Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2007
* * *
Все будет, как прежде: зеленое лето,
полоски купальника, дачные дети,
белье на веревках, тугие лодыжки,
ладошки, прищепки, короткие стрижки,
лужаек разбеги, морковные грядки,
лежанье-валянье, варенье, догадки
о чьем-то романе, о чьей-то победе,
о том, что никто никуда не уедет,
о том, что сегодня смешная девчонка
тебя поцелует… и сердце вдруг тонко,
по-птичьи сжимаясь, толкнется под горло,
и ты поцелуй этот будешь, как орден,
носить, и во сне, слишком жарком для детства,
ее вдруг увидишь, и мира телесность
откроется “мальчику-грязные пятки”,
и первые рифмы украдкой в тетрадке
искать будешь слепо, нелепо рифмуя
упрямое слово “любовь”, негодуя,
что кто-то когда-то успел эту рифму
заездить до дыр, и ломать будешь грифель
в тетрадочке школьной, в линейку косую,
и будешь дышать, прижимая сухую
ладошку-ледышку к горячей тетради —
для взрослых в какой-то смешной клоунаде,
в каком-то для них непонятном явленье:
писанье, вранье о какой-то сирени,
о пухлых коленках (откуда и знает!),
о небе, о звездах, о чем не бывает
нигде и ни с кем… и никто не заметит,
что лето прошло и что выросли дети…
* * *
Шорохом, шепотом, жарким дыханием,
солнечным лепетом — все — о тебе…
вновь наше лето… и новым свиданием
полнится день, и цветет во дворе…
хлопает дом, как в ладоши, оконными
рамами белыми: облаком — тюль…
лето растет над пустыми балконами
в жадный, палящий, лимонный июль…
все одуванчики мира летящего
плавно на цыпочки встали, и вот
ты — на балконе в заснеженной чаще ли
мне показалась?.. а лето — плывет,
желтое-желтое, синее-синее,
долгое, словно младенческий сон…
ах, почему голова моя в инее?..
и почему твой пустынен балкон?..
* * *
Мы в холщовое лето закутаны, как в простыню.
Перекличка цветов мне напомнила краски Ван Гога.
Мы вернемся сюда обязательно, но к сентябрю,
сосчитаем слова, что остались… Осталось немного.
Для кого же огонь, и вода, и зеленая медь
разнотравья звучала и билась в телах так упруго?
Я боялся тебя не найти, потерять, не успеть
дочитать нашу книгу любовного злого недуга.
И уже никогда, никогда, никогда о тебе…
Даже время страшней не придумает пытки и боли.
Солнце лютиком прячется в ломкой высокой траве,
и кузнечик с кузнечиком бьются в сухом разговоре.
* * *
Как лес торжественен и тих…
Брусника нежится в постели…
И птицы спят, и дремлют ели
в своих мечтаньях вековых…
Спокойна Ладога. Вода
качает мерно серых чаек…
Ты, возраст осени встречая,
считаешь дни, а не года…
Отшелушился календарь…
День безнадежно будет ярок…
Ты меньше сделаешь помарок,
смешной, то(с)кующий глухарь…
Омега… Альфа… Алфа-вит…
Брусники горсть — глоток из Леты…
Букварь… Стихи… Все стынет где-то.
И лес торжественно стоит…
* * *
Все, как обычно, врут календари,
но на деревья хватит и полвзгляда:
ты осень ждал? Так вот она, бери
ее в охапку вместе с листопадом…
Зияет лес… Осины шелестят
и рвутся в лето, где они звенели…
И, словно умирающий солдат,
клен наклонил простреленное тело…
И терпко пахнет собранный букет
чуть влажных листьев, сброшенных под корни.
Просторный лес глядит с тоской вослед
тебе и плачет, осени покорный…
* * *
Что мне рассказать о зиме, что сегодня пришла?
О белой, хрустящей, звенящей, такой настоящей,
на всех языках и со всеми людьми говорящей?
О милой подруге, не узнанной мною пока?
По первому снегу (по первому! можешь представить?!)
иду невесомо, почти не касаясь земли.
И хочется небо в багетную рамочку вставить,
хотя бы кусочек, вон тот, где летят снегири.
* * *
День белый стал на самом деле бел:
зима легла на плечи легкой шалью,
укутала весь мир. Я не успел
ее приход, неспешный и печальный,
заметить, как она уже берет
и присыпает белым снегом ивы
и тянет берег к берегу, и вот —
Природа спит. И так неторопливо
день тянется, как бабушкин рассказ,
и пахнет дымом возле старой бани…
Моя зима, как Белоснежный Спас,
глядит в окно глазами белой лани.
И снег идет. Быть может, наверху,
в холодном небе, теплыми руками
нам хлеб крошится ангельский —
уму и сердцу долгожданный. Голосами
неслышимыми омывает плоть
призывный дух Рождественской Купели,
и пальцы сами тянутся в щепоть,
и вверх плывет измученное тело,
и Воскресенье близится ко мне,
как день шестой от сотворенья мира.
Я в белоснежной утонул зиме,
как в детской шубке, купленной на вырост…
Петербургский вальсок
Погоди умирать. Обожги это небо дыханьем.
Строки улиц пусты, и конечна упрямая жизнь.
Что так больно рождается из опустевшей гортани:
не душа ли нагая — стыдливый, смешной атавизм?
Прикоснись к фонарю, обопрись на стоический стебель.
Городскому Антею пристало ли падать на лед?
Вот аптека, канал и твой заново выпавший жребий
петербургской зимы… И Казанского ждет разворот…
До прожилок ветвей все знакомо и все незнакомо…
Подфонарный вальсок обещает счастливую жизнь,
и плевать, что она состоит из сплошных антиномий…
Ты дыши… Раз-два-три… Ты дыши… Раз-два-три… Ты держись…
* * *
Пасмурно в городе. Плачут сосульки.
Серые блики домов.
Рано весна заглянула в проулки
гулкие с песней без слов.
Эхо шагов, нескончаемость арок…
Вот и Михайловский парк…
Нам этот город достался в подарок
серым, исхоженным и сухопарым —
без человека футляр.
Речка как речка. Фонтанка — фонтаны…
Бывший дворец-институт…
Это не здесь Командор к донне Анне
с ордером смерти в дырявом кармане
жадно являлся? Не тут?..
* * *
Голоса, голосам, голосами…
Авансцена, как паперть, — пуста.
Мы у Бога под колосниками
заигрались, да все медяками
расплатилась глухая судьба.
У порога, к порогу, с порога…
Проку было ли в нашей игре?
Может, Он неоправданно строго
подошел к тем ролям, что убого
разыграли на этой земле?
Меркнет занавес. Или завеса?
Подожди, оглянись, не спеши.
Вдруг сегодня нам новая пьеса
к медякам, как алмазный довесок,
упадет в сокровенной тиши…
* * *
И сад мой вчера растрепался под ветром весенним:
тяжелые ветви качнулись навстречу теплу…
Зеленое облако сладкой персидской сирени
шепнуло мне утром:
— И я никогда не умру…
Мы с нею — бессмертны, нас время обходит сторонкой…
Бумажный кораблик надежный нас в море влечет…
Конечно, бессмертны, конечно… как дети спросонку…
И кто нас уверит, что мы только так, эпизод?..