Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2007
Валерий Соловей
Валерий Соловей — доктор исторических наук, эксперт Горбачев-фонда.
Контуры нового мира
Опустилась Тьма, и рассвет не наступит.
Д. Р. Р. Толкиен
Пятнадцать лет реформирования России — срок более чем достаточный для подведения итогов, пусть предварительных, но далеко не поверхностных. Все множество существующих на сей счет точек зрения вне зависимости от мировоззренческих и идеологических оттенков, глубины анализа и основательности (или, наоборот, легковесности) аргументации тяготеет к трем основным позициям.
Первая: несмотря на трудности и отклонения, так сказать зигзаги истории, события все же движутся в правильном направлении. Какое направление считать правильным — во многом зависит от идейно-политической позиции наблюдателя. Для одних это формирование в России политической демократии и рыночной экономики, ее приобщение к семье «цивилизованных стран». Для других — восстановление сильной независимой власти («суверенной демократии») и военной мощи, возвращение к государственной регулируемой экономике, возрождение России как мирового центра силы, пусть в экономизированной оболочке «энергетической сверхдержавы».
Вторая позиция прямо противоположна, ее существо можно выразить фразой из песни Владимира Высоцкого: «Все не так, рабята, надо…» Оценка российского развития как сущностного «неправильного», вероятно, в большей мере предопределена материальным положением и психологическим темпераментом наблюдателей, чем их политико-идеологическими взглядами. В оптике нищих интеллигентов — неважно, либеральных или государственнических воззрений — Россия одинаково неуспешна: не приближается к западному идеалу, а отдаляется от него — в одном случае, не возрождает традиционную мощь, а продолжает деградировать — в другом.
Наконец, в последнее время все более набирает силу мнение, что события развиваются именно так, как они и должны были развиваться, что в силу специфики российского исторического и социокультурного кода мы получили то, что должны были получить. На новом историческом витке восстанавливается традиционно внедемократическая система «русской власти» и столь же традиционно некапиталистическая и даже нерыночная «раздаточная экономика». В общем, как говорилось в нашумевшей перестроечной книге, «иного не дано». Не стоит думать, что подобный взгляд — монополия русских националистов и империалистов. Не меньше его сторонников среди рафинированных московских либералов, например, в московской Высшей школе экономики — оплоте либеральной экономической мысли.
Возникает естественный соблазн маркировать приведенные выше точки зрения как оптимистическую, пессимистическую и реалистическую. Но лично меня как человека, гражданина и профессионального историка смущает крайний фатализм предложенного «реализма». Мало того, что он отказывает людям в свободе воли и возможности изменить историческую судьбу, а ведь человеческие существа психологически никогда не смирятся с таким вердиктом. Мало того, что он обессмысливает не только политическую активность любого сорта, но и любую культурную и гражданскую деятельность, выходящую за горизонт повседневного человеческого существования.
Этот реализм ничуть не объясняет и механизм развития русской истории. Он фокусируется на статике, а не на динамике. Между тем, как убедительно показала теория диссипативных структур И. Пригожина, не изменение — промежуток между двумя стабильными, равновесными состояниями, а равновесие — промежуток двумя флуктуациями. Другими словами, изменение — постоянно, равновесие — временно.
Возведение русской истории в ранг неизменной, почти метафизической сущности — ход сильный, но тупиковый, ибо обессмысливает любые интеллектуальные дискуссии и научный поиск. При всех возможных параллелях, сближениях и сходствах не очень верится, что нынешняя российская власть суть едина со сталинским Левиафаном и самодержавной монархией, а современная экономическая система — лишь модификация государственно патронируемой экономики начала XX века. В конце концов, творцами любых институтов, даже самых устойчивых, выступают люди, которые меняются. Значит, не могут не изменяться и сами институты. Считать Россию исключением из общего правила означало бы занять фактически расистскую позицию: страна, которая не меняется, может существовать лишь для того, чтобы преподать миру негативный урок.
В «реалистической» версии психологически и интеллектуально подавляет ее монументальная неподвижность, обрекающая на пессимизм воли. Все равно что в старом советском анекдоте: как ни пытался рабочий из украденных на заводе деталей собрать швейную машинку, у него все время получался пулемет. В то же время «оптимистической» и «пессимистической» точкам зрения, на мой взгляд, не хватает трезвого реализма или, другими словами, пессимизма разума.
Обе эти версии зиждутся на общих культурных и психологических посылках. Они имплицитно исходят из существования смысла человеческой истории и полагают, что знают, в каком направлении, к какому искомому состоянию история движется. Они безоговорочно принимают аксиоматику прогресса, веря, что жить станет, как говаривал один великий «прогрессист» XX века, лучше и веселее… Они надеются, что зигзаги истории носят временный и преодолимый характер, что в конечном счете история России вырулит на «магистральный путь», ведущий ее в семью «цивилизованных наций» или к «возрождению» традиционной мощи. Наконец, они преисполнены антропологического оптимизма: люди рождены для «чего-то лучшего, чего-то высокого», а человеческая природа развивается в направлении совершенствования и улуч-шения.
В некотором смысле «пессимистиче-ский» взгляд оптимистичнее самых «оптимистических» оценок. Оценивая статус-кво как фундаментальное отступление от «красной линии» истории, он в глубине своей убежден, что ситуация поправима и все упирается в дефицит добрых намерений и усилий, слабость институтов и пороки элиты. Возникла даже специальная научная дисциплина — «транзитология», изучающая закономерности неизбежного перехода «новых демократий» к светлому капиталистическому будущему. Этакая паранаучная телеология, или марксизм в либеральной аранжировке. В психологическом и культурном отношении ожидание цивилизованного капитализма как «светлого будущего» ничем не отличается от ожидания коммунизма: в обоих случаях люди не живут, а лишь собираются жить.
Вера в лучшее и культурное обаяние построенных на ней схем настолько велики и неизбывны, что корежат здравый смысл и искажают восприятие действительности. Даже умные люди, профессионально занимающиеся социальными науками, почему-то склонны забывать о том, что, как любил повторять покойный Александр Зиновьев, эволюция сложных социальных систем необратима. То, что мы считаем досадными и поправимыми отклонениями от «столбовой дороги» истории, на самом деле может составлять не девиацию, а саму суть, стержень современной российской ситуации. Помните старую советскую шутку, о том, что нет ничего временного, что не стало бы постоянным?
И вообще, с чего мы взяли, что будущее непременно должно быть лучше сегодняшнего и вчерашнего дня? Не бывает универсального и всеохватывающего прогресса для всех: улучшения и приобретения для одних с неизбежностью оказываются потерями для других, и общий итог не обязательно складывается в пользу большинства. Прогресс в одних областях человеческого бытия не обязательно совпадает с прогрессом в других: большинство индустриальных и технологических (а не только социальных) революций оборачивалось колоссальными социальными потерями для перемалывавшихся рево-люционными переменами слоев общества. Здесь, конечно, можно возразить, что подобный упадок носил временный характер, приводя впоследствии к всеобщему подъему. Но это слишком слабое утешение для миллионов людей, оказавшихся под колесами обезличенной «исторической необходимости». Уж кто-кто, а живущие в России знают это не понаслышке.
Но несравненно важнее другое: упадок, деградация и регресс такие же равноценные и равнозначные формы человеческого развития, как прогресс и эволюция. История человечества не есть постоянное улучшение, развитие от хорошего к лучшему. В ней фазы подъема и прогресса нередко сменялись фазами длительного регресса и чудовищного упадка, когда смыслом человеческого существования становилось простое физическое выживание. При этом достижения предшествующих восходящих эпох пускались в распыл и под нож — нередко в прямом смысле слова.
Упования на то, что природа человека хороша по своей сути, выглядят неоправданно оптимистично. История слишком наглядно доказывает, что нет такого преступления, которое люди не совершили бы, и что глубина человеческого падения, причем падения ни единиц, ни групп, а масс и народов, поистине беспредельна.
Нам не дано выбирать историческую эпоху, в которой мы живем. Не очень велики шансы и предотвратить нежелательные тектонические сдвиги. Хотя бы по причине непонимания, почему и как они происходят — здесь работают масштабные закономерности, смысл и механизмы которых не расшифрованы. Мы твердо знаем лишь одно: регресс и упадок случались не раз, значит, они могут повториться. В том числе выпасть на нашу долю.
Это не призыв отказаться от априори позитивного взгляда на будущее в пользу столь же априори негативного. Смысл моей идеи в другом: пора перестать рассматривать время, в котором мы живем, как несамостоятельное, как приготовление к «светлому будущему» или же ужасный конец «великой эпохи». Признание самоценности и самостоятельности переживаемого исторического момента не исключает его оценки как переходного и даже переломного. Но не стоит заранее предрешать, куда мы переходим, к чему ведет открывшийся перед нами переход. История — открытый процесс, а не движение к заведомо известным целям.
Признание этой довольно очевидной вещи позволит по-новому взглянуть на перемены последнего пятнадцатилетия и обнаружить в них не одни лишь советские руины, не один лишь недостроенный «цивилизованный капитализм» или не вполне возродившуюся «державность». И даже не сочетание того и другого.
Сотря случайные черты, мы с изумлением обнаружим, что на наших глазах происходит в полном смысле рождение нового мира — мира, еще не знаемого историей. В России интенсивно формируется новое социальное качество, и этот процесс зашел уже настолько далеко, что его можно обнаружить, описать и осмыслить. Зерна перемен взошли и заколосились.
Если же перейти от метафор к более осязаемым вещам, то речь пойдет о формировании в нашей стране принципиально нового типа государства и возникновении принципиально нового типа общества. Подчеркну: нового не для России, а для мира вообще.
Именно в современной России становится на ноги государство, которое известный русский историк А. И. Фурсов назвал корпорацией-государством. (Несмотря на созвучие, ничего общего с «корпоративным государством» Муссолини.) Оно принципиально ново в сравнении с уже известными государственными формами — империей и национальным государством.
Каковы же характерообразующие черты корпорации-государства? Во-первых, в своем поведении оно руководствуется исключительно экономикоцентрической логикой, стараясь минимизировать лю-бые социальные и антропологические ин-вестиции. За доказательством далеко -ходить не надо, достаточно посмотреть на па-раметры государственной поли-ти-ки -и -российской социоэкономической ситуации.
Россия — страна с самой низкой в -Европе заработной платой и самым низким уровнем социальных расходов; единственная европейская страна, где минимальная зарплата ниже официального прожиточного минимума (на который, как хорошо известно, прожить попросту невозможно). «Золотой дождь» высоких сырьевых цен пролился на немногих, а подавляющему большинству достались даже не его струйки, а лишь капельки. За счет нефтяных сверхдоходов Стабилизационный фонд прибрел только в январе–сентябре 2006 года иностранной валюты более чем на 1,5 трлн рублей. Это в 7,4 раза больше годовых расходов на образование, в 10,2 раза больше ассигнований на здравоохранение, в 30 раз больше расходов на культуру и даже в 4,5 раза больше запланированных федеральных расходов на развитие экономики. А еще Россия — абсолютный рекордсмен по вывозу капитала: в 2006 году объемы вывезенного составили около 6 % ВВП.
Так называемые «национальные проекты» не более чем дымовая завеса антиобщественной по своей сути политики, или, как сейчас модно говорить, государственный пиар. Собственно говоря, какой в них рациональный смысл, если из региональных бюджетов в 2003–2006 годах, по оценкам Счетной палаты, было изъято почти 600 млрд рублей доходов, а возвращено — лишь 53 млрд? И все это под нескончаемый рефрен о том, что главной движущей силой постиндустриальной эпохи являются именно люди и надо инвестировать в «человеческий капитал».
В человека и вкладываются, но людей этих можно перечислить чуть ли не поименно. Экономикоцентризм корпорации-государства направлен на перераспределение национального дохода в пользу узкой группы лиц. В рамках такого подхода большинство населения России обречено быть нищим, а часть его так вообще избыточна. А что вы хотите? «Энергетической сверхдержаве» нужно не так уж много людей для обслуживания газо- и нефтепроводов и добычи сырья. Желательно иметь раза в полтора-два меньше, чем сейчас. Вот убийственная (не только в переносном, но в прямом смысле) оценка тех экономических целей, которые провозглашаются Россией: «Поднять экономику РФ до среднемирового уровня можно только за счет [снижения] уровня жизни собственного населения. […] Государству экономически выгодно сокращение численности └убыточного“ населения (детей и пенсионеров. — В. С.) и увеличение └прибыльного“, но переход ко второй модели должен происходить за счет └естественной“ убыли ненужного населения»[1].
Тем более не нужны такой сверхдержаве передовая наука, высокая культура и даже машиностроение.
Узко экономикоцентрическая и групповая логика корпорации-государства есть не следствие чьих-то ошибок или заблуждений, которые могут быть исправлены появлением в нем новых персонажей. Жадность и пренебрежение людьми — родовая черта отечественной элиты, ее базовое ценностное основание и даже в некотором смысле ее антропологическая специфика. Скажу без обиняков: есть серьезные основания полагать, что наша элита в социальном отношении не вполне относится к человеческому роду.
Ну, автор загнул, скажут читатели. А вот и нет! Это не гипербола, а научная гипотеза, подтверждаемая исследованиями ценностного и социокультурного профиля отечественной элиты. По исследованиям известного политического психолога Е. Б. Шестопал, в ее высшем эшелоне стремительно размывается социальный инстинкт — фундаментальное отличие человека от животного, то, что, собственно, делает человека человеком, превращая биологический вид в человеческую общность в подлинном смысле слова.
Возможность превращения человека в существо, по своему физическому облику человеческое (антропоморфное), но своим поведением отрицающего человечность, принципиально заложена в самой анатомической структуре нашего мозга. Отражающий весь огромный и с трудом представимый путь становления человека, он состоит из трех частей, трех слоев, или, если угодно, из трех мозгов. Самый древний — это «рептильный мозг» (Р-комплекс), доставшийся нам в наследство от рептилий. На него наслоился лимбический мозг — привет от млекопитающих! И, наконец, собственно человеческое приобретение — неокортекс. Эти три мозга отвечают за различные функции человеческого поведения, различные сферы человека, причем «рептильному мозгу» принадлежит ключевая роль в агрессивном поведении, в установлении социальной иерархии (в том числе через половое поведение) и контроле за территорией.
Так вот, неокортекс может вообще отключаться, или его влияние на поведение и мотивацию человека может значительно ослабеть с соответствующим усилением лимбического мозга и Р-комплекса. Это достоверно доказано медициной. Не так уж трудно человеку вызвать из бездн своей памяти не только обезьяну или свинью, но даже змею или доисторического ящера. Одному из крупнейших психологов конца XX века, Станиславу Грофу, это удавалось в ходе его революционных экспериментов по изменению человеческого сознания, причем достоверность полученной информации была подтверждена зоологами-палеонтологами[2]. В этом свете сравнение некоторых людей и их поведения с животными перестает быть просто избитым литературным приемом, а приобретает прямой, нередко зловещий смысл.
Теперь давайте представим людей, у которых неокортекс был изначально -ослаблен в пользу лимбического и рептильного мозгов. В прежнем историче-ском контексте их скрытые потенции подавлялись, и они вынуждены были их скрывать. Но вот открылся уникальный -исторический шанс (причины чего сейчас не обсуждаются), когда «звериное» начало оказалось не недостатком, а колоссальным исходным преимуществом. Естественно, оно вылезло наружу, стало править бал и адаптировать ситуацию под себя, а не адаптироваться к ней. Говоря огрубленно, строить мир для хищников и дичи.
Внешне это, безусловно, люди, причем зачастую не лишенные внешнего лоска и даже рафинированности. Но вот по своему социальному поведению, по своей глубинной (даже не осознаваемой ими самими) мотивации они уже перестали быть людьми. Мог ли старик Ницше вообразить, что его призыв «преодолеть в себе человеческое» станет игрой не на по-вышение, а на понижение, приведет не к человекобогу, а к зверочеловеку! Впрочем, опускаться всегда легче, чем подниматься.
Было бы заблуждением полагать, что наша элита асоциальна как таковая. Нет, она социальна — несоциальных животных не существует. С одним крошечным уточнением: присущий российской элите -и тщательно пестуемый ею тип социальности по своей сути носит дочеловече-ский характер, и в этом смысле он противоположен социальности человеческой.
Разумеется, это не более чем огрубленная схема, действительность сложнее и полна нюансов. Но поговорите с теми, кто не понаслышке знаком с нравами правящего сословия, или, если есть возможность, сами изучите их изнутри, так сказать, методом встроенного наблюдения. И вы увидите и поймете, что отношения между «ними» и «нами» не объясняются только материальным неравенством, что для их объяснения явно недостаточны классические теоретические модели вроде социального отчуждения, классовой вражды и культурного разрыва. Это все присутствует, но вместе с тем есть нечто гораздо более глубокое и основательное — антропологический разрыв. Отношения между элитой и «остальными» все больше напоминают отношения имеющих общий антропоморфный облик, но фактически двух различных видов живых существ наподобие уэллсовских элоев и морлоков.
Впрочем, разве тому, кто погружен в российскую жизнь, нужны какие-нибудь дополнительные доказательства, что «они» относятся к «нам» как не вполне людям, а, возможно, даже и совсем не людям? В лучшем (подчеркиваю: в лучшем!) случае мы — «дикари», с которыми вынуждены иметь дело «цивилизаторы». Такова культурная и ценностная аксиология современной российской элиты, в том числе составляющей руководящий государственный слой.
Итак, вторая принципиальная черта корпорации-государства — его субстанциальная враждебность человеческому типу социальности и, соответственно, объективно разрушительный характер подобного государства в отношении человеческого общества.
Разрушительный пафос современного нам государства усиливается и развивается его третьей основополагающей чертой — отказом от определения, что справедливо, а что нет. По Аристотелю, именно в этом определении и состоит смысл существования любого государства. Дело здесь совсем не в слабости правовых институтов и избирательном применении законодательства (пресловутое «басманное правосудие») в современной России. Правовые нормы лишь одно из выражений универсального, космического принципа справедливости-как-порядка (или порядка-как-справедливости), которому, по Платону, подвержено все — от природы и космоса до социальной жизни. В этом контексте справедливость не только исток легитимности государства, но и основание любой упорядоченной и разумной социальной деятельности. Отказ государства от базовой прерогативы определения, что справедливо, а что нет, подрывает его собственную легитимность и взрывает социальный космос. В соотнесении с метафизическими категориями корпорация-государство оказывается агентом Хаоса, противостоящего Космосу как порядку-справедливости.
Такое государство по самой свой природе не может установить четкие правила игры где бы то ни было — от экономики и политики до правовой сферы. Ведь любые правила потенциально способны помешать подлинному предназначению кор-порации-государства — осуществлению узкогруппового интереса. Этот интерес не просто приоритетен по отношению к любым ценностям общественного блага, он, еще раз повторю, враждебен обществу по самой своей сути.
Чтобы показать это нагляднее, обращусь к анализу нового качества россий-ского общества. Нетрудно увидеть, что оно все более напоминает зеркальное отражение корпорации-государства. Ответом на стратегию минимизации социальных и антропологических издержек стала беспрецедентная для невоюющей страны социоантропологическая дегра-дация.
Невозможно оспорить или перечеркнуть тот фундаментальный факт, что наши люди в подавляющем большинстве стали жить меньше, хуже и беднее, а каждое новое поколение в целом физически слабее и интеллектуально менее развито, чем предшествующее. Российские мужчины живут в среднем на 20 лет, а женщины — на 10 лет меньше жителей западных стран; дефицит белка в питании составляет 35–40 %, а 40 % беременных женщин страдают вызванной плохим питанием анемией; в целом по важнейшим социальным показателям и международным оценкам качества человеческого потенциала Россия в лучшем случае входит в пятую-шестую десятку стран.
О деградации интеллектуальной и культурной жизни не говорит лишь ленивый. Поверить в «возрождение российской науки» способен лишь законченный идиот. Да и кому ее «возрождать», если пятнадцать лет тому назад наша молодежь по уровню интеллектуального развития входила в первую пятерку или даже тройку стран, а сейчас еле удерживается в конце четвертого десятка.
А ведь именно социоантропологи-ческие показатели (качество жизни и здоровье нации, уровень ее интеллектуального развития) должны ставиться во главу угла при оценке всяких масштабных перемен. Все без исключения современные социологические теории и футуристи-ческие прогнозы уверяют, что человеческий потенциал есть главное условие вхождения в постиндустриальную эпоху и залог -успешного развития. И в какую же эпоху нас ведет деградация этого потен-циала? (Это совсем не риторический -вопрос, ответ на который я предложу дальше.)
Крайне сомнительно, что жестокая социоантропологическая деградация может компенсироваться технологическим прогрессом бытовой стороны российской жизни: мобильными телефонами и западными автомобилями, персональными компьютерами и «интернетизацией всей страны». И дело даже не в том, что, как отмечалось раньше, технический прогресс может не совпадать с социальным. Есть серьезные сомнения в том, что метафора и символ современного прогресса — компьютер и Интернет — в принципе ведут к прогрессу человека, а не к его де-градации.
Это не доморощенный руссоизм в духе «по мере того, как совершенствовались науки и искусства, развращалась душа», а предостережение, основанное на фундаментальных, но тщательно замалчиваемых фактах и их последствиях. Новые технические средства, как ни парадоксально это прозвучит, не освобождают, а за-крепощают человека, ведь у путешественников по виртуальной реальности свободного времени — этого главного богатства человека и ключевого условия его совершенствования и саморазвития — становится не больше, а меньше. Аналогичным образом внедрение электроники привело не к уменьшению бумагооборота, а к резкому увеличению количества используемой бумаги. Но виртуальное рабство, в отличие от прежних форм отчуждения человека, основано не на грубом его подавлении, оно в прямом и переносном смыслах нажимает на точки человеческого удовольствия, маскируя свою суть иллюзорным ощущением свободы, счастья и даже всесилия.
Виртуальная реальность разрушает человеческую природу человека не менее эффективно, но более скрытно и замаскированно, чем новая социальная рамка, поощряющая рептильный и животный аспекты человеческого мозга. «Знаковая, письменная культура, которая с XV века в Европе превратилась в └галактику Гутенберга“, создает цельность личности и фиксирует оппозицию └душа — тело“. Ком-пьютерные виртореальность и кибепространство заставляют человека покинуть └галактику Гутенберга“, поскольку оперируют не знаками, а образами и именно к ним адаптируют человека. Последний в таком случае оказывается отброшен не только в догуттенберговскую эпоху, в XIV век, но проваливается в Колодце Времени значительно глубже — в эпоху до VII века до н. э., не в допечатную, а вообще в дописьменную эпоху. Виртореальность, таким образом, воспроизводит ситуацию трехтысячелетней давности, стирает различие между телом и душой (результат — живой труп)…»[3] Отключая неокортекс и даже лимбический мозг, виртореальность «на время перемещает человека в далекое (дочеловеческое) прошлое в качестве в значительной степени дочеловеческого существа, не меняя при этом его морфологию, физическую организацию»[4].
Чудовищная правда состоит в том, что наибольшие достижения технологического прогресса ведут не к освобождению, а куют цепи нового рабства, не поднимают человека ввысь, а опускают его вниз. Популярные фильмы «Матрица» удачно поймали существо метаморфозы: мы движемся вверх по лестнице, ведущей вниз. Просто в России это видно гораздо лучше, чем на Западе.
Деградирующее население, представляющее с точки зрения корпорации-государства социальный и антропологический балласт, тем не менее хочет жить, а потому ищет и обретает новые формы социальной организации и новые ценности. Но эти формы и ценности радикально альтернативны по отношению к формам социальной жизни и ценностям, вырабатывавшимся человечеством на протяжении нескольких последних веков. Если государство бросает людей на произвол судьбы, то они организуются помимо и против государства; если оно отказывается от привилегии установления справедливости и порядка, то отверженные устанавливают собственные справедливость и порядок; если для выживания надо поощрять в себе зверя, то зверь взрастет.
Социальная жизнь России регулируется не государством, правом или институтами, а группами «сильных» — что наверху, что внизу. Изначальный источник их силы не власть, богатство и оружие, а готовность легко перешагнуть все человеческое в себе и в других. Будучи ближе к Природе, чем к Культуре, они задают порядок и структуру нового русского космоса. В перспективе прошедшей эпохи этот космос выглядит беспорядком и несправедливостью, однако в том-то и дело, что измерять его прошедшим бессмысленно.
Мы вступили в новую историческую эпоху, суть которой не гибель старого мира, не временное проседание в архаику, не ситуативное отклонение прогрессистского развития, а рождение нового социального качества, нового общества, если угодно, нового типа порядка и справедливости. Его далеко зашедший генезис не спонтанная реакция на масштабный кризис, а поиск выхода из кризиса, который обретается на путях строительства нового мира.
Это очень жестокое и грубое общество, вероятно, самое жестокое общество (пост)христианского мира. Невооруженным глазом заметны примитивизация культуры и интеллектуальная деградация, криминализация жизни и рост массовой агрессии. Достаточно сказать, что современная Россия — абсолютный мировой рекордсмен по числу убийств на 100 тысяч населения (и это без учета пропавших без вести, большинство которых также убиты). В сущности, мы живем в социальном аду, который не замечаем лишь потому, что свыклись с ним и для нас он — норма.
Этот ад имеет собственные ценностные и социокультурные основания. Характерно, что носителем нового типа ценностей выступает прежде всего молодежь, что указывает на устойчиво воспроизводящийся характер нового общества, развивающегося уже на собственной основе. Вопреки прекраснодушным ожиданиям, современная молодежь — носитель не демократических, а субстанционально антидемократических ценностей и социальных связей.
Социология и глубокие исследования ментального профиля отечественной молодежи показывают, что ее ведущие мотивы и ценности прямо противоположны мотивам и ценностям, составляющим основание демократии: не равноправие, а иерархия; не убеждение, а насилие; не сотрудничество, а воинствующий индивидуализм[5]. Эта базовая социокультурная матрица молодежи не зависит от материального положения и статуса родителей, хотя наиболее отчетливо проявляется среди «золотой молодежи». В целом семантическое пространство и ценностно-мотивационную структуру отечественных молодежи и элиты определяет эгоцентризм почти что биологического толка, в то время как культура воспринимается как репрессивная и внешняя сила. Другими словами, Натура, Природа им ближе, чем Куль-тура[6].
Любой ответственный социолог скажет, что российское общество атомизировано — не индивидуализировано, а именно атомизировано, в нем ощущается острый дефицит горизонтальных социальных связей. Этот дефицит компенсируется группированием, основанным не столько на социальных и культурных, сколько на биологических признаках, главный из которых — общность крови. Но не только молодые люди сбиваются в стаи. Отечественная элита, в том числе крупная финансовая, последнее время внешне незаметно, но все более явственно тяготеет к объединению на этнической основе. В целом в российском обществе происходит отказ от сложных и рафинированных ценностей и идентичностей в пользу простых, примордиальных — ценностей почвы и крови, клановой и племенной лояль-ностей.
Современная Россия легко и самозабвенно избавляется от ценностей Модерна и наследия Просвещения. На смену универсализму приходит партикуляризм, рационализм замещается иррационализмом, презумпция равенства людей — биологическим инстинктом господства/подчинения, надежда на прогресс — сладострастным погружением в деградацию и упадок. Не только массовая публика, но уже и интеллектуалы предпочитают оккультизм, псевдоэзотерику и иррациональность прозрачности декартовского разума и гордости паскалевского «мыслящего трост-ника».
Это симптом не только лишь внутрироссийского кризиса — ведь подобной тягой охвачен и западный мир, — а присущий эпохам исторического упадка страх перед невыносимым будущим, фундаментальная неуверенность в его способности подарить надежду. Корни коллективного страха лежат на уровне бессознательного, уже не отдельные провидцы и пророки, а массовая интуиция ощущает надвигающийся ужас — приближение «великой Тьмы», как сказал бы визионер Тол-киен.
Как назвать тот новый мир, который на наших глазах рождается в России и идет на смену миру старому? Я называю его «неоварварским», подчеркивая этим термином как аналогию с варварской эпохой после падения античного Рима (а ведь мы в полном смысле слова пережили новое падение «Рима» — на этот раз «Третьего»), так и условность проведенной аналогии. Социальный и антропологический регресс не обязательно должны совпадать с регрессом технологическим. Новые варвары вооружены самыми передовыми технологиями — от военных и политиче-ских до социокультурных, но их антропологическая суть, существо нового типа -социальных связей и ценностей — варварское.
В упрощенном виде социальный порядок, сформировавшийся в России, можно определить как сочетание корпорации-государства и неоварварского общества. Тем самым нашей страной открыта новая страница мировой истории.
Да-да, происходящее с нами не «черная дыра», не пример всему человечеству, как не надо жить, а в полном смысле слова опережающее развитие. В начале III тысячелетия Россия опередила мировое время, указав вектор, в котором движется (пост)христианская цивилизация. О том, что современную Европу в ближайшие полтора-два десятилетия ожидают «римский сценарий» и варваризация, уже публично возвещают обычно предпочитающие находиться в тени западные военные аналитики[7].
Запад, чье величие после падения СССР казалось безусловным и неоспоримым, в действительности представляет -собой мощь не на рассвете, а на закате. Доказательства этого утверждения потребовали бы немало бумаги и слов, но давайте просто вспомним, что не бывает вечных цивилизаций, социоэкономических и политических систем, что все рожденное историей рано или поздно ею же будет и уничтожено.
Что же удивительного, если погибнет хрупкий и, в общем-то, уникальный цветок западной цивилизации и капитализма? Только ленивые из западных интеллектуалов не говорят сейчас о закате демократии, конце либерализма, сносе наследия Просвещения, низвержении ценности прав человека и прочих ласкавших слух понятий. Удивительно лишь, что это, вероятно, произойдет на наших глазах и не без нашего участия.
Как ни странно, в открывающейся новой глобальной перспективе Россия находится не в самой плохой позиции. Она раньше вошла в варварство и, стало быть, может раньше и успешнее выйти из него. Наши люди удивительно адаптивны, способны выживать в самых тяжелых, подлинно нечеловеческих условиях, чего в помине нет у современных западных народов. Эти условия упростили и примитивизировали нашу жизнь, разрушили нашу культуру и социальность, превратили страну в территорию ненависти, но обострили наши чувства и наши инстинкты, закалили нашу волю. Мы стали более жизнестойкими и научились жить на руинах. То, что не убило нас, сделало нас сильнее — примитивнее, но значительно сильнее. Нигде, кроме современной России, нет такого торжества воли — воли к власти и воли к жизни. И эта воля — единственное, что способно дать надежду — надежду не на лучшее будущее, а на будущее вообще.
В историософских трудах XVIII века зрелая цивилизация европейских народов противопоставлялась варварству как юности человечества. В начале III тысячелетия эта метафора приобрела неожиданный смысл: рождающееся в России новое общество идет взамен роскошной и убаюкивающей дряхлости Запада. Это не смена социоэкономических и политических систем, а смена исторических эпох. И, как обычно, она начинается там и тогда, где и когда ее меньше всего ожидали.
За циклом деградации и упадка со временем воспоследует новый подъем вверх. Ведь даже самые отъявленные антропологические пессимисты резервируют за -человеком право на свободу; в самые страшные эпохи бился тонкий пульс надежды; самая темная ночь когда-нибудь закончится. Но чтобы приблизить рассвет и взрастить надежду, надо трезво и нелицеприятно смотреть на происходящее с нами, понимать, куда движутся страна и мир. И не стоить строить иллюзий: «соскочить» с поезда истории не удастся никому, и выбора не осталось. Или мы пойдем навстречу своей судьбе с ясным взором, пониманием глубинного смысла происходящего и готовностью к самому страшному, или судьба повлечет нас за собой.
От редакции
Памфлет Валерия Соловья производит столь сильное и -мрачное впечатление, что мы не решились выпустить его к читателю без смягчающего сопровождения других наших авторов, взирающих на ход исторических событий менее безнадежно.
Расплывчатые контуры
Редакция «Невы» убедительно просила, чтобы при обсуждении статьи Валерия Соловья «Контуры нового мира» разбирались бы исключительно аргументы автора статьи, но не его мотивы. Требование это абсолютно справедливо. И все же первая мысль: зачем все это написано? Зачем автор нагромоздил одну на другую столько… интересных идей? Но просьба редакции — закон, оставим этот вопрос без ответа. Итак, Валерий Соловей утверждает, что Россия первой вступает в новую эпоху, которой суждено стать «темным будущим всего человечества». Название этого нового общественного строя — «государство-корпорация», то есть это государство, которое заботится только о своих экономических интересах, а на население — плюет, в результате чего население деградирует, что в статье доказывается с цифрами в руках. Такая безнравственность нашей элиты объясняется тем, у ее представителей ослабевает работа неокортекса, то есть наиболее продвинутых частей коры головного мозга. Западу, как Древнему Риму, тоже предстоит «варваризация», но Россия пошла по этому пути первой. Такая вот веселая кар-тина…
Однако первое, что бросается в глаза при чтении статьи В. Соловья, — это предельно вольное обращение с цифрами и фактами, которое, впрочем, вероятно, объясняется просто незнакомством с вопросом.
В частности, те цифры, которыми Валерий Соловей доказывает деградацию России под властью «государства-корпорации», не всегда точны. Утверждение автора, что российская элита «старается минимизировать любые социальные и антропологические инвестиции», неверно. Автор этих строк с «лупой в руках» изучал основные показатели федерального бюджета начиная с 2000 года и может достоверно свидетельствовать: важнейшая особенность финансовой политики эпохи Путина заключается в ускоренном увеличении расходов, во-первых, на бюрократию и силовые структуры и, во-вторых, на социальные цели. Этот вывод даже побудил автора назвать наши бюджеты «бюджетами социально-полицейского государства». Утверждение г-на Соловья, что в 2006 году мы имели огромный вывоз капитала, -неверно. Чистый ввоз (а не вывоз) капитала в Россию за девять месяцев 2006 года, по данным Центробанка, составил более 26 млрд долларов, что компенсирует вывоз капитала за несколько предыдущих лет. В 2005 году мы имели также не вывоз, а ввоз капитала в размере более 5 млрд долларов.
Утверждение автора, что, по оценкам Счетной палаты, федеральный центр «выкачал» из бюджетов регионов 600 млрд рублей, а взамен дал им 53 млрд также вводит в заблуждение. Счетная палата имела в виду только то, что регионы были лишены собственных источников доходов. Наше правительство предпочитает строительство вертикали и централизацию не только в политической сфере, но и в сфере финансов. Поэтому она меняет законодательство таким образом, чтобы большинство налогов поступало в федеральный бюджет, а он бы, в свою очередь, распределял дотации между регионами. В бюджете 2006 года специальный раздел, связанный с дотациями в пользу региональных бюджетов ( так называемых «межбюджетных трансфертов»), составляет около 1,5 трлн рублей, но дотации регионам поступают и через другие разделы бюджета.
Константин Фрумкин,
культуролог, редактор отдела
финансов журнала «Компания»
ГЛАС ВОПИЮЩЕГО
Надежду быть услышанным дают жуткие предсказания. Чем жутче, тем лучше. «Опустилась Тьма, и рассвет не наступит» — такой эпиграф из Толкиена предпосылает Валерий Соловей своей статье, похожей на страшную сказку. Признаюсь, она вызывает у меня в рациональном смысле несколько ироническое отношение, а в эмоциональном… увы, мои собственные страхи откликаются на нее.
По сути, это очередная статья об особом пути и первенстве России. Ее пряная особенность в том, что об особом пути и первенстве обычно говорят в каком-то положительном смысле: всему, мол, миру свет несем. Какой именно, тут версии самые разные — от коммунизма до православной соборности, но несем. А Валерий Соловей настаивает, что мы первые на пути во тьму и варварство, но зато самые адаптированные, волевые, жизнестойкие и т. д., и т. п. Но схема знакомая.
Три позиции во взглядах на современное развитие страны выделены, по-моему, точно, только «пессимистическая» и «реалистическая» нередко сочетаются. С тем, что будущее может быть куда хуже сегодняшнего и вчерашнего дня, спорить не стану. Вся история подтверждает. В тринадцатом году никто не думал, насколько хуже будет в четырнадцатом, а тем более в восемнадцатом и двадцать первом.
Но, с другой стороны, несомненный прогресс — в историческом масштабе — тоже отрицать нельзя: я имею в виду, например, рост продолжительности жизни и снижение детской смертности на планетарном уровне. По-моему, все-таки есть такой прогресс, где выигрыш для одних не обязательно оказывается потерями для других.
В целом же с посылками о возможности упадка я скорее согласна. Но с мыслями о том, что в России складывается какое-то не виданное в истории античеловеческое государство под управлением элит, которые не относятся к человеческому роду, соглашаться как-то странно. По-моему, столетиями, а не только у нас сегодня власти предержащие стремились минимизировать «социальные и антропологические инвестиции». Когда, например, «овцы пожирали людей», то политика огораживания была самой что ни есть «экономикоцентрической», да еще куда похлеще, чем сейчас в России. Не верю, что пятнадцать лет назад наша молодежь по интеллектуальному уровню входила в первую пятерку или даже тройку стран, а сейчас в конце четвертого десятка. Похоже, сами коммунисты себе тогда так насчитали. Совсем недавно, кстати, с месяц назад, наши студенты и школьники взяли пять мест в первой десятке по программированию. Не верю, что компьютер «закрепощает» человека, заставляя его покинуть «галактику Гутенберга». Во-вторых, в Интернете люди читают и пишут, а не только в стрелялки играют, а во-первых и в-главных, сама «галактика Гуттенберга» при своем возникновении тоже вызывала рыдания о гибели великой культуры рукописной книги и метафизических отношений с ней человече-ской души.
Насчет же того, что мы живем в социальном аду… Тут перехожу к выводам. Я разделяю точку зрения Фрейда, что жизнь — это такая штука, которую человек с трудом выносит. С трудом выносит вот сейчас. Всегда. Поэтому и кажется, что живем в аду и происходит какой-то -не виданный в истории кошмар. На самом деле странно даже сравнивать, когда был больший ад — сегодня или при ленинщине и сталинщине. Что у нас самое жестокое и- -грубое общество (пост)христианского мира — ну уж нет.
Что же касается «заката Запада», то он все закатывается и закатывается. И каждое поколение твердит, что вот теперь-то окончательно закатится — «на наших глазах и не без нашего участия», как пишет Со-ловей.
Думаю, большинство поколений уверены, что живут в аду и при них все кончится. Меньшинство кричит, что все прекрасно, строим коммунизм или тысячелетний рейх. Но про себя большинство этого меньшинства тоже думает, что живет в аду и при них все кончится. И Соловей так думает. И я его очень понимаю на эмоциональном уровне. На рациональном же высказываю более аргументированную гипотезу: я точно кончусь, а Запад — вряд ли.
Елена Иваницкая,
кандидат филологических наук,
обозреватель газеты «Первое сентября»