Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2007
Наталья Анатольевна Гранцева родилась в Ленинграде, окончила Литературный институт им. Горького. Автор пяти книг поэзии и исторической эссеистики. Живет в Санкт-Петербурге.
ШЕКСПИР И ПРОБЛЕМЫ ОФТАЛЬМОЛОГИИ
Исключенное третье
Если на клетке с тигром написано └буйвол”, — не верь глазам своим”.
Принято думать, что этот бессмертный афоризм Козьмы Пруткова смешон в силу своей плоскости и простоватости. Да и вообще, мы, читатели, не слишком склонны искать смысловые глубины в юмористических сентенциях выдуманных писателей, будь они даже трехголовые. Это и понятно — мы ощущаем себя столь значительными и просвещенными, что уверены: любой смысл постигаем с лету, без всякого умственного усилия. А что если задуматься?
Взглянем на эту формулу серьезно: над чем смеемся? Не над собой ли? Пристальное прочтение афоризма приводит нас к неожиданному выводу: нам дается некая инструкция к действию, и мы обязаны ей последовать.
Итак, чему же должны не верить наши глаза и мы вместе с ними? Ответ на этот вопрос не так очевиден, как мы привыкли считать. Ведь глаза наши видят оба объекта — и животное в клетке зоосада, и надпись на табличке.
Получается, что мы должны не верить своим глазам в обоих случаях! Получается, что оба образа, зоологический и лексический, не являются истинными. Оба образа мнимы.
При каких условиях это может быть? Попробуем включить воображение.
Представим себе ребенка, которому читают книжку, и он первый раз слышит слово “тигр”. “Кто это?” — спрашивает ребенок. “Это, — отвечает бабушка, — животное на четырех ногах и с хвостом”.
Если из этого ребенка вырастет взрослый посетитель зоосада, то он, увидев в клетке животное на четырех ногах и с хвостом, будет уверен в том, что видит тигра. Он не поверит надписи “буйвол”, о таком животном он не слыхал.
Но другой ребенок, которому в детстве объясняли, что буйвол — это животное на четырех ногах и с хвостом, став взрослым посетителем зоопарка, будет уверен, что в клетке находится “буйвол”, ибо он ничего не слыхал о тиграх.
Но поскольку в клетке не могут быть одновременно и тигр, и буйвол, то, видимо, там находится нечто “неслыханное” — некое исключенное третье. Кенгуру, например.
Вот в таком воображаемом контексте и становится ясным, почему Козьма Прутков был так мудр — рекомендовал не верить своим глазам. Этот насмешник намекал нам, что наши знания — знания детские, школьные, ничтожные, ограниченные узнанным и прочитанным. А на самом деле перед нами всегда — неведомое и невиданное, незнаемое и неслыханное.
Это небольшое ироническое вступление о тигре и буйволе, как вскоре убедится читатель, предпослано доказательству предлагаемого решения не случайно — оно очень пригодится нам для разговора о великом авторе, который сам является грандиозной насмешкой над эпохой Просвещения и навязанными ею знаниями. О большом весельчаке, неравнодушном к тиграм и тигрицам, которых иногда он называл свиньями, крысами и другими милыми словечками.
Насмешка Прогресса
Эпоха Просвещения утвердила идею прогресса — непрерывного развития человечества в сторону его совершенствования и раскрытия умственного и духовного потенциала. Триста лет новой истории, безусловно, подтверждают этот “закон природы”. Есть, правда, несколько исключений. Одно из них — Великий Бард Уильям Шекспир. Автор, до сих пор считающийся Непревзойденным. То есть самим своим горним величием опровергающий идею прогрессивного развития. По крайней мере, значительно ограничивающий ее.
Задающий нам загадку не из приятных — как же это так получилось, что в естественнонаучной области человечество порождало и порождает гениев, равновеликих Ньютону, Кеплеру, Декарту или превзошедших их? А в гуманитарной области в течение четырех столетий человечество порождало только “пигмеев”, неспособных не то что превзойти Шекспира, но хотя бы стать ему равновеликим?
Как же так получилось, что сотни тысяч стихотворцев и драматургов (о романистах умолчим), несмотря на одержимость творчеством и глубокий интеллектуализм, не смогли даже приблизиться к масштабу величия, заданному полуграмотным самородком из Стратфорда-на-Эйвоне? Почему в течение трехсот лет фундаментальные научные дисциплины и технологии развивались и приносили впечатляющие плоды, а искусство поэзии и сценического диалога имело все менее и менее охоты соотносить себя с Непревзойденным?
Неужели это тот самый случай, когда мы можем счесть ошибочной “надпись на табличке”? Дескать, никакой он не “буйвол”, никакой он не Непревзойденный, как нам внушают поколения шекспироведов… Вон и Вольтер сравнивал шекспировскую драматургию с навозной кучей, величал Барда варваром и дикарем… Да и Лев Толстой не поленился высказать правду-матку: дескать, никакой Шекспир и не художник даже вообще… “Только человек, совершенно лишенный чувства меры и вкуса, мог написать └Тита Андроника”, └Троила и Крессиду” и так безжалостно изуродовать старую драму └King Lier””, — считал великий русский писатель.
О первых двух трагедиях современный читатель мало что знает — долгое время шекспироведы отказывались считать их шекспировскими, затем все-таки сдались… Теперь эти трагедии изредка публикуются, но почти не ставятся на сцене… Но “Король Лир”!
Это ведь одно из вершинных произведений Великого Барда! Одна из величайших трагедий, устоявшая под напором критических высказываний и продемонстрировавшая тщетность разоблачительных усилий Вольтера и Толстого. Авторитета этих двух (а были и многие другие) суммарно не хватило для того, чтобы сбросить Шекспира с его вершинного пьедестала.
Впрочем, параллельно звучали и прямо противоположные суждения. Например, Иван Тургенев к 300-летию Шекспира написал статью, в которой рассматривал драматурга в ряду политических деятелей, утверждая, что слава Шекспира выше славы Цезарей и Наполеонов…
Так кто же находится в “клетке” нашего зрения — тигр или буйвол? Почему мы так по-разному видим Шекспира? Может, нам следует поверить Козьме Пруткову, издевательски насмешливая сентенция которого изящно подталкивает нас к пониманию нашей собственной интеллектуальной “слепоты”? Может, нам следует поискать нечто “третье”, неизвестное?
Все вокруг
не то, чем кажется
400 лет назад, в 1607 году, считают шекспироведы, была впервые опубликована трагедия Уильяма Шекспира “Король Лир”. Впрочем, некоторые уверены, что событие это произошло годом позже. В связи с юбилеем не грех перечитать трагедию, — но первое издание-кварто нам, читателям, ныне недоступно. Второй раз трагедия появилась в фолио 1623 года, но и ее мы ныне не видим в книгах.
Что же мы читаем под названием трагедии “Король Лир”? Мы читаем некое “среднеарифметическое”, составленное шекспироведами из обоих изданий. Интерпретаторы — комментаторы, литературоведы, режиссеры, театральные критики, актеры, журналисты и педагоги всех форматов — с утра до вечера внушают нам мысль, что мы знакомимся с великим произведением великого драматурга. Мы им верим.
А теперь для сравнения приведем пример. Возьмем трагедию Пушкина “Борис Годунов”. Если один издатель выбросит из нее 300 строк, а другой добавит (откуда взятые?) еще 150, то много ли в трагедии останется от пушкинского аутентичного текста?
Именно так и поступили филологи эпохи Просвещения с трагедией “Король Лир”. Из первого издания (кварто) выбросили 300 строк, для второго издания (фолио-1623) добавили 150. Теперь, комбинируя строки первого и второго издания, тиражируют плоды своего филологического творчества. Это некий гибрид — то ли тигр, которому приклеили рога и копыта, то ли буйвол, которого раскрасили в желтую полосочку.
Мало кому известно, что в начале XVIII века британский филолог Николас Роу самоотверженно “улучшал” шекспировские трагедии. Может, что “лишнее” и выбрасывал сотнями строк, не знаем. Но сделал немало и без этого: во-первых, расчленил “сплошной” (?— Авт.) шекспировский текст на акты и сцены, а во-вторых, расставил ремарки, обозначил места действий и составил списки действующих лиц… Плоды его беззаветной деятельности хорошо видны ныне — просвещенный филолог не знал, например, самых ярких страниц истории соседней Франции и избрал местом пленения Орлеанской Девы (место действия обозначил) не Компьень, а Бордо… Да и в “Короле Лире” отлично видны следы его “ножниц” и “вклеек”… Не раз говорится в тексте трагедии о том, что герои действуют в “болотистой” степи, где нет ни одного куста… И все-таки Николас Роу отправляет героя (Эдгара) в лес… Да еще в такой, где есть толстенные деревья с дуплами, в которых устроены “схроны” с одеждой…
Сцена выглядит как “вставной зуб”, и остается неясным, зачем квалифицированный филолог так демонстративно включил в текст трагедии “противоречие”. Может быть, как раз для того, чтобы кто-нибудь задумался над законом “все вокруг не то, чем кажется”, и понял: видимое обозначение места действия (британская болотистая степь) аналогично надписи на табличке “буйвол”? Тогда как истинное место действия — лес, в котором и обитают “тигры”?
Относительно Николаса Роу и прочих филологов-просветителей (имена их прославлены в шекспироведении) могут у нас возникать самые нехорошие подозрения… Мало ли что он мог еще “расчленять”, кроме текста? Может быть, и некоторых персонажей тоже “расчленил”? Судя по тому, что герои “Короля Лира” слишком много внимания уделяют нарядам и переодеваниям, это не исключено. Потому что в списке действующих лиц (а его формировал Роу) мы видим диковинную картину: некоторые персонажи обозначены именами, а некоторые — лишь безымянными титулами или должностями. Поэтому, например, тот же Эдгар, сын Глостера, может вполне оказаться не только Придворным или Офицером, но даже и Королем Французским, не имеющим никакого имени.
Но не будем пока слишком углубляться в проблемы офтальмологии.
Пока что мы убедились в том, что кое-чему вполне безобидному мы можем и даже должны стопроцентно не верить.
Первое — трагедия Шекспира “Король Лир” не является трагедией Шекспира.
Второе — действие трагедии происходит не в степи (как написано на табличке), а в лесистой местности.
Третье — некоторые герои созданы “портными”, то есть показаны не теми, кем являются на самом деле, изображают других персонажей с помощью костюмов.
И поскольку мы не забываем немеркнущую истину “все вокруг не то, чем кажется”, то ощущаем себя вправе задать самим себе вопрос: а не является ли эта истина не вялой констатацией наших случайных наблюдений, а жестко действующим и заданным наперед художественным принципом?
Тогда мы должны усомниться в том, в чем, кажется, еще никто не сомневался.
“Король Лир” — трагедия?
Растоптанные глаза
Кровавые ужасы шекспировских трагедий давно уже успешно эстетизированы. Актеры, выходящие на сценические подмостки или действующие под объективами кинокамер, научились элегантно и выразительно протыкать друг друга шпагами, впечатляюще корчиться в предсмертных судорогах, вызванных отравленным бокалом вина, вонзать себе в грудь кинжал в конце любовного монолога…
Отрубленные руки и отрезанные языки, головы сыновей, запеченные в пирогах, вносимая на сцену кровоточащая голова казненного Макбета… Да разве перечислишь все садо-мазо политических страстей, эффектно и убедительно воссозданных на сцене и на экране?
Конечно, великий полководец и цезарь Тит Андроник, превратившийся в повара, который месит тесто с кровью зарезанных им юношей и запекает в пирог их головы,— настоящий “фильм ужасов”. Как будто самой своей абсурдностью и дикостью взывающий к нам, читателям: “не верь глазам своим”! Но поскольку нам известно, что в клетке “тигр” (такими римляне и были!), то мы невозмутимо продолжаем верить своим несчастным глазам. С легким чувством омерзения.
Однако в “Короле Лире” есть и не менее омерзительные сцены. Одна из них на протяжении многих лет подобно беспричинному болезненному импульсу вспыхивала в сознании автора этих строк. Верный соратник короля Лира, несчастный граф Глостер с вырванными глазами и окровавленными глазницами… Кто не содрогался, читая строки об этом зверском преступлении? Кто способен забыть ужасную сцену из великолепного фильма Г. Козинцева?
Казнь ослеплением — известный вид наказания и в истории России. Мы даже и не задаем себе вопроса: а как можно голыми руками вырвать глаза у человека? Мы уверены, что если глаза можно выколоть, то и вырвать их нетрудно. Это запросто может проделать любой член королевской фамилии, каковым и являлся герцог Корнуэльский, зять короля Лира. Тем более — в дикой дохристианской древности, ведь действие трагедии происходит якобы в XII веке до Р. Х.
Автор этих строк тоже долго не удивлялся такому варварству, его терзал другой вопрос: а зачем вырванные глаза растаптывать? В самом деле — действие кажется абсурдным, бессмысленным, лишним… Разве вырванные глаза можно поднять с пола и снова вставить в глазницы? Конечно, озверевший садист, не находящий адекватного выражения своей злобы может, вырвав глаза жертвы, затем бессмысленно их еще и раздавить… Но герцог Корнуэльский (подобный Фебу, Аполлону!) вовсе не похож на аффектированного злодея — еще не совершив своего ужасного действа, он уже расчетливо планирует растаптывание глаз графа Глостера. Что же все это означает?
Тема вырванных глаз начинается вовсе не с Глостера — она начинается… с самого короля Лира. Еще в первом акте (сцена четвертая) Лир, встретивший нелюбезный прием в доме старшей дочери Гонерильи, не может сдержать слез и впервые произносит эти чудовищные слова:
О не плачьте
Вы, старческие глупые глаза,
А то я вырву вас и брошу наземь1.
То есть само “вырывание” глаз — это вовсе не бесчеловечное злодейство, а самая обычная процедура, к которой может прибегнуть любой обиженный человек, причем без всякой посторонней помощи. Надо отметить, что в шекспировском контексте никто из других героев (даже любящая дочурка) и ухом не ведет при угрозе “вырвать глаза”.
Но продолжим далее. В седьмой сцене третьего акта мы вновь возвращаемся к теме глазных увечий. Герцог Корнуэльский, находясь в замке Глостера, сообщает королевским дочкам о том, что граф ведет переписку с французами, высадившимися в Дувре. Любящие дочки короля Лира требуют незамедлительной расправы с предателем.
Регана: Повесить его немедленно!
Гонерилья: Вырвать у него глаза!
Вот они, плоды непедагогического поведения короля Лира — только недавно сказал старшей дочери, что вырвет себе глаза, а дочка тут же решила, что вырывать глаза у людей можно и в самом деле. Захватив Глостера, разъяренная троица привязывает старика к креслу и устраивает ему перекрестный допрос с пристрастием. Впрочем, содержание ответов графа мучителям и так известно. Зачем Глостер отправил в Дувр короля Лира? — допытывается кроткая и мягкая Регана. И связанный Глостер, кажется, только и ожидает этого вопроса, чтобы “подсказать” допрашивающим, что же с ним делать дальше.
Чтоб не видеть,
Как вырвешь ты у старика глаза
Когтями хищницы…
Час от часу не легче! Оказывается, не только король Лир угрожал вырвать свои глаза, не только Гонерилья об этом мечтала вслух, но и Регана намеревалась тем же способом изуродовать папеньку?
Явно с провокационной целью в конце своего монолога связанный Глостер стращает “палачей” тем, что УВИДИТ, как гром испепелит “таких детей”.
Вот тут-то любезный герцог Корнуэльский, как будто только и ожидавший этой угрозы, услужливо подхватывает “мысль”:
Увидишь? Никогда ты не увидишь!
Держите кресло, молодцы! Сейчас
Я растопчу твои глаза ногами.
Угроза заставляет современного читателя думать о том, что герцог владеет искусством айкидо или каратэ — сейчас примерится, издаст воинственный вопль, крутанется на одной ноге, а другой, взлетевшей вверх, прицельно ударит в глаз графу! Прямо каблуком! Ибо герцог ничего не сказал о том, что собирается глаза Глостера сначала вырвать.
Эту “шероховатость” заметил въедливый филолог Николас Роу, который и расставлял в трагедии ремарки, поэтому после слов герцога Корнуэльского следует пояснение курсивом и в скобочках: Вырывает глаз у Глостера.
Глостер призывает на помощь богов, но хладнокровная Регана велит герцогу: “Рви и второй”.
“Ну что, увидишь?” — злорадно вопрошает герцог вопреки очевидному, поскольку один глаз еще у Глостера на месте, то, само собой разумеется, и одним глазом можно увидеть, “как гром испепелит таких детей”.
Заметим, что герцог не спешит исполнять просьбу Реганы, и эта заминка позволяет ему вступить в препирательства со слугами (вооруженными мечами), получить смертельное ранение и только после этого, истекая кровью, произнести несколько мстительных фраз:
Он не увидит.
Вон, гадостная слизь! Наружу хлынь!
Ну, где твой блеск?
Перед герцогом сидит, привязанный к креслу одноглазый Глостер, и еще целый его глаз пока не лишен блеска, так что герцог задает глупый вопрос. Блеск еще на месте.
Но бдительный филолог Роу тут же в скобочках и курсивчиком “подсказывает”: Вырывает другой глаз у Глостера.
Хотя мы, читатели, замечаем очередную несуразность: поясненьице надо было бы поставить до слов: “Он не увидит”, — тогда и воззвания к слизи и вопрошания о блеске были бы уместны1.
Но так думать мы должны были бы лишь в случае, если полностью доверяем тексту трагедии! А мы намерены этому тексту не доверять! Мы уже видели наглые проделки “редактора” Роу, помещающего густой лес среди голой степи, в которой даже нет куста, под коим можно укрыться. Поэтому мы уверены, что и в этом случае “ошибочное” помещение курсивного пояснения вовсе не является ошибочным! Нас злокозненно отвлекают от главного — и мы, “слепцы”, даже не обращаем внимания, что так и не видим того, что нам обещали показать. А именно — растаптывания глаз. Его-то и нет! Так что не напрасно мы вспоминали Козьму Пруткова, совет его не верить своим глазам все еще действен.
Глостера-слепца изгоняют из его замка в голую степь, под удары ветра, дождя и бури. Сопровождают старика слуги, один из которых с медицинским образованием — собирается найти “белков и льна для перевязок графу”.
В рамках известного нам содержания трагедии это тоже кажется диким: льняная ткань для перевязок вполне годится, но вот “белки”… Неужели в те “легендарные” времена открытые раны врачевали яичными белками? Прямо в глазницы заливали, отделив от желтка? И заматывали льняными бинтами? Чтоб эта адская смесь крови и яйца поскорее протухла и взорвала мозг накопившимся сероводородом?
Не успев привыкнуть к мысли о том, что теперь мы должны видеть графа Глостера с забинтованными глазницами, мы буквально через страницу (в первой сцене четвертого акта) обнаруживаем еще одного инвалида по зрению. Это законный сын Глостера, Эдгар, вырядившийся в стандартные лохмотья обитателя британской психбольницы, которые до бегства из дома папы предусмотрительно прятал в дупле дуба, растущего в несуществующем лесу. Редко какой отец в таком прикиде узнает родного отпрыска — а наследник графа Глостера еще умеет и голос менять, и произносить речи, имитирующие бред сумасшедшего. Артист! Хамелеон!
Сынишка из укрытия наблюдает появление в голой степи отца. Граф Глостер прямо заявляет поводырю: “Нет у меня пути, и глаз не надо мне”. Странно. Как будто кто-то может ему предложить “глаза”, а он гордо откажется… Мы продолжаем думать, что Глостер идет с льняной перевязкой вполголовы, но сын Глостера Эдгар никакой перевязки не видит!
То ли неоперируемая катаракта у юного притворщика, то ли издевается над родителем по древней британской традиции? Или даже сам слепец Глостер, в котором ранее признали беса Флибертиджибета, наводящего бельма и косой глаз, потрудился над тем, чтоб испортить зрение сыну?
Да будет мир глазам твоим в крови!
Вот что изрекает снова перерядившийся (уже в праздничный наряд какого-то восьмидесятилетнего Старика) Эдгар. Из этого следует, что глаза графа все еще находятся на месте, в глазницах. Правда, они, видимо, налиты кровью, а может быть, и наполнены той самой слизью, которую призывал хлынуть герцог Корнуэльский.
Мы можем думать, если нам хочется верить, что глаза Глостера вырваны натуральным образом, что сын из милосердия не хочет травмировать отца напоминанием о недавнем стрессе… Но тогда мы должны ответить на вопрос, почему сыновняя забота не простерлась чуть дальше (чтоб разок хотя бы сменить льняной бинт, источающий запах тухлятины), и мы более ни разу ни от кого не услышим о кровавой повязке на пустых глазницах?
Итак, сын Глостера не видит ни пустых глазниц отца, ни повязки на его лице. А вот глаза его он видит! Желает им, слезящимся и покрасневшим от лопнувших сосудов, мира.
Значит, глаза графа Глостера герцог Корнуэльский не вырывал и не растаптывал каблуком? А преданный сподвижник короля Лира после всех истязаний предстал перед сыном как больной человек с ослабленным зрением? Ослепший в результате запущенного конъюнктивита? Или в результате “французской чумы”, упоминавшейся ранее, то есть запущенной формы сифилиса?
Но следующая сцена опровергает и написанное Шекспиром (с помощью Роу), и измышленное нами! Герцог Альбанский, называющий кровожадных сестер сущими тигрицами, в своих владениях вместе с Гонерильей выслушивает сообщение гонца о внезапной смерти герцога Корнуэльского. Оказывается, он не вырывал глаза Глостеру!
Он был убит слугою,
Когда пытался выколоть второй
Глаз Глостеру.
Герцог Альбанский изумленно переспрашивает: “Глаз Глостеру?”
И чего он изумляется попытке выколоть второй глаз, если его нисколько не волнует выколотый, вероятно, первый?
Герцог Альбанский, сохраняя недюжинное самообладание, интересуется:
Скажи, но как же Глостер, бедный граф?
Он слеп теперь?
Гонец:
Милорд, на оба глаза.
Значит, все-таки попытка выколоть второй глаз оказалась успешной! Но ведь совсем недавно нас уверяли, что оба глаза вырваны и растоптаны! И ничего не сообщали нам о том, что в руках герцога Корнуэльского был кинжал или меч…
Опять умышленная путаница и противоречия? Опять “тигр” описывается как “буйвол”? Это, может быть, такой юмор британский? Может быть, нам уже пора улыбнуться этому остроумию и наконец-то радостно уверовать, что граф Глостер все-таки лишился глаз — все равно каким образом?
Но перелистнув еще несколько страниц, мы вновь оказываемся перед лицом уже звучавшего вопроса: является ли сын Глостера, Эдгар и Том из Бедлама в одном лице, инвалидом по зрению?
Проделав фокус с мнимым самоубийством родителя, графский отпрыск глумливо убеждает старика, что тот упал не на ровном месте, а с высокого обрыва. Совершенно не обращает внимания на то, что отец незряч, что лицо его покрыто льняной тканью, пропитанной куриными яйцами и запекшейся кровью. Издевается.
Взгляни-ка, видишь?
Туда и жаворонку не взлететь.
Да ты протри глаза!
Значит, глаза у Глостера все-таки имеются?
Нет. “Я их лишился”, — заявляет неудавшийся самоубийца.
Но зачем же сын призывает лишенного глаз отца куда-то взглядывать и протирать глаза? Чем протирать? Может быть, целебной смесью отвара льна и белков? Древним британским лекарством от сифилиса?
Поскольку офтальмологические проблемы в трагедии “Король Лир” уже не раз нам встречались, то мы можем ожидать того, что издевательство над читателем под названием “не верь глазам своим” продолжится… И верно! В этой же сцене, буквально на следующей странице, мы с некоторой оторопью обнаруживаем, что граф Глостер все еще ходит с целехонькими глазами. Причем без всякой льняной повязки. По крайней мере, так считает встреченный им король Лир.
“Твои глаза мне памятны”, — отвечает Лир на вопрос Глостера “Ты знаешь ли меня?”.
Но поскольку мы, читатели, уже обрадованы тем, что Глостеру все-таки и вырвали, и выкололи глаза, то предпочитаем думать, что король Лир неправ. Никаких глаз на лице Глостера нету! Просто обезумевший от горя король страдает такими странными галлюцинациями! Видит глаза там, где их не существует!
Король Лир предлагает Глостеру прочесть вызов — убедиться, что написан он превосходным слогом! Неужели так изощренно измывается над изувеченным другом? Но Глостер упорно заявляет, что он не видит. “Читай!” — снова наседает на графа король. “Пустыми впадинами глаз?” — спрашивает Глостер. Говорливый Лир продолжает твердить, что глаза Глостера “в тяжелом положении”, и даже предлагает ему нечто совершенно дикое: “купи себе стеклянные глаза”.
Следует ли из этого, что в дикой дохристианской Британии XII века до нашей эры могли уже изготовлять искусственные глазные яблоки, вставлять их в глазницы?
Но еще через несколько строк мы должны отказаться от мысли, что Лир — сумасшедший, страдающий зрительными галлюцинациями! Потому что и он оказывается инвалидом по зрению! Причем, видимо, уже успевшим вырвать свои глаза (как и намеревался в первом акте) и успевшим вставить искусственные, стеклянные!
Иначе как понять следующие строки:
При условье, что оплачешь
Мою судьбу, возьми мои глаза.
Я знаю хорошо тебя, ты — Глостер.
В самом деле, не может же Глостер взять живые глаза у живого Лира и вставить в свои глазницы. Нет смысла брать и глаза у мертвого (в будущем) Лира — искусство трансплантологии и сейчас не позволяет делать такие операции.
Впрочем, если в конце четвертого акта мы обнаруживаем короля Лира с двумя искусственными глазами, которые он предлагает взять несчастному графу, то вряд ли в пятом акте мы увидим, что эти искусственные глаза смогут что-либо читать и кого-нибудь оплакивать…
На последних страницах трагедии глаза упоминаются еще несколько раз. Во-первых, выясняется, что Глостер поплатился глазами за незаконность рождения своего сына Эдмунда.
А мы-то верили Шекспиру, что поплатился зрением граф за шпионаж в пользу французов.
Во-вторых, обнаруживается, что все-таки король Лир не вырывал своих глаз и не вставлял искусственных. Вообще-то он видит плохо, даже графа Кента не узнает… Однако это “плохое” зрение не мешает ему различать даже легкий след выдоха Корделии на поверхности зеркала…
В общем, хотя надпись нас по-прежнему убеждает, что в “клетке трагедии” содержится буйвол, но мы на каждом шагу обнаруживаем, что там что-то другое… То ли тигр со своими дочерями-тигрицами, то ли другое диковинное существо…
Смотрим, но не видим,
слушаем, но не слышим
Итак, что же нам показано в трагедии Шекспира “Король Лир” с помощью офтальмологических проблем, замучивших главных героев? Есть ли в трагедии “ключ” к пониманию всех замеченных противоречий и несуразностей? А если он есть, то где он?
Ключ, как всегда, лежит на видном месте — в самом начале трагедии, во второй сцене первого акта. Там, где завязывается главная “офтальмологическая” интрига.
Побочный сын графа Глостера изготовил поддельное письмо, в котором его брат Эдгар (законный сын Глостера) якобы признается в намерении осуществить отцеубийство. Хороший “сценарист” Эдмонд всесторонне продумал многоходовую комбинацию, в результате которой сможет сам стать наследником графа. Эдмонд якобы не верит написанному братом и не хочет показывать “фальшивку” отцу. Но граф настаивает:
Глостер: Что это за бумагу читал ты сейчас?
Эдмонд: Я ничего не читал, милорд.
Глостер: Ничего не читал? Что же в таком случае ты спрятал так торопливо в карман? Дай мне листок. Если в нем нет ничего, я это и без очков увижу.
Теперь читатель понимает логику Шекспира? Схватил за руку Барда? Уличил его в козьма-прутковском двоемыслии?
Если бы да кабы… Если бумага пуста, то это, ясное дело, видно и без очков. Но мы-то знаем, что бумага не пуста, что там есть несколько написанных фраз, которые и читает вслух Глостер. Поэтому читает их он в очках!
Пожилой человек Глостер носит очки. Это и называется “стеклянные глаза”. Король Лир тоже очкарик, поэтому и предлагает верному другу и соратнику по борьбе свои очки — “возьми мои глаза”.
И герцог Корнуэльский срывает с лица Глостера очки — вот поэтому-то он и намеревается их растаптывать! Видимо, в те легендарные времена сделать хорошие очки было не так просто, да и стоили они недешево… Поэтому растаптывание окуляров, зрительных стекол, означало полное погружение во мрак — ни фальшивой записки не прочитать, ни самому не написать шпионское донесение в штаб французской армии…
Посему возблагодарим дотошного “расчленителя” и первого комментатора шекспировского текста Роу за его курсивные приписочки: “Вырывает глаз у Глостера” и “Вырывает другой глаз у Глостера”. А еще большие восторги адресуем легионам шекспироведов и историков литературы, которые оказались с филологическими бельмами на обоих глазах и разнесли по временам и странам эпидемию всеобщей чумовой слепоты, приведшей к сценическому культивированию садистских прочтений “Короля Лира”. Благодаря им одна из лучших трагедий Шекспира (а может быть, и другие тоже) наполнена фальшивыми свалками изуродованных трупов стариков и юношей.
Однако вернемся к проблемам офтальмологии. Мы поняли, что граф Глостер не помер в результате гниения яичных белков, залитых внутрь черепа, на место вырванных глаз. Мы поняли, что старичку, находящемуся в самом центре политической борьбы за передел “королевства”, услуги окулиста были очень нужны. Мы поняли, что его зрение было поставлено на службу интересам короля Лира. Но почему ж сам Лир, тоже обладающий зрительными стеклами (“Купи себе стеклянные глаза”, “Возьми мои глаза”), готов был с очками расстаться? Потому что, видимо, имеющиеся очки по диоптриям уже ему не подходили, зрение село совсем! Даже читать не мог!
Если мы соглашаемся с этим предположением, то тогда картина происходящего в трагедии полностью преображается. Тогда мы обращаем внимание на то, что основные действия в трагедии связаны не только с переодеваниями, но и с изощренными манипуляциями “условными” вещичками, с перемещением записочек, посланий, с “тайными” встречами, любовными интрижками, обменом паролями (несомненные комедийные маркеры!). А вовсе не с проблемами власти и государственного строительства британского “королевства”.
Всемирная история переполнена всякого рода примитивными сказочками. Но среднестатистический читатель, не являющийся коллекционером исторических диковин, надолго задумается, если ему задать вопрос: а что это за традиция такая странная, делить свое королевство между дочерями еще при жизни? Более того, даже не сразу и вспомнишь, делил ли какой-нибудь венценосный чудак при жизни свое “королевство” между сыновьями?
Иван Грозный, например, не поделил свое “королевство” между сыновьями Федором Иоанновичем и Димитрием.
Алексей Михайлович Тишайший тоже не делил свое “королевство” между сыновьями Федором, Иваном, Петром. (А дочерей у него было еще больше, но ни одна ни клочка земли не получила.)
Петр Великий тоже не додумался поделить свое “королевство” под названием Российская империя между дочерями Анной и Елизаветой.
Да и в Туманном Альбионе в шекспировское время не знали таких прецедентов. Например, Генрих VIII, уходя в мир иной, не додумался поделить свое британское “королевство” между дочерями Марией и Елизаветой, оставил власть подростку Эдуарду — но и после ранней смерти юноши вопрос о дележе между сестрами не возник.
Более того, мы знаем миллион примеров того, что “королевство” не дробилось, не делилось монархом, находящимся в здравом уме, а, наоборот, подвластные королям территории только расширялись за счет войн и браков.
Так что же за диковину нам показывают в трагедии “Король Лир”? Может быть, нам опять не следует верить своим глазам?
Вновь обратимся к первой сцене первого акта. Взглянем на ее содержание уже через “призму” очков. Итак, король Лир носит очки. Если ему хотелось получить блестящие выражения дочерней любви, то почему он не дал им возможности написать развернутые дифирамбы? Понятно почему. Ведь прочитать-то их он уже не мог! Так что пришлось избрать устную форму любовных признаний. Так, может быть, на самом деле Шекспир изобразил нам некий литературный конкурс? Турнир мастериц красноречия? А король, как профессор риторики, и судил о выразительности и красоте слога дочерей, оценивал искусство Реганы и Гонерильи?
Если мы отвечаем на этот вопрос утвердительно, то мы можем думать о том, что имеем дело не с королями и графами древней Британии, а с неким филологическим сообществом, с гуманитариями шекспировской эпохи. Для них-то проблема полноценности зрения была ох как важна! Электричества тогда не было, а писать при коптящих свечах приходилось много, да и читать, разбирая древние манускрипты, требовалось буквально круглосуточно. Ведь то была эпоха позднего Возрождения, взрыв межкультурного взаимодействия, эра воскрешения из многовекового небытия античного наследия. Во времена расцвета Гутенбергова изобретения производственные мощности не должны были простаивать!
Читатель, возмущенный нашими выводами, вероятно, уже мысленно вопрошает: на каком основании автор стремится нас убедить в том, что Шекспир показал нам в закамуфлированном виде какие-то конкурсы сочинительниц дифирамбов, поэтесс? Ведь этому тоже должны быть доказательства! Для такого интерпретационного решения тоже должен быть “ключ”!
Повторим еще раз: ключ всегда лежит на видном месте.
Вернемся к самому началу — к списку действующих лиц. Большой насмешник и мастер мистификаций, первый шекспировед и “расчленитель” отметился и здесь. Посмотрим внимательно на фрагмент списка:
Лир, король Британии
Король Французский
Герцог Бургундский
Герцог Альбанский
Граф Кент
Ничего не замечаете? У четырех из пяти персонажей имена даны в унифицированной форме — как государственные должности, безымянные статусы. И только у короля Британии имеется имя. Вас не интересует, почему имя заглавного героя дано в “сниженной” форме? Почему слово “король” написано с маленькой буквы и подозрительным курсивчиком? Значит ли это, что британский король ниже французского? Или есть и другие причины такого необычного написания?
Проведем простой эксперимент. Напишем имя заглавного героя в той форме, в которой даны четыре другие. Что получится?
Король лир Британский.
Теперь понятно, что наши подозрения подтвердились? Что главный герой трагедии является буквально выдающимся филологом Британии? Что в его подчинении находятся все лиры (музы) какого-то вполне вымышленного “королевства”? Что именно под его патронатом происходит показанный нам конкурс на замещение вакантной должности “короля”? Что в конкурсе принимают участие три поэтессы? И хотя сам крупный филолог и повелитель лир прочит на свое место герцога Альбанского (с этого сообщения трагедия и начинается), но, видимо, амбициозные дамы, Гонерилья и Регана, считают себя более достойными… Но разве им переиграть настоящих мастеров костюмированных представлений и корифеев театра масок, созданных портными? Герцог Альбанский и получает наследство короля лир…
Так что есть смысл еще раз почтить память Николаса Роу несмолкаемыми овациями — не случайно, как видим, не случайно мастер “расчленений” исказил форму написания имени главного действующего лица! Отошел от нормы. Еще раз скрыл существо дела, умышленно затемнил смысл произведения. Чтобы и триста лет спустя после его редактуры мы читали текст как трагедию о “легендарном” короле Лире, тогда как Шекспиром была написана комедия из жизни филологов, обладающих вдобавок к своим литературным дарованиям еще и незаурядными сценическими талантами, — комедия масок.
А мы, слепцы, и не думаем обращать внимание на то, что и Лир, и некоторые его сподвижники время от времени клянутся Фебом и Аполлоном! Это ж и есть — покровитель искусств и предводитель муз, вооруженных лирами.
Оптическая
комедиография
Они над нами посмеялись. Теперь и мы можем смеяться над собой.
В эпоху Шекспира, а также в эпоху Николаса Роу и прочих светил Просвещения основная филологическая деятельность концентрировалась в монастырях бенедиктинского ордена. В каждой стране — и даже в англиканской Британии — существовали конгрегации бенедиктинских обителей. Крупные филологические центры с превосходными библиотеками, монастырскими училищами и скрипториями. Все эти гуманитарные организации (более пяти тысяч монастырей) входили в структуру Римской католической церкви. Сами бенедиктинцы в своем большинстве были людьми светскими, представителями аристократических фамилий и родовитого дворянства. Так что в рамках своей структуры могли по праву приравнивать свои должности к “королевским”, “герцогским” и “графским”…
Шекспир так делал всегда. Брал какой-нибудь древний сюжет и писал трагедию на современную ему тему. Например, написал брат-бенедиктинец историю кровавого короля Шотландии Макбета, серийного убийцы XI века, — драматург Шекспир воспользовался исторической фактурой для того, чтобы в трагедии “Макбет” изобразить с помощью намеков и экивоков современное ему событие — суд над иезуитом Гарнетом.
А трагедия “Король Лир”, опубликованная в 1607 году и поставленная в 1606-м, на самом деле с помощью ходульного сюжета описывала события 1605 года — и это прекрасно известно шекспироведам. Правда, это были события астрономические — солнечное и лунное затмения, о чем в тексте говорится и Глостером, и Эдмондом. Возможно, это такие же условные “затмения”, каковыми оказались и “глаза”.
Что ж это были за события? То ли глава британской конгрегации бенедиктинцев с помощью французских товарищей передавал власть преемнику — герцогу Альбанскому? То ли в ходе борьбы британской и французской конгрегаций избирался новый генерал ордена св. Бенедикта? И при этом один из претендентов (граф Глостер), несмотря на интенсивное лечение “белками” (альбуцидом?), был “снят с дистанции” из-за венерического заболевания?
Наши знания в этой области и объем эссе не дают возможности даже с помощью шекспировских “очков” отгадать эту загадку и оценить масштаб изображенного величайшим комедиографом Уильямом Шекспиром. Здесь уже требуется сильная лупа! А может быть, и более тонкий инструментарий большей разрешающей способности.
То ли микроскоп? То ли телескоп? То ли неизвестные оптические приборы, на существование которых и намекал нам Козьма Прутков?