Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2007
Заполнение пустоты. Антология
русской поэзии Новой Англии.
Бостон, 2006
Читая эту книгу, я радовалась. И не только потому, что мне нравились ее задумка, ее авторы и их стихи, а еще в связи с одним очень личным обстоятельством. Какое-то время назад написала пьесу, где герой, человек немолодой, много лет проживший в Америке и никогда стихов не писавший, вдруг начал их писать. Что его побудило? А тоска, та самая пустота жизни, которая не дает покоя почти всякому русскому, поселившемуся на американской или на иной чужой земле.
И при начале другой жизни тоска его охватывает, так как все прежнее поменялось, хорошо, если не на противоположное, и душа не устроена и не знает, есть ли ей место в этой новой ситуации. Да и потом, когда уже постепенно врос человек в эту жизнь, в эту работу и в этот ритм, душа временами стонет и рвется, напоминая о себе, о своей незаполненности и даже какой-то ненужности.
И что же? То, что вымечталось в моей театральной фантазии для двух актеров, оказалось явью. Явление существует. Здесь, в Америке, а конкретно на небольшом пространстве Новой Англии, живет шестьдесят восемь бывших россиян, заполняющих пустоты души писанием стихов. Шестьдесят восемь поэтов! И это только те, кто попал в сборник. Но попали далеко не все: кто-то не принял безгонорарного предложения, кто-то о нем не слышал, кто-то не успел. И при всем при том этот первый сборник русской “новоанглийской” поэзии оказался достаточно представительным, насыщенным, много- и разноголосным. Есть чему порадоваться.
По капризу судьбы этой антологии не было бы, если бы некто Марк Чульский, житель Бостона, штат Массачусетс, в конце зимы 2006 года не лишился работы. И не приди ему в голову счастливая мысль потратить часть освободившегося времени на поиск поэтов, сбор и отбор стихов, их редактирование и печатание. Сам упомянутый Марк к цеху поэтов не относится, что делает его поступок еще более альтруистическим и необъяснимым с точки зрения прагматической логики. А с непрагматической — что ж, отчасти понятно: тоже, видимо, заполнял пустоту.
Недавно услышала Бродскому приписываемое высказывание: “В мире всего один процент людей, любящих поэзию”. Именно с него, с Иосифа Бродского, начинается антология, и стихотворение взято такое (“Колыбельная Трескового Мыса”), что, кажется, попадись оно на глаза нелюбителю, — полюбит.
Как бессчетным женам гарема
всесильный Шах
изменить может только с другим гаремом,
я сменил империю…
Высокая нота, взятая вначале, становится камертоном, и по ней можно проверять “уровень”, “качество”. И проверяешь, но временами ловишь себя на мысли, что не в этом дело. Люди говорят о себе, о самом для себя важном, ибо поэзия в традиционном понимании не безделки, а “божественное глаголанье”. Говорят со своей интонацией, своими словами, и ритмы у всех свои, и рифмы. Заглянула по старинной привычке в конец — и обнаружила краткие биографии авторов, а там такое, такие сюжеты…
Оказывается, есть среди сочинителей поэтесса 94 лет, а есть 20. Та, двадцатилетняя, в пятилетнем возрасте была увезена в Израиль. Как ей удалось сочинять стихи на русском? А поэтесса-прабабушка стихи начала писать десять лет назад, перебравшись в Штаты, освоила здесь компьютер… Почему-то очень много стихотворцев-питерцев — город поэтов, немалая часть пишущих из Москвы, а также из Минска, Одессы, Харькова, Сибири… Все с высшим образованием, но большинство — технари. Для многих публикация в сборнике — первая, но у некоторых издано несколько книг. Есть члены Союза писателей России, Израиля, есть профессора-слависты, преподающие в американских колледжах и университетах. Маститые, известные здесь и в России, и начинающие. Есть скрывающиеся под псевдонимом (Сенекка — каково?). Стало быть, не хотят прославлять свое имя на поэтическом поприще. Есть одна поэтесса, сочинявшая стихи ровно пять лет, а потом ставшая обычной жительницей штата Коннектикут. Уж не случай ли Рембо? Тем более что ее единственное помещенное в сборнике стихотворение очень хорошее. И есть судьба, меня поразившая. Женщина в 53 года погибла в автомобильной катастрофе. Она ехала из Род-Айленда в Бостон — читать свои стихи. Ее звали Лиза Царукьянова.
Но, как ни странно, часто стихи не совпадают с биографиями и фотографиями своих творцов. Они сами по себе и говорят что-то совсем другое, простодушно выбалтывая тайны хозяев. И читала я антологию, стараясь не оглядываться на “сведения об авторах”, вытягивая все “сведения” из самой плоти стиха. Стихотворцы в антологии размещены по алфавиту. Сразу за посвящением — стихами Бродского — и краткой полстраничкой от составителя следуют стихи Маши Аптекман. Случайно ли, что Маша подхватывает ту самую тему, что задана Бродским?
И пойдет тот поезд, пронзительный как игла,
Разрезая пространство оконной косой чертой
По пути из Ньютона в город, где я жила
В этой жизни когда-то, а может, в
какой другой.
Через студень тумана и мой
простуженный мозг
От продрогшей платформы
до станции Зеленогорск.
Commuter Rail
Да, да, именно она — тема возвращения в прошлое, остановки времени или, лучше сказать, его непрерывности и непреодоленности в нашем сознании — встречается во многих стихах моих соотечественников из Новой Англии. И время, и пространство вокруг — другие, но сознание, как крот, роет свои подземные ходы, соединяя внешне несоединимое.
С Машей Аптекман аукается Инна Ярославцева:
В карамельно-ванильный мороз от
бабаевских труб.
В застывающий пар. Намокающий шарф
возле губ.
Продыши на стекле индевеющем синий
кружок.
Дореформенный в кассу из варежки
брось пятачок.
И автобус опять остановится около школы…
О счастливом билете
Станция Зеленогорск, трубы Бабаевской кондитерской фабрики — топографические метки Москвы. Ностальгирующим москвичкам с деланной развязностью, словно в споре с трагическим “возвращением” Мандельштама, вторит питерец Михаил Крепе:
Я с луной возле клумбы глотну лишка
Перед домом, где глобус ΰ la башка,
И Барклай без фуражки махнет рукой
И не будет спрашивать, кто такой.
Возвращение
О “пейзажах памяти”, спасенных при всех пожарах, умудренно и печально напишет Марк Фельдман.
Авторы антологии отличаются от себя самих, живших на родине, тем, что получили свободу перемещения. Не знаю, это ли на них повлияло, наше ли время, связавшее все и вся в тугой узел, но в их стихах мы сталкиваемся с тем, что человеческая история, чужие эпохи часто проживаются как свои.
Борис Бердников увидит счастье
в шкуре мамонта, убитого на днях,
в прошлом веке в тесной сакле на скале,
в парике и в буклях с видом на Версаль,
и в картине — акварелью на стекле,
пятна краски, горизонт, горизонталь…
Феерия
Лора Завилянская расскажет об “океанской воде”, которая помнит “Потоп — столетия назад”. Но и сама Лора, заброшенная в Ниду, вдруг вспоминает если не Потоп, то события того же ряда и почерпнутые из того же источника:
Вдруг в памяти редеет мгла —
И я за Моисеем шла…
К слову сказать, при чтении сборника мне мешало отсутствие дат под стихотворениями. Все же интересно: стихи о литовской Ниде и исходе из Египта были написаны еще в те, советские, времена или уже в наши, в Америке? Разница, как понимаете, большая.
Оказавшись в Америке и заделавшись американцами, эмигранты разных национальностей продолжают, как правило, оставаться китайцами, венесуэльцами, русскими, русскими евреями. Инструмент, способствующий национальной идентификации, — язык. О явлении вполне наглядно рассказал Шраер-Петров в стихотворении “Американский студент”, в котором три разноплеменных американских студента несут с собой, кроме общих, Набокова и Хокса по-английски, еще и индивидуальных — Сапгира по-русски, Петефи по-венгерски и Хайяма по-арабски (почему, кстати, не на фарси?).
Но язык имеет тенденцию забываться, засоряться чужими словами и даже вытесняться языком той страны, в которой живешь. И если родители говорят между собой по-русски, это еще не значит, что дети смогут и захотят говорить на русском. Ситуация обостряется, когда “сын в Голландии, мать и отец — на Голанах…” (Г. Марговский). С точки зрения языка под ударом находится именно сын, живущий в Голландии и оторванный от родных корней. Между тем среди русскоязычных поэтов довольно много молодежи. Вообще сборник несет на себе некоторый налет двуязычия. Легче и быстрее всего забывается синтаксис.
До души
Одинокий ли зверь, пешеход городской —
Равно глух.
Все же глухи и зверь, и пешеход могут быть к душе, к ее шепотам и позывным; предлог до обнаруживает потерю промежуточных, управляемых глаголами-предикатами слов.
“Жертва заплачена за пониманье” — что-то здесь явно не то. Жертву вроде бы должны приносить, а не платить. А уж если платить, расплачиваться, то жертвой. “Вправду молвить”, “заделаться в поэты” — такие языковые огрехи не свидетельства ли оторванности от языкового источника?
Не о сходном ли явлении пишет талантливая и чуткая Маша Аптекман?
Потеряно значенье слов,
И звуками других основ
Языковых, и стоп, и строф
Забита голова…
И ты не слышишь, как ворча
И плача. Крова по ночам,
Все ищут крова по ночам
Забытые слова.
Английский с небывалой политкорректностью совсем неагрессивно просачивается в русские стихи. Причем не встретила в сборнике ни одного нефункционального использования англо-американских слов и выражений. Все — к месту. Будь то коржавинское “We will be happy”, которое поэт кричит “сквозь безнадегу”, “I don’t love you anymore” Петра Ильинского — припев песни, совпадающий с безлюбовной реальностью, или лосевское “you sure could do with some domestication” — реплика пошловатого американского коллеги-слависта, обращенная ко Льву Владимировичу.
Вслед за прожившим жизнь за границей Тургеневым “русские” (это слово вмещает людей разных национальностей, как и слово “американцы”) осознают для себя небывалую ценность русского языка, русских слов, звуков, рифм — помогающих, врачующих, возвращающих надежду, но порой печально замолкающих в чуждой атмосфере.
…Я русские — ночью рифмую,
Английские — утром учу.
Георгий Садхин
проснуться в стих.
нетвердыми губами
шептать слова,
несмело вспоминая
по памяти
движенья языка.
Станислав Лисовой
Сколько влажных литер —
Видимо-невидимо!
Кто их производит?
Из какого теста?
На язык приходят
Рифмы “ветер”, “Питер”,
Но они, по-видимому,
Из другого текста.
Михаил Крепе
Из всех видов рыб слова —
самые простодушные:
приманок не надо — сами спешат в силки.
Только сухость сетей — шершавое
равнодушие —
Разъедает быстрые, влажные плавники.
Керен Климовски
Наблюдение, порожденное сборником: в литературоведении принято говорить о лирическом герое, не отождествляя его с автором. Так вот, мне показалось, что почти все представленные в книге поэты Новой Англии говорят о себе “от первого лица”, не скрываясь ни за чьей маской. Зазора между ними и их стихотворными образами нет — они едины. Поэтому-то Л. В. Лосев может назвать свое стихотворение “Один день Льва Владимировича”. Он пишет автопортрет, как делает это гениальный Рембрандт, подчеркивая и выявляя в своем отражении важные, непреходящие черты и штрихи, привнесенные буднями. А еще в этом, на мой взгляд, большой силы стихотворении есть отсылка к Баратынскому, совершающему счастливое путешествие по средиземноморским волнам и не ведающему о близком конце. Лосев здесь не отождествляет себя с Баратынским, а словно вопрошает судьбу.
Что мучает, что душит поэта в нашу эпоху, чреватую катаклизмами, совпавшую с концом столетия и тысячелетия? “А поэт? Что же делает нынче поэт?” — вопрошает Михаил Крепе в стихотворении “Черно-белый январь”. И удивительно, что в его перечислениях есть почти все темы поэтов-предшественников, кроме любовной: “Описанием занят январских примет? / Или силится дать однозначный ответ / На загадки судьбы, мироздания, веры? / Или снова ругает железный свой век? / Иль в иную обитель задумал побег? / Или смотрит в окно, как на улицах снег / Чистят грузные женщины в ватниках серых?”
И правда, Баратынский, писавший о “железном веке”, Пушкин, звавший подругу в “обитель дальную”, и не помышляли, что наступит время, когда снег на улицах будут чистить “грузные женщины в ватниках серых”. Женщину в ватнике тяжело представить героиней любовного послания. Скажете, что это “совковая” деталь и что Крепе иронически поиздевался над советской действительностью? Может, и так. Но и в Америке можно наблюдать, как женщины на равных с мужчинами разгребают снежные завалы, правда, не на улицах, а возле своего дома. Так или иначе, факт налицо: в сборнике со стихами поэтов Новой Англии любовных стихов мало. Особенно поражает, что их почти нет у молодых. (Любовный цикл встретила у Максима Д. Шраера.) Скорей всего, не только в оставленной России, но и в обретенной Америке роль женщины в обществе сильно изменилась, как изменились отношения внутри пары мужчина-женщина. Эпоха “кавалеров” и “дам” подвела под собой черту: “Гул затих, / Но подмостки пусты, и не вспомнить уже, / Кто на них / Выходил. / Коломбины манят кружевным неглиже / Из могил” (Соня Вильвовская).
И вот пока еще не слишком уверенный в своем открытии, спрятавшийся за псевдонимом поэт говорит о новой роли женщины: “ты из меня, / как из глины, / сделала человека… / я — из твоего ребра / и сердца…” (Константин Сенекка).
Имеющий уши да услышит грозное предупреждение: идет процесс превращения Евы в Адама. Неужели и вправду нас ждет матриархат?
Что осталось постоянным — желание поэтов дать “неоднозначный” ответ на загадки мироздания. И в конце тысячелетия нас тревожат вопросы, волновавшие поэта-мудреца Хайяма: откуда мы? куда и зачем идем? и сколько еще идти?
Тук-тук! Кто там? Тук-тук!
Вселенная стучит, как наше сердце,
ответа нет, а нам не верится:
не может быть — ведь должен быть ответ!
Анатолий Цукерман
Да и нам тоже лежать в сырой.
С этим прилагательным представляешь
ее себе лучше.
Отвлекаешься от вселенских масштабов
катастроф и бедствий,
От глобального потепления вкупе с
грядущей сушью.
Забываешь бояться того, что пугало
в детстве.
Пробегая спектр от бессмертия души
к равнодушью.
Марина Эскина
а что там дальше, знает Бог.
Лев Лосев
Трудно удержаться от мысли, что катастрофа — вот она, за углом, что не сегодня-завтра грядет или новый Гунн, или что-то еще более ужасное…
В щель меж двух катастроф так
удачно вписалось
Поколенье мое. От фортуны — сюрприз
Нам достался, такая блаженная малость.
Можно даже сказать: мы последние из
Тех, кому еще мерили температуру,
Тех, кто вслух говорил про любовь
и культуру…
Леопольд Эпштейн
Про любовь, как мы выяснили, новоанглийские поэты говорят мало, а вот разговоров о культуре предостаточно, культурных реминисценций, скрытых цитат, особенно из русской поэзии, в стихах множество — из уже упомянутых Пушкина и Баратынского, а также из Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, Блока, Маяковского, а еще из Толстого и Достоевского…
Поэты наследуют русской поэтической традиции, в большинстве опираются на классический стих, ритм, рифму. Не ушло и понятие вдохновения как предвестия стиха. Всем памятно ахматовское — о Музе “Когда я ночью жду ее прихода…”. А вот современный автор на ту же тему и в той же античной манере, и все же — по-своему: “Странный миг — будто дунуло ветром в лицо, / Будто вдруг незаметно сомкнулось кольцо — / Глохну, слепну, немею, зажмурю глаза — / Где-то там, за чертой, в отдалении, за — / Разгорается свет, озаряется мир, / Плачет воском свеча, золотеет потир, / И доносится звук, различимый едва, / И сгущается странно в слова” (Лора Завилянская).
Не будет удивительно, если вас остановят имена литературных патриархов Наума Коржавина, Есенина-Вольпина, если заденут стихи уже маститых и признанных Льва Лосева, Леопольда Эпштейна, Михаила Крепса, Марины Эскиной, но разве не удивляет, когда среди незнакомых имен вы встречаете талантливых, смелых, необычных поэтов? Отметила для себя Нину Басанину, Лору Завилянскую, Инну Цацко, Евгения Соркина. Это уже зрелые, сложившиеся поэты, каждый со своим голосом и своей темой. А вот Керен Климовски, ей всего двадцать. В одном из стихотворений она говорит о себе: “Я буду играть не по пьесе и сама выберу роль”. Почитайте — увидите, что автохарактеристика точна. Инна Ярославцева, Соня Вильвовская, Ольга Родионова, Марина Симанович, Эринна Дэль Бродски, Борис Бердников — какие они непохожие, как рано о себе заявили, как хочется следить за их развитием…
Возвращаюсь к началу и опять листаю антологию от А до Я. Шестьдесят восемь поэтов, шестьдесят восемь маленьких государств, составляющих поэтический Архипелаг. Хрупкие государства хрупкого Архипелага. Нет уже в живых Адель Клячко, Михаила Крепса, Лизы Царукьяновой. Натыкаюсь на Лизины строчки, обращенные к Богу: “Не забирай того, что Ты мне дал, / Тебя сомненьем больше не обижу”.
И пронзает мысль: какое великое предназначение у поэтов — они стихами и в стихах разговаривают с Богом. Не их ли время наступает?
Во всяком случае, в современной прозе я не сталкивалась с таким изобильным выплеском отборного, зернистого, энергетически емкого слова. И здесь нужно сказать два слова об отборе. Помню, как в ранней юности взятый в школьной библиотеке томик Ахматовой надолго отвратил меня от ее поэзии — советские редакторы сделали для этого все возможное. Антология, о которой пишу, как кажется, предлагает лучшее. Прекрасна подборка талантливейшего, рано умершего Крепса. Помещенные в сборнике стихи Льва Лосева и Леопольда Эпштейна еще раз засвидетельствовали, что эти поэты — из мощнейших в современной российской поэзии.
Марк Чульский, собрав под одной обложкой русскоязычных поэтов Новой Англии, сделал прекрасное дело. Сборник удался — первый блин комом не стал. Когда я заикнулась, что хорошо бы повторить эксперимент с прозаиками и драматургами, коих в наших краях не меньше, чем поэтов, Марк сокрушенно заметил: “Отложим до поры, когда я опять потеряю работу”. Что ж, друзья, придется подождать.
Ирина Чайковская