбнулся, произнес с придыханием — манера у него такая:
— Ты так думаешь?
— Разумеется! — пожала она плечами и постаралась придать своему голосу холодноватый оттенок безразличия.
И старалась все время, чтобы было как веселая игра.
А потом оборвала в один прекрасный день — попыталась славно, без лишних эмоциональных вспышек все закруглить.
— Не увлекаться же, действительно, по-настоящему?! По отношению к Максу это было бы уже свинство, — поделилась она один раз с Нонкой. — А вдруг почувствую ревность? Мысли какие-то возникнут: с кем, например, Йорген отдыхает летом?.. Я, понятно, в Москве, а он? Не один же?! Нет, из увлекательной игры выходить не стоит!
— Ты права, пожалуй, — рассудительно кивнула Нонка.
Они сидели у Люды на кухне и пили чай с бутербродами. Нонка взяла двумя пальцами кусочек сыра, подняла к кончику носа нежный, ласково изогнувшийся, почти прозрачный ломтик и зажмурилась:
— Топлеными сливками пахнет!..
— Но, знаешь, — продолжала Люда, подливая ей кипятка в керамическую кружку, — сексуальные эмоции были на таком топе! Просто дикий эротический всплеск! Может быть, зажигает именно то, что недолговечно, что ускользает? И тебе хочется «остановить мгновение»? Без этого, согласись, нельзя. Но это, наверное, уже дебри человеческой психики…
— Ты уверена, что все закончилось? — Нонка взглянула с явным сомнением и положила в рот шоколадную конфету.
— Я, конечно, склонна к рефлексии, к изнуряющему самопознанию, но железная оценка ситуации у меня тоже всегда присутствует, — уверенно ответила она. — Это ведь не любовь… И даже не влюбленность… Вишневый ликер будешь?
— Именно так, как ты говоришь? — Нонка кивнула головой в знак согласия.
— Безусловно!
Нонке всегда все нужно в мельчайших деталях объяснить!
Люда поставила на стол красивую бутылку и рюмочки:
— Я прекрасно знаю ему цену: слишком эгоистичный, прагматичный, да к тому же страдает еще изрядной долей нарциссизма! — Она налила себе и подруге. — Чокнемся!.. Впечатление, что он постоянно красуется. Меня это даже смешит иногда.
— Все это еще ничего не значит, милый. Все это — пустые отговорки, — произнесла Нонка, смакуя напиток.
— Не значит, да. Но уверяю тебя: здесь просто чистая физиология, ничего больше!
— Ты себя не обманываешь? Это не бегство от самой себя?
— Абсолютно! И что удивительно, без всех необходимых, казалось бы, любовных атрибутов так хотеть!
— Ну, милый, женщины — загадочные существа.
— Я иногда думаю, на что я разменивала молодость: тогда тащилась от мужиков вдвое старше меня. Только теперь вдруг озарило: это же, по сути, бред сплошной — сворачивать шею на продубленные «объекты».
— Ценности другие были тогда, милый, «незаурядные личности» в моде… Давай еще немного!
— Ну и это тоже, — согласилась Люда, наливая Нонке и себе ликера. — Обожаю вишневый ликер!.. — Она задержала во рту капли волшебной жидкости и продолжала: — Но тратить жизнь на них… Тогда казалось, что молодость вечна, еще успею… Трагикомедия на самом деле!
— Нет, совсем не трагикомедия. Все надо испытать, наверное. Умеют по-настоящему оценить, между прочим, только те, у кого сексуальная жизнь почти уже на излете, — усмехнулась Нонка.
— Может быть, не знаю… Трудно объяснить.
— И у них, милый, тоже ведь с этого начинается — с «маминого возраста». А заканчивается, как известно, молоденькими, свеженькими девочками лет восемнадцати, если не нимфетками.
— Ты что хочешь сказать: что я старею?! Самый интересный возраст — после тридцати!
— Ну, милый, зато, как видно, опыта много, приелось кое-что.
— Ты права, наверное. Мне нужен не просто мужик, а такой, чтобы вмиг закружилась голова, и тело заломило от желания, и зубы сцепить, и сознание чтобы почти потерять, распластаться — на, бери без остатка! Чтобы долго потом чувствовать мужскую силу!
Она поставила на стол тарелку с грушами:
— Бери! Обожаю груши.
— А те, у кого опыта не столько, они по-другому относятся к таким вещам,— сказала Нонка, очищая кожицу с плода. — Им, может быть, хочется не физиологии, а душевных переживаний. Кому что, как известно!
— Не упрощай: либо — либо. Просто у всех по-разному получается. Нельзя же, в конце концов, погружаться в одни душевные переживания! Мы же не в прошлом веке! Нужна гармония. Но в данном случае — это просто секс!
— Ну, милый, значит, в данный момент тебе нужно это. А вообще, — Нонка засмеялась, — у тебя ведь все есть, не хватает совсем малого — разнообразия.
— Может, и так, — улыбнулась она удовлетворенно. — Наверное, ты права.
— Чтобы уж с верхом!
— Просто… — Люда сделала паузу, — просто мне всегда кажется, что впереди еще что-то ждет. — Она засмеялась: — В жизни нужно оттягиваться сполна. Я считаю, что мое женское самочувствие всегда должно быть праздничным!.. — Она сделала паузу, сосредоточенно выбирая грушу, и добавила: — Но ведь приезжают сюда вялые, бесцветные, в застиранных футболках и свитерах.
— У каждого жена, милый, по-разному стирает, — вставила Нонка и хохотнула. — Но в таком прикладе бабу не отловишь, конечно!
— Вот именно! — подхватила Люда. — Мужики в России давно уже вывески поменяли, а эти до сих пор слоняются зигзагами по коридорам, как привидения, глаза бегают: на ком остановиться, какую бы подхватить на время? Месяц-два-три одиноко, бессемейно ошиваются рядом, поглядывают на меня с этой определенной мыслью. И она, эта мысль, ясно читается у каждого на челе. Представляешь, что приходится выслушивать: «Ты меня манишь! Что делать, если нам без этого нельзя!» Я дома хохочу. А потом к нему приехала на кани-кулы жена, и мужика как маслом облили: успокоился, за версту видно. А когда с ними по магазинам ходишь, нытье начинается: «Сколько денег потратил! А если разведемся, она уйдет и все с собой заберет и плакали мои денежки…»
Все это она излила перед Нонкой и в заключение добавила:
— Я уже так хорошо изучила их постоянные приставания, что ни в какие отношения не вступаю. Еще чего! Перебьются. Это разве кайф? Лучше уж поголодать.
Она собрала посуду со стола, засунула в мойку и предложила:
— Давай закроем тему и лучше видик посмотрим, я тебе кое-что из московских зарисовок покажу, Макс делал!..
И они перешли в комнату.
Но с последней тусовки Люда возвращалась вместе с Тарасовым.
Познакомил Степанов:
— Это Александр Тарасов, тоже математик, — и, взглянув на нового гостя, добавил: — Знаковая фигура, между прочим!
— Как к вам обращаться? — сразу уточнила Люда.
— Можно просто на «ты», раз уж здесь все на «ты», — кивнул Тарасов.
Она сразу отметила про себя: намного, кажется, старше, но неотразимо-обаятелен. Слегка сноб. Именно типаж, который когда-то сильно действовал на нее. Нонка права. Через это, наверное, все проходят. Сейчас она на таких больше не откликнется, как бы они ни выглядели, — просто отключилось к ним всё. Поэтому умеет сохранить чисто дружеские отношения. Но Тарасов… Из интеллектуалов.
Она задала вполне тривиальный вопрос:
— Ну как тебе здесь? — немного запнувшись для первого раза на «ты».
— Чудесно! Современное индустриальное общество. Все очень рационально устроено.
— А наука?
— К сожалению, теперь нужны только бытовые удобства, а наука, наверное, скоро останется для чудаков, да.
— Но ты ведь сам ею занимаешься! — удивилась она.
— Пока. — Он усмехнулся.
— Не понимаю…
— Кому интересно знать, как устроена Вселенная? Кому, кроме тех, кто этим занимается, да?
— Тогда что же, конец?.. — неуверенно произнесла Люда.
— Ну, может быть, будущее за квантовыми компьютерами… Не знаю. Тут я пас — не моя, как говорится, область, да.
— Квантовый компьютер — это что?
— Это будущее, пока такого еще не создали. Но, может быть, только это и перспективно. Время покажет.
Его голос приятно вибрировал и обволакивал. Просто магическое действие! У нее по спине приятно побежали мурашки.
— Город фантастический! — начал опять Тарасов. — Я, как говорится, побывал во многих, но этот особенный: в нем какой-то дух раскованности, свободы, что ли…
— Наверное, — отозвалась Люда.
— К сожалению, пока не получается продлить командировку и остаться подольше.
— Я тоже последний год.
— Ну, тебе совсем ни к чему это делать, да! — воскликнул он.
— То есть?
Тарасов взглянул искоса:
— Тебе-то, — он сделал сильное ударение, — зачем уезжать?
— А что же делать? Я же здесь не навсегда!
— А вот это зря! Искать надо: завязывать знакомства, подбирать нужных людей, нащупывать почву, пробовать. Ты бы и мужа могла сюда перетащить, да. Фантастическая страна! Упускать такую возможность!..
— Знаешь, когда-то, еще в детстве, я мечтала попасть в Данию: мне грезилась страна Бузинной Матушки, Стойкого Оловянного Солдатика, Русалочки, маленькие домики под черепичными крышами и девочки в деревянных башмачках…
— Ну… Здесь ничего похожего нет и в помине…
— Почему? Есть домики, и башмачки тоже продаются, датчане даже ходят в них иногда — по традиции, наверное. Но мои студенты совсем не напоминают девочек и мальчиков из Страны сказок: ни Кая, ни Герду!
Она засмеялась и, прищурив слегка глаза, посмотрела на него сбоку: и профиль породистый…
— И ты разочарована?
— Да нет. Просто это другая страна. А может, Андерсен все выдумал?.. Но если и не Страна сказок, то все равно страна-сказка.
— А ты хочешь уезжать!
— В такой стране-сказке нужно родиться…
— Тогда в Америку! — сказал Тарасов, поняв, что она имеет в виду. — Там таких проблем нет. Я, вероятно, так и сделаю. И займусь, пожалуй, бизнесом, да! — сказал Тарасов.
Они не заметили, как пешком дошли до ее дома и остановились. Она перехватила его скользнувший взгляд. Но все-таки решила протянуть руку:
— Спокойной ночи.
Он слегка усмехнулся и распрощался: ее руку в свою целиком вложил так, что она утонула в ней вся, и поднес к губам. Приятное ощущение осталось. На руке.
Она тут же позвонила Нонке.
— Кто такой Тарасов? Поподробнее.
— Ну, милый, что ж ты хочешь, интересный мужчина, в данный момент не обремененный.
— Не женат?
— В данный момент нет. Но насколько я знаю, был, и, кажется, даже не один раз. И дочь есть от первого брака, — и тут же прибавила: — А сама говорила, что на таких не откликаешься!
— Любопытно просто.
Нонка всезнающе хмыкнула.
5
Не успевает миновать осень, и уже одна за другой идут «маленькие елки», «julefrokost», рождественские застолья, которые начинаются с первых чисел декабря. На столе в ее кабинете выстраиваются в рядок поздравительные открытки.
Два дня назад пришел красивый конверт от Изольды. Она вскрыла — изящно оформленная открытка с новогодними пожеланиями, а внизу приписка:
«Это тоже продукция нашей фирмы. Мы постоянно расширяемся и имеем уже кое-где представительства. Я, между прочим, весной собираюсь в Копенгаген: посылают на курсы менеджеров. Так что, надеюсь, увидимся, дорогая. Изольда».
Она повертела в руках открытку: добавить к остальным или не стоит? И положила в ящик. Если честно признаться, об Изольде вспоминать не хочется: после Москвы остался неприятный осадок, который не проходит.
Сегодня после занятий она не пошла домой, а, закрывшись в кабинете, наспех сжевала бутерброд и села проверять письменные работы. Это не просто обязанность преподавателя — это еще и удовольствие! Ну вот, только что прочитала в сочинении Карен: «В одном помещении жили люди, в другом хранился хозяйственный инвентарь, а в третьем были конюшня и хлев для домашних скотов». Выписать в отдельную тетрадочку — для памяти. Уже целая коллекция таких «находок». Некоторыми она даже гордится — сразу видно качество преподавателя! Ну, почему, например, не «туристовод»? Ведь все по правилам придумано. Или «помогатель» — разве неправильно образовано? Но возвеличивание простой полки — это уж чересчур, пожалуй! И тут же опять записала в тетрадку: «верховная полка». Руна недавно придумала неологизм — «мясло».
— Это у тебя какой же продукт получился? Совокупный, что ли? — не выдержала Люда и засмеялась.
В дверь постучали.
— Заходите! — откликнулась она.
Вошли Карен и Хендрик.
— Мы ненадолго, мы только хотим сказать тебе о юлефрокосте.
У них всегда получается коктейль из русских и датских слов. Она поправляет, находит нужный русский эквивалент, но вот тут — какой? Поэтому и сама говорит так же:
— Уже отмечаем юлефрокост?
— Да. Ты должна сочинить что-то для капустника.
— Обязательно?
— Ну… нам хотелось бы… что-то про русский язык, может быть…
Студентов на курсе мало — то перестроечное время ушло, тогда русские были в моде, и многие хотели изучать русский язык. А теперь затихло все. Никогда не угадаешь, сколько народа будет в группе, бьешься за каждого студента, чтобы поддерживать интерес к языку.
Дома Люда долго ломала голову, что бы такое придумать. Тут ведь нужно, чтобы и смешно, и назидательно, и поучительно, и показательно…
Она стала записывать слова в столбик: получались одни глаголы. Прекрасно! Пусть сопровождают действиями — заодно покажут, что они выучили на ее уроках!
Она назвала свой текст «Вечером»:
Открыл
Вошел
Разделся
Повесил.
Выдохнул.
Прошел
Сел
Включил
Переключил
Поморщился
Выключил.
Пошел
Разогрел
Прожевал
Запил
Поставил.
Взял
Перелистал
Швырнул.
Открыл
Просмотрел
Швырнул.
Ушел.
Позвонил
Хохотнул
Удивился.
Пожелал
Положил.
Послонялся.
Включил
Уставился.
Присвистнул
Переключил
Чертыхнулся
Вскочил.
Пнул.
Пошел.
Походил
Постоял.
Подошел
Ткнул
Запустил
Открыл
Прочитал
Посмеялся
Послал.
Отключил.
Вздохнул
Потянулся.
Встал.
Потоптался
Открыл
Закрыл.
Взял
Завел
Поставил.
Зевнул.
Пошел
Почистил
Прополоскал
Посмотрел
Пригладил
Выдавил
Смазал
Вернулся.
Стянул
Кинул
Поежился
Нырнул
Натянул.
Вздохнул
Захрапел.
— Очень ленивый студент! — вздохнула Карен, когда текст прочитали на репетиции.
— Нет, он не ленивый, он скучный человек, — возразила Руна.
— Как можно так плохо думать о мужчинах! — воскликнул Хендрик. Он смешливыми глазами посмотрел на свою преподавательницу и шутливо-укоризненно покачал головой.
Она долго выбирала наряд, который бы ей шел больше всего, да и… не лукавить же перед собой — ведь там обязательно будет Йорген… И наконец надела открытый фантастической расцветки комбинезон с летящими брюками, а сверху маленький жакетик с элегантным вырезом, подчеркивавшим ее шею.
Все-таки во вкусе датчанам не откажешь! Когда она вошла в зал, на столах уже горели свечи в маленьких стеклянных подсвечниках, а на тарелках лежали красные салфетки, изогнутые каким-то причудливым способом.
— Как вы это делаете? — изумилась она, осторожно трогая изобретение.
— Очень просто! — сказала Карен. — Смотри: складываешь салфетку по диагонали, просовываешь в середину обычный карандаш и осторожно собираешь гармошкой.
На вечер пришли, кажется, все: Карен, Хендрик, Метте, Рут, Мария, Кельд, две неразлучные подружки, или, как они себя называют, «сестры»: черненькая, коротко стриженная Анне, всегда в свитере и джинсах, и ее пара — Эва, беленькая, круглолицая, женственная, и даже Дэвид, новый студент, американец. Когда его спрашивают, кем он себя считает, он неизменно отвечает: «Я — датчанин». И часто повторяет, что в Америку больше не вернется. «Общество сильно деградирует», — объясняет он. «А разве здесь не деградирует? — удивилась Люда. — Это ведь, кажется, сейчас общий процесс, болезнь времени». — «Здесь тоже, — уклончиво ответил он, — но, пожалуй, с двадцатилетним опозданием. А у вас в России оно отстает еще больше — лет на сто, может быть». Дэвид женат на датчанке, и у них есть дочь. Один раз он принес на урок семейную фотографию.
— Симпатичная, — сказала она, разглядывая на снимке девочку лет двенадцати. — Очень здоровый ребенок и, наверное, любит поесть!
— У нее лейкемия, поэтому она немножко толста2я от лекарств.
Люде стало неловко.
— Дэвид очень занят, — объяснила Карен, когда несколько раз подряд его не было на занятиях. — Жена работает, и с дочкой только он, потому что пока безработный.
Но сейчас Дэвид вместе со всеми с удовольствием участвовал в капустнике..
Йоргена не было. И что? А то, что хотелось, чтобы был, без объяснения причины.
После того как она вернулась из Москвы, он приходил всего два раза. И исчез. «А что ты хотела, собственно? Равнодушие задевать стало?» — рассуждала она сама с собой.
— А ты почему без герлфренд? — она подошла к Хендрику, видя, что он стоит в сторонке. — Сегодня тут все, кажется, только парами!
Про себя она называет его «девочка», иногда и вслух может сказать: «моя девочка» — он слишком деликатный, предупредительный, какой-то хрупкий и нежный, в нем нет ничего грубого, чисто мужского — она этого в нем никогда по-женски не чувствует. Каждый раз, правда, приходится поправляться, чтобы ничего не подумали: «Я в самом лучшем смысле! Ты очень воспитанный!» У Хендрика ничего не обходится без приключений и историй, которые он придумывает на ходу. Два дня назад, например, принес на последнее в году занятие красный амариллис в каком-то необыкновенном горшке. Каждый должен был рассказать какую-нибудь предрождественскую историю. Когда очередь дошла до него, он вытащил цветок из-под стола и сочинил целый рассказ про то, как утром не поехал, как всегда, на велосипеде, а отправился пешком, потому что погода была солнечная и на душе было радостно. И вот, проходя мимо цветочного киоска, он услышал вдруг за спиной голос, который шепнул ему, что следует оглянуться. Он так и сделал и в тот же момент увидел вот этот самый цветок, вспомнил, что скоро Рождество и нужно поздравить преподавательницу.
Сейчас Хендрик улыбнулся, неопределенно шевельнул бровями. Но она повторила:
— Нужно было прийти с герлфренд, как другие!
— Ну… — он замялся. — У меня ведь нет…
— Почему? Ты же такой видный парень…
— Видишь ли, — он опять замялся, — ты, наверное, не знаешь: я живу с другом…
«Доназывалась!» — подумала она, но на лице ничего не выразила: ты в Европе — привыкай! Геи — это теперь обычно, это даже в моде! Наконец можно открыто говорить и писать об этом. Вслух она произнесла:
— Вот и пришел бы с другом!..
Что-то заставило ее оглянуться.
Йорген… Только что вошел. Опоздал к началу. Специально, или так получилось? Кажется, с какой-то герлой? Ну да, рядом с ним. Блондинка, волосы коротко стрижены и взлохмачены, надо лбом сиреневого цвета прядь, маленькая уютная фигурка…
Она внимательно осмотрела ее всю сразу, отметила про себя: ничего вообще, сексапилка… конечно, явно дебютит еще… Заскреблось внутри. «Так у каждой бабы от зависти, — осадила она себя. — Ты ведь сама все оборвала… Поэтому перестань терзаться». Все равно сидело что-то мешающим комом.
Она отвернулась и пошла танцевать, чтобы не смотреть в ту сторону. Но спиной все равно ощущала присутствие Йоргена и краем глаза наблюдала, как он виртуозно обращается со своей куколкой: заканчивается один танец, начинается другой, и он ни на минуту не останавливается. Улыбка и сияющие глаза. Он всегда на всех смотрит сияющими глазами? Или ей только кажется? Нет… Ей, конечно, все равно, это просто игра… Она продолжает играть в игру, которую придумала. Но он ведь сейчас тоже смотрит на нее издалека… Она перехватила его взгляд: скользнул по ней. Делает вид, что смотрит на партнершу, а на самом деле видит ведь ее. Она знает. Он тоже играет в игру.
Все играют.
Ноги механически двигались, она поворачивалась, кружилась…
— Теперь у вас много дискотек, и ты, наверное, часто ходишь туда…— Она даже вздрогнула от неожиданности, когда его голос произнес это рядом.
Она наконец присела, чтобы передохнуть, и ее взгляд опять искал его среди танцующих. А он подошел незаметно и стал сзади. Она засмеялась и ничего не ответила.
— Потанцуем? — спросил он с придыханием: у него всегда это случается, когда он волнуется, она уже выяснила.
Она отрицательно покачала головой: на глазах у этой блонды? Ну уж нет!
Раскачиваясь в такт песне, студенты пели:
Жил-был хороший, простой мужик,
который пошел за пивом,
который пошел за пивом,
который пошел за пивом,
за пивом, за пи —
Гоп, са-са, тра-ля, ля-ля,
Который пошел за пивом!..
Эту песенку она выучила с первого дня. Начинается невинно-лирически, но дальше все оборачивается детективно-драматически: к жене приходит молодой студент, пока «муж пошел за пиво2м». Они весело развлекаются. А муж, оказывается, за «пиво2м» не пошел, а наблюдает это, стоя за дверью с топором.
И он обоих убил топором,
а потом он пошел за пивом!
И снова: «Гоп, са-са…» — к величайшему удовольствию всех поющих.
Когда, уже к полуночи, она уходила домой, Йорген был еще там, она опять поймала его взглядом — он уже не танцевал, а сидел за столом, спиной ко входной двери, и с кем-то разговаривал.
Она вышла и медленно пошла по длинной-длинной, петлявшей среди домов улице, вдоль вереницы фонарей, исчезавших в круговороте снежинок, и думала о чем-то неопределенном. Это просто как наваждение, которое постоянно преследует и от которого она не в силах избавиться! Вдруг накатывает. Мысли начинаются обрывками, обрывки каких-то воспоминаний, ощущений от его близости. Она до сих пор чувствует вкус его губ… А что было бы, если бы она жила где-нибудь далеко-далеко, в Америке, например, на ранчо, где земли — без конца и без края; лошади вдали и обязательно — солнце на горизонте?.. И он — верхом на лошади, сильный, радостный, навстречу ей, в расстегнутой рубашке… Обязательно в расстегнутой, чтобы видна была его крепкая грудь. Ну, совсем уже… Садо-мазохизм называется…
Легкие снежинки падали откуда-то сверху — то ли с деревьев, то ли с неба,— на плечи, на шапку, на лицо, мягко и плавно оседали, тут же таяли… Слизнуть языком одну и почувствовать словно холодный укол… «Воздух свеж и прозрачен… Это, кажется, у Чехова. Но он именно такой сейчас».
Мимо проехала машина, оставив заодно запах бензина, который никак не хотел растворяться. «Максим прав: он всегда говорит, что нужно запретить личные автомобили!» Мимо протопали женские брюки на огромных каблуках — кто-то, видимо, тоже возвращался с вечеринки — и оставили облако от сигареты. А может, это вовсе и не женские брюки были. Она долго выдыхала, но запах не уходил. Куда бы от него деться?..
Подходя к дому, обошла те самые кусты с бордюром…
Перед Рождеством выпал первый снег. Слабый, но покрыл все тонкой белой, почти прозрачной пленочкой — припорошил. Утром она глянула в окно — а там все светлое, чистое, веточки берез будто присыпаны «снежком», как на елочных шарах, и кажутся хрупкими: тронешь — и сломается. И только рябина напротив краснеет тяжелыми гроздьями.
К концу недели выглянуло солнце, в воздухе искрящимися иголочками стояли крошечные снежинки.
В одну из последних предрождественских суббот она шла по спускавшейся к центру улице. В этой стране неудивительно помолодеть! На улице играет оркестр переодетых ниссе — датских лесных гномов в ярко-красных полушубках. Они пританцовывают и весело улыбаются прохожим, а прохожие обязательно помашут им рукой. Движется нескончаемый поток людей: ничего не забыть или, может быть, найти еще что-то необычное в этой фантасмагории рождествен-ских красивых вещей. Она тоже набирает подарков в Москву, решает, что бы практичное привезти, а не просто безделушку. Время сейчас такое: мутно-призрачно-зыбкое, недоуменно-неуверенно-ожесточенное, полное непонимания того, что будет завтра, с бродящей на ценниках «у. е.» — «условной единицей». -По отношению к ней и выражается жизненное благополучие: есть — значит, ты хозяин в этой жизни, нет — значит, торгуй возле метро пачками сомнительных сигарет, разложенными в рядок на деревянном ящике, или сбывай краденный на пустующих в зимний сезон дачах инструмент.
У Люды — есть…
Рубли — доллары — рубли. Деньгами играют: валет или туз сегодня выпадет? А если уж держать их, то только в твердой валюте.
Когда она возвращалась домой, тоже накупив всяких приятных мелочей, завьюжило, началась метель. Она представляла, как Ден будет радоваться, когда в Москве она вывалит перед ним весь этот «хлам», как будет прыгать от радости и хвастаться перед приятелями. Но когда еще это будет!.. В этом году на зимние каникулы она домой не поедет: хочется отпраздновать Рождество здесь, в датской семье, чтобы хоть один раз, напоследок, увидеть, как это происходит.
Завтра, двадцать третьего рано утром, она уезжает на остров Фюн — родину Андерсена, в небольшой город под Оденсе: там живет мать Биргиты.
К вечеру потеплело, снег стал мокрым, и Люда видела из окна, как сосед-ский ребенок, впервые в своей крошечной жизни увидевший снег, визжал от -восторга, играя вместе со взрослыми в снежки.
6
Еще в самом начале она искала квартиру подешевле. Это оказалось непросто, да и опыта у нее никакого не было. И к Гите она пришла не по объявлению, а по рекомендации. Вообще-то полное имя Биргита, но она сразу разрешила называть себя Гита:
— У нас не принято давать уменьшительные имена, но меня именно так зовут дома — Биргита слишком длинно звучит.
Она и ее муж Мартин живут к западу от центра, рядом с озером Киркемозен, в районе, который называется Бронсхой. Он сплошь застроен такими вот, как у Гиты, симпатичными частными домами.
— Раньше Мартин работал далеко, в другом городе, а два года назад он получил работу в Центральном госпитале, и мы сразу же купили этот дом, — объяснила Гита и еле заметно вздохнула. — Зарплата, к сожалению, пока еще не такая, чтобы купить дом в Хеллерупе. Это очень богатый и дорогой район. Там это знаешь, сколько стоит!
Может быть, Гите что-то и не подходит. Но Люде ее дом очень нравится: двухэтажный, с эркером на первом этаже, с фруктовым садом, в котором растут яблони, груши, сливы, а по периметру сплошь кусты красной и черной смородины. Люде тоже разрешалось всем этим пользоваться.
— Ты можешь делать все, что тебе нравится, — сказала Гита, — только помни: вода и электричество стоят очень дорого, поэтому мы расходуем их экономно. Если открываешь окно, тут же выключай батарею.
К этому трудно было привыкать, особенно в семиметровой комнатушке: то душно, если окно закрыто, то становится ужасно холодно, если открыть окно и выключить батарею. Но Люда постепенно осваивалась и приспосабливалась к «новым климатическим условиям».
Первые полгода она жила у Гиты как компаньонка и занимала эту небольшую комнатку-спальню на втором этаже, но потом удалось снять недорого очень интересную квартирку. Предложила одна из учениц: она уезжала на год, и квартира на время оставалась пустой. Люда поехала посмотреть и сразу согласилась: внизу большая комната, прихожая и душ, а кухня расположена на антресоли, куда прямо из комнаты ведет лестница. «У Гиты, конечно, хорошо, но какая личная жизнь там может быть?!» И она решила переехать.
С Гитой они так и остаются подругами, и Люда часто проводит вечера в их доме: пьют чай, разговаривают, смотрят телевизор.
— Где, где Дания?! — возбужденно восклицает она каждый раз, бегая глазами по карте, если передают прогноз погоды.
— А вон, видишь цифру плюс восемнадцать? Это — мы! — смеется Гита.
Ее двенадцатилетняя дочка Етте чуть ли не влюблена в Люду и переживает, что она переехала. Етте интересовалась всем: как одевается, куда ходит, что читает, какую прическу предпочитает, что покупает и что готовит! Если снизу вверх тихо топали по лестнице, Люда знала: сейчас Етте осторожно постучится к ней в комнату. На Людино «Заходи!» в дверь сначала просовывается нос. Потом Етте так же просовывает голову и оглядывает внутренность, хотя в комнате никогда ничего не меняется. И наконец медленно входит. Етте разрешалось трогать разные мелкие вещицы на стеллаже: маленькие матрешки, шкатулочки, фотографии.
— Раньше мы только слышали о вашей стране, но ничего не знали, — сказала она во время очередного «посещения» Людиной комнаты, присаживаясь на краешек дивана. — Но во время перестройки, — Етте очень правильно произнесла это слово, — Гита (свою мать она всегда называет лишь по имени) даже записалась на курсы русского языка, чтобы немного знать ваш такой непонятный язык… — Етте вздохнула, потом добавила: — Да еще с другим алфавитом… Я была тогда совсем маленькая…
— Так мама говорит по-русски? — удивилась Люда, потому что Гита никогда про это ей не рассказывала.
— Нет, что ты! Она его так и не выучила… Очень трудный… Такие звуки! — Етте тут же попыталась произнести: — Пожа-лста… нет, пожа-луста… Или вот: жыву… — Она засмеялась и повела плечами. — Не для датского горла.
— А в школе вы что-нибудь читали о России? — спросила Люда.
— Да, конечно. Недавно на уроке музыки учитель рассказывал нам о Чайковском…
— О!
— Да, он сказал, что это был самый великий русский композитор…
— Ну правильно.
— И что он был гомосексуалист…
— Как интересно! Ты думаешь, это очень важно?
— Это тоже нужно знать, — рассудительно сказала Етте и в подтверждение правильности своих слов многозначительно подняла брови, бросив при этом на Люду снисходительный взгляд, словно не Люда, а она была здесь старшая.
— А что же вы еще узнали о Чайковском?
— Потом мы слушали часть из Шестой симфонии — он сказал, что это самое значительное произведение.
Етте милая и улыбчивая. И Люда относится к ней почти по-матерински: может и замечание сделать, если видит, что та, с ногами в кроссовках, в которых только что ходила по улице, залезает на диван и усаживается перед телевизором. Обычно так всегда и бывает, но Етте непонимающе смотрит и говорит:
— На улице совсем не грязно.
И продолжает смотреть какую-то чушь, с Людиной точки зрения, где рассказывают, например, о нитратах в пищевых продуктах.
— Что ты смотришь! — почти негодует в таких случаях Люда. — Уж лучше бы включила что-то об искусстве, о музыке, о литературе!
— Нет, это полезно знать, это важно для здоровья, — спокойно отвечает Етте, продолжая сидеть к ней спиной.
— У вас ведь и культурные программы есть, — не сдается она. — Там всегда что-то можно найти интересное: путешествия, литературные передачи, театр…
— Сегодня вечером фильм будет, — сказала как-то Етте, перебивая ее во время одного из таких монологов. — Будешь смотреть? Это серьезный психологический фильм — как ты любишь.
— Чей?
— Датский. Там проблема отца, у которого взрослеет дочь, и он начинает ревновать ее к ее бойфрендам…
— О-о! Тогда уж точно стоит посмотреть! — усмехнулась она.
— Он не новый, но проблема тоже не новая, — подняв брови и не замечая ее усмешки, важно произнесла Етте.
Иногда Етте просит Люду пойти с ней в зоосад, чтобы покормить животных. И Люда делает ей приятное — утром в воскресенье сопровождает туда.
— Мы кормим их по очереди: сегодня дежурю я, — объяснила первый раз Етте. — Но ты тоже можешь покормить козлят, например, они очень любят брать еду из рук, — и сунула Люде кусок китайской капусты.
Свои длиннющие густые рыжие волосы Етте разрешила отрезать только ей.
— Никак уговорить ее не могу! У нее ведь замечательные волосы, но от такой тяжести они совсем распрямились, — жаловалась не один раз Гита. — Может быть, тебя послушается.
— Я решу, когда я точно захочу их отрезать, — сказала Етте на Людино предложение, — и тогда это сделаешь только ты.
И вот этот день наступил.
Люда аккуратно ножницами укоротила их ровно до уровня плеч, и Гита, стоявшая при этом рядом, облегченно вздохнула:
— Ну вот, теперь, может быть, даже волнистыми станут. Большое тебе спасибо: мне она ни за что не разрешала этого сделать, сколько я ни упрашивала! И другим тоже.
Девочка ушла, бережно неся завернутые в бумагу волосы, чтобы сохранить их на память.
— Не понимаю, — сказала Гита, глядя ей вслед, — что с ней сталось! Тебя она слушается!
Люда улыбнулась:
— Возраст такой — трудный.
— Ты еще одна моя тетя! — сказала один раз Етте.
Наверное, Етте рассказывала о ней и в школе, потому что однажды пришла и объявила:
— Наша классная руководительница хотела бы познакомиться с русской. Она еще никогда ни с кем из русских не разговаривала.
— Ну, теперь русских везде много: и на улицах, и в магазинах.
— Да, правда, — рассудительно, как всегда, ответила Етте. — Она их видела, конечно, но я ведь сказала, что она не разговаривала с ними.
«Ну да, неточность допускать нельзя!» — отметила Люда про себя.
— И еще я сказала, — продолжала Етте, — что ты хорошо говоришь -по-английски! Поэтому ты должна прийти к нам в школу и со всеми познако-миться.
— Ну, что ж, я не против прийти к вам в школу, — согласилась Люда. — Посмотреть, как вы учитесь.
И вот, получив разрешение от школьной учительницы, в назначенный день Етте повела Люду в свою школу. Она гордо поглядывала на одноклассников, показывая своим видом, что это ее заслуга: ведь именно к ним в дом живая русская приехала, которую потрогать можно — настоящая! И она у них в доме живет! Но Люде показалось, что этим «дылдам», как она в шутку тут же назвала про себя ребят, этим мальчишкам с сережками в ушах и размалеванным девчонкам было все равно — они не обратили на нее особого внимания: они вели себя ровно так, как хотели. Даже когда учительница математики попросила их сидеть потише и не шуметь, как обычно. «Потому что, — сказала она, — в России дети на уроках ведут себя не так, как вы, — они сидят тихо и внимательно слушают учителя». После этого шум, переговоры и шуршание бумагой на несколько минут стихли, но лишь на несколько минут. А потом голос математички снова потонул в ровном гуле других голосов.
На Рождество к матери Гиты фру Хеле съехалась вся семья: младшая сестра Ани с двумя детьми, брат Ханс с герлфренд, его близнец Кирсти. Привезли и парализованную сестру Эву: муж вез ее в специальной коляске, а потом его по очереди сменяли трое детей. Приехал даже бывший муж Ани Аксель.
— Не понимаю, что ее в нем не устраивает, — сказала Гита, когда они остались одни.
— Симпатичный, — согласилась Люда. — И, кажется, застенчивый.
— Замечательный человек!
— Ну, значит, ростом не вышел, — засмеялась Люда, — видишь, ровно ей по плечо.
— Вообще, у нас семья непростая. И, наверное, есть тайны, которые мы так и не узнаем. Ани, как ты видишь, совсем не похожа ни на одного из нас. Да и на родителей тоже: у нее другие черты лица, другая фигура — очень высокая, стройная, — и она даже в детстве держалась как бы немного в стороне: мы играли вместе, а она всегда наблюдала. Но родители никогда ничего нам не говорили… Однажды — это было почти перед самой смертью отца, — когда мы собрались все вместе, отец посмотрел на нас значительно и сказал: «Мы с мамой должны вам кое-что рассказать. Но немного позже». А позже он уже не успел…
Гита сделала паузу, и Люда увидела, что глаза у нее заблестели.
— Ну вот, — продолжала она, глубоко вздохнув и подавив слезы, — Ханс — это был баловень семьи: он ведь единственный мальчик. А Кирсти в юности сбежала в Южную Африку, и все мы думали, что потеряли ее навсегда, — Гита улыбнулась, — она у нас как бы потерянная и обретенная вновь. Сейчас она хорошо устроилась, работает там в сельскохозяйственном институте… А вот Эва… Это наша трагедия… — У Гиты опять заблестели глаза.
— И такие милые дети у нее, — сказала Люда.
— Да, всегда помогают отцу… В принципе Харальд имеет право развестись с ней, но пока… пока не делает этого… Это благородно с его стороны, конечно, но сколько так будет продолжаться… — Гита с сомнением покачала головой,— кто знает…
— Предположить трудно, конечно…
— А мой муж, как видишь, вообще не приехал, — Гита уже встряхнулась. — Он говорит, что не хочет принимать участия в религиозном действе: «Глупо ходить вокруг елки и распевать всякие религиозные песни», — засмеялась она.
— А что же он будет делать один?
— Кто его знает, — пожала плечами Гита. — Скорее всего, спать уляжется!
Вечером фру Хеле поставила в кабинете глинтвейн и кекс, зажгла свечи. Все уселись за журнальный стол в гостиной и принялись делать маленькие рождественские конфетки к кофе.
— Кофе со своими конфетами всегда вкуснее, — объяснила фру Хеле. — И потом — это наша традиция.
Люду учили, как это делается:
— Смотри! Отрезаешь кусочек марципана, сверху кладешь кусочек шоколада, спрессовываешь, чтобы не рассыпались, потом украшаешь фундуком — и в общую коробочку; за ним — следующий. Делаешь, как подскажет фантазия, чтобы получалось разнообразие. Можешь шарик скатать, а внутрь положить изюминку. Или облить марципан шоколадом. Или просто кусочек грецкого ореха положить…
Она оказалась очень прилежной ученицей.
Ани колола орехи и опускала в стеклянную вазочку, но они тут же исчезали в нетерпеливых руках. Все так увлеклись, что скоро на столе стояли две большие коробки с крошечными заманчивыми изделиями.
А потом разбрелись кто куда.
Дом у фру Хеле был двухэтажный, большой и уютный. Внизу шли одна за другой несколько больших комнат: столовая, гостиная, кабинет. Наверху было пять спален.
Люда вышла, сошла по ступенькам прямо на улицу, обошла дом вокруг. За ним сразу начинался сад, который спускался по пологому склону к реке.
Люда протоптала узенькую тропинку. Среди пушистой белизны снега струился сейчас лишь маленький темный ручеек. «Хорошо! Завтра можно будет играть в снежки», — подумалось ей. Было совсем тихо вокруг, словно природа тоже ждала и готовилась к Сочельнику. Она подошла к самой воде, сделала несколько шагов вдоль берега, глядя на живой поток, пробивавший себе дорожку, оглянулась вокруг и медленно пошла обратно. Когда-то все здесь, конечно, шумело, двигалось, а теперь — только эта зимняя тишина… И фру Хеле после смерти мужа одна в своем опустевшем доме… бродит, переставляет безделушки… ждет, когда приедут ее повидать…
В доме каждый уголок напоминает о муже, везде по стенам развешаны его фотографии: в молодости, с детьми, в саду, за работой — в госпитале. Видимо, в его кабинете фру Хеле сохраняет все так же, как было при жизни хозяина: картины в позолоченных рамах на стенах — их, кажется, никто никогда не перевешивал, на столе точно на тех же местах разложены предметы, которыми Томас пользовался: лампа под зеленым абажуром, старинное пресс-папье, чернильница, в которую уже никто не наливает больше чернила, бронзовая фигурка обезьяны; в углу, рядом с письменным столом, кресло, как и раньше, накрытое серым пледом; в том же порядке книги в шкафах…
Люда сразу углядела русскую классику: Гоголь, Достоевский, Толстой…
—Отец любил русских писателей, — сказала за ее спиной Гита, увидев, что она разглядывает полки. — И нам всегда советовал читать. Но мы ленились.
Люда взяла Толстого. Открыла: «Анна Каренина».
— А этот роман ты читала?
— Пыталась один раз… — смущенно призналась Гита.
— Неужели не понравился?
— Знаешь, это ведь уже устарело… Проблемы такой больше не существует…
Люда ничего не ответила и поставила книгу на место.
Гита, показывая взглядом на обстановку, сказала:
— Мать теперь одна со всем этим. По ночам ее уже мучают сновидения, она вечно встает, чтобы проверить, все ли двери на запоре. Поэтому самая большая радость для нее, когда все собираются на праздник: она чувствует себя главой семьи, о которой снова нужно заботиться.
Из кухни то и дело доносился голос фру Хеле — она отдавала распоряжения детям, чтобы сходили в подвал и достали рождественскую утку, принесли соленья, приготовили на завтра посуду и — самое главное — нарядили елку!
— Ты что, мам?! — услышав смех матери, крикнула Гита. И обратилась к Люде: — Пойду посмотрю, отчего ей так весело.
На следующий день приехал друг Кирсти Эско.
— Он бывший лоцман, — сказала Гита.
— На вид, пожалуй, вполне похож на человека, которого лучше не встречать в лесу, — так, по крайней мере, кажется с первого взгляда, — пошутила Люда.
Гита засмеялась:
— Это только на вид. На самом же деле он добродушный и веселый и любит рассказывать разные смешные истории, без него было бы скучно.
Перед вечером отправились наверх переодеться. И когда спустились, стол был уже накрыт и в высоких подсвечниках горели свечи.
Фру Хеле суетилась, рассаживала всех так, как она считала нужным, по порядку.
На белоснежной льняной скатерти стояли несколько бутылок красного вина, традиционная утка с черносливом и по-особому приготовленная красная маринованная капуста. Тут же принесли горячий картофель и, конечно же, непременный в Дании соус. И все это стало поглощаться в почтительном молчании.
— Ну вот, — оглядев стол, чтобы убедиться в том, что все наконец съедено, и вытирая губы салфеткой, — сказала фру Хеле, — теперь мы можем приступить к самому главному! Гита и Ани уберут со стола, а ты, Кирсти, подашь десерт.
— Наша непременная рисовая каша с вишневым киселем и миндальным орешком! — посмотрев на Люду и засмеявшись, сказала Гита, унося пустые тарелки в кухню.
Потом все сразу встали из-за стола, взялись за руки и пошли друг за другом вокруг елки, распевая те самые песни, которые с презрением отверг Мартин. И только после этого начался полный разгром: из-под елки наконец стали выгребать пакеты с подарками! Про все было забыто, и каждый, как Гобсек, тянул к себе свое, обкладываясь добром вокруг, деловито шуршал бумагой. Дети разворачивали «добычу», складывали и уносили в свою комнату. В один миг на полу не осталось ничего, кроме обрывков бумаги, серпантина и мусора из конфетти. Дети бегали, хохотали, примеряли обновки, и поднялся такой галдеж, что разобрать уже ничего было нельзя.
Для Люды тоже положили несколько пакетиков в красивой упаковке: в них она нашла серебряный браслет, кружку, стеклянный подсвечник, марципановую фигурку свиньи и даже детскую книжку про ниссе. Она отнесла все в комнату, бережно сложила в сумку, оставив книжку, и, забравшись в постель, разглядывала еще картинки. «Это специально для Дена — знают, что у меня маленький сын». И, устроившись поудобнее на новом месте, уже засыпая, прошептала вслух: «Какие все-таки милые!»
7
Вторая половина года пролетала быстро.
И вот уже в Копенгагене началась весна.
Земля вздыхала после легкого дождя, пахло просыпающейся хвоей. Робкое солнце трепетно лежало на щеке. По траве расхаживал черный дрозд, вытаскивая из земли жирных червяков, и дружески разглядывал человека. Повсюду радовались невидимые птицы, а синеголовые важные селезни в парках и скверах степенно провожали своих дам к воде, подальше от людской суеты — кажется, именно так сказано у Андерсена. Мчались велосипедисты, по дорожкам бегали спортивные датчане, внося панику в птичий мир. Перекрывая веселые голоса природы, где-то звонили колокола, шумели машины.
Люда все это заметила вдруг и внутренне ахнула от казавшейся до сих пор нереальной мысли: неужели действительно уезжать? Ведь за два года прижилась тут… Друзья появились… Вообще другая полоса в жизни пошла: и вкус изменился, и привычки, и внутренний темп другим стал — более расслабленным, что ли… Она психологически не успела подготовиться к мысли об отъезде, каждый раз гонит ее прочь от себя, отвлекается, чтобы не думать, как Скарлетт, говорит себе: «Я подумаю об этом завтра», как только мысль возникает со всей надвигающейся очевидностью.
Хотелось бы ей остаться здесь навсегда? Перед Тарасовым она просто пококетничала, когда он задал ей этот вопрос. В такой чистенькой, ухоженной, уютной стране с веселыми, добродушными, милыми людьми кому же не захочется жить? Смогла бы она приспособиться к ним? Для нее это, кажется, не проблема. Она сумела бы поладить с ними. Было бы ей хорошо здесь? Может быть… Если бы была работа, конечно… Главное ведь — работа… Но и не только. Сказала же она Тарасову, что в стране-сказке нужно родиться…
В конце марта Макс прислал ей Дена на весенние каникулы. С ее ребенком всегда весело: фантазия у него бьет через край, и частенько они производят на окружающих впечатление умалишенных, наверное, потому что постоянно, даже идя по улице, разыгрывают сценки из детективов.
Потом шли краткосрочные курсы для работников совместных предприятий — для тех, кто хотел хоть немного ориентироваться в русском языке, «если русские не могут выучить английский», говорили они раньше. Но этой проблемы, кажется, больше нет, курсы сокращаются и сокращаются.
Наконец началась подготовка к экзаменам: и для начинающих, и для продвинутых. Один раз она заметила как бы между прочим, стараясь придать голосу как можно больше равнодушия:
— Что-то Йоргена не видно больше.
— У него экзамены на факультете, — сказала Карен.
Он все-таки зашел к ней один раз. Сел напротив. Взглянул из-под густых, загнутых кверху ресниц. Она переложила с места на место бумаги — чтобы на столе стало свободнее.
Посидели. Рассказал про свою новую знакомую из Таиланда.
— А! — произнесла она. — Уже новая? Ты, кажется, на вечере танцевал с блондинкой …
— Нет… — он замялся. — Ее уже нет… У меня теперь знакомая из Таиланда…
— О! — она постаралась произнести это как можно более равнодушно и начертила какую-то закорючину на листочке бумаге, который лежал перед ней.
— Обучает меня тайскому языку.
— И ты уже говоришь?
— Еще нет.
Помолчали.
Она отодвинула листочек в сторону и нажала «мышку», закрывая файл.
Он вздохнул.
Помолчали опять.
Он сказал, глядя в окно:
— Вот скоро уедешь, и скучно без тебя будет…
— Кто-то другой приедет…
— Но это ведь не ты…
— И что?
— Я ведь сказал: «Скучно без тебя».
Она засмеялась и не ответила.
Он встал.
— Ну ладно, я пойду…
Она улыбнулась. Он улыбнулся.
Она слышала, как его шаги быстро удаляются по коридору.
Потом в конце тихо захлопнулась дверца лифта.
Изольда действительно прилетела в середине апреля. Сразу же позвонила:
— Люси, дорогая, я здесь! Остановилась в гостинице.
— Давай встретимся в «Глиптотеке», — предложила Люда.
Изольда уже ждала ее и издали смотрела сияющим фиалковым взором, -заглянула, как и раньше, в глаза:
— Великолепно выглядишь! Просто цветешь! А я, ты знаешь, — она вздохнула, — совсем замоталась с работой. Теперь вот на курсы послали…
Люда отметила про себя: все сидит великолепно, все стильно, очень дорого, прическу изменила — сделала каре, кольца сверкают. Бизнесвумен. И главное — где же положенные двадцать минут опоздания?!
Они походили по залам, потом спустились в кафе, взяли по чашечке кофе и сели за столик.
— У нас, понимаешь… фирма расширяется…
— Ты писала об этом зимой.
— Ну да… Представительства уже есть: в Англии, например… в Голландии недавно открыли…
— Как я понимаю, вы теперь не только журналы выпускаете.
— Ну, да… не только, — уклончиво сказала Изольда. Она сделала паузу, откусила кусочек яблочного пирога и сделала глоток кофе. — Люси, — наконец произнесла она так, как будто о чем-то напряженно думала, — ты должна мне помочь!
— Помочь? — удивилась Люда и тоже сделала глоток.
— Ну да… — Изольда нерешительно молчала и смотрела на Люду.
— Как я могу помочь? Чем?
— Понимаешь, один знакомый хочет купить здесь недвижимость… — Она смахнула салфеткой приставший к губной помаде крошечный кусочек слоеного теста.
— А-а! Это не твой двоюродный брат Новиков? — напрямую спросила Люда, поднося опять чашку ко рту.
Такого вопроса Изольда, кажется, не ожидала.
— А ты откуда знаешь про него? — растерялась она.
— Знаю, — уклончиво ответила Люда.
— Нет, ну скажи — откуда! — допытывалась Изольда.
— Какая разница? Так что требуется?
— Ладно, не хочешь говорить, не надо… Понимаешь, недвижимость нужно оформить…
— Оформить недвижимость? Как я могу в этом помочь?
— Просто найти человека, на которого можно оформить покупку… — Изольда пристально посмотрела на Люду. — Вот в этом помочь. Я, собственно, приехала за этим.
Люда недоуменно пожала плечами:
— Я, кажется, другим занимаюсь…
— Я понимаю, да, но одно другому ведь не мешает, правда?.. Теперь ведь все так… — засмеялась Изольда. — Так как? Найдешь?
— Наверное, нет, — решительно ответила Люда.
— Жа-аль… — протянула Изольда. — Неужели никого не можешь предложить? Ты подумай. Может быть, вспомнишь кого-то.
Люда отрицательно покачала головой:
— Нет, не вспомню.
— Ну, понятно, боишься, — сказала Изольда.
— Совсем не боюсь.
— Боишься, боишься, дорогая, не говори, с тобой все понятно! — повторила Изольда как само собой разумеющееся.
Они помолчали. Люда машинально помешивала ложечкой в чашке с остывающим кофе, как будто пыталась растворить сахар, которого там не было. Изольда посматривала нетерпеливо и, продолжая разговор, уже настойчиво прибавила:
— Это ведь оплачивается… И довольно хорошо оплачивается…
— Знаю.
Люда поставила на столик пустую чашку и вытерла губы.
Изольда рассматривала ее, словно издали, и как будто что-то соображала.
— Жа-аль, — опять протянула она. — Я думала, ты мне поможешь…
— Понимаешь, я очень далека от этой проблемы, как оформлять покупки на подставных лиц, — резко произнесла Люда.
Изольда удивленно подняла брови и вдруг начала смеяться.
— Дорогая моя, ты что, сидишь тут, чтобы со студентами за ручку на экскурсии ходить? — сквозь смех еле выговорила она. — Нет, ты меня просто удивляешь!
Люда ничего не ответила.
— Ну тогда извини, извини…— Изольда перестала смеяться и сочувственно дотронулась до ее руки. — Забудь про это! Просто выкинь из головы! — Она посмотрела с явным сожалением и тут же переключила разговор: — Лучше вот что расскажу тебе! В сентябре я ездила в Коктебель: бархатный сезон, погода чудесная. Иду по пляжу, объедаюсь фруктами, — Изольда уже, кажется, полностью забыла о том, что обсуждалось до этого. — И вдруг, моя дорогая, вижу впереди явно знакомую фигуру. Подхожу незаметно, смотрю сбоку — не поверишь! Твоя любимая Валечка Тарасова! Идет по пляжу одна, как привидение, в какой-то умопомрачительной панамке, под каким-то старомодным зонтиком и в допотопном сарафане. Оказывается, ее знает весь пляж! И говорят, что она там каждый год так одна и гуляет, ни с кем никогда не общается! Я ваших старух опять вспомнила! — Изольда снова засмеялась, ее смех постепенно перешел в хохот с какими-то всхлипываниями и стал похож почти на истерический.
Но Люда довольно сухо спросила:
— Ты надолго?
— На две недели — это учебный семинар, — сказала Изольда, оборвав -наконец смех. — А потом снова впрягаюсь, дорогая… У нас в бизнесе напря-женно.
Дома Люда переключила телефон на автоответчик и две недели, пока Изольда была в Копе, звонила знакомым сама.
Кажется, все спохватились, что она уезжает, и стали напоследок приглашать в гости. Неожиданно перед самым почти ее отъездом объявилась Раиса -Ларсен.
Познакомились случайно, давно, на какой-то вечеринке, подругами не стали, но изредка встречались.
Понять, чем занимается Раиса, было довольно трудно: она занималась всем. Иногда удавалось преподавать русский в какой-нибудь школе, или время от времени устраивалась учителем гимнастики, по вечерам в ресторане, обмотав себя шалью, раскрасив щеки пунцовыми румянами, пела под гитару цыганские и русские песни.
— Я тебе покажу, где одевается настоящая интеллигенция, — сказала она сразу в первый день их знакомства и повела Люду в какой-то полуподвал, где все копались в огромных корзинах.
— Настоящая интеллигенция в «Дю норде» никогда ничего не покупает! Только здесь!
Вещи, которые вылавливали из корзин и шли примерять к зеркалу, поначалу показались просто ужасными.
— Ничего, привыкнешь, — сказала Раиса, деловито рассматривая то, что вытащила минуту назад. — Они с непривычки кажутся ужасными, а на самом деле — писк моды. Ну, чем плохо? — Она приложила к себе мятый блузон. — Только так и будешь выглядеть стильно.
Люду прямо потянуло к Раисе: ее всегда разбирает любопытство, как такие женщины легко и просто находят «заграничных» мужей. Правда, они почти сразу разводятся. Но тут же выходят снова, иногда по нескольку раз, причем каждый раз все удачнее и удачнее.
— «Жены», милый, — удивительный материал для психолога, социолога, этнографа, — так во всяком случае, всегда говорит Нонка.
Люда делит их на разные категории. Одни — это «бабы». Быстро адаптируются и приобретают западный чисто внешний лоск. Других, из интеллигентных семей, не «выскочивших замуж», а «вышедших замуж», то есть по любви, за людей с положением, она называет уважительно «жена». Они давно живут за границей, но сохраняют московские или петербургские привычки и стараются, чтобы и их мужья-иностранцы поддерживали такой тон, хотя со стороны это выглядит немного смешно. Да и сами они уже безнадежно отстали от новой российской жизни и языка. Пожалуй, даже отгораживаются от них, как от чего-то вульгарного. Есть еще одна категория — те, кто сами заняли определенное положение и добились определенных успехов, прочно вжились в среду. Такие часто, когда их спрашивают по-русски, отвечают уже «по-иностранному».
Есть и те, кто недавно приехали, год-два-три назад, тоже из «выскочивших». Они пока осторожно примеряют к себе заграницу.
— Как я замуж вышла? — хохотнула Раиса на Людин вопрос, сверкнув веселыми глазами. Они встретились в центре, чтобы просто посидеть где-нибудь и поболтать. — Это целая история!
Но Люда уже приготовилась слушать очередной рассказ про «заграничное» замужество.
— Мне девчонки на работе присоветовали, — беря ложечкой крохотный кусочек яблочного пирога и отправляя его в рот, сказала Раиса.
— А как они вариант нашли?
— Ну, вариантов много, — Раиса сделала глоток кофе и туманно посмотрела на Люду. — Что ты спрашиваешь, честное слово! Приходят как-то ко мне, приносят объявление, говорят: «Раиса Анатольевна, вот для вас. Читайте!» И кладут на стол бумажку. Ну, я прочитала и решила попробовать. Почему нет? -А вдруг, думаю, получится.
— А что это была за бумажка?
— Ну, допрос прямо устроила. Общество содействия… — уклончиво ответила Раиса. — Мужа давно нет, развелась с молодости, он у меня пьющий был. А зачем мне такой?
— А где ты работала?
Раиса глянула на нее шальными глазами:
— В МВД. В милиции.
— Как тебя туда занесло? — удивилась Люда. Такого оборота она совсем не ждала.
— Как всех, — засмеялась Раиса. — После школы сразу. А это не хухры-мухры! Нервы и выдержка нужны. Там и Кондратьева своего подцепила.
— Мужа, что ли?
— Ну, да. Жили в Питере, на Пролетарском, в двухкомнатной хрущобе — ему от родителей досталась. Но у других ведь и такой не было. Так что у меня отличный расклад выходил: работа — муж — квартира, все как положено! Чего еще бабе нужно? — И она опять коротко хохотнула.
— Ну и как же ты все бросила?
— А что бросила? Все давно закончилось у нас с ним. Кондратьев пил. Умеренно, правда. Но ночами придираться имел привычку. У нас ведь там мужики одни. Я хоть и замужняя была, все равно вокруг вертелись. Вот он когда напивался, начинал всегда выяснять. Я бы сразу бросила его к черту, если бы не Петька: с мужиком все-таки легче ребенка воспитывать, хоть он и на пятидневке у меня был. Ну а потом все хуже и хуже, так достанет иногда, невмоготу прямо. Глаза делаются прозрачно-злые, того и гляди, прибьет. Ну и решила: Петьку отдала матери и сразу с Кондратьевым развелась.
— И как же вы работали в одном месте потом?
— Потом у меня уже другое место было! — Раиса засмеялась. — Потом я уже в колонии работала.
— В колонии?!
— Ну да, в женской.
— Да что ты! Страшно ведь! — вырвалось у Люды.
— Это сначала страшно. А потом даже лучше, чем в милиции: на девятьсот зэков четыреста человек охраны. И в женской никаких случаев не было вообще. В мужской могут в карты проиграть, например. А в женской тихо. Живут себе бабы по двадцать-тридцать человек, иногда семейно — тогда занавешиваются простынями.
— А за что сидят?
— За разное. Воровки, валютчицы, убийцы, конечно. Между ними стычки бывают… А к начальнице никогда не лезли… Одна, например, девочка совсем, восемнадцать лет было, заманивала мужиков с машинами и набрасывала удавку. Восемь лет получила. А потом на ней один богатый иностранец женился. Свадьба была по всем правилам…
— Да… жизнь у тебя нескучная в прошлом…
Раиса засмеялась:
— Приличные тоже попадались.
— Приличные — это как же?
— А свое добро антикварное за границу переправляли, на заграничное житье. Тут их таможня и цапала. Очень даже хорошие люди попадались. Случайно. А кто случайно попался, тот тюрьмы боится всегда.
— Наводчики, что ли, были?
— По-всякому…
— И что с ним делали? Куда шло?
— Куда это добро потом девалось? А кто ж знает!..
И она весело хохотнула.
Раиса возникала лишь временами. Вдруг звонила и деловито предлагала, например, учебник датского языка:
— Тебе обязательно нужно датским заняться. А чтобы деньги не тратить на новый учебник, бери мой, — говорила она. — А мне можешь заплатить в три раза меньше. Чисто символически, чтобы не бесплатно.
Пристроив то, что ей нужно было в данный момент выгодно пристроить, она надолго исчезала, и найти ее было невозможно.
И вот Раиса вдруг позвонила снова.
Подбежав к телефону, который посылал в квартиру настойчивые сигналы, и, видимо, долго, пока она принимала вечерний душ, и успев схватить трубку до того, как они заглохнут, Люда услышала ее голос:
— Привет! Забыла уже, наверное. Слушай, тут у меня день рождения. И твой отъезд заодно можно отметить. Так что приходи, я соберу всех девочек.
У Раисы всегда гласный растягивался в широкое «а» и получалось: «девачек», как говорят на юге.
— А кто у тебя будет? — на всякий случай поинтересовалась Люда.
— Ну, ты их никого не знаешь, познакомишься.
И тут же деловито прибавила:
— Купи бутылку вина и что-нибудь к чаю, торт какой-нибудь. И вообще с тебя причитается, раз ты уезжаешь.
Квартира у Раисы была двухэтажная, в таунхаусе, с маленьким садиком перед домом. Открыв дверь на Людин звонок, она тут же забрала из рук пакет, который ей протянули, и, унося в кухню, бросила по дороге:
— Девачки, знакомьтесь! Это Люда.
Наверху были спальни, а внизу, из прихожей, сразу начиналась огромная гостиная, переходившая в кухню, где стоял большой обеденный стол.
В гостиной на двух кожаных диванах бирюзового цвета уже сидели. Люда сразу догадалась, что это именно «жены», которые еще не поплыли по заграничным волнам. «Недавно приехали», — отметила она про себя, окинув их быстрым взглядом. Она действительно никого из них никогда раньше не видела, и имена сразу перемешались в голове: Надя, Таня, Нина, Тамара, Лариса, Маша, Ксения.
— Ничего, потом разберемся, кто есть кто, — сказала Раиса, словно угадав ее мысли. Она вошла в гостиную, деловито оглядела пространство и поставила на стол стеклянную вазу с розами, которые Люда купила по дороге в цветочном киоске: без цветов, она считала, приходить в гости, да еще на день рождения, просто неприлично. Поэтому выбрала букет из десяти цветков, завернутый в прозрачную бумагу, — такие продаются на каждом шагу, довольно ординарный, но в вазе всегда смотрится отлично!
— Это Люда, девачки! — еще раз повторила Раиса. — Она препадаватель, между прочим, в университете. — Так что познакомьтесь.
Люда просто кивнула.
— Девачки, — послышалось уже из кухни — Люда даже не заметила, -как она опять исчезла, — садимся! А то у меня плов перегреется в микроволновке.
И все тут же потянулись к столу.
— У меня всегда просто, девачки, вы знаете, — сказала Раиса, когда все расселись вокруг длинного стола. — Едим то, что принесли. Сама я готовила только плов.
И она поставила на стол большую кастрюлю.
— Так нечестно, Райка, ты обещала, что будет много всякой еды! А тут — плов, который ты купила в лавке!
— Ну, девачки, да, обещала, — скромно опустила глаза Раиса, — а не получилось. Вчера весь вечер пела. Сегодня с утра — курсы, а потом гимнастика. Вот, по дороге забежала, что было, то схватила.
— Ты всегда так, — сказала Нина.
— Тебе что, не нравится плов? Так жди, пока десерт подам. Потом чай будет с тортом — Люда принесла нам торт.
— Нет, я ничего не говорю, — недовольно буркнула Нина. — Но ведь уговор, кажется, был!
— Так, девачки, кому еще не нравится плов? — Раиса обвела взглядом сидевших.
Есть, видимо, хотелось всем, поэтому стали накладывать на тарелки, потом несколько минут молча утоляли голод.
— Ну, девачки, — сказала Раиса, накладывая еще плова, — у нас сегодня из новеньких Надя. Расскажи, как тебе жизнь здесь? Какие проблемы?
— Да я еще не поняла пока, — замялась Надя.
— На шмотки дает? — повернулась к ней Нина.
— При чем здесь, девачки, шмотки? — возмутилась Раиса. — Разве в этом дело?
— При том, Райка, что дают в лучшем случае на питание. И то проверяют, сколько протратила. А на тряпки, говорят, сама зарабатывай!
— Ой, а я своему столько готовлю!.. — сказала Тамара, вытирая губы салфеткой. — Он каждый раз требует, чтобы я ему что-то еще национальное делала.
— Ну, он у тебя араб, они любят поесть.
— А ты, Ксеня, что своему готовишь? — тоном учительницы произнесла Раиса, и все засмеялись. Люда не поняла почему.
— Она развелась, — сказала ей на ухо сидевшая рядом Лариса. — Она тут давно живет. В субботу ребенок обычно у него, а она развлекаться ездит — отдыхает.
— А что вы хотите, я устаю за неделю в библиотеке! — словно продолжая последнюю Ларисину фразу, сказала Ксения. — Попробуйте весь день на трех языках поработать! Русский, датский и английский! К концу недели язык не ворочается и мозги скособочиваются. Вот и едешь развлекаться. Зато, девчонки… — она откинулась на спинку стула и мечтательно завела глаза, — любовник у меня недавно был! До сих пор не могу забыть…
Тут же все повернулись к ней и жадно потребовали:
— Расскажи! Ты у нас женщина гламурная!
— Ой, да тут не расскажешь! Тут, девчонки, — Ксения закинула руки за голову, — тут одно сплошное декадентство: молодой мальчик, только школу закончил, к экзаменам в университет готовился… Летом дело было, я к матери в Россию ездила, на даче отдыхала. Тело, девочки… молодое, несмышлено-неумелое еще, а губы, а руки!.. В них тонешь, извиваешься, их хочется! Секс до потери сознания, до полной опустошенности.
— Ну, Ксенька, тут чем-то явно попахивает!
— Чем попахивает? Ему восемнадцать лет!
— Ну, да, в твоем возрасте все декадентками становятся.
— А чем плохо? Зато кайф-экстрим ощутить!
— У них там, в серебряном, и была настоящая эротика! — сказала Лариса.
— А у меня, девчонки, один знакомый говорит, что молодое тело не интересно, на молодой коже ничего еще нет, а интересна именно немолодая, потому что на ней много чего читается.
— Философ!
— Нет, девчонки, молодая любовь есть молодая любовь, ее ни с чем не сравнишь, — уверенно сказала Ксения.
— Любовь, девачки, должна быть всегда единственная, до конца, на всю жизнь…
— Посчитать, правда, надо, сколько раз, — заметила Нина. — Особенно у тебя.
— А я, наверное, уеду отсюда! — сказала сидевшая с края маленькая, смугленькая, черноволосая Маша.
— Ты чего? — подняв брови, вскинулись на нее. — Дура, что ли?
— Нет, не дура.
— Ну, отфиналила! Это же гол в собственные ворота!
— Там лучше было: и работа интереснее, и квартира приватизированная. А здесь снимай без конца, выгадывай, что подешевле. И работы нормальной не найдешь…
— Ну, ты даешь! Столько лет прожить — и уехать!
— И будешь всем рассказывать, как тут плохо было! — вмешалась Раиса.
— Вот именно! — поддакнула Нина. — Сначала там было плохо, теперь тут житуху ругаешь.
— А все, Маша, потому, что сама виновата, — поучительно продолжала Раиса.— Ждала слишком многого. А ничего ждать не надо — везде одно и то же, девачки. Уметь надо свое брать.
— Ладно, Райка, десерт подавай! — отвлекла от разговора Ксения.
Молчала только Таня — она сидела напротив и то и дело поглядывала на Люду.
— Вы из Москвы? — наконец спросила она.
— Да, за два года почти уже забыла, — улыбнулась Люда. — Скоро уезжаю: контракт закончился.
— Я тоже из Москвы. Жила на Кутузовском.
— А сюда как попали?
— Работала переводчицей на одном конгрессе, там вот и познакомилась с будущим мужем.
— А здесь устроились?
— Пока нет. Муж архитектор. У них своя фирма. Но дела у архитекторов сейчас идут плохо, у небольших фирм заказов мало. Так что живем в маленькой квартирке, снимаем. А в большой живет его бывшая семья.
— Ну, это уж от тебя зависело, за кого замуж выходить, — заметила Раиса. Она расставила на столе чашки с пакетиками чая и начала разливать кипяток.— Я вот и с ребенком, а вышла за холостого. Да еще за инженера.
— Ты, Райка, никогда не пропадешь, — поддела Нина, неся ко рту кусок песочного торта.
— Замуж, девачки, правильно нужно выходить. Он зарабатывает, на предприятии работает, поэтому, как видите, все у меня есть. И дом вот этот смогла купить.
— И мужика нашла, который не напрягает, — вставила Лариса.
— Сами знаете, девачки, пословицу: хочешь жить, умей вертеться! — ответила Раиса. — Жизнь, девачки, — это та же «зона».
Торт, который принесла Люда, быстро съели, и Раиса, кинув взгляд на настенные часы, сказала:
— А теперь, девачки, посуду в машину поставьте, а мне собираться пора: я пою сегодня.
8
В мае она получила от Максима взъерошенный имейл. Он довольно сумбурно изложил, что ему предложили для начала поработать один год во Франции, и они, видимо, после ее приезда будут оформляться.
Она заволновалась и позвонила ему в Москву:
— А как же моя работа? Я что, увольняться должна? А потом?..
— При чем здесь твоя работа? — недовольно ответил он. — Возьмешь долгосрочный отпуск. Теперь это разрешается, если ты едешь с мужем в командировку как сопровождающее лицо.
Прошлая жизнь в институте отъехала так далеко, что кажется чуть ли не призрачной. Живя пока в сказочной стране, она старается о коллегах не вспоминать, чтобы не портилось настроение: всегда все с каким-то надрывом, с вы-яснением отношений, женскими интригами одних против других, в этом Изольда права, конечно. Общение напоминает минные поля: никогда нельзя предугадать, где настигнет взрыв. Когда собираются все вместе, не могут чего-то поделить. А — чего? «Ну, женский коллектив, известное дело!» — говорят в таких -слу-чаях.
За границей иногда нет-нет да и всплывают в памяти отдельные эпизоды. Но чаще всего она сразу же отгоняет мысли прочь. Конечно, везде, в любой стране есть свои подводные течения, свои симпатии и антипатии: люди-то ведь из одного теста, в самом деле, из человеческого. Но в Дании она гость, и ее не касается, что там происходит среди иностранцев. И вообще, чаще всего она видит лишь их спины, потому что каждый молча сидит в своем кабинете, иногда закрыв дверь, и работает. Поэтому два года она внутренне отдыхает. А теперь срок заканчивается, нужно возвращаться и, стало быть, опять «прописываться».
Но вот если уезжать, как говорит Максим…
«└Сопровождающее лицо“, — она почти возмутилась, повесив трубку: — Быть в качестве └пристяжной“, как говорит Нонка, когда ты сама единица!»
— До твоего отъезда мы обязательно должны поехать в Скаген, — предложила Гита. — Это самая северная точка Дании.
— Ура! — Люда захлопала в ладоши на другом конце провода.
Она давно мечтает попасть туда, чтобы сказать потом: я проехала всю страну! Вдоль и поперек.
— Остановимся у мамы, — продолжала Гита, — у нее там дача. Едем мы с тобой, Етте, потом присоединится мама. Как всегда, я без Мартина — он остается дома.
— Этакая дружная компания феминисток?
— Это и лучше, на самом деле свободнее, — сказала Гита. — Машину возьму напрокат: у Мартина просить не могу — ему самому каждый день -нужна.
Как только миновали мост Лиллебэлтсброен, который соединяет Фюн с Ютландией, они пересели в машину, которую Гита заказала заранее.
— Вот теперь и начинается наше настоящее путешествие!
В Ютландии ландшафт сразу изменился: справа и слева начались видные на многие километры поля. Вдали их границы обозначались тонкой полоской деревьев. Среди полей были разбросаны фахверковые домики.
— Фермы, — кивнула Гита.
Иногда вдруг мелькала ослепительно белая на солнце кирха под черепичной крышей, и рядом — старое кладбище.
— Знаешь, я всегда сравниваю, — сказала Люда, — у нас — подальше от людей, в «царство мертвых» везут. А у вас — в самом центре: датчане спят в простоте и в почете. И в окружении живых! В Копенгагене, например. Туда ведь приходят, как в парк: лежат на травке, загорают, пикник могут устроить. А рядом — могилы… У нас такого никогда не бывает. Или здесь вот — на высоком холме, вокруг кирхи, на самом видном месте…
На горизонте поля переходили в плавные, спокойные линии холмов. Они сменяли друг друга и уходили далеко-далеко.
— Как будто к самому краю земли идут, как будто там уже больше ничего нет, — она показала рукой, отдаваясь спокойному очарованию пейзажа.
— Все наши леса насажены искусственно, — тут же объяснила Етте.
— Не может быть!
— Да. Мы были слишком предприимчивые раньше, поэтому активно их истребили, — рассудительно продолжала она. — А потом насадили леса снова. Но так, чтобы они производили впечатление настоящих. Поэтому и не чувствуется, что они искусственно посажены.
Гита кивнула:
— Можешь поверить, это правда. Етте всегда все знает.
Мелькали придорожные харчевни.
— Между прочим, историческое место, — показала направо Гита. — «Харчевня у Белого камня». Во время войны здесь расстреляли хозяина и всю его семью за то, что они прятали партизан.
Люде всегда казалось, что датчане влюблены в свою страну, знают каждый уголок и относятся к ней, как к уютному домику, который берегут и постоянно украшают.
— Мне больше всего нравятся, наверное, названия, которые вы даете: «Лесная мельница», «Белые пески», «Шелковая крепость» — они такие поэтичные,— сказала она.
— Мы любим нашу маленькую Данию, — кивнула Етте.
— Но летом-то вы покидаете ее надолго!
— Викинги тоже ее покидали. Но потом они всегда возвращались домой.
Гита на мгновение оторвалась от дороги, взглянула на Люду и улыбнулась:
— Она права. Теперь, когда Европа объединяется, мы боимся раствориться: мы ведь такая маленькая страна! А уж от своей кроны мы никогда не отка-жемся!
— Какие красивые поля! — восхищенно воскликнула Люда, слушая Гиту и неотрывно глядя в окно. — Совсем без сорняков! Куда они делись?
— У нас каждый миллиметр земли возделан человеческими руками. Уже не найдешь и кусочка натуральной природы. Вот, например, в Финляндии — там природа: и камни, и леса — все настоящее.
— Камни и здесь настоящие, — поправила мать Етте. — Особенно те, что остались от викингов, с их письменами. Вон посмотри — прямо на поле можешь увидеть: это следы древних захоронений, с тех времен нетронутые.
До Скагена добирались два дня — с ночевкой в Хобро у подруги Гиты.
Утром они выехали рано: в половине восьмого машина уже отъехала от дома.
Живописный пейзаж стал постепенно сменяться уныло-плоской равниной, снова уходящей далеко в горизонт.
— У вас всегда страна — как на ладони, ее всю видно, от края до края! — сказала Люда.
Гита засмеялась.
— И еще — ветряки… Мы используем все, что дает нам природа: и солнце, и ветер… Ветер — это же так просто — использовать эту энергию, чтобы получать электричество. Мы умеем это делать и стараемся, чтобы с нас брали пример.. — Она кивнула головой на дорогу. — Обрати внимание: здесь у кирх даже колоколен нет. В этих краях население было настолько бедным, что кладбища выглядят заброшенными, как будто беспризорными: ни крестов, ни цветов не увидишь. Совсем другая Дания.
Действительно, то, что проезжали, было скорее похоже на свалку, поросшую сорняками. Даже вообразить невозможно было, что кладбище: просто какие-то холмики в поле, в лучшем случае огороженные низким покосившимся забор-чиком.
— А почему?
— Здесь песчаная почва, неплодородная. Поэтому выращивать что-то трудно: чувствуется близость моря…
Чем дальше на север, тем беднее становилась природа.
Но вот опять пошел мелкий лес с корявыми, причудливо изогнутыми под натиском постоянно дующего ветра стволами деревьев, пугающими дикостью и сказочной таинственностью. Казалось, что вот-вот из-за них или покажутся Баба Яга с Кащеем Бессмертным, или выпрыгнут тролли.
— Хочу туда, к лешему!
Гита засмеялась:
— Этот лес тоже когда-то насадили. Лет сорок назад, наверное. Чтобы остановить движение песков. И траву, и кустарник, и сосны. Ты потом сама все увидишь. Здесь есть своя прелесть — здесь все как бы напоминает настоящую природу… Да, наверное, она уже и есть настоящая…
На следующий день ее разбудили в пять утра.
— Вставай, иначе опоздаем на рыбный аукцион, — постучала в дверь Гита.
Холод был ужасный, окна в спальне запотели, изо рта шел пар.
Гита, счищая тонкий слой льда, который образовался на лобовом стекле машины, улыбнулась, видя, как она кутается в куртку, стараясь поглубже засунуть руки в рукава:
— Ничего, зато днем будет тепло, даже жарко станет. Это только утром. Здесь всегда так.
Позавтракали наскоро, второй завтрак взяли с собой и отправились в порт.
В огромных помещениях уже стояли ящики с рыбой, которую успели наловить к этому часу. Чего там только не было!
— Это для меня как музей живой рыбы! — сказала Люда с изумлением.
— Для меня тоже, я не все сорта рыбы знаю, — ответила Гита. Она с не меньшим, чем Люда, интересом заглядывала в ящики. — Видишь, даже скат! — Она осторожно дотронулась до рыбы и тут же отдернула руку. — Вот это да!
По пальцу тонкой струйкой потекла кровь.
— Он ведь уснувший! — ахнула Люда.
— И тем не менее! — Гита достала из сумки лечебный пластырь и наложила на ранку. — Это он меня своим мечом… Утром рыбники скупают все это по дешевке, а днем продают в магазинах в шесть, семь, восемь раз дороже…
Пока они были заняты прилавками, Етте молча следовала за ними и записывала для памяти названия в блокнотик.
— Она всегда все записывает: когда-нибудь пригодится, — объяснила Гита.
— А теперь, Гита, мы поедем в «пустыню», — отозвалась Етте.
Люда недоверчиво покосилась на нее:
— Пустыня? Что это значит?
— Да-да, у нас есть своя пустыня!
— Настоящая, — подтвердила Етте. — Когда засаживали кустарником эти места, специально оставили часть, чтобы и у нас была своя «пустыня».
И вот начался белый-белый мелкий песок, который шел во все стороны, казалось, без конца: песок, песок, песок, по которому, утопая по колено, бродили в разных направлениях туристы. Небо было синее-синее, с белыми облачками, и дюны, дюны, дюны, кое-где поросшие скупой колючей растительностью. Они тоже сняли обувь, закатали высоко джинсы и, подставив лица солнцу навстречу, пошли вперед от дюны к дюне. Песок ласкал ноги, и в него хотелось зарыться. Люда набирала его пригоршнями и, как маленькая, развеивала на ветру. А потом просто села и поехала вниз, хохоча от удовольствия.
Пляж тянулся на тридцать километров — чудный песок, на котором -то -там, то здесь попадались останки морских тварей, выброшенные морской -волной.
— Подождите! — то и дело звала она их. — Смотрите, какое ископаемое я нашла!!
И бежала к ним, неся в протянутой руке искореженный камень со многими-многими отверстиями.
— Это был какой-то моллюск, — тут же сообщала Етте. — Таких здесь полно.
Люда бережно прятала находку: это для Дена.
Но вот полоска песка стала сужаться, выдаваясь в море все дальше и -дальше.
— А это? — посмотрела она на Гиту вопросительно.
— А это и есть Скагеррак и Каттегат.
— Как — уже?!
— Ну, да! Слева — это Скагеррак, запомни, а справа — Каттегат.
Полоска песка, по которой они шли, уходила дальше и дальше, как тропинка, сужаясь все больше и больше. И наконец сошлась в мыс! И на этой самой последней точке, между двумя морскими течениями, она стояла. Справа был Каттегат, а слева — Скагеррак. Они ударялись и образовывали белый гребешок, уходящий далеко в море, к самому горизонту. Жирные, ленивые чайки сидели на мелководье.
— Гита! Неужели я на краю Дании?
Она радостно засмеялась, совсем как маленькая девочка.
Гита кивнула.
— На самом краю земли?
— Кажется, так.
— Мне все-таки повезло!
Вода была такая холодная, что у нее закоченели ноги. Но разве можно было не искупаться в Северном море?
Она разделась, сунула одежду Гите в руку:
— Подержи, пожалуйста!
— Ты что! Она же совсем ледяная!
Но она уже полезла в воду.
Ветер, солнце, белый песок — она запрыгала, завертелась на месте, подняв фонтан брызг, засмеялась, вскинула высоко руки:
— На самом краю-ю-ю!..
9
Ей устроили прощальный вечер: коллеги сказали много хороших слов, много всего пожелали, надарили всяких сувениров, обнимались, целовались, обещали не забывать и обязательно приехать в Москву.
За день до отъезда Карен пригласила на студенческий ужин.
Она думала: придет — не придет?.. Собственно, ей-то что теперь? Завтра она уезжает. Или, как сказала Нонка, чтобы уж просто «с верхом»?..
Сидел на диване, обнимался с Руной. Она самым уголком глаза все это наблюдала.
Спели, как всегда, про мужа, который пошел за пиво2м…
Потом она одевалась в прихожей.
Он вышел:
— Я провожу.
Она застегивала «молнию» на куртке и никак не могла попасть в лунку.
Он стоял у двери, ждал.
— Я тоже пойду! — вышел из комнаты Хендрик.
— Не стоит, я сейчас вернусь. Я только до остановки доведу.
Это прозвучало где-то у нее над головой или вообще не прозвучало?..
Наконец «молния» сошлась… она никогда не умеет с первого раза…
Они вышли.
— Ты знаешь, в какую сторону идти?
— Нет. А ты разве не знаешь?
— Нет.
Они пошли наугад. Скорее от дома. И от остановки. Потом он взял ее за локоть, и они почти побежали в сереющие сумерки белой ночи.
— Это далеко? — спросила она.
— Нет, в кампусе все рядом.
Потом он возился с ключом. Потом поддал ногой дверь, чтобы захлопнуть.
И они жадно провалились в прохладную пустоту его комнаты.
Ей помогли разместить чемоданы в купе.
Потом обнимались и целовались. Он тоже подошел, на глазах у всех наклонился. На мгновение его руки сжали ее тело, но только на мгновение, чуть качнули на себя, чуть прижали ее всю к своему телу, совсем на мгновение, и тут же отстранили. Она слышала, как под рубашкой глухими, тяжелыми ударами сильно стучало сердце, когда он поцеловал ее в щеку… Поцеловались при всех, по-дружески… Навсегда расстались… Она, уже из окна вагона, снова помахала ему рукой, улыбнулась уже ничего не значащей улыбкой…
Поезд отошел от перрона.
Дания стала медленно отъезжать в прошлое…
Солнце заходило, в вечернем мягком освещении мелькали черепичные крыши, изгороди из густой темной зелени, яркие зонты, под которыми беспечно сидели обеспеченные люди, пили, как всегда, пиво, разговаривали, смеялись. На газонах играли дети… Пронзительные солнечные лучи уже били прямо в глаза.
Она ехала в одном купе со Степановым. Нонка с детьми уехала раньше.
— Ну, три года перекантовались, — сказала она Люде перед отъездом, — теперь Степанов будет искать другую заграницу: детишек ведь кормить -нужно…
Степанов вез оставшиеся коробки с вещами, которыми он забил все верхние полки.
— Зачем она все это тащит? Зачем покупалось, если скоро опять собираться? — ворчал он, уплотняя пространство. — Шубы какие-то, сто двадцатое пальто, курток накупила…
— Что это? — спросила она, увидев у него в руках книжку в растрепанной обложке.
— Так, роман какой-то, читай, если хочешь, я все равно в вагон-ресторан иду.
Она взяла, открыла: «Серия: современный детектив».
— Почитаю, — сказала она. — Лучше, чем какие-то семейные хроники.
— Кому что нравится. Теперь роман — предмет коммерции, а не самовыражение автора. Скоро вообще все сведется к структурам и схемам. К знаковой системе.
— Ты слишком упрощаешь, потому что ты математик.
— Мы уже давно ведем разговор с виртуальным миром больше, чем с реальным. Все эти твои «художественные образы», о которых ты всегда толкуешь, устарели. Мы — оппонент компьютера, и только такой персонаж реален. Настоящий герой, — сказал он, поднимаясь с места, — это схема-человек, сидящий у схема-машины. Скоро вообще обычные книги никто дома держать не будет.
— Как это?
— А так — их будут ставить вроде украшения, на изящной подставке, например, или в дорогой раме, дорогие, конечно, издания — как предметы искусства.
— Не понимаю…
— Ну, ты ведь ставишь, наверное, разные безделушки, чтобы квартиру украсить. А теперь это будут книги! Из серии «Редкие».
— И — что?
— Ничего. Любоваться будут. И цена на такие «произведения» будет соответствующая, их смогут приобретать исключительно богатые люди. — Он значительно поднял указательный палец вверх и добавил: — А я напоследок должен хорошенько оттянуться.
После его ухода она пробежала глазами несколько страниц с самого начала, потом — из середины, потом просмотрела уже по диагонали, прочитала конец и отдалась своим мыслям.
Когда Степанов вернулся, она уже спала, но тут же проснулась, почувствовав удушающий запах спиртного. Сон пропал. Она ворочалась с боку на бок и просто продремала несколько часов, заполненных тяжелым храпом Степанова. Кажется, он ночью еще поддавал, потому что запах не только не прекращался, но усиливался. Она вставала, чтобы проветрить купе. Но не помогало. Степанов спал мертвецки. «Надо же, по внешнему виду и не скажешь, что так может надраться, — думала она с удивлением. — Почему наш мужик неотделим от бутылки? Всегда главный вопрос: пьет или не пьет?»
Когда пришли таможенники, он тоже не проснулся. Добудиться его было невозможно. Его тянули за рукав, но он только отмахивался и заплетающимся языком повторял, что все вещи не его, а его вещей вообще нет. Люде пришлось показать самой на его коробки, стоявшие под потолком.
— Ваше? — старался все-таки растолкать Степанова таможенник.
Но тот опять махал рукой и говорил, что в них ничего его нет.
Люда не выдержала, засмеялась:
— Ну, в принципе он прав: всё ведь не его — жены…
Таможенник еще раз скептическим взглядом окинул верхние полки, покачал головой и наконец вышел из купе.
Она повернулась к окну и стала жадно вглядываться в унылый, серый, -бугристый пейзаж — свой, родной. Ей всегда вспоминаются первые впечатления от Дании: когда с парома поезд пошел по датской земле, замелькали маленькие, аккуратненькие двухэтажные домики с живописными палисадниками. -Началась страна-сказка, земля, у которой — это чувствовалось сразу — -был хозяин. И у нее внутри тогда поднялась зависть к тому, что можно вот -так жить… А тут — лес сплошной темной стеной, одинаковые города и по-селки…
Степанов поближе к Москве протрезвел, сидя напротив, тоже смотрел в окно.
— Опять где-нибудь пересечемся, на какой-нибудь широте, — сказал он. — Теперь только так и встречаются — за границей.
— Или в виртуальном мире, — сказала Люда. — Там-то всего реальнее.
— Ну, до встречи в киберпространстве! — засмеялся Степанов.
10
Макс встретил с цветами, но в какой-то непонятной спешке.
От такого ритма она отвыкла.
— Мы ведь, кажется, едем куда-то, во Францию, ты ведь так сказал?
— На это уйдет еще куча времени. Пока составляем совместный проект, под проект выделяются деньги, оформление, видимо, затянется на несколько месяцев…
Изольда позвонила сама, начала как ни в чем не бывало:
— Люси, дорогая, ну что же ты не звонишь?!
Люда в первый момент даже не нашлась, что ответить: голос у нее был как всегда, как будто и не произошло ничего! И тут же Изольда начала рассказывать про нового любовника, про работу и всякие интриги на новом месте, кто за кем следит и как друг у друга отбивают клиентов.
— Просто так в отпуск не съездишь! Уедешь, а твоего клиента тут же перехватят, и все! Ты теряешь деньги.
О встрече в Копенгагене Изольда не упоминала, как будто ее и не было.
Люда слушала вполуха, не перебивая.
— А на лето сестра из Англии приезжает с двумя детьми, представляешь?..
— Какая сестра? — удивилась Люда, включаясь в нить разговора. — Разве у тебя есть сестра?
— Ну, кузина, вернее, — поправилась Изольда.
— Тоже Новикова?
— Ну, в общем… была Новикова…
— Ты никогда о ней не рассказывала.
— Да-а… — неопределенно протянула Изольда.
— Ты не говорила, что у тебя кто-то из родственников живет в Англии, — повторила Люда.
— Зачем?
Такой прямой вопрос поставил в тупик: действительно — зачем?
— Ну… давно знакомы… О многом рассказывали друг другу… Она тоже бизнесом занимается?
— Ну-у вроде бы…
— И она представитель вашей фирмы в Англии?
— Ты, прямо как Шерлок Холмс, допрос мне устраиваешь! — хихикнула Изольда.
Люда замолчала, и Изольда быстро распрощалась:
— Звони обязательно, Люси! Мы должны пообщаться. Как только дома разгребешься, звони!
«Я совсем ее и не знаю, оказывается», — подумала Люда, кладя труб-ку. И почувствовала, что ей вообще расхотелось когда-нибудь звонить -Изольде.
Осенью, отгуляв положенный отпуск, она вышла на работу. Но все было уже словно в лихорадке, они готовились к отъезду. Макс бегал по разным делам то в министерство, то к себе в институт, посылал письма, запросы: все время требовалось что-то еще и еще; она оформляла долгосрочный отпуск. А впереди полная неясность. Кажется, время социального краха кончилось, и жизнь постепенно устаканивается в новом своем обличье. Нужно только к ней приспособиться, и каждый теперь ищет свой вариант. В чем-то Изольда, с ее цинизмом, права, конечно: у них позапрошлый век, и после двухлетнего перерыва она ощущает это еще острее. Бросить это все и спешить встроиться, чтобы не опоздать, чтобы быть в новом потоке! Но на жизнь в «зоне», как учит Раиса Ларсен, у нее не хватит характера. На это идут такие, как Надя, Тамара, Нина, Лариса, Ксения. Даже Таня со своим датским мужем-архитектором никак пока не приспособится в стране-сказке. А может, она все-таки в Копе теряла время: нужно было искать пути именно тогда, как советовал Тарасов? Или принять предложение Изольды, в конце концов?.. Ведь Изольда в самом деле нашла себя… Но подсознательно она чувствовала, что это не ее.
Однажды она услышала, как Макс говорит кому-то по телефону:
— Хорошо, что позвонил, хотя я сам собирался тебе звонить. Мы скоро улетаем в Байройт. Нет, не насовсем пока… А дальше?.. Кто знает?.. Кто вообще теперь может сказать что-нибудь определенное?..
— Байройт — это ведь, кажется, Германия? — удивленно спросила она, когда он положил трубку.
— Да, это Германия. Сначала мы едем на несколько месяцев в Германию — я получил недавно приглашение.
Она ничего не произнесла, а про себя подумала: «Быть в чем-нибудь уверенной, когда дело касается Макса, нельзя. Интересно, какое место в его планах занимаю я?»
Она тут же залезла в Интернет, чтобы узнать, куда ей предстоит ехать. Долина Красного Майна… Франкская Швейцария… принцесса Вильгельмина… XVIII век… Маркграфский оперный театр… Рихард Вагнер… дочь Листа… Дворец фестивалей…
И, посмотрев фотографии, выставленные на сайте, уже полностью, кажется, представила себе город, в который везет ее Макс.
Ну, что ж, Германия так Германия…
Как-то раз во время большого перерыва столкнулись в буфете с Валечкой — оказались за одним столиком.
— Я тебя давно не видела, — сказала Валечка с улыбкой.
— Да что ты! — удивилась Люда. — В прошлый четверг на собрании сидели вместе.
— Это не считается. Я имею в виду — не разговаривала… Расскажи, как тебе жилось там?
— Там живется всегда хорошо, — засмеялась Люда. — Ты лучше скажи, как здесь? Я еще, кажется, не до конца сориентировалась.
Валечка опустила глаза, сделала несколько глотков сока.
— Весной умерла мама…
— Извини, я не знала.
— У меня такое чувство теперь… Она умерла неожиданно… Просто погулять вышла… Я была на работе… И когда возвращалась, все думала о ней по дороге домой, разговаривала мысленно: что скажу, когда приду, что она мне ответит… А ведь ее тогда уже не было…— Валечка умолкла.
Люда мягко дотронулась до ее руки:
— Пусть тебя успокаивает то, что она не сознавала, что умирает, что все произошло быстро, без мучений. Для нас это тяжело, а для них так лучше…
— Да-да, ты права, — встряхнулась Валечка. — Но я и сейчас как бы мысленно с ней… Знаешь, у древних египтян были Город живых и Город мертвых — как бы два полноправных города: выходишь за черту одного — и попадаешь в другой… И у меня такое чувство, будто я все еще брожу по царству мертвых. Ближе мамы у меня никого не было…
Люда кивнула и продолжала сочувственно слушать, но про себя подумала, что эти блуждания среди теней прошлого ей в тягость, совсем не потому, что она черствая, нет, просто жизнь ведь не стоит на месте и все в ней должно сосуществовать в неких определенных пропорциях. Иногда ей кажется, что она хочет вместить в себя море чужих страданий, чувств, мыслей, душевных обломов, ей хочется откликнуться на все. Но кто же это может? Внутри начинает звучать голос протеста: «Какое мне дело?» Потому что хрупкие края той чаши, которую она несет в себе, в конце концов не выдержат и лопнут.
— Когда я почти умирала, — продолжала Валечка, — от того, что случилось со мной в молодости, после замужества, именно она заставила меня снова жить!..
— Я не знала, что ты была замужем…
Валечка смотрела в тарелку. Уголки губ у нее напряженно дрогнули:
— Я тебе потом расскажу… когда-нибудь… А ты, говорят, опять уезжаешь? — подняла она глаза.
— Да, с мужем, — односложно ответила Люда.
— Ты должна прийти ко мне в гости, — сказала Валечка и настойчиво повторила: — Обязательно прийти!
— Спасибо. До отъезда, наверное, не смогу. Потом, ладно?
Она перемотала сейчас в голове весь этот ролик.
Нонке стоит позавидовать. Не по-черному, конечно, а просто потому, что ее Степанов сделал свой выбор, и они наконец прочно осели в Штатах, отбросив всякие условности. А Максим все время в поиске новых научных контрактов, все время в разъездах, но навсегда уезжать не хочет. И говорить с ним на эту тему бесполезно. Теперь она думает: почему, собственно, не уехать? Это нормально… Он отмахивается, когда она начинает убеждать:
— Пойми, все твои аспиранты защищаются и тут же сваливают! Скоро вообще весь ваш институт разгонят.
— Не разгонят. Ты просто не знаешь, сколько талантливых ребят приходит к нам каждый год.
— Талантами мы всегда богаты. Но они, вот увидишь, эти новые таланты, тоже уедут.
— Это пока. Время не стабилизировалось. Вот увидишь: еще немного, и начнут возвращаться.
— Чего тогда ты мотаешься туда-сюда, если не хочешь уезжать -на-совсем? — язвительно замечает она. — Не ездил бы вообще, а сидел бы в Москве!
Но его не сдвинешь с идеи.
— Ездить необходимо! — говорит он и поясняет: — Чтобы развиваться.
На это можно только пожать плечами или развести руками.
Макс просто идеалист! Их знакомые и друзья давно в Японии, в Англии, во Франции, в Германии, в Штатах. Кто-то даже в Мексике сидит! Такая жизнь! И вообще, есть ли смысл ездить, если человечество, говорит Максим, на самом деле занято сейчас лишь одной проблемой — выживания: засуха, уносящая миллионы жертв в одних местах, и потоки воды, тоже уносящие миллионы жертв в других? И никакие меры не могут пока предотвратить этих катаклизмов. Если это правда, тогда не до того, чтобы «развиваться». Или Макс себе же противоречит? Интересно, кстати, когда он пришел к этой мысли? Сама она совсем недавно обнаружила ее в себе тоже и ужаснулась — потому что тогда все бесцельно?..
Она вздохнула и сделала «Reply»:
From: Ljudmila
Sent: Sunday, December 24, 2000 11:35 PM
To: NStepanova
Subject: Re: Re
Привет!
Поздравляю, я рада за тебя!
А мы с Максом переезжаем с одного места на другое, возвращаемся и опять оформляемся.
Этот бег начинает утомлять, потому что жизнь превратилась во временное существование, и странно: многое из того, что когда-то казалось ценным, утрачивает постепенно значение, оказывается совсем ненужным, уходит в небытие. А может быть, каждый из нас в конце концов станет лишь «человеком мира»? Разве так было бы не более справедливо? Впрочем, до этого еще слишком далеко. Но Филарет, наверное, прав: мир придуман, нереален, отстранен. Мне он давно уже представляется полупризрачным: в этом броуновском движении вдруг выплывают чьи-то лики, и мне кажется, что я узнаю их — это те, с кем я встречалась, разговаривала раньше; я вглядываюсь — и понимаю, что ошиблась, что просто показалось, что это совсем уже не они… Потом выплывают другие, и так без конца. Я живу как бы условно в каком-то условном пространстве, в котором реальна, кажется, только «у. е.».
Но зачем думать о философии?! Станет грустно.
Тарасов когда-то и мне предлагал заняться бизнесом. Но это, вероятно, не для меня. Моя новая роль в качестве журналистки мне нравится больше: репортажи, интервью, статьи, эссе, встречи с людьми. Иногда я задерживаюсь в Москве надолго, как, например, сейчас.
Что ты советуешь? Снять с себя все одежки? На это соглашаются немногие. Ведь каждый хочет оставаться неопознанным объектом…
Кстати, недавно были в Копе проездом…