Фрагмент романа. Вступительное слово Б. Н. Никольского
Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2007
Николай Павлович Лединский родился в 1955 году в Витебске. Окончил Ленинградский -государственный университет, по специальности экономист. Публиковался в журналах «Калейдо-скоп», «НЛО». Автор пяти книг. Живет в Санкт-Петербурге.
Амулет [1]
Роман Николая Лединского «Амулет» наверняка будет читаться с большим интересом всеми любителями остросюжетной, приключенческой, детективной литературы. Два главных героя романа — Григорий и Стас, до поры до времени вовсе не знавшие друг друга, волею судеб оказываются причастны к одной и той же загадке, к странной истории амулета «Тайна вселенной».
Можно сказать, что роман в определенной степени строится по принципу телевизионных сериалов — очередной сюжетный поворот влечет за собой новую тайну, новую загадку. Однако автор стремится не только к созданию сюжетно напряженного повествования, его занимают и волнуют и те проблемы, которыми живет сегодня или жило несколько лет назад наше общество — именно этим сложным, болезненным проблемам посвящаются внутренние монологи героев (тем более что один из них, Стас — достаточно успешный бизнесмен, испытавший на собственном опыте все превратности российского бизнеса).
Роман написан хорошим языком и, по моему мнению, будучи изданным, будет иметь успех у читателей.
Б. Н. Никольский,
главный редактор журнала «Нева»
Теперь это дело ведет ФСБ
По оконному стеклу ползла огромная, поблескивающая зеленым брюшком муха. Как она попала в мою комнату? Я тупо разглядывал ее и думал о том, что зря мы с презрением и даже неприязнью относимся к насекомым. Их многочисленные лапки, позволяющие бегать где угодно и как угодно — по полу, по стене, по гладкому стеклу, даже по потолку, — чудо совершенства, и потому может статься, что именно насекомые, а не мы являются венцом творения. А главное — у них нет всех этих глупых эмоций, отравляющих наше существование.
«В ложном и безотрадном положении находятся те из нас, кто попал в промежуток между естественной целесообразностью природы и божественной невозмутимостью духа!» — сделал я еще одно глубокомысленное умозаключение, взирая на самодостаточное насекомое. Оно тем временем переползло со стекла на подоконник и продолжало уже по нему свое энергичное путешествие. Хотелось бы и мне обладать такой же нерушимой уверенностью в своих действиях.
Уже который день я размышлял над крайне простым вопросом, на который никак не мог найти однозначного ответа: своим ли делом я занимаюсь, стоило ли мне ввязываться в эту запутанную и, как оказалось, опасную для жизни и кровавую историю? Ответа найти не удавалось — я просто сидел, уставившись в окно, и, не зная, что предпринять, потел в бесплодных поисках.
В момент наивысшего умственного напряжения раздался телефонный звонок. Я бросился к телефону, успев по пути заметить, что ушибленная в Мексике во время землетрясения голова впервые за несколько дней не закружилась от резкого движения.
— Тысячу лет не слышал тебя, дорогой, как твои дела? — в трубке раздался раскатистый басок дяди Леши, давнего знакомого нашей семьи, старинного папиного друга и соратника по «невидимому фронту».
Он никогда не звонил просто так, но всегда прятал истинные намерения за приветливостью и необременительным панибратством. За его внешним добродушием постоянно чувствовалось что-то неприятно липкое, к чему ни в коем случае не хотелось прикасаться. Как в фильмах ужасов — вроде человек как человек, но воткни в него осиновый кол, и расползется он сиреневой слизью, а не успеешь воткнуть, отвлечешься на минуту — и сам не заметишь, как превратишься в нечто подобное.
Впрочем, надо воздать должное ничуть не ослабевшему с годами интеллекту дяди Леши: его советы по всем жизненным вопросам, если уж он снисходил до того, чтобы их давать, были удивительно точны и современны. Не следовать им, как показывал мой опыт, было себе дороже, так что, отвечая в телефонную трубку, я попытался придать голосу как можно более любезности:
— Да, ничего себе, спасибо, дядя Леша. Сами-то как?
— Я-то ладно! Наши дела какие — стариковские: на печи лежим да с печи глядим. На пенсии сижу, газетки почитываю… А ты, я слышал, в Мексику мотаешься?!
— А откуда вы знаете?!
— Дорогой мой, — хихикнул дядя Леша, — ты забываешь, из какого я ведомства. Бывших чекистов, знаешь ли, не бывает — только мертвые. Кстати, после смерти твоего отца, я вроде бы не забывал вас, не упускал из виду!
Это была чистая правда. Действительно, после того, как умер отец, именно дядя Леша — единственный из его бывших сослуживцев — не оставлял заботами нашу семью. В особенности — меня лично. В самые нелегкие моменты моей жизни и карьеры, словно Бог с неба, появлялся дядя Леша и вроде бы не делал ничего особенного — давал совет, предупреждал о ненадежности того или иного человека, одалживал немного денег, но решать мои текущие проблемы и трудности становилось намного проще и легче.
— Да-да, конечно же, спасибо, дядя Леша. Я с детства помню, как в самые трудные времена вы приходили и помогали нам, чем могли. Разумеется, я не забыл…
— Знаю, что не забыл, — прервал дядя Леша мои неуместные излияния, и его голос тут же стал суховатым и даже жестким. — Ну, так вот, дорогой, и я о тебе помню! Кстати, есть один разговор — не мог бы ты подъехать ко мне как можно скорее. Адрес-то помнишь?
Этот человек был связан со мной какой-то невидимой нитью. Его невероятную прозорливость я относил на счет какого-то животного чутья, значительно выходящего за «среднестатистические» рамки. Но причин, по которым из всей нашей семьи он взял под своеобразную опеку именно меня, я решительно не понимал. Возможно, действительно в память об отце, но — с той же долей вероятности — из-за того, что сам он имел какое-то отношение к отцовской гибели и хотел «замолить грех». Я никогда не решался спросить его об этом напрямую, а со временем и вовсе привык считать дядю Лешу кем-то вроде дальнего родственника, а родственникам, тем более пожилым, не принято отказывать во встречах.
— Конечно, помню. И приеду. Вот только… это срочно?
— Знаешь что, дорогой мой, — неожиданно приветливо прошелестел дядя Леша, и я в который уже раз удивился тому, как умело он управлял своим голосом, то и дело переходя с хорошо поставленного командного баса на еле уловимый стариковский шепот. — Я ведь человек немолодой, нездоровый… Кто его знает, как я себя буду чувствовать завтра? Приезжай-ка ты лучше сегодня. Договорились?
— Конечно, договорились! — поспешил я подтвердить неизменную готовность следовать его советам и указаниям и, чтобы уж окончательно развеять всякие сомнения, бодро прибавил: — Может, раз уж разговор предстоит серьезный, я и в гастроном забегу — за топливом, так сказать?!
— Ну, забеги-забеги, раз есть такая охота! — расхохотался дядя Леша. — Хотя, сам знаешь, у меня в загашничке всегда припрятан бутылек-другой для хорошей-то компании. Собственной выделки! Не забыл еще? Как говорится: сядем рядком, поговорим ладком.
— Как же, как же, прекрасно помню — на чесночке с укропчиком. Ну, так, значится, я сейчас в гастроном, а потом сразу к вам.
— Выезжай, дорогой, я как раз успею приготовиться.
«Черт, серьезный, видно, разговор предстоит! Давненько уже я не сиживал у дяди Леши на кухоньке — почитай, года два или три. Да и про Мексику как-то уж больно кстати он ввернул. Что бы это значило? Ну да ладно, чего гадать, поеду и все разузнаю», — с этими мыслями я быстренько оделся, сбежал вниз по лестнице и направился в ближайший гастроном за пятизвездочным армян-ским.
Дядя Леша встретил меня в приподнятом расположении духа. Несмотря на преклонный возраст и стариковский «прикид» — клетчатая рубашка навыпуск, раздутые на коленях шаровары и стоптанные шлепанцы, — он был подвижен и подтянут. Выхватил у меня сумку, предложил тапочки, а принимая коньяк, заговорщицки подмигнул:
— Если не возражаешь, я это упрячу в шкапчик — сосудики подлечить, если что. А на кухоньке уже все готово, — и тут же умчался куда-то в глубь квартиры, на ходу выкрикнув: — Ты проходи, проходи! Знаешь ведь куда!
Я прошел на кухню, едва ли не единственное помещение в доме дяди Леши, где он принимал гостей. Остальные комнаты, в которые мне изредка удавалось заглянуть, наводили на мысль о какой-то значительной и ни на минуту не прекращавшейся деятельности. Все горизонтальные поверхности (столы, полки, диван, даже подоконники) были завалены бумагами, папками, всевозможными справочниками, открытыми или заложенными в нескольких местах карандашами и ручками. Повсюду стояли недопитые кружки с остывшим черным кофе, а прежде — еще до того, как несколько лет назад дядя Леша по настоятельной рекомендации врачей бросил курить, — везде красовались разнокалиберные емкости, до краев наполненные окурками. Не было только компьютера: старый чекист так и не освоил этого, как он выражался, «буржуазного монстра», зато печатных машинок было не меньше трех, причем из каждой торчал листок бумаги с недопечатанным текстом.
Понятно, почему хозяин не больно-то приветствовал посещения кем бы то ни было этих комнат — при его-то работе! Зато большая, чистая и уютная кухня, куда он тут же выпроваживал любого гостя, словно зазывала к себе: выпить и закусить — это дядя Леша умел, как никто. Его холодильник (даже в совет-ские времена) всегда ломился от дефицитных продуктов, а в ожидании застолья в морозилке охлаждалась бутылка водки, особым образом «облагороженная» самим хозяином.
Технология этого дела была невероятно проста: в бутылку хорошей водки укладывались вершок укропа и пара долек чеснока, после чего бутылку надо было на ночь оставить у батареи, потом охладить — и все, но полученный таким образом напиток можно было пить даже без закуски — как воду или как коньяк — маленькими глотками.
Вот и сейчас на кухне меня уже ждал скупо, по-мужски сооруженный ужин. Готовить дядя Леша не любил, но стол сервировал идеально — обходясь минимумом телодвижений. Варил немного картошки, заправлял ее укропом и маслом, делал бутерброды с мясом всевозможного копчения, выкладывал на блюдце маринованные огурчики, открывал банку шпрот и завершал композицию запотевшим графином охлажденной до тягучего состояния водки.
Я устроился на краешек изящного табурета и приготовился выслушать длиннейшую прелюдию, состоящую из жалоб на стариковские болячки и сетований типа: «Вот забыл совсем, не навещаешь старика». Но поседевший сталинский сокол не выразил ни малейшего желания тратить время на всю эту пенсионную фигню. Явившись на кухню с какой-то загадочной пластиковой папкой, он прямо с порога спросил:
— Скажи-ка мне, дорогой, что тебя связывало с Иваном Петровичем Логиновым?
«Вот те на, а об этом-то кратком эпизоде моей славной биографии откуда ему известно?!»
— А что вы хотите узнать? — промямлил я, пытаясь увильнуть от явно назревающего допроса.
— Вопросы здесь задаю я! — на секунду забывшись, чуть ли не рявкнул дядя Леша — сработал годами выработанный чекистский рефлекс. Но тут же спохватился, сообразил, где находится, и, расхохотавшись, предложил выпить за -встречу:
— Напугал? Ты уж прости старика. Выучка! Но знаешь, — признался он, аппетитно крякнув после выпитой рюмки и наколов на вилку маринованный огурчик, — я ведь тебя про Логинова не просто так спрашиваю. Ты, дорогой мой, сам того не ведая, вляпался в большую неприятность. Поверь мне на слово — я знаю, о чем говорю. Если уж ты умудрился заинтересовать моих коллег из ФСБ, — произнеся эти слова, он многозначительно побарабанил пальцами по пластиковой папке, отложенной на край стола, — значит, в любой момент рискуешь отправиться к своему родителю. Так что будь любезен, расскажи все подробно, без утайки. Как-никак я пока на твоей стороне и, чем смогу, постараюсь помочь.
Было очевидно, что врать ему совершенно бесполезно, поэтому, недолго думая, я решил рассказать все, как есть:
— Это все из-за отцовских папок. Я недавно нашел их у себя дома, на антресолях… Некоторые детали, имеющие, как мне показалось, больше историче-ское, чем политическое значение, меня очень заинтриговали. Я захотел получить разъяснения. Логинова мне порекомендовали в университете как крупного специалиста по заинтересовавшему меня вопросу…
— Сколько было папок? — резко перебил меня дядя Леша, ни один мускул у него на лице не дрогнул, но пальцы еще интенсивнее забарабанили по папочке.
— Пять.
— Пять… — хмыкнул дядя Леша и налил нам еще по одной. — Так вот куда они запропастились… И что же ты там нашел, кроме протоколов допроса Гонсалеса Ачамахеса, естественно?
«Вот те раз, он и об этом знает!» — подумал я.
— Да, ничего там не было, лишь фотографии какого-то непонятного камня с надписями, как потом оказалось, на языке майя.
— И все?
— И все.
— Что было дальше? Смотри, ничего не пропускай!
— А дальше и рассказывать нечего — увидел фотографию странного камня, решил узнать, что на нем написано, а единственным, кто мог это расшифровать, оказался профессор Логинов. Мною руководило простое любопытство — ничего больше.
Я невольно сбился на протокольный стиль: сложно этого не сделать, когда тебя буравят такие глаза — небесной голубизны и стальной твердости, холодные и беспощадные. Сейчас передо мной сидел уже не хорошо сохранившийся милый старичок, а самый настоящий «комитетчик» — бюрократический монстр с «холодной головой, чистыми руками и горячим сердцем». На мгновение я даже почувствовал себя Гонсалесом Ачамахесом в застенках НКВД — вот точно так же и он сидел за столом на допросе, а с той стороны, похлопывая по папке с «делом», играл с ним в гляделки какой-нибудь «пламенный чекист». Неприятное ощущение, но самое противное заключалось в том, что этим чекистом вполне мог быть мой отец.
— Хорошо, допустим, — после некоторой паузы милостиво изрек дядя Леша.— Так что тебе рассказал Логинов? Он, я слышал, большой дока был в этой области.
— Что вы имеете в виду? Единственное, что он успел, — это в самых общих чертах расшифровать надпись на камне.
— А ты, конечно же, — криво усмехнулся дядя Леша, — ничего лучше не придумал, как отдать расшифровку этому своему новому знакомцу — Григорию Ачамахесу!
— Ничего я ему не отдавал! Просто пытался понять, что за этим кроется — вот и разыскал Григория — внука того самого…
— Понятно, понятно! — прервал дядя Леша мои объяснения и разлил по стопкам очередную порцию водки. — Значится, разыскал Ачамахеса-младшего, чтобы отправиться с ним в Мексику — искать приключений на свою… Кхм-кхм! А знаешь ли ты, балбес, что из-за своего дурацкого любопытства влез в чужую игру? Что во всей этой истории с камушком замешаны государственные интересы?!
Последняя фраза прозвучала излишне высокопарно, но, взглянув на дядю Лешу, я понял, что смеяться над ней рановато: его устремленный на папочку взгляд был так серьезен, что мне стало не по себе.
— Ты когда-нибудь задавал себе вопрос: за что на самом деле расстреляли Гонсалеса? И почему погиб твой отец? Да ни о чем ты не думал! По Мексике шлялся с дружком своим! А я вот, пока вы там играли в Индиану Джонса и Ко, позвонил, куда следует, встретился кое с кем и потихонечку так прозондировал почву… Короче, хоть дело и архивное — в обед сто лет, но, учитывая мое хорошее к тебе отношение, могу предложить, даже не предложить, а настоятельно рекомендовать сотрудничать с нами…
— С кем это с вами — с пенсионерами, попивающими на кухне укропную настоечку?
Дядя Леша оторвал взгляд от папки и взглянул на меня так, что мне захотелось спрятаться под стол, а еще лучше — прямо сейчас оказаться на другом краю земли, да хоть снова в эпицентре мексиканских землетрясений, только не здесь, под этим страшным, давящим взглядом.
— Слушай, дорогой, я тебе сегодня уже один раз говорил, больше повторять не буду: бывшего чекиста не бывает! Бывший чекист лежит на кладбище! Наша система не оставляет, понимаешь ты, не оставляет посторонних свидетелей!
На кухне воцарилась мертвая тишина — слышно было, как случайная муха настойчиво бьется об оконное стекло. Дядя Леша снова воззрился на папочку и начал выстукивать на ней сложный ритм, совершенно забыв про рюмку с водкой и тарелку с надкушенным бутербродом. Прошло не меньше минуты, прежде чем он заговорил, но это был уже совершенно другой человек — маленький винтик огромной системы, цепной пес своего покойного хозяина — «кремлев-ского горца»:
— Первого декабря 1934 года в Ленинграде убили Кирова, а за три дня до этого в один из областных сельсоветов зашел некий гражданин Мексики — Гонсалес Ачамахес. Он заявил, что должен немедленно сообщить самому главному начальнику информацию государственной важности. Узнав, что речь идет о каком-то политическом убийстве (никаких фамилий Ачамахес не называл), председатель сельсовета — тот еще раздолбай! — отправил его к местному участковому милиционеру, малому исполнительному, но бестолковому. Тот, ничтоже сумняшеся, взял да и запротоколировал в мельчайших подробностях все, что ему рассказал странный мексиканец, но никакого хода делу не дал — решил, что рафинированный иностранец с непривычки перебрал местного самогона. А протокол — документ все-таки! — взял да и запрятал в самый дальний угол своего милицейского сейфа.
Так бы он там и затерялся, если бы ровно через три дня в деревню не завезли свежие газеты с огромными, во всю первую полосу, портретами Кирова в черной рамке и сопроводительным текстом, из которого потрясенный участковый вычитал ту же самую историю, которую буквально позавчера записал со слов мексиканца. Недолго думая, он кинулся к сейфу, достал протокол — сходилось все, вплоть до малейших деталей! Мало того — в протоколе содержались совсем уж микроскопические факты и подробности, которых в газете не было и к которым простой сельский милиционер не имел, естественно, никакого доступа.
Одержимый служебным зудом и, по всей видимости, рассчитывая на скорое повышение, он под предлогом проверки документов задержал Гонсалеса Ачамахеса и засадил его в местную кутузку — небольшое помещение с железной дверью и зарешеченным окошком, когда-то давным-давно служившее чем-то вроде кассы взаимопомощи в находившейся в том же здании до революции земской управе. Засадил, предварительно выпустив оттуда на все четыре стороны двух злостных самогонщиков и одну их «безвинную жертву» — набедокурившего по пьяни парня. Затем, видимо, не слишком доверяя местному начальству, взял трехдневный отпуск и рванул в Ленинград, в центральное управление милиции.
С точки зрения табели о рангах он действовал совершенно правильно. Ну, не в НКВД же ему было идти со всей этой научно-фантастической ахинеей! Как бы там ни было, в управлении сигналом заинтересовались, позвонили, куда следует, сопоставили факты и сделали вывод, вполне в духе времени: тот, кто смог описать убийство товарища Кирова за три дня до самого убийства, несомненно, к нему причастен. После такого умозаключения расследуемое дело перестало входить в милицейскую юрисдикцию (компетенцию?), и его вместе с привезенным в Ленинград Ачамахесом и самим участковым, задержанным вплоть до особых распоряжений, передали в вышестоящую инстанцию, то есть нам.
Милиционера мы после первого же допроса отпустили, наградив «за проявленную бдительность» денежной премией и повышением в одном (чтоб не за-знавался!) чине, предварительно пригрозив ему хорошенько и взяв строжайшую подписку о неразглашении обстоятельств дела.
Что же касается Ачамахеса, то ему предъявили стандартное по тем временам обвинение в подготовке убийства Кирова, с той только разницей, что он, в отличие от прочих подставных фигурантов, казалось, действительно был к нему причастен.
Мы с твоим отцом были твердо уверены в том, что раскручиваем типичного мексиканского шпиона, который вдруг испугался и не хочет говорить правду. Нам даже иногда казалось, что он знает об этом деле больше, чем кто бы то ни было в НКВД и вообще — в Союзе. Помню, как на одном из первых допросов Ачамахеса твой отец пытался выяснить, откуда ему известны подробности личной жизни и частных разговоров охранников Кирова. Его странную прозорливость мы объясняли несомненной причастностью к убийству, а неожиданное раскаяние за три дня до убийства — давившим на него чувством вины и (все-таки хоть и мексиканец, а свой брат — коммунист!) в последний момент пробудившейся совестью.
Дело сильно осложнялось тем, что Ачамахес наотрез отрицал свою причаст-ность к убийству и утверждал, что всю информацию получил благодаря какому-то загадочному озарению, снизошедшему на него «откуда-то сверху». Сейчас, когда в любой бульварной газетенке можно найти материалы об экстрасенсах и «потомственных колдунах», а при желании и заказать любого из них на дом, когда по телевизору чуть не каждый день выступают люди, похищенные инопланетянами, а наши собственные дети и внуки вступают в секты новоявленных «мессий» и «пророков», все это кажется более чем вероятным, но тогда времена были совершенно другие.
Нам казалось, что революция окончательно избавила простой народ от всех этих средневековых суеверий, что отныне только серьезная наука является надежным инструментом для познания окружающей действительности. Нет, конечно, в НКВД существовал одно время небольшой отдел, занимавшийся явлениями, признаваемыми современной наукой, но не объясненными ею (гипнозом, например, или отдельными случаями телепатии), — чертовски заманчиво было поставить эти «паранормальные» способности человеческого организма на службу внешней разведке. Но даже сами сотрудники этого отдела, которых все мы за глаза называли «мистиками», втайне посмеивались над собственной деятельностью — настолько ничтожными и разрозненными оказались полученные -результаты.
К тому же совершенно непонятно было, как это люди, обладающие такими экстраординарными способностями, не только не заняли какого-то выдающегося социального или финансового положения, но даже не удрали вовремя из страны, в которой путь для осуществления этих самых возможностей на долгие годы был заказан. Все эти сомнения относились в первую очередь к нашему мексиканскому подопечному. Зачем он приехал в Советскую Россию? Зачем рассказал о своих «видениях», прекрасно зная, чем это может для него закончиться? Почему, если уж на то пошло, не смог предвидеть гибельных последствий своего собственного поступка? Я был первым, кто рассмеялся ему в лицо, кто кричал, чтобы он не пудрил нам мозги, требовал покаяться, выдать имена своих сообщников, сдать их властям. Допросы тянулись часами, днями… Мы с твоим отцом, хоть и работали посменно, выматывались до полного изнеможения, но Ачамахес держался стоически и после нескольких первых допросов замолчал, как рыба.
Наконец — через месяц или более после начала дела (мы тогда все трое находились в кабинете) — он открыл-таки рот и сказал: «Все те, кого вы сейчас с такой яростью уничтожаете, будут возвышены как невинные жертвы вашего кровавого террора. А вы, считающие себя идейными коммунистами, но извратившие саму суть этого великого учения, станете черным пятном в истории своей страны, вечным напоминанием о том, как низко может пасть человек. Вы до конца своей жизни будете замаливать грехи и скрывать свое участие в этих позорных деяниях. Что же касается меня… — тут он посмотрел на твоего отца, и, как сейчас помню, его лицо стало совершенно неподвижным. — То вы мне уже ничего не сможете сделать. Моя миссия на земле подходит к концу. Подумайте лучше о себе, пока не поздно, вы даже не осознаете, что уничтожаете сами себя!»
Твоего отца эти слова привели в страшную ярость. Ни до, ни после этого случая я не видел его в таком бешенстве. Он орал на Гонсалеса, как сумасшедший, угрожал ему, обзывал, обвинял в контрреволюции, шпионаже, извращении марксизма, бог знает в чем. Ачамахес же держался на удивление спокойно, хотя неподдельная ярость собеседника его явно заинтересовала, а когда тот в конце концов унял свой гнев, протянул ему руку и, глядя прямо в глаза, спросил: «Можно я на прощание пожму вашу руку?»
Твой отец вспылил: «Я предателям Родины руки не подаю!», но его гнев в этот раз был смешан с изрядной долей удивления. Ачамахес не обиделся, он снова протянул руку и очень просто сказал: «Вы можете подать мне руку, потому что Россия не является моей Родиной. Раз уж вы считаете меня мексиканским шпионом, то я никак не могу быть предателем своей мексиканской Родины». Твой отец вдруг расхохотался: «Хитер, подлец!», — видно было, что послед-няя реплика Ачамахеса пришлась ему по душе. Он протянул руку и от чистого сердца сказал: «Ну что ж, ты только что признался и подписал себе тем самым смертный приговор. Ты до конца хранил верность своей Родине — Мексике. Давай же пожмем друг другу руки — как патриот патриоту!»
Только много лет спустя я понял, что зря он так поступил, а в тот день Гонсалес крепко пожал протянутую ему руку, прижал ее к своему сердцу и сказал: «Да, Иван, ты настоящий патриот своей Родины, и, поверь, мне тебя искренне жаль!» На короткое мгновение мне показалось, что по телу твоего отца словно пробежала некая волна, он вздрогнул, его лицо утратило выражение превосходства и силы, стало растерянным и удивленным. Но продолжалось это всего несколько секунд, и я решил, что мне показалось — уж очень мы оба были измотаны долгим следствием. Больше мы не услышали от Гонсалеса ни слова. Даже во время скоротечного судебного процесса, на котором не было ни свидетелей, ни адвокатов, а на скамье подсудимых, кроме Ачамахеса, сидело еще с десяток обвиняемых по делу убийства Кирова, он не проронил ни звука.
В общем, так мы и не выяснили ничего вразумительного о его причастности к убийству Кирова, но дело-то было закрыто, начальство сочло расследование успешным, всем участникам процесса выплатили премии, да и убрали документы в архив. И все бы ничего, но только твой отец после того случая с рукопожатием начал вести себя как-то странно. Бывало, разговариваю с ним, как обычно, и вдруг на него словно ступор какой находит: на вопросы не отвечает и смотрит, словно бы мимо меня…
— Как-как? — оживился я в первый раз на протяжении буквально загипнотизировавшего меня рассказа и только тут заметил, что до сих пор держу в руке рюмку с недопитой водкой. — Как, вы говорите, он на вас смотрел?
Мой собеседник, казалось, был вырван вопросом из какого-то сомнамбулического состояния:
— А что, ты видел у кого-нибудь такой же взгляд?
— Нет-нет! Просто вы никогда мне ничего подобного не рассказывали. А ведь это мой отец — мне интересно все, что с ним связано… Вы продолжайте, продолжайте!
Дядя Леша посмотрел на меня недоверчиво, заметил полную рюмку, бур-кнул:
— За твоего отца. Не чокаясь, — и, выпив, продолжил: — Так вот, мы с ним разговаривали, и мне порой начинало казаться, что он не верит ни единому моему слову. До этого злосчастного рукопожатия твой отец был нормальным мужиком: мы дружили, могли выпить, поговорить по душам. Сам понимаешь, как это важно, в нашем-то ведомстве, иметь рядом с собой надежного человека. А тут — буквально каждое сказанное мною слово вызывало у него дурацкую усмешечку, точно он знал обо мне что-то такое, чего я сам о себе не знал. Меня это раздражало страшно, но, если бы дело касалось только меня, это еще полбеды — стерпел бы как-нибудь. Хуже было другое. Он очень изменился, причем эти изменения грозили бедой ему самому. Кадровый чекист перестал выступать на партийных собраниях, а речи своих товарищей выслушивал с насмешливым выражением лица! Да за такое вполне могли обвинить в неблагонадежности со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями.
Мы ведь все тогда пребывали в самом настоящем политическом опьянении, искренне верили в то «святое дело», которым занимались. И знаешь что, — при этих словах взгляд дяди Леши почему-то заблуждал, — я не стыжусь этого! Морально мы были тогда в тысячу раз чище, чем вы сейчас. При слове «коммунизм» у вас уже автоматически морщится физиономия. Но понимаете ли вы, что ругаете? Коммунисты в России дали народу то, что в принципе должно дать ему государство: уверенность в завтрашнем дне, чувство социальной справедливости, гражданскую гордость. Мы знали, что делаем, у нас была своя программа и тактика. Что ни говори, а нам удалось создать единственное в мире государство, построенное в духе истинного, а не националистического патриотизма и коммунистической идеологии.
Он выпалил эту тираду единым духом, но, вовремя заметив мой скучающий взгляд, одернул себя и вернулся к брошенному было повествованию:
— Так вот, теперь-то я понимаю, что через это рукопожатие отец твой получил от обреченного уже Гонсалеса какой-то особенный дар — он начал слышать то, о чем другие люди умалчивали. Пока никто, кроме меня, об этом не догадывался, все складывалось более или менее благополучно. Но в один прекрасный день — шел уже тридцать девятый год — из него, что называется, поперло: он вдруг всем и каждому начал рассказывать, что где-то там, за границей, готовится убийство Троцкого. Он даже называл имя убийцы и убеждал нас, своих сослуживцев, людей, отправивших на тот свет несчетное количество «троцкистов», предотвратить это покушение, в открытую называя его «заговором против мирового коммунизма».
Я, как мог, пытался его урезонить — отлавливал в коридоре, затаскивал в кабинет, проводил воспитательную работу: «Иван, откуда у тебя эти сведения? Иван, серьезно тебя прошу, брось ты эту протроцкистскую агитацию! Ты что, хочешь, чтобы тебя арестовали? Вслед за Гонсалесом хочешь отправиться? О себе не думаешь — о семье своей подумай!» Куда там! Все без толку! Он смотрел сквозь меня отрешенным взглядом и лепетал какую-то абстрактную чепуху про «высшую справедливость», ни дать ни взять — покойный Ачамахес!
Тот факт, что за ним пришли не сразу, а только через неделю, я объясняю элементарной осторожностью. Запуганные бесконечными предвоенными чистками в своих рядах, сотрудники НКВД даже мысли не допускали, что один из них может вести подобные разговоры без «высочайшей санкции». Выжидали, присматривались. Думали — вдруг «титаны революции» действительно помирились перед лицом грядущего «передела мира» или что затеяна очередная хитроумная проверка на лояльность, а речи твоего отца всего лишь провокация с целью выявить неблагонадежных. Понятно, высовываться в таком случае никому не хотелось… В общем, решили замять дело по-тихому…
Как бы там ни было, и Гонсалес, и твой отец здравствовали бы, может статься, и по сей день, если бы не долдонили, как идиоты, про планы устранения Кирова и Троцкого!
Впрочем, мне-то кажется, что их личная инициатива тут ни при чем — языки им развязал тот самый камушек с письменами, фотографию которого ты и нашел в одной из отцовских папок. Дело в том, что Ачамахес привез в Совет-ский Союз оружие, сравнимое по разрушительной силе с атомной бомбой, о которой, кстати, тогда никто еще и слыхом не слыхивал. Потом-то мы это поняли и тысячу раз пожалели о его скоропалительном расстреле, но самое непростительное заключалось в том, что мы потеряли протоколы допросов — они исчезли примерно за неделю до смерти твоего отца.
Чего это ты от меня отодвигаешься? — спросил вдруг дядя Леша, заметив мое бессознательное движение в сторону. — Не бойся, отца твоего я не убивал, но то, что папки в предчувствии скорой гибели именно он припрятал, понял сразу. Вот только поздновато было! Квартиру вашу перерыли так, что ни одного уголка необследованного не осталось, но ничего касающегося Ачамахеса не нашли. У Ивана не спросишь, Гонсалес тоже никаких записей не оставил. Мы оказались в тупике — вот и пришлось «ждать у моря погоды»: следить за семьей- Ачамахесов, да и за твоей семьей тоже… Шансы что-то узнать, конечно, были мизерными, но других зацепок все равно не осталось.
Так бы и сгинула вся эта история в наших бездонных архивах, если бы в один прекрасный день я не заметил, что судьба свела тебя с Григорием Ачамахесом, — дядя Леша самодовольно улыбнулся. — А предшествовало вашей встрече посещение одного и того же человека, который — какое совпадение! — оказался главным в России специалистом по культуре майя и который — какое несчастье! — буквально через пару часов после вашего визита был найден… с перерезанным горлом!
Он испытующе взглянул на меня, и я съежился на своем стуле, с минуты на минуту ожидая обвинения в убийстве.
— Что притих? — сурово спросил чекист. — Смерть человека — это тебе не шутки! Вы же оба там свои пальчики оставили! Ребятня несмышленая… Если б ты знал, — он неожиданно сменил гнев на милость, вновь «включил» свое добродушие и подлил мне водки. — Если б ты знал, сколько порогов мне пришлось обить, чтобы отмазать вас с Григорием от этой истории. Догадываешься, зачем я это сделал?
Что я должен был на это ответить? С одной стороны, я действительно был благодарен ему за чрезвычайно ценные сведения об интересующих меня вещах, тем более что ни от кого другого я бы их не получил; с другой — именно теперь, после всего рассказанного, я испытывал к нему особенно сильное отвращение. Из милого чудаковатого старичка, с гнильцой, но вполне терпимого, он прямо на глазах превращался в огромного мохнатого паука, всю жизнь плетущего свои липкие сети: сперва — против Гонсалеса, потом — против моего отца, теперь вот — против Григория и меня.
Впрочем, худа без добра не бывает: благодаря этому жутковатому рассказу я наконец-то в глубине души примирился с отцом, о котором до сих пор твердо знал только то, что он — «комитетчик». Теперь, на фоне дяди Леши, он выглядел если не «рыцарем без страха и упрека», то во всяком случае человеком внутренне порядочным и способным к самосовершенствованию.
«Кто знает, повстречай он Ачамахеса еще в юности и не погибни так рано…»
— Хорошо, вас я, считай, отмазал, — продолжал между тем дядя Леша. — Но вопрос-то остался. Кто убил старика Логинова? А? Ты над этим задумывался? Кому и зачем это понадобилось? Молчишь? Не знаешь? Не по твоему уму эта загадка, не так ли? Или, думаешь, ваша вшивая служба безопасности сумеет распутать эту головоломку? Нет, братец, кишка тонка. Вот я и говорю: тут без наших людей не обойдешься.
Если судить по его выражению лица, он считал, что окончательно добил меня своей логикой.
— Кстати, — так и не дождавшись моей реакции на свой монолог, — спросил дядя Леша, — каким образом эти папки попали к вам на антресоли?
— У нас, если помните, есть небольшой приусадебный участок за городом. Ну, времянка, огород, клумбы с цветами, парник, пара яблонь — ничего особенного, но маму раз в год одолевает сельскохозяйственный гон. А в тот раз это было просто что-то ужасное — ей кто-то одолжил подшивку журнала «Приусадебное хозяйство», и понеслась… Она возомнила себя начинающим агрономом и принялась за полное переустройство огорода: как-то по-новому, экономно затеяла разместить клумбы, развернуть грядки по последнему слову науки, надстроить парник, перенести ягодные кусты на солнечную сторону… Я, как мог, пытался сопротивляться ее идеям, но новоявленного Мичурина в лице моей матушки остановить было невозможно. Она буквально «с ножом к горлу» пристала ко мне, и я был вынужден сдаться без боя. Взял неделю за свой счет и каждый день выполнял лопатно-грабельные работы, едва поспевая за причудливыми скачками ее сельскохозяйственной мысли.
Я выкапывал один из ягодных кустов, когда лопата звякнула обо что-то -железное. Заинтересованный, я отложил лопату и начал разгребать землю -ру-ками. Находка оказалась увесистым чугунным ящиком, внутри которого -я -обнаружил клеенчатый сверток, тщательно обмазанный на сгибах эпоксидной -смолой.
Не могу сказать, что «сердце мое учащенно забилось» — в пиратов к этому времени я не играл уже давно, да и ящик со свертком выглядел вполне современно, но заинтригован был — это точно! В общем, я поискал вокруг, чем бы вскрыть таинственный сверток, обнаружил секатор, взрезал пакет и оказался счастливым обладателем пяти скучных канцелярских папок. Ящику, правда, я применение нашел — почистил, покрасил и до сих пор храню в нем всякий мелкий инструмент, а папки, не знаю уж зачем, захватил с собой в город, забросил на антресоли, благополучно забыл и обнаружил только совсем недавно, когда затеял в доме генеральную уборку.
— Да, прямо детектив! — хмыкнул дядя Леша, внимательно выслушав -историю о моих раскопках. — Значит, вот куда он их припрятал… Мн-да, а ведь если бы твою мамашу не обуяло тогда сельскохозяйственное рвение, мы -бы так ничего и не узнали о дальнейшей судьбе этих папок… Нет, но какая -простая и гениальная мысль — закопать документы на огороде! И ведь ни-кто не -до-гадался! Даже мысли такой не было! Посчитали, видимо, что такие -важные -документы он никогда бы не потащил за город. А я-то, старый дурак! Столько лет вместе, знал про эту дачу, времянку сам помогал строить — и так про—кололся!
Дядя Леша снова сменил тактику — попытался прикинуться осоловевшим, но меня-то ему было не провести. Видимо, почувствовав это, он посерьезнел и произнес загадочную фразу:
— Как бы там ни было, а работу надо довести до конца!
— Какую работу? Вы о чем?
Он снова посмотрел на меня так, что мне захотелось залезть под стол.
— Ты что же думаешь, дорогой, сборка амулета «Тайна вселенной» — это так, хиханьки, твое личное развлечение? Выкуси! Это теперь дело, подпадающее под юрисдикцию Федеральной службы безопасности.
— Вы что же, состоите в штате ФСБ? А если состоите, то позвольте полюбопытствовать: вы сейчас беседуете со мной частным порядком или — как официальное лицо?
— А я, дорогой, никогда и не бросал работу на благо Родины, — сурово отчеканил дядя Леша, глядя мне прямо в глаза. — Я был, есть и буду работать в органах до своего последнего вздоха!
После такого заявления нам оставалось только вскочить со своих мест и запеть государственный гимн — на новые слова старого Михалкова, но, секунду поколебавшись, я все-таки отклонил эту мысль как слишком смелую и робко поинтересовался:
— А почему вы так уверены в том, что мне так уж необходима «крыша», а если необходима, то именно фээсбэшная?
— А потому, дорогой, что, когда вы с Григорием сложите все куски амулета, он окажется слишком могущественным, чтобы мы допустили его использование одним человеком, пусть даже двумя. И поверь мне на слово, заполучив его в свои руки, ты сам захочешь как можно скорее от него избавиться. Человеку не под силу владеть такой вещью в одиночку: амулет будет влиять не только на судьбы отдельных людей, но и на целые государства, а также — на все человечество, уж поверь старику! Ты только представь, что получится, если он попадет не в те руки: может произойти все что угодно, включая конец света. Не подумай, я не утверждаю, что правительственным чиновникам можно доверять больше, нежели частным лицам, но ФСБ — это не просто люди. Это, мой дорогой, система, страхующая от случайностей и всевозможных субъективных ошибок. Кроме того, ФСБ — сила, способная защитить амулет от тех, кто захочет на него посягнуть…
— И в случае необходимости использовать в своих интересах, не так ли? — закончил я за него. — А что же будет с нами? Что будет со мной и Григорием, когда мы закончим сборку амулета и он перейдет к ФСБ? Нас… убьют? Вы же сами сказали: система не оставляет посторонних свидетелей.
Взгляд старого чекиста смягчился, голос зазвучал елейно:
— Да брось ты, Стасик! Никто тебя, разумеется, убивать не будет, тем более Гришку твоего. Не боись, не убьем!
Он замолчал, и было невозможно сказать с полной уверенностью, что он на самом деле думал: ликвидирует ли он нас с Григорием в конце работы, или в свете грядущего «передела мира» мы станем слишком мелкими сошками, чтобы пачкать о нас руки…
— Но для непонятливых повторяю, — прервав свое многозначительное -молчание, произнес дядя Леша, и тон его вновь обрел суровость. — Теперь -это дело ведет ФСБ. А мы если копаем, то копаем глубоко. Так и заруби себе на носу.