Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2007
Синдром Петербурга
Синдром Петербурга — смертельный диагноз.
Его мне поставил задумчивый август
И руки умыл, наклонившись к каналу,
А небо померкло, и солнце пропало.
И приступ падучей взрывает мой разум,
Я вновь рассыпаюсь осколками джаза
Над Малой Конюшенной, над Моховою,
Над темной Фонтанкой и светлой Невою.
Я тело свое изогну саксофоном
И город наполню мелодией-стоном,
Растерзанным блюзом, но кто меня спросит,
Как жить мне теперь без Растрелли и Росси…
Французское кино
Чужая жизнь. Французское кино.
Тот крайний столик в баре, где газета,
И чашка кофе, и причесанное лето
В окне аэропорта. Как давно
Я жил в таком же городишке. Здесь дома
Плющом обвиты жарко и бесстыдно.
А в этой мэрии, опухшей щитовидно,
Наш брак распался. Александр Дюма,
Тот, младший, взял тогда сюжетом
Историю двух взбалмошных сердец.
Нет, подождите! Это не конец!
Но вновь реклама, и пропало лето,
И за окном свирепствует метель,
Не там, в Бургундии, а здесь, в Смоленске,
Где пятиглаво загрустил Успенский
И снегом заметен смешной мотель,
В котором я мечтал продолжить встречу
С прекрасной женщиной, увиденной в кино.
Но все закончилось, и в темное окно
Ко мне заглядывает торопыга вечер,
Пытаясь выяснить — ужель я Жан Рено?
Чужая жизнь. Французское кино.
Письмо
Е.
По никосийским улочкам, по неказистым,
Где камни помнят лица древних греков,
Пройтись с тобой и заглянуть в тенистый,
Веселый парк, где в море птичьих криков
Плывут туманы призрачных иллюзий,
Где в стареньком фонтане возродится
Улыбка вечно юной Моны Лизы
И вновь призывно защебечут птицы.
А по дорожке важно и степенно
Ползет улитка, презирая время.
И мы забудем вместе с ней про бремя
Печальной памяти, отбросив тень на стены.
Как будто это все на самом деле —
Цветы и птицы, солнце, апельсины
И эти буйные восторженные силы,
Что заиграли и в душе, и в теле…
Еще чуть-чуть, и я забуду снова
Далекий остров. Никогда в реале
Я не пройдусь по улочкам печали.
Веков замшелых чужеземный говор
Не долетит ко мне сквозь расстоянья
И крики чаек на морском вокзале,
Где никого нет в зале ожиданья,
Лишь запах дыма сигареты “Salеm”…
Оборванный билет
Нескончаемое лето,
Мы выходим из кино.
Все обуты в полукеды,
И все любим эскимо.
Газировка без сиропа
Продается за углом,
И полгода до Европы,
Где заждался новый дом.
Но пока ташкентский ветер
Рвет оборванный билет,
И прекрасней нет на свете
Этих беззаботных лет.
Солнце, персики и горы,
Что замкнули горизонт.
Нескончаемые споры,
Дедушкин китайский зонт.
Карасу — смешная речка,
Возгордившийся арык.
Ходят берегом узбечки,
И сидит в тени старик.
Новое кино в “Юлдузе”,
Значит, надо посмотреть.
А на пузе от арбуза
Струйка сока, что на треть
Пропиталась бурой пылью,
Как родимое пятно.
Не отмоешь его мылом,
Как и память — все равно,
Стоит только глаз заузить,
Снова будут, как вчера,
Новое кино в “Юлдузе”
И ташкентская жара.
Трамвай
Трамвай прошел без остановки,
как тени, разбросав желания,
сноп искр рассыпав под дугою
и обрывая провода.
Я видел в полутьме салона
пустые гнутые сиденья
и смятый, скомканный билетик
с утерянным и беззащитным,
по-детски долгожданным счастьем,
что заключают в себе цифры
на этом маленьком листке.
Лишь дуновенье на подножке
еще хранило его запах —
так пахли дома мандаринки
на елке в ночь под Новый год.
Дома сомкнулись, перерезав
трамвайные пути, но в щелку
еще виднелись, удаляясь,
мигающие огоньки.
А на абсурдной остановке
листва хрустела под ногами,
а в окнах дома, что напротив,
все раздувалась чернота,
причмокнув влажными губами
и поглотив последний звук
звенящего в ночи трамвая,
который больше не вернется,
сменив маршрут и даже город,
и увезет с собой билет
с таким хорошим сочетаньем
нечетких синих смятых цифр
и запахом волшебной ночи,
той самой, что осталась в детстве,
где каждая моя поездка
на стареньком смешном трамвае
казалась чудом, и подарком,
и обещаньем новых встреч.