Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2007
Мне захотелось вынести в название слова молитвы, которые звучат в фильме В. Орехова “Памяти Любы Михайловой”. Это фильм о девочке-художнице, прожившей тридцать два года и с одиннадцати лет прикованной к постели. Парализованы руки, ноги, позвоночник. Она научилась писать и рисовать, держа перо или кисть в зубах. Картины ее ничего не говорят о ее судьбе. Они светлые, гармоничные, с мягким юмором, детской улыбкой. Но самое замечательное — ее лицо, ее глаза и ее слова, адресованные мальчику-инвалиду, ее другу Андрею:
“Нас коснулась счастливым крылом природа, дав жизнь. Мы видим свет. Мы видим потрясающий мир. А что живем не как все, то это испытание Бога. Будем держаться до конца”. И еще: “Я знаю, что земля живая и у нее есть сердце. А человек забывает об этом, и она страдает. Люди перестали слышать, как растет трава, как дышат ангелы”.
Это непосредственное чувство больной девушки, выраженное с подкупающей простотой (вспоминаешь Достоевского: больной человек ближе к своей душе), — тема эта разворачивается в цикле “Времена года”; картины лета, осени, зимы, весны сопровождает прекрасно прочитанный акафист вл. Трифона, благодарящего Бога за красоту и плодородие земли. Перед нами проходят не расхищенная еще природа России, уцелевшие на приусадебных участках старики и старуха, их труд, покой в их движениях и лицах (покой, почти всегда потерянный в городской сутолоке), купание в проруби на Крещенье, освящение куличей… Путешествие в прошлое и вечное, которые никуда не делись, еще живут и зовут остановиться на бегу и дать место созерцанию, дать возможность вглядеться — что еще живет и нуждается в охране.
Несколько десятилетий нас учили, что вся правда в коммунизме. Теперь учат, что вся правда в православии. Но православие ложится на умы, подготовленные политграмотой, и воспринимается как новая политграмота. Не хватает той простоты чувства, которая светится в словах Любы Михайловой и в молчании крестьян, собравшихся в храме.
Сколько людей думают, что они обращаются к Богу, и других учат, как стоять, как креститься, какие молитвы читать. В Третьяковской галерее я не раз видела мужчин и женщин в монашеской одежде (или в священническом облачении), стоявших у икон, погрузив глаза в Евангелие или псалтырь, а на икону они не глядели. Ни глазами, ни сердцем с ней не встречались. Они крестились, низко кланялись и уходили.
А вот эта больная девочка не отрывала глаз от мира Божьего и действительно слышала, как билось сердце земли. И как растет трава… И как дышат ангелы — слышала. И это ангельское дыхание заглушало всякие вопросы о себе, обиду на жизнь, вечные наши “за что?”. Она действительно обратилась к Богу, потому что ее “я” истончилось до прозрачности и сквозь нее стало просвечивать нечто гораздо большее, чем “я”. Обращенность к Богу — это состояние, когда наше “я” не заслоняет собой света: мы становимся открытым окном. Мы причащаемся Источнику жизни.
Коммунистическая идеология рухнула. Нам без конца показывают и рассказывают, каким разрушительным вихрем она прошла по нашей земле. Это так, но что пришло на смену? Коммунисты разрушали храмы. Теперь их восстанавливают, строят новые. А благоговейное отношение к жизни, внимание к тишине, в которой жизнь творится, истинное внимание к живому, к сердцу человека и самой земли? Где все это? Это ли заменило победные марши коммунизма, топтавшего жизнь во имя жизни, уничтожавшего сострадание и любовь во имя человека?
Когда-то, в начале перестройки, нам показывали фильм Абуладзе “Покаяние”. Я рыдала на этом фильме, была потрясена им. И мне казалось, что пришло опоминание, что люди вдруг увидели, что творили. “Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят”. И вот теперь как будто бы начали ведать. Мы жили на плоскости, на поверхности самих себя. В суете, где всегда сторожит Дьявол. Только на глубину он зайти не в силах. Там он задыхается. По страшной наивности думала я, что мы все увидели это и сейчас уйдем с поверхности в глубину. Только в этом смысл слов “зачем эти улица, если она не ведет к храму?”.
Это поняли буквально. Рукотворные храмы восстанавливают. А что делается с нерукотворным храмом, зодчий которого сам Бог? Строят ли его?
К этому храму обращены фильмы Вячеслава Орехова, фильмы об экологии Души, о той самой тишине и глубине, мимо которой мы вечно проходим, спеша и шумя; вечно спеша на какой-то другой конец нашей плоскости, совершенно не замечая, что есть глубина и высота. И вот совсем маленький фильм “Облака”. Мы — в облаках. В небе. И нам раскрывается то, чего мы совсем не замечали в нашей раздробленной земной жизни, где мы быстро поворачивались от одного предмета к другому, совершенно не видя той таинственной связи всего со всем и всеми; связи, в которой и раскрывается, может быть, смысл нашей жизни. Он ведь в том, что мы не равны нашему телу. Мы равны всему, что может вместить наша душа. Душа наша, вмещающая бесконечность, встает сейчас из облаков, как богиня из пены морской. Мы попадаем во власть медленных, завораживающих ритмов и постепенно чувствуем, как что-то растет внутри нас. Этот неостановимый рост, это внутреннее движение и есть ощущение творящего Духа, расширение, углубление — рост Души.
Она растет вместе с деревьями, с травой. Мы наконец услышали, как растет трава. “Зачем эта улица, если она не ведет к храму?” Это можно было бы перевести другими словами: зачем нам глаза и уши, если они не видят и не слышат священного внутреннего движения, рождающего жизнь?
Фильмы Вячеслава Орехова вводят нас в те медленные ритмы, в которых движутся звезды и рождаются великие творческие мысли.
Перед нами лицо Виктора Черноволенко. Удивительно собранное лицо с глазами, темными от глубины. Они смотрят куда-то далеко, сквозь близкие планы с их разорванностью, хаотичностью, и видят великую гармонию космоса. Художник видит “невозмутимый строй во всем”, и бесконечность внешняя уравновешивается в нем бесконечностью внутренней: “Огромное яркое солнце, как быстро бы ты убило меня, если бы во мне самом не всходило бы точно такое же солнце”. Диктор читает стихи Уитмена. А у меня в памяти встают строки Мандельштама:
Так соборы кристаллов сверхжизненных
Добросовестный свет-паучок,
Разбирая на ребра их, сызнова
Собирает в единый пучок.
Чистых линий пучки благодатные,
Направляемы тонким лучом,
Соберутся, сойдутся когда-нибудь,
Точно гости с открытым челом…
Да, художник провидит и зарисовывает, словно с натуры, эти удивительные дали, где миры гармоничны и прекрасны, и люди в этих мирах все до одного с золотыми нимбами вокруг голов.
А рядом с космическими планами, с прозреваемым макрокосмом наш земной мир. Режиссер показывает нам простой цветок — розовый пион со шмелем внутри. И мы ощущаем глубокое родство этого маленького цветка и мирного насекомого со звездами, с сиянием далеких миров. И вдруг в резком контрасте со строем природы деловая суета нашей земли, не замечающей того, что ее породило и что ее растит. Маленький розовый цветок; детское личико, так ясно улыбающееся этому цветку; задумчивые глаза девушки, которая, кажется, чувствует те же далекие миры, что и художник, и — рядом, наперерез всему этому — гудящие машины, спешащие, замкнутые на себе и своих делах люди, отрезанные от великой жизни земли, неба, Духа.
А вот фильм о другом художнике, на мой взгляд, гениальном: очень открытое, тихое, доброе лицо Бориса Смирнова-Русецкого. И его картины. На них нет дальних миров, а только вот этот, который мы каждый день можем видеть. Но разве мы видим его? Взгляд художника проходит сквозь плоть вещей, опрозрачнивает их и делает ощутимым, видимым, кажется, сам невидимый Дух. И сама собой выходит, как утренняя заря, та тайная гармония мира, которая всегда ускользает от невнимательных глаз. Кто дослушал мир до такой тишины? Доглядел до нежнейшего света, до засветившейся музыки?
Перед нами раскрывается и судьба этого художника (десять лет в лагерях и пять лет ссылки), так и не успевшего увидеть любимую мать — не дождалась его. Она смотрит на нас с портрета, от которого постепенно остаются только рама и черный прямоугольник в ней.
А тихий человек с маленькой бородкой говорит нам: “Можно было держать голову низко, а душу высоко”. И не надо других громких слов про обращенность к Богу. Оно чувствуется сквозь молчание.
В Евангелии сказано: что ни попросите у Отца, дастся вам. Слова эти могут вызвать полное недоумение. Уж сколько просили! А что дается? “Что тебе твой Бог делает?” — спрашивает Родион Раскольников Соню. “Всё делает”, — отвечает Соня с тоскливой убежденностью, что он этого не поймет. Бог дает только тогда, когда к Нему обращаются. Не со словами только, а всем существом. Обращение к Богу предполагает отсутствие всяких просьб, чего бы то ни было для себя. Обращение к Богу есть отвержение себя. Ты, а не я. Это “Ты” входит в душу, заполняет и переполняет ее. И бесконечно обделенная девочка говорит: “Нас коснулась счастливым крылом Природа, дав жизнь. Мы видим свет. Мы видим потрясающий мир”. И она умеет слышать, как растет трава и как дышат ангелы.
Она сама дышит так глубоко, как люди, вполне владеющие своим телом, дышать не умеют. Они нередко страдают от бессмыслицы жизни. А смысл ее — у них под ногами и, может быть, растоптан ими…
Фильмы В. Орехова собирают и оживляют этот растоптанный смысл.
Я написала только о нескольких фильмах. Они разок показаны по каналу “Культура”. И — забыты. И как жаль, что они не показываются вновь. Они насущно необходимы. Они действительно обращены к Богу. И учат обращаться к нему.