Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2007
Борис Александрович Медведев — участник Великой Отечественной войны, по специальности инженер. В литературном журнале публикуется впервые.
В рассветный час
На аэродром у села Долубово 126-й истребительный авиаполк перелетел в первых числах мая 41 года. Долубово — село неприметное, каких сотни, а может, и тысячи от старой границы до новой, что шла по реке Западный Буг. До нее от Долубова 18 километров, две минуты полета немецких “мессершмиттов”. За Бугом — Польша, набитая германскими войсками.
На базовом аэродроме полка под Бельском, провинциальном городке, затерявшемся за старой границей с Польшей на перепутье дорог, идущих от Бреста к Белостоку, в тот год, как и на других аэродромах, расположенных в приграничной зоне, началось строительство бетонной взлетной полосы, которую обещали закончить только к октябрю.
Бельск — городок одноэтажный, без заводских труб, с двумя-тремя мощеными улицами, упирающимися в центральную площадь с островерхим костелом, сверкающие позолотой шпили которого видны далеко окрест.
От Бельска до Белостока, где располагался штаб 9-й САД (смешанная авиационная дивизия), куда входил 126-й ИАП, чуть более шестидесяти километров, до государственной границы около сорока. Почти столько же от Бельска до Долубова.
Аэродром — большое ровное поле с легким пригорком в дальнем его конце — начинался почти сразу же за домами села, отгороженного от него садами и огородами. За пригорком небольшое озерцо, изрядно заросшее осокой. Озерцо от села не видно. С высоты оно сверкало маленьким зеркальцем, служа хорошим ориентиром заходящим на посадку самолетам. Справа от озерца, ближе к селу, на краю летного поля — хутор: большой дом, сарай, еще какие-то постройки, огород и сад с несколькими яблонями.
Часть левой стороны аэродрома прикрывал невысокий лесок, в котором запутывался ветер, норовя прорваться на самолетную стоянку. Летящих на малой высоте самолетов из-за леска не увидишь, когда они заходят по короткой оси аэродрома вдоль стоянки.
Напротив леска, справа, чуть отступя от огородов крайних домов села, за низкой каменной оградой — последняя обитель усопших — кладбище, не очень большое, без пышных надгробий, но чистое и ухоженное.
Когда не было аэродрома, на его месте, говорили, испокон веков сеяли клевер. В тот год клевер скосили незадолго до того, когда сели первые МиГи, отчего поле от следов косилок с высоты казалось расчерченным на длинные из конца в конец ровные полосы, словно аккуратно разлинованный лист бумаги. По краям аэродрома в то лето клевер еще стоял, привлекая своим дурманящим запахом зайцев.
Май начался с теплых дней. Восьмого небо вдруг стало хмуриться. С запада пошли тучи, поднялся ветер. Все разом потемнело. Дикие кручи облаков завихрились, полезли друг на друга, стали клубиться. Где-то далеко прогремел гром, потом стих. Повторился еще раз ближе, и почти сразу же резкий порыв ветра стал колошматить деревья. Но вот пронесся вихрь, и вслед за ним волна за волной повалил снег, липкий, мокрый, закрыл солнце и белой пеленой накрыл зеленую, еще не успевшую повянуть траву. Стало прохладно.
Минут через пятнадцать ветер стих, небо угомонилось. А еще через полчаса снова светило солнце. Снова было лето.
Новые истребители МиГ-3 полк начал получать с начала марта. МиГи стоят на линейке в один ряд, эскадрилья за эскадрильей, от леска почти до ограды кладбища. Зеленого цвета, с задранными вверх трехлопастными винтами, они кажутся большими стрекозами, готовыми прыгнуть. Их пятьдесят два.
За МиГами редкий строй И-16 и их собратьев УТИ-4, двухместного варианта истребителя. Отдельно от боевых машин, перпендикулярно к ним, строй легких изящных монопланов УТ-1. В каждой эскадрилье их по три.
Ближе к кладбищу, возглавляя самолетный строй полка, как и положено по ранжиру, стоит звено управления — машины командира полка, его заместителей, комиссара.
Сразу же за самолетами звена управления — дорога, идущая от хутора к селу. За дорогой, чуть отступя, ограда кладбища, отделяющая мир усопших от живущих во здравии с верой в светлое будущее. С этой верой каждый погожий день с восходом солнца тянулся по этой дороге полковой люд на аэродром, к самолетам, а вечером, когда солнце скрывалось за горизонт, усталый, насквозь пропитанный запахом бензина и ревом моторов, возвращался в село, в палатки в яблоневом саду рядом с костелом, чтобы на следующий день с восходом солнца повторить все сначала.
Май в тот год выдался погожим. Июнь подхватил эстафету. Каждый день полеты. С восхода солнца до заката. Молили о дожде: хоть какой-то передых. Дождей не было. Летчики ломали машины. Техники, нещадно матерясь, вводили их в строй. За ночь, за сутки. Те, которые можно было залатать.
Тревожная жизнь границы почувствовалась, как только полк сел в Долубове. Уже на следующий день с рассветом над Долубовом появился немецкий разведчик — двухмоторный Ю-88. Он ходил широкими кругами над аэродромом и, по всей видимости, фотографировал.
Самый верный способ против разведчика — истребитель, набирающий высоту. Стрелять он не будет, потому как запрет строжайший, но пугнуть ложной атакой может, если, конечно, пилот разведчика — “лопух”, дожидающийся, пока МиГ заберется на высоту в пять-шесть тысяч метров.
“Юнкерсы” стали появляться над Долубовом регулярно, с немецкой аккуратностью, почти в одно и то же время. Хоть часы сверяй! Прилетят, покружатся над аэродромом минут пятнадцать-двадцать, и сразу за Буг или в какую другую сторону, чтобы потеряться из виду взлетающих истребителей.
Полковым МиГам не везло, перехваты не удавались. А “юнкерсы” к себе не подпускали: пологое пикирование — и догоняй, если догонишь. МиГи не догоняли.
Лето набирало силу. Стояла жара. Еще недавно зеленое поле аэродрома теперь, в июньские дни, было не узнать. Изборожденное костылями самолетов, оно дышало пылью, запахами бензина и жженой резины. Молили дождя хотя бы на час, на два, чтобы сбить духоту, отгородиться от пыли, грохота и рева самолетов. А дождя все не было.
Почти каждый день, проводив солнце за горизонт, мы уходили к озерцу освежиться, смыть пот и грязь, влезшие за долгий летный день, казалось, в каждую клеточку тела. Потом несколько часов неспокойного сна и с восходом солнца снова на аэродром, чтобы повторить день вчерашний.
В те дни главной темой разговоров в курилках были слухи о маневрах, которые якобы должны начаться в конце июня. То ли 29-го, то ли 27-го, то ли 22-го. Ссылались на “достоверные источники”, раскрывать которые, однако, никто не спешил. А у начальства один ответ: маневры будут. И — никаких уточнений.
Каждый день полеты. Почти каждый день летные происшествия. Блуждают летчики, теряя ориентировку, садятся на других аэродромах, когда перепутаны все курсовые углы и любой ориентир никак не сходится с картой.
Это еще хорошо, когда садятся на другом аэродроме. Что ж, бывает. Заблудился мало-мало, думал, что шоссейка ведет прямо в Долубово, а оказалось, что совсем в другую сторону.
Хуже, когда садятся на вынужденную, на брюхо. То шасси не выпускаются, то мотор вдруг начнет чихать, а потом совсем заглохнет, то стрелка бензиномера упрется в нуль, а летчик летит себе, землей любуется, пока не увидит, что винт-то уже почти не крутится. Бывало и такое.
Над Долубовом с утра до вечера гул самолетов. Трудно летчикам. Трудно техникам. Но время подгоняет. Июнь разменял свою вторую половину. Из 95 летчиков, бывших в штате полка, на МиГ-3 вылетело только 68. Чтобы освоить мало-мальски новый истребитель, летчику нужно иметь, как минимум, 30–40 часов налета. У тех, что вылетели, было не более десятка. И ни одной стрельбы из бортового оружия, ни по конусам, ни по щитам на земле.
Истребитель МиГ-3 вживался в полках трудно, в радостных мучениях. Говорили, будто медленное освоение новой машины беспокоило “верхи”, самого Сталина. Как свидетельствует генерал Г. Н. Захаров, на совещании, состоявшемся еще в начале 41 года, он, Сталин, много говорил о МиГ-3, начавшем поступать в строевые части, о необходимости быстрее освоить его.
Однако МиГ-3 упорно отвергал всякую попытку насильно оседлать его. До освоения строптивого истребителя многим летчикам было далековато.
15 июня (или 16-го) в Долубово прилетел на У-2 командующий ВВС округа генерал Копец. Собрал командный состав полка и там же, у самолета, провел короткое совещание. О чем шла речь, никто не рассказывал. Единственное, что вскоре, точнее, в тот же вечер стало достоянием курилок, было подтверждение командующего об участии полка в маневрах. Прошел слушок, будто маневры начнутся внезапно. В воскресенье 22 июня.
…Вторая половина июня 1941 года была по-настоящему летней, теплой, почти безоблачной. Лица лоснились от загара, потные гимнастерки прилипали к телу.
Каждый день полеты. С утра до вечера, когда солнце уже завершало свой дневной путь. Гул моторов распугал не только зайчишек, тайно пощипывающих клевер по обочинам аэродрома, но даже коровы, как утверждали селяне, вечерами возвращались с выгула почти с пустым выменем: стресс, говорили, у коров от вашего рева в небе, не привыкли коровы к такому — тишину, покой в природе любят, потому и молока, как от козы.
Однако было не до коров. Летчиков вводили в строй.
19 июня штаб дивизии приказал прекратить отстрел синхронных пулеметов на МиГ-3. Шифровку читали под расписку.
20 июня, утро. Командира полка Немцевича и комиссара Голуба вызвали в штаб 9-й САД в Белосток. Срочно. По аэродромным курилкам пополз слушок: неладно на границе. К обеду стало известно, будто бы день или два назад на границе в районе Львова истребители посадили три немецких самолета-нарушителя.
У-2 вынырнул из-за леса внезапно, сел поперек полосы и быстро порулил на стоянку. Подкатила штабная “эмка”. Немцевич, без шлема, в повернутой козырьком назад фуражке, вылез из У-2 и, не приняв доклад техника самолета, направился к машине. Подождал, пока Голуб захлопнет дверцу автомобиля, махнул шоферу рукой — поехали.
Еще через час перед строем объявили приказ: самолеты привести в боевую готовность, неисправные восстановить к утру 22-го, на стоянках отрыть щели. И последнее: никаких увольнений.
Время близилось к полуночи, когда из штаба дивизии поступила шифровка: подтверждая приказ командира полка о приведении части в боевую готовность, штаб потребовал снять с МиГов подкрыльевые пулеметы вместе с боекомплектом. В конце депеши дата начала учений — утро 22 июня. И сразу за этой шифровкой другая: синхронные пулеметы разрядить, боекомплект опечатать, с самолетов не снимать.
В ночь на 21 июня аэродром засветился прожекторами: оружейные мастера снимали подкрыльевые БС и разряжали синхронные пулеметы.
К утру 21 июня все МиГи-3, бывшие в строю, были разоружены.
Утро 21 июня было прохладным. Небо хмурилось, вот-вот пойдет дождь. Часам к восьми подул ветерок, облака посветлели, появились разрывы, приоткрыв голубизну неба. А еще через час совсем распогодилось: засветило солнце, земля согрелась. День обещал быть погожим.
Утро 21 июня началось, как обычно, с привычного построения эскадрильи. Замечания, не очень строгие выговоры, объявления о распорядке дня и команда: “По работам!”
Работа, на которую был мобилизован почти весь состав эскадрильи, не вызывала большого энтузиазма: рыть щели. Приказ сверху.
В 12 часов объявили тревогу. МиГи по боевому расписанию заняли свои места на окраинах аэродрома.
Сидеть в кабине самолета в жару — удовольствие малоприятное. Но — приказ!.. Ждали сигнальных ракет с КП полка — команды на взлет. Ракет не было. Запросить бы по радио КП или просто послушать, что делается в мире, как там — в Москве.
Так нет радио. Ни приемника, ни передатчика. Поснимали с самолетов еще в мае по причине частых отказов. МиГи стали на 30 килограммов легче.
Солнце в тот день не встретило ни одного облачка. Было душно и жарко. Прошел час, другой. Тревога не снималась.
Последний раз немецкий самолет видели в Долубове 20 июня, около полудня. А 21-го в небе было тихо: “юнкерсы” не появлялись.
В долгих разговорах при перекурах в последние недели все чаще слышалось слово “война”. Понимали, что полеты немецких самолетов по нашу сторону границы не случайны. Ну, один может заблудиться, перепутать ориентиры, ну, два. Но каждый день и по нескольку самолетов сразу?! Заявление ТАСС от 14 июня, в котором опровергалась возможность нападения Германии, большого оптимизма не внушало.
Вот и в тот день 21 июня в курилке снова речь зашла о войне. Что войны с Германией не миновать, сомнений не было. Двум медведям в одной берлоге не жить, обязательно подерутся, говорят в народе. Но когда…
Не знали техники, что к 13 часам 21 июня во все части и соединения германской армии, расположенные на границе от Баренцева моря до Черного, уже поступил сигнал “Дортмунд”, подтверждающий время атаки сухопутной армии и перелет границы СССР самолетами военно-воздушных сил в 3 часа 30 минут по берлинскому времени в воскресенье 22 июня. По этому сигналу германский полк особого назначения “Бранденбург -800” уже вступил на тропу войны.
Укомплектованный в основном из немцев, знающих русский язык, переодетый в нашу форму и вооруженный нашим оружием, полк предназначался для диверсионной работы в тылу частей Красной армии в первые часы и дни войны. Это они, солдаты полка “Бранденбург-800”, должны были резать телефонные провода, взрывать мосты и опоры высоковольтных линий, сеять панику на дорогах и железнодорожных узлах, препятствуя организованному отходу наших войск.
Солнце все ближе подбиралось к горизонту, стало смеркаться. Тревога не снималась.
Около девяти часов вечера из штаба полка приказ: летчикам в лагерь, на отдых, техникам самолетов оставаться у машин. И почти сразу же второй: восстановить аварийную материальную часть к 8.00 22 июня.
Аэродром засветился прожекторами.
Всю ночь МиГи оставались на местах, куда по тревоге их отрулили летчики, и в темноте своими задранными вверх носами, заглядывающими как бы за кромку неба, казались большими хищными зверями, готовыми к прыжку. Стояла тишина, и только цикады дробными очередями нарушали покой.
Техники, дежурившие у самолетов, сморенные куревом и разговорами “за жизнь”, дремали в кабинах, прислушиваясь сквозь дремоту к шорохам аэродрома да крикам часовых, шагавших вдоль стоянки. Зеленоватым светом тускло светились приборы, от еще не остывшего мотора шло тепло. Клонило ко сну.
Где-то очень далеко от них по каналам связи в западные пограничные округа уже шла директива за подписями С. К. Тимошенко и Г. К. Жукова: “В течение 22–23.06.41 г. возможно внезапное нападение немцев на фронтах ЛВО, ПрибОВО, ЗапОВО, КОВО, ОдВО. Нападение может начаться с провокационных действий”. Далее говорилось: “Перед рассветом 22.06.41 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировать…”
Где-то пропел петух, то ли спросонья, то ли перепутав ночь с утром. И снова все стихло. Далеко пробил колокол — полночь.
Наступило воскресенье 22 июня 1941 года.
В 0 ч. 30 минут на участке Владимир-Волынского погранотряда с того берега в воду вошел человек. Поплыл. Это был солдат 222-го полка 74-й пехотной дивизии вермахта Альфред Лискаф. Когда пограничники вытащили его из воды и, мокрого, дрожащего от холода и страха, доставили в кабинет начальника заставы, первым его словом было слово “kriеg” —война.
Со связью творилось непонятное. В первом часу ночи оборвалась телефонная линия с Бельском и Белостоком. Напрочь. Одновременно. Не отвечал и штаб округа в Минске. Связисты искали поломки в аппаратуре. Не нашли. Поднятый с постели Немцевич срочно явился на узел связи. Приказал перейти на телеграфную линию. Между двумя и тремя часами ночи оборвалась и она. Связисты заволновались. Перерывы в связи случались и раньше, но чтобы пропадали одновременно телефонная и телеграфная линии — такого еще не было. В три часа ночи на узел связи пришел Голуб. Связисты проверяли радиоаппаратуру от приемника до передатчика. Питание есть, а в наушниках только треск и скрежет. В том, что это помехи, связисты не сомневались. Не могли понять откуда. Проверяли движок, питающий радио. Движок был исправен.
Около трех часов ночи дежурный по аэродрому старший сержант Сотников немало изумился, услышав в телефонной трубке хриплый голос с заметным нерусским акцентом, настойчиво вызывающий Долюбово. “Долюбово… Долюбово…” — слышалось в трубке.
— Кто говорит? — спросил Сотников.
Трубка молчала. Было слышно, как кто-то на другом конце провода тяжело дышал в микрофон. Потом послышался щелчок. Телефон замолк.
Вернулись связисты, посланные на линию. Растерянно доложили: телефонный кабель исчез. Семь километров. Бесследно.
Полк остался без связи. Без телефонной. Без телеграфной. Без радио. Командир 126-го ИАП Немцевич решил ждать рассвета, чтобы лететь в Белосток.
Я помогал техникам Корнееву и Ивкину восстанавливать разбитый накануне И-16: менял тросы к рулям хвостового оперения.
Работать при свете прожекторов трудно. В одном месте светло, в другом мрак, а тросы к рулям тянуть надо. С пассатижами в лючок не влезть, рука сама находит неподатливый шплинт, его гнутые усы режут пальцы до крови, потом в ушко гвоздь, еще усилие — и все дела. Сколько таких неудобных мест в самолете? Много.
Заделывать концы троса в коуш — работа не хитрая, но муторная, нудная. До сих пор помню, как это делается. Конец троса нужно расплести, обрезать прокладочные нити, закрепить на коуше, а потом шило с желобком под три нитки и туда, в желобок, жилу расплетки. Трос шестижильный. Когда обойдешь два-три круга, шило уже под две нитки, еще два круга — и уже под одну, пока не получится ровная, сходящаяся на конус плеть. Красивый конус — искусство, дающееся долгой практикой.
Интересно: на лучи прожектора выпрыгивали зайцы. Прыгнет, станет на задние лапы, головой крутит, уши торчком и смотрит, будто стараясь понять, что происходит в их заячьем царстве, что покой их заячий нарушают. Постоит так, пошевелит ушами, вслушиваясь во вспугнутую тишину, и снова в темноту.
У Корнеева и Ивкина в петлицах по “кубарю”. Ивкин — техник по спецоборудованию, которым немало напичкан самолет, из “сакслужбы”, как окрестили входивших в нее специалистов, аккуратно одетых, без масляных пятен на комбинезонах, неторопливых, никогда не спешащих. Весь их инструментарий умещался в чемоданчике, а то и просто в карманах, потому как работы было мало, свободного времени — много. Одним словом, “интеллигенция”.
Корнеев — настоящий технарь, насквозь пропитанный бензином и маслом. Весь день, а то и ночь у самолета, потому как он второй после летчика член экипажа и в ответе за все. Одним словом, трудяга, не чета “сакслужбе”.
Самолет, которым занимались Корнеев и Ивкин, “гробанул” при посадке молодой лейтенант, так и не успевший пересесть на боевой МиГ. Помнится, его И-16 (это был, кажется, последний контрольный полет) после посадки долго прыгал козлом по полосе, потом вздыбился, уперся лбом в землю, задрав к небу костыль, постоял так какое-то время и с треском рухнул на хвост. Летчик, симпатичный парень, растерянно ходил вокруг разбитой машины, утирал расквашенный нос (это о прицел), размазывая кровь по всему лицу, и с тревогой ждал начальства.
Немцевич подкатил на “стартере” через несколько минут, молча обошел самолет, остановился против оцепеневшего летчика, посмотрел на него долгим немигающим взглядом, от которого парень еще более сжался, и бросил, как топором рубанул, только одно слово: “Раздолбай”, сел в машину и укатил на старт. Самолет, естественно, в ремонт: хвост на полуторку и прямиком в ПАРМ в очередь за такими же калеками.
На рассвете погасли прожекторы. Солнце еще не начало свой дневной путь, и только разгорающаяся по горизонту заря подсвечивала почти безоблачное небо. День обещал быть погожим.
Гул моторов подкрался как-то тихо, исподтишка, не громко так, чуть с завыванием, и по тому неровному гулу, который шел с высоты, можно было догадаться, что летят бомбардировщики. Однако самолетов не было видно. Они вынырнули из-за белесого прозрачного облака как-то внезапно, вдруг, почти над нашими головами. Подсвеченные лучами еще не взошедшего солнца на большой высоте три бомбардировщика, звено, шли крыло к крылу.
Корнеев и Ивкин, не закончив крутить последние гайки выхлопного коллектора мотора, спрыгнули с плоскости “ишака”, отошли на несколько шагов от самолета, закурили, провожая взглядом самолеты, шедшие над аэродромом.
— Двухмоторные, — определили сразу.
Четвертый трос, последний, к рулям высоты, который мне предстояло вплести в коуш, долго не давался: красивый конус не получался. То ли оттого, что мешали прожекторы, то ли просто от усталости — сутки на ногах! — но чертов конус не получался. С ненавистью бросив на него последний взгляд, я вытянул трос из брюха “ишака”, помянув последними словами, зло сплюнул и пошел к техникам.
Силуэты наших самолетов были знакомы. У этих же, что летели на высоте, все не так: консоли крыльев прямые, как топором обрубленные, “моссельпром” (носовая часть фюзеляжа) вытянут, да и моторы гудят незнакомо, как-то глухо, неровно.
— Не, не СБ, — авторитетно заметил Корнеев, — у СБ консоли округлые да и нос покороче.
— Может, ДБ-3Ф? — неуверенно вставил Ивкин.
— Не, не ДБ, — отрубил Корнеев, — у ДБ один киль, а у этих два. Говорят, у “пешек” тоже два. Может, “пешки”?
Новых фронтовых бомбардировщиков Пе-2 никто из нас не видел ни на земле, ни в воздухе. Так что риторический вопрос Корнеева остался без комментария.
Стоим. Курим. Перекидываемся словами.
— Может, маневры? Говорили же, что могут начаться внезапно?..
— Это как же понимать — внезапно?.. Одни уже в воздухе, а другие еще в кроватках сны досматривают. Так, что ли?..
— Странно: МиГи приказали рассредоточить, а нас, дураков, заставили возиться с этой рухлядью, — кивок в сторону разбитого И-16. — Может, не маневры?..
Еще закурили. Стоим, слушаем небо.
С запада, где Буг, чуть слышно донесся раскатистый гром, и сразу же в той стороне небо полыхнуло зарницей. Гром повторился. Ждали молнии. Молнии не было.
— Небо чистое, а там грохочет, — махнул рукой Ивкин в сторону, где грохотало.— Да и зарница какая-то странная, вся в блестках. К дождю, что ли? — задал вопрос, ни к кому не обращаясь.
— Какого черта, к дождю?! Взгляни на небо, — возмутился Корнеев. — Видел такую зарницу в Монголии, на Халхин-Голе. Так там пушки стреляли, война шла. Может, и здесь пушки?..— добавил неуверенно, чуть помедлив.
Свистящий шелест вдруг пронесся над аэродромом, ушел куда-то вдаль и стих. Через минуту повторился. Потом еще и еще.
Стоим, смотрим в небо, стараясь разгадать странные звуки.
— Кончай прохлаждаться. — Это мне и Ивкину. — Пошли работать. Корнеев посмотрел на часы — уже четыре. К восьми управимся.
Он сделал несколько шагов к самолету, остановился. Над головой снова пронесся свистящий шелест.
— Чего, мужики, задрали головы?.. Все равно ничего не увидите. — Корнеев обернулся. — Снаряды это, — чуть помолчал, потом уверенно добавил: — Точно снаряды. В Монголии тоже свистели и в Финляндии свистели, когда линию Маннергейма ломали.
И еще через минуту:
— Не спится пушкарям, бьют по закрытым целям, словно на полигоне, — потом тихо, как будто про себя, добавил: — Странно как-то начинаются маневры…
Надо бы заканчивать работу на “ишаке”, закрутить последние гайки, протянуть трос к рулям, но стоим, курим, прислушиваемся к небу. Что там, у Буга, откуда грохот?..
С КП полка одна за другой взлетают ракеты, две зеленые, одна красная: “Всем в воздух!”
— Ничего себе! — Корнеев даже присвистнул. — Это кому же “в воздух”?!. Нам, что ли, вместо летчиков? — Техник зло сплюнул и пошел к самолету. — А что, сержант, — обернулся он ко мне, — может, взлетим, коль летчики последние сны досматривают?.. Или как?!. Благодарить будут, что приказ выполнили!.. Корнеев хитро прищурился. — Ну, дак как — взлетим или эту рухлядь будем чинить? — кивнул в сторону И-16.
— А чего не взлететь, коль приказ?!. Взлетим, — ответил я в тон Корнееву. — Вон и аэроплан рядом, — показал на У-2.— Как раз втроем уместимся. Всем “в воздух” — так всем. Сектор газа до упора, ручку на себя — и все дела…
Потом долго судачили, кто отдал приказ сигнальными ракетами поднять полк в воздух. Говорили разное. Будто бы дежурный по аэродрому по звонку Немцевича, бывшего уже на узле связи. Называли начальника штаба Кудрявцева, получившего якобы сообщение от связистов о перелете немецкими самолетами государственной границы. Но они же знали, что у боевых МиГов в ту ночь находились только техники!..
Еще говорили о немецких диверсантах, решивших, видимо, что по их ракетам, может быть, взлетят два-три десятка МиГов с незаряженными пулеметами. Это ли не подарок немецким истребителям!
…Уже совсем рассвело, и только над лесом все еще висела легкая дымка, и сразу же оттуда, где разгоралось светило, послышался гул самолетов. Лес закрывал горизонт, самолетов не было видно, только гул моторов, становящийся все сильнее.
Стою метрах в пяти от самолета. Прислушиваюсь. Вдруг из-за леска, прикрывающего аэродром с востока и всю самолетную стоянку, в первых, еще неясных лучах разгорающейся утренней зари потянулись зеленые струи трассирующих пуль. Словно завороженный неожиданным и по-своему красивым зрелищем, несколько секунд стою, наблюдая за трассами пуль… И сразу же падаю, охватываю голову руками, чтобы прикрыться…
Свиста пуль я не слышал, только помню, как в скольких-то метрах сильно рвануло. И сразу же рев моторов над головой.
…Справа на бреющем полете выныривают двухмоторные истребители Ме-110. Строй растянут, похоже, две девятки. Ме-110 неслись низко над лесом, едва не касаясь верхушек деревьев. И сразу же, едва войдя в зону аэродрома, открыли огонь. Издалека. Веером. Из всех стволов по ещё закрытым лесом целям. Треск пулеметов, взрывы бомб. Успеваю разглядеть кресты на фюзеляжах и свастику на рулях. Впереди и сбоку ложатся грядки пуль. Со свистом проносятся Ме-109, сопровождающие своих двухмоторных собратьев…
Сколько времени свистели трассы — не помню. Полминуты, минуту, две… Тогда казалось долго, потому что хотелось врыться в землю. Мыслей не было, даже страха не было. Испуг пришел потом, когда гул самолетов почти стих и над аэродромом повисла зловещая тишина, оглушительная, тревожная, давящая на уши…
…Выглядываю осторожно из-под локтя: небо чистое и тихое, как будто ничего не было. В лагере воет сирена. Бегу на край аэродрома, к единственной щели у метеостанции, которую накануне рыли всей эскадрильей. В ней человек пять, пластом друг на друге. Может быть, четыре — точно не помню. С ходу плюхнулся на спину верхнего, прижался. Тот, что лежал в самом низу, как-то жалобно крякнул и затих.
Техники Корнеев и Ивкин все еще стояли у самолета, курили, когда треск пулеметных очередей заставил их оглянуться: из-за леса неслись струи пулеметных трасс. Они бросились под самолет, единственное укрытие, оказавшееся рядом.
Будь у техников время на раздумье, секунды какие-нибудь, они бы сообразили, что крылья И-16 не броня, не дерево даже, а всего — навсего пропитанная специальным составом плотная ткань, которая к тому же горит. Взорвавшийся бензобак разнес бы самолет на куски, попади в него хоть одна зажигательная пуля. А в пулеметной ленте она каждая четвертая. Но времени на раздумья у техников не было. Сработал инстинкт.
Почему, увидев пулеметные трассы, я стоял, а не бросился, как Корнеев и Ивкин, под самолет? Не знаю. Скорее всего — запоздалая реакция и еще то, что до “ишака” бежать было далеко: пять метров под шквальным огнем тоже расстояние. В те секунды соображалось плохо.
Пузатое брюхо “ишака” Корнеева и Ивкина не спасло. Перкалевые плоскости пули прошили насквозь. Корнеева ранило в живот, Ивкина — в грудь и шею.
И третьего, Торова, пуля нашла тоже под плоскостью И-16, стоявшего чуть дальше.
Как я бежал в гараж за автобусом-“санитаркой”, уже не помню. Бежать было далеко — на окраину села. Ворвавшись в “дежурку”, прохрипел, задохнувшись от бега:
— “Санитарку” на аэродром, скорее… Раненые там…
— Какие раненые, сержант? — возмутился дежурный по гаражу. — Маневры начались, а уже раненые… Чушь собачья!.. — Дежурный сладко зевнул и уселся на стул. — А заявка на “санитарку” была? — спросил равнодушно и сам ответил: — Нет, не была. Нет заявки — нет машины. Так что дуй в штаб, оформляй бумагу.
Не знаю, что проняло дежурного по гаражу: мой ли взлохмаченный вид, путаная ли речь вперемешку со “словесностью” или что другое, но “санитарку” дали.
Я вернулся на аэродром на той самой “санитарке”, скрипучей, нервно дергающейся, которая, по всей видимости, отслужила положенное и готовилась к списанию.
И-16, тот, что чинили, стоял насквозь прошитый пулями, скособочившись на одно крыло, будто птица подбитая.
А из лагеря уже бегут летчики, техники, мотористы, на ходу надевая гимнастерки, подпоясывая ремнем сваливающиеся бриджи. Оглушенные треском пулеметов и взрывами бомб, они еще не понимали, что произошло, почему среди ночи вой сирены.
…Уже работали моторы нескольких МиГов. На “эмке” вдоль стоянки промчался командир полка Немцевич. Техники самолетов требуют воздуха. Заряженных баллонов нет. Кто-то начал рыть щели. Персональные.
Сержант Попов, моторист из первой эскадрильи, худощавый высокий парень, бежал на аэродром, работая своими длинными ногами проворнее, чем бегал стометровку. Попов с вечера заступил в караул — часовым на склад боепитания. К ночи с поста его сняли, послали на аэродром восстанавливать разбитый МиГ с восьмеркой на хвостовом оперении. Потом с техниками Наговским и Шишкиным перешел на И-16, тоже разбитый. Около трех часов ночи Попов ушел в лагерь. Едва забрался под одеяло, как раздались треск пулеметных очередей, свист проносящихся над лагерем самолетов и сразу же несколько мощных гулких взрывов. Попов выскочил из палатки. Первая мелькнувшая мысль — учения! Но почему горят дома, один у лагеря, другой на дальнем краю села?
Воя сирены Попов уже не слышал. Из палаток, на ходу одеваясь, выскакивали люди. Попов успел заметить, как кто-то из техников, вроде бы Суворов, бежал в одном сапоге, второй — в руках, ремень на шее, пилотка заткнута за ворот нательной рубахи. Потом техник отстал, остановился, натянул второй сапог.
В воздух взметнулись ракеты: две зеленые и одна красная. На скорости, едва не давя людей, пронеслась командирская “эмка”, Попов прибавил ходу…
Его МиГ, “десятка”, стояла далеко, почти у озерца. Бежать де нее почти полкилометра. Попов устал, ноги стали ватными, сердце лупило по вискам. Он уже видел, как Богалика, техник самолета, машет ему рукой: “Быстрей, быстрей!..” В голове одна мысль: только бы добежать, не споткнуться, не упасть.
Подсоединить воздушный баллон к приемному штуцеру самолета было делом одной минуты. Богалика вскочил в кабину. Попов открыл вентиль баллона. Винт самолета стронулся с места, нехотя сделал пару оборотов, мотор гулко вздохнул, стрельнул патрубками и радостно, словно освободившись от пут, взревел. Богалика сдвинул сектор газа чуть назад. Мотор сбавил обороты.
Мастер по вооружению Мухин всю первую штурмовку аэродрома проспал в палатке. Когда, поднятый боевой тревогой, бежал на аэродром, видел, как горят два дома в селе. Бежал, не понимая, что произошло. До 3-й эскадрильи бежать было далеко — почти в конец летного поля.
Мухин был исправным солдатом. Обязанности свои знал, но, появившись у самолета, слегка растерялся: работы для него вроде бы и не было. Вчера, в субботу, он разрядил пулеметы, снял патронные ящики, отправил, как было приказано, боекомплект на склад боепитания. Что началась война, дошло не сразу. Это было непостижимо. В голове не укладывалось.
Техник самолета сидел в кабине, прогревал мотор. Мотор ревел на полных оборотах, потом поутих, еще раз вздохнул вполсилы и осекся, заглох. Техник выскочил из кабины.
— Ты что стоишь, как пень, мать твою?! — набросился он на Мухина. — Беги за патронами. Не видишь, что ли, немцы!..
Мухин немцев не видел. На всякий случай оглянулся, но все равно ничего не увидел. Бежал на склад боепитания, опасливо поглядывая на небо, догадавшись, что, скорее всего, немцы должны быть там.
У склада — часовой. Винтовка наперевес, грозный окрик: “Стой! Не подходи!” Когда сняли часового и начальник боепитания по приказу Немцевича вскрыл склад, шел уже шестой час утра. Второй час войны.
Патронные ящики к самолету Мухина подвезли минут через двадцать. Ящики были тяжелые. Вдвоем с техником установили один. Когда пошли за вторым, Мухин увидел, как из-за леса вынырнула тройка незнакомых самолетов, за ней другая, потом еще одна. Мухин упал, прикрыл голову руками, спасаясь от пуль, но тотчас вскочил, побежал к недалекой щели. Двадцать метров… тридцать… Вдруг в бок сильно толкнуло, сбило с ног, боль вышибла сознание…
Его отнесли в палатку медсанчасти сразу же после штурмовки. Рана в живот оказалась смертельной…
…В столовой летный состав ожидал первого завтрака. Сидели за длинными столами, вяло поругивали начальство за ранний подъем, прислушивались к далеким артиллерийским раскатам.
— Кто ж это придумал поднимать нас в три ночи, когда и петухи еще не очнулись?! — возмущался курносый летчик с озорными глазами на округлом, почти детском лице. — Завтрака нет, маневры то ли будут, то ли не будут… Проболтаемся целый день у самолетов, а толку что?.. Может, слетаем куда-нибудь, а может, не слетаем. И опять без стрельбы… — помолчал минуту, словно споткнулся на каком-то слове, потом продолжал: — Какой дурак приказал разрядить пулеметы?! — задал риторический вопрос, ни к кому не обращаясь. — А может, не дурак? — добавил как бы в раздумье.
Летчики молчали. Артиллерийский грохот нарастал, стал отчетливее.
— Не спится пушкарям, мать их… — курносый не успел закончить гневную тираду. Треск пулеметных очередей заставил вскочить, броситься к двери. Рев моторов пронесся над головой. Рядом сильно рвануло.
Командир полка майор Немцевич появился у столовой летчиков через несколько минут после взрывов бомб. “Всем на аэродром!” — строй летчиков рассыпался. “Эмка” с открытой дверцей рванула с места, едва Немцевич плюхнулся на сиденье.
Командный пункт полка — просторный блиндаж, почти у озерца, врытый в пологий холмик, чуть поднимавшийся над равниной аэродрома. Три наката, два входа-выхода, большое помещение для работников штаба, чуть поменьше комната отдыха, отдельный закуток для узла связи — все, что положено для оперативной работы на случай особого положения. “Эмка” мчалась к КП напрямик по летному полю, уже исковерканному бомбами немецких штурмовиков. Немцевич выскочил из еще не остановившейся машины, ворвался в блиндаж и сразу к связистам:
— Ну, что там?.. Как связь?.. — и, не ожидая ответа, прошел в большую комнату.
Багровые от напряжения связисты беспрерывно вызывали Минск и Белосток. В наушниках по всем диапазонам стояли треск и свист. Ни штаб округа, ни штаб дивизии не отвечали. Немцевич уже знал, что вырезанные ночью несколько километров проводов телефонной и телеграфной линий еще не восстановлены. Полк остался без связи. Без радио, без телефонной, без телеграфной.
Майор Немцевич понимал, что налет немецкой авиации на аэродром не провокация — война. Но что делать, когда от штаба дивизии, штаба округа нет ни разъяснений, ни приказов, он не знал. Немцевич был решительным человеком. Но все решения, которые ему приходилось принимать, ограничивались жизнью полка. Наказать за провинность, отстранить от полетов летуна-разгильдяя или устроить разнос командиру базы — это его прерогатива, круг его обязанностей, четко оговоренный приказами и положениями. Он один в ответе за боеготовность полка. Но только одного полка.
Здесь же был особый случай, не оговоренный ни одним положением. Не имея ни указаний, ни разъяснений из Белостока или Минска, он остался один на один с ситуацией, в которую никогда не попадал и которая может иметь далеко идущие последствия. Принимать бой или не принимать? Но вдруг окажется, что все случившееся не война. Немцевич полагал, что, не достигнув результата при первой штурмовке долубовского аэродрома, по всей логике, немецкие штурмовики нанесут еще удар, может быть, не один, пока цель не будет достигнута, то есть истребительный полк, сидевший на долубовском аэродроме, не будет уничтожен или, по крайней мере, ослаблен так, что не сможет оказать сопротивление атакующей немецкой авиации.
Когда будет нанесен следующий удар — через час, через два, через несколько минут, — он знать не мог. Но то, что штурмовка повторится, он не сомневался. И от сознания того, что может случиться самое худшее, решение, которое он должен был принять — вступать без приказа свыше в бой или не вступать, — выходило далеко за пределы его компетенции, компетенции всего лишь командира истребительного полка. От одной этой мысли, от того, примет он такое решение или не примет, ему вдруг сделалось страшно. Страшно, потому что он отдавал себе отчет в том, какую ответственность брал на себя, ибо решение, которое должен принять, было государственной важности и ему, майору Немцевичу, за него придется отвечать в любом случае — правильным оно будет или неправильным — тоже по государственной мерке.
Он слушал, как связисты настойчиво сквозь вой эфира вызывали Минск и Белосток. Нервно прошелся по блиндажу. Пять шагов в одну сторону, пять в другую. Присел на стул. Достал носовой платок, вытер испарину на лбу.
Немцевич наконец понял, что теряет драгоценные минуты. Он смачно выругался, в сердцах распек вспотевших от напряжения связистов и выскочил из блиндажа. Он принял решение. “Эмка” помчалась в штаб полка…
В то время как летный состав ожидал первого завтрака, на другом конце лагеря у своей палатки стояла группа техников 122-го ИАП, прибывших в пятницу для изучения нового истребителя МиГ-3. Негромко переговаривались. Курили.
— И кому это вздумалось поднимать в такую рань, словно ежа в кровать запустили, — ворчал, сладко поеживаясь, щупленький, с всклокоченными волосами на почти круглой голове техник, — не на полеты же.
— А тебе хоть ежа, хоть гадюку сунь под одеяло, ты все равно бы хрюкал, словно боров у корыта.
— Ну, не скажи: боров свое дело знает, и я знаю, — и, словно окончательно проснувшись, вдруг задал неожиданный вопрос: — Что-то уж очень гремит там? — показал неопределенно рукой на запад.
Оттуда, с запада, куда еще недавно скрылось солнце, раздавались глухие артиллерийские раскаты. То, что работает артиллерия, сомнений не вызывало. Почти не вызывало. Но почему над Бугом, а не у Белостока, Пружан или Ружан, где, по слухам, должны начаться маневры?
— Вы что, мужики, поднялись в такую рань? — высунулся из палатки в одних бриджах Волков, летчик, старший группы.— Или случилось что…
— А ты что, Николай, грохота не слышишь? — обернулся техник Мацокин.
— Так то ж гроза… гром гремит… Вот и зарницы сверкают, — кивнул в сторону ярких всплесков.
— Какой, к черту, гром, командир. Какая гроза, взгляни на небо!..
Грохот нарастал, становился отчетливее, яснее.
В какой-то момент Мацокину почудилось, будто в этот несущийся издалека грохот стали примешиваться другие звуки, напоминающие рокот моторов летящих самолетов. Рокот быстро приближался. Мацокин скользнул взглядом по лесу и сразу же увидел развернутый строй низко летящих самолетов.
— Мужики, это немцы! — успел сказать, и в тот же миг над лесом потянулись красно-синие строки трасс, потом треск пулеметных очередей и взрывы бомб. У костела взметнулось пламя, рядом запылал дом. Весь сразу. Большим костром. Чуть дальше за костелом разгорался другой. С треском, словно взрываясь, лопалась от огня черепица, и оттого казалось, что стреляют не только немецкие самолеты, но и с крыши охваченного пламенем дома.
Техники бодрой рысью ринулись на аэродром. Над летным полем стоял терпкий пороховой дымок. Медленно оседала вздыбленная взрывами пыль. Стояла тишина, и только кое-где по окраинам аэродрома урчали озябшие за ночь моторы МиГов.
Мацокин ногой ковырнул впившийся в землю осколок бомбы, чуть отбросил в еще не сбросившую росу траву. На еще не стертом клейме стояли два слова: “Hergеstellt in Germany”.
Мацокин понял: война!.. И уже громко, так, чтобы все слышали, повторил:
— Война, мужики!!!
Война… Потом бомбочки, веером сыпавшиеся из кассетных контейнеров немецких штурмовиков, назовут “лягушками” из-за их удивительного свойства подпрыгивать после удара на метр-полтора от земли и только затем взрываться, рассыпая окрест смертельную шрапнель. Дьявольская находка немецкого ума…
Зенитного прикрытия долубовского аэродрома практически не было. Неведомо какими судьбами оказавшийся в БАО (батальон аэродромного обслуживания) единственный пулемет на треноге с шарнирной подвеской должен был защищать аэродром от нападения воздушного противника. Вообще-то БАО положено иметь отдельный зенитный взвод, но его почему-то не было. То ли не хватало людей, то ли отсутствовали пулеметы, специально предназначенные для стрельбы по воздушным целям, гадать трудно. Так что тот, единственный, заменял весь несуществующий взвод.
Это был обыкновенный, хорошо известный достопочтенный “максим”, верой и правдой честно дослужившийся до новой войны. Кое-как приспособленный для стрельбы по воздушным целям, он был установлен на треноге так, что его можно было поворачивать и по горизонтали, и по вертикали. Зенитный статус этому пулемету придавало некое поворотное устройство типа самолетной турели да еще воздушный прицел, каким снабжаются пулеметы стрелков-бомбардировщиков. Так что утверждение, будто бы аэродром имел зенитное прикрытие, можно считать верным лишь с большой натяжкой. И все же…
По боевой тревоге, объявленной в полку в субботу, расчет пулемета должен был быть у своей огневой точки. Должен. Потому как есть боевое расписание. Однако расчета у пулемета не было. Почему — вопрос риторический, так как на него нет ответа.
При первой внезапной штурмовке аэродрома зенитный пулемет молчал. А цели были заманчивые, низко летящие, кучные. По ним бы длинной очередью с упреждением в два корпуса самолета!.. Но…
Расчет пулемета, проснувшись от воя сирены и непонятного грохота в селе и на аэродроме, бежал, на ходу одеваясь, к своей зенитной точке в толпе таких же полуодетых людей, спешащих к своим боевым постам. Бежать было далеко, километра полтора. Зенитная точка приютилась сразу же за леском почти на краю пшеничного поля, дальше которого уже не было ни одного самолета. Огневая точка стояла на маленьком пригорке. Впереди ни кустика, ни деревца, только пшеничное поле, начинающееся колоситься. С пригорка обзор идеальный на все стороны света, в хорошую погоду видимость чуть не до горизонта.
Расчет прибежал к своей огневой точке, когда уже отгремели взрывы и “мессеры”, видимо, уже шли на посадку где-то далеко за Бугом. Два солдатика — первый и второй номера — суетливо расчехлили свое оружие, притащили патронные ящики, подвели в замок пулеметные ленты. И стали ждать указаний, которые, как они полагали, должны непременно за этим последовать. Что делать, если опять появятся немецкие самолеты — стрелять по ним или не стрелять, — солдаты не знали.
Механикам самолетов было известно, будто со дня на день должны начаться армейские учения. Солдаты же пулеметного расчета не знали и этого.
Впрочем, дело было в другом. Солдаты были дисциплинированными служаками и свято придерживались первой из солдатских заповедей: “Не высовывайся!” В переводе это означало: без команды ничего не делать, инициативу не проявлять, ибо она, инициатива, по тому же солдатскому катехизису наказуема. То, что немецкие самолеты штурмовали аэродром, который они должны защищать, для них пока ничего не значило. Мало ли что случалось на границе!.. Провокаций мелких и крупных хватало. Слухи о них кочевали не только по аэродромам, но и по всем частям, расквартированным в приграничной зоне. Так что расчет зенитной точки был в курсе событий. Поэтому солдаты, пересилив страх от внезапного грохота, свалившегося с неба, приняли единственно мудрое решение: подготовить зенитную точку к бою — ждать указаний. А указаний все не было. От кого должны поступить эти самые указания, они толком не знали, потому как, хотя и были приписаны к обслуге склада боепитания, на деле числились в хозвзводе.
Солдаты пугливо поглядывали на горевшую палатку ПАРМа и дым в селе, ожидая самого худшего. Паренькам было лет по восемнадцать-двадцать. Один, первый номер расчета, ладно скроенный крепыш среднего роста, поминутно прилаживался к прицелу, вероятно, стараясь понять, с какой стороны могут появиться самолеты. Он вращал пулемет то в одну сторону, то в другую, выбирая в небе точку, куда должен послать первую очередь, если поступит приказ стрелять. Второй номер расчета, высокий парень с длинными руками, все еще не опомнившийся от бомбовых разрывов, топтался вслед за напарником, шарившим пулеметным рылом по небу. Он, как и положено при стрельбе, старательно поддерживал на весу пулеметную ленту, чтобы она вползла в приемник ровно, без перекосов. Делал он это машинально, как учили, и все же то ли от напряжения, то ли от волнения руки его дрожали.
В то утро успели сосчитать только убитых. Сколько было раненых — не знаю. Это потом, к полудню, когда полк уже готовился к отходу, их собрали в развернутой наспех санитарной палатке на краю леса. Называли разные цифры: двадцать два, двадцать восемь, тридцать четыре. Какая из них достоверна, сказать трудно, а в архивных документах о раненых ни слова.
О том, что происходило на аэродроме во время первой атаки, рассказывали всякое. И страшное, и смешное. Все рассказы сходились в одном: никто толком не понял, что произошло. Должны начаться маневры, а тут немецкие самолеты, пули, бомбы. Не сразу дошло, что это война. Была ли паника после первой внезапной атаки аэродрома? Нет, паники не было. Была растерянность, оцепенение от неожиданности случившегося, испуг, но паники не было. Суета была, пожалуй, только на первых порах, потому что война, не сделав предупреждения, все-таки готовила наше сознание к бою.
И все-таки в минуты всеобщей растерянности, оцепенения случалось нечто смешное, точнее, курьезное.
Рассказывали, например, как один техник при первом треске пулеметов выскочил из кабины МиГа, где досматривал последний сон, схватил лопату и укрыл ей голову, а потом, пока шла стрельба, все норовил уложить черенок на хребет, на позвоночник, видимо, справедливо сочтя, что позвоночник то самое место, без которого голова уже не нужна… Может быть, он был прав. Жив остался технарь. Другой моторяга, увидев огненные трассы, бодрой рысью бросился бежать… к озерцу, благо оно было не так далеко от стоянки самолета. Представьте: голое место, открытое всем ветрам, над головой рев моторов и свист пуль, а человек бежит, словно пытаясь обогнать самолеты и трассы, хлеставшие в спину… Сбросил сапоги, бежит не оглядываясь… Повезло моторяге: ни одна пуля не царапнула, ни один осколок не обжег тело.
— Куда ж, Лёнь, ты так шибко бежал, словно рысак на финише? — спрашивали его потом.
— А до воды, чтоб сховаться, — смеется, — сто метров не добежал, — с веселым огорчением добавляет: — Знал бы, что так скоро все кончится, разве побёг бы. Сховался за какую булыгу — и все дела!
— Лёнь, — снова пытали его, — а не страшно было? Под пулями же…
— Не, не страшно, потому что на небо не глядел, а только под ноги. Чтоб не споткнуться, — и снова смеется.
Потом часто говорил:
— Я заговоренный… Мамка меня как-то сильно уронила, вышибла что-то… Ни пуля, ни бомба меня не возьмут, потому как метка на мне есть.
И впрямь: прошел всю войну и цел, бедолага, остался. Бывало, при бомбежке то одного рядом убьет, то другого ранит. А ему хоть бы что — все пули и бомбы мимо. Точно — заговоренный.
Случилась с ним история. Когда на расстрел водили. Это в Зябровке, где-то в десятых числах июля 41-го. Обслуживал он тогда самолет майора Резанова, замкомандира полка. День тот был тяжелый, что ни вылет, то бой. И все над Гомелем, который немцам был нужен позарез, потому как мосты там через Сож, приток Днепра. Резанов повел четверку МиГов на прикрытие мостов. Минут через пятнадцать возвращается. Один. Бой шел, а у него мотор то чихнет, то вовсе “палку” перестает крутить. Вышел из боя, кое-как доковылял до аэродрома, Выскочил из кабины, и сразу к Леньке (он выпускал самолет). Злой, лицо багровое, вот-вот лопнет от ярости. “Такой-сякой, там товарищи мои гибнут, а ты телегу вместо самолета подсунул. Расстреляю”, — кричит и уже к пистолету тянется. Схватил Леньку за рукав, и к щели, что за самолетом, подталкивает: “Повернись, — кричит, — чтоб морду твою не видать”. А Ленька уже ни жив, ни мертв от гнева майорского, слова сказать не может. Повернулся спиной и слышит, как майор затвор ТТ передергивает. А потом выстрел. Ленька рассказывал, выстрела не слышал, показалось, будто щелкнули где-то рядом кнутом, как бывало в деревне, когда пас скотину. Схватился рукой за сердце, бьется, чувствует, жив, значит. Только ноги ватными стали, вот-вот завалится. Голову набок скосил, ждет, что будет дальше. Увидел, что майор уходит, сел на землю и заплакал. Майор потом извинялся:
— Прости, — говорит, — брат, погорячился тогда малость.
А Леньку с майорского самолета все-таки перевели на другой. Чтоб еще чего вышло… Такая вот история приключилась.
Вскоре после первой атаки над аэродромом повис “Юнкерс-88”. “Юнкерс” ходил широкими кругами и, видимо, фотографировал, сколько же МиГов стояло вокруг аэродрома, готовых к вылету. Немцевич с раздражением посматривал на него, не зная, что предпринять. Ему доложили, что ожившее на несколько минут радио передало открытым текстом странный приказ: “…временно от выступления воздержаться”. Чей приказ, откуда — установить не удалось, потому что в наушниках снова пошел свист и грохот.
Немцевич мучительно думал: поднимать МиГи, чтобы сбить “юнкерс”, или не поднимать? Он понимал, что разведчик висит над аэродромом не зря: в любую минуту ожидай новой атаки. А что тогда? Наивно было думать, что немцы повторят свою ошибку, не будут расстреливать в упор каждый МиГ прямо на стоянках. Сколько полк потеряет машин?..
Тяжелое предчувствие сжимало виски. Разъяснений об обстановке не поступало, что делается у соседей, он не знал, связи с дивизией по-прежнему не было.
Лейтенанта Смирнова тоже раздражал разведчик: ходит себе, точно на учениях, ничего не боится. В третий раз командир полка запретил взлет, чтобы сбить “юнкерс”. Ну, если и не сбить, то хотя бы прогнать, чтобы не висел над аэродромом, не подглядывал…
Смирнов понимал причину нерешительности командира полка. Не выполнить приказ “от выступления воздержаться” — плохо, выполнить — еще хуже, потому что неизвестно, чем обернутся новые штурмовки аэродрома.
Смирнов снова пошел к Немцевичу. Кивнул в сторону “юнкерса”:
— Ходит, подлец, наблюдает, как мы сидим.
Немцевич тоже смотрел на небо. Молчал. И вдруг сразу:
— Ладно, Смирнов, взлетай!..
Еще на бегу к своему МиГу Смирнов покрутил в воздухе рукой: “Запускай!” — это команда технику. Быстро надел парашют, вскочил в кабину и прямо со стоянки пошел на взлет. По привычке засек время: 5 часов 10 минут.
МиГ набирал высоту. Шел в бой…
Частенько по ночам, когда все больше одолевает бессонница, думы возвращают в прошлое, на полстолетия назад, в войну. Снова в ушах стоит пулеметный стрекот и рев проносящихся над головой “мессеров”. Перед глазами плывет панорама разгромленного долубовского аэродрома, будто и не прошло с тех пор столько лет…
Справа, на обочине аэродрома, все еще горит хутор. Слева, на “красной линейке”, стоят два И-16, УТИ-4 и У-2. С виду вроде бы целые. Но это только так кажется. Издалека. Чуть дольше остов еще одного “ишака”, сгоревшего, — “десятки”, на которой еще прошлой ночью работал Володя Попов. Мотор “ишака” вывалился из рамы, колес нет, винта нет, одна трубчатая ферма фюзеляжа да еще чудом сохранившийся костыль. Страшная эта картина — железная ферма, опирающаяся на костыль. Позади этих самолетов тлеют головешки ПАРМа, а дальше редким дымком все коптит сарай вещевого склада. Вонючий запах чего-то противного неприятно щекочет нос, проникает внутрь, отчего хочется не то сплюнуть, не то стошнить.
Почти у самого леса языки пламени долизывают останки ящиков склада боепитания. Оттуда доносятся редкие и не очень громкие взрывы. Правее склада — несколько МиГов. Издалека повреждений не видно. Стоят на шасси, с винтами, будто готовые к вылету. Невдалеке от них (это уже на другой стороне аэродрома) два сгоревших самолетных остова. Еще два или три МиГа стоят с развороченными хвостами, с дырами в фюзеляже, через которые просвечивают лучи солнца. У каменной гряды, ограждающей пшеничное поле, уткнувший в нее погнутые лопасти винта стоит еще один МиГ. Это, видимо, Кокоры, летчика 2-й АЭ, которого выбросило из кабины. Правее этого МиГа еще один. Он не докатился до гряды. Накренился на крыло, как бы присел, словно подраненная птица. Фонарь откинут назад, почему-то нет верхнего моторного капота. По всей видимости, это МиГ Бабенко, адъютанта 3-й эскадрильи, садившегося под огнем “мессеров”. От этого МиГа метрах в ста, уткнувшись друг в друга — нарочно не придумаешь! — догорают две машины: ВМЗ и бензозаправщик. От них валит черный клубящийся дым. Почему они сцепились и так были подожжены, понять трудно. Может быть, они были подожжены “мессерами”, а скорее всего, в суматохе, с перепугу, один наткнулся на другого и вспыхнул. Людей около машин не видно.
Дольше панорама почему-то обрывается. Сколько ни тужусь продолжить ее, никак не удается. То ли просто не запомнил то, что делалось на дальних стоянках, то ли время стерло картину.
В ЦА МО в Подольске в тощем деле 126-го ИАП за 1941 год хранятся два документа. Первый называется “Боевой состав 126-го ИАП по месяцам 1941 года”. В нем рассказывается, что полк к началу войны имел 52 самолета МиГ-3 и 96 летчиков. В “Сводке боевых потерь” — второй документ — делается расшифровка потерь за июнь 1941 года: сбито в воздушных боях самолетов МиГ-3 — 8, уничтожено на аэродроме самолетов МиГ-3 — 44. Внизу сноска: “За июнь самолеты уничтожены немецкой авиацией на аэродроме Долубово в первые часы войны”.
И далее в том же документе — потери личного состава: “При штурмовке аэродрома погибли: тех. состав — 2 человека, летного состава — 3; ранено тех. состав — 9 человек, летный состав — 4”. Еще чуть дальше в том же деле в “Сводке потерь противника указано: в июне сбито в бою самолетов Ме-109-4, Хе-111-3”.