Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2007
Как встарь, макулатуру наша школа собирает.
Рекордный вес — черновики мы с дочкой отнесли.
Теперь се звено лидирует, опережает
На стенде их кораблик
все другие корабли.
С мобильниками шалопаи — просто загляденье,
Шалят — козлята с колокольцами, ни дать ни взять.
Висят игрушки на шнурках — примета поколенья.
Есть у меня такой же,
только бы не потерять.
Достаточно мобильник к уху поднести,
И в адекватности моей никто не усомнится.
И можно бормотать стихи под нос, вести
Пространный тихий монолог, все безучастны лица.
Притом, что несуразностей с лихвой.
Зря с лошадью заговорил я на Дворцовой.
Она привыкла к интуристам, образ мой
Ее встревожил. Храп, звенящие подковы,
Косящий взгляд, все говорило — нестерпим
Я с фамильярностью своей, с вчерашним перегаром.
Пошел я прочь, к мосту, презрением палим,
С гостинцем, с бубликом ненужным, и задаром.
Домохозяйкам старым, многочисленным бомжам,
Внимательным дворнягам, я кажусь, наверно,
Добычей легкой. Разговоры по душам
Преследуют меня везде, и это скверно.
Отсюда и стихи мои, их мимикрия.
Они вне зоны досягаемости, вне
Забот участливых сограждан, чуть живые,
В тени, на теневой произрастают стороне.
Играю в прятки, в жмурки до сих пор с судьбою.
Есть тихие места в кварталах городских.
Брожу на Пряжке и в Коломне, сам с собою
Сужусь. Не бросят вслед, что ненормальный псих.
Приставив к уху коробок немой, в “отключке”
Иду, другие связи держат, теребят.
Они, пожалуй, помобильнее, покруче
Затягивают.
Знай, в ушах звенят.
* * *
На что нам шиповник, зачем бузина?
Никто не пойдет их будить спозаранку.
Теряет растительный мир имена.
В безликую он превратился делянку.
Из колб электронных, из жарких реторт
Пыхтит пучеглазая прорва, опара.
Грядет улучшение видов, пород,
Трещат хромосомы. Останется старой
Лишь роща вдали, за гранитной грядой.
Не станет никто тасовать ее гены.
Березовый сок — незавидный удой,
Не взять барышей. И сметливые цены
Другое дадут направленье умам.
Есть “зелень” на все времена. Урожайность
Ее поднимает чарующий срам
Питомника. Злая продажная крайность —
Мальчишки, девчонки за липким стеклом.
Юнцами любуемся, будто цветами,
Как пахнут они, как растут — напролом,
Без удержу. Незамутненная память
Светла, не припомнят о мире ином,
О смутной тоске, непонятной печали.
Я им бы подправил немного геном,
Как славно трагично они б замолчали.
* * *
Осенний дым, зареванные окна.
Бульдозер брошенный над ямой тарахтит.
Прораб с бульдозеристом спорят, мокнут.
Со дна сочится пар, из-под бетонных плит.
Земля разрыта, глина пахнет скверной.
Размякшие пласты уходят из-под ног.
Для всех уставших от себя безмерно,
Не разбирающих своих путей-дорог,
Незрячих и незримых, пьяных в стельку
Дымится котлован.
Как будто для меня,
Чернеет ров.
Всех дел-то на копейку,
Всю жизнь шагал во тьму без света, без огня.
* * *
И действительно, вовсе исчезли слепни,
в одночасье.
В “Новостях” объявили народу про Яблочный спас,
О приметах,
о скором скончанье кусачей напасти.
И не стало слепней,
не забыли угодники нас.
Безопаснее едало, вольготней в лесу и на речке.
Послабление вышло всеобщее,
вот и не верь
“Новостям” —
не соврут,
знают мною и видят далече.
Убеждаюсь я в этом, все чаще и чаще теперь.
Как внезапно случаются в мире большие пропажи.
Вот держава пропала,
остались холмы, и река,
И сарай, и плотина осталась и, кажется, даже
Те же самые близко над речкой висят облака.
Как нуждаемся мы в своевременном предупрежденье
И в заботе, легко нас застать, полусонных, врасплох!
Зазеваешься утром над речкой, всего на мгновенье —
И малина осыпалась,
вся,
конопляник засох.
* * *
Смолкает президент, и прячется Усама.
Пока на НТВ бесчинствует реклама,
Я успеваю переделать кучу дел.
Оплакать всех курей, безвинно убиенных,
В духовку заглянуть — доходит постепенно
Цыпленок, подрумянился, не подгорел.
Жирком затек пострел.
Утиным косякам и лебединым стаям
Час гибельный пришел, судьбина непростая.
По всем каналам рекламируется смерть.
Пихают птиц в мешки, живьем бросают в ямы.
Смерть оголяется и на правах рекламы
Все прелести свои дает нам рассмотреть.
На то она и смерть.
Теперь зима, окрест — лишь голуби да чайки.
У нас не завели покамест “чрезвычайки”.
Пустынно небо, тишь, и все же я б хотел
Спровадить чаек вдаль, немного исказившись
Душой.
Живописать их смог бы Лосев (Лифшиц).
Я только проводил, отчасти пожалел.
Неловко, как сумел.
Паренье птичьих стай над пламенем заката
Обугливаньем крыльев и сердец чревато.
Дотла пернатые сгорают, без следа.
Воротятся назад уж призраки, горгульи,
Им бога довелось увидеть в божьем улье.
За ними — ветер, снег, осколки ампул, льда.
Горланят: never, never, никогда.