Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2007
Владимир Шемшученко. Неподсуден. СПб., 2007
Владимир Шемшученко — шестидесятник. Не по возрасту, а по духу. Он наследует как неоспоримые достоинства, так и очевидные изъяны поэзии шестидесятников. Это наглядно проявляется в новом сборнике его стихотворений “Неподсуден”.
Для поэзии шестидесятников прежде всего характерен определенный гражданский пафос. У одних он сочетается с громогласной и идейно выдержанной публицистикой (Евгений Евтушенко и Роберт Рождественский), у других — с доверительной интонацией доброго и в меру иронического стиха (Булат Окуджава). Третьи воплощают трагическое русское мироощущение в хрипящей, надрывной песне (Владимир Высоцкий).
Этот гражданский пафос определяет другую типическую черту — склонность к проповеди и учительству, которая реализуется в различных представлениях перед многочисленной аудиторией либо в кругу друзей на квартирной пирушке или у туристского костра. По известным причинам психологического восприятия непременным аксессуаром такой поэзии становится ее незамысловатое музыкальное сопровождение — наподобие творчества кифаредов, гусляров, бардов.
Упомянутое проповедничество или учительство неизбежно приводит как к морализаторским, поучительным интонациям, так и к необходимой в данном случае афористичности самого стиха, порою явленной в отчеканенной метафоре. Ведь требуется провозгласить окончательную истину, которая неожиданно открылась поэту и которую он преподносит своим слушателям как божественное откровение.
Последнее, в свою очередь, обозначает то магистральное тематическое направление, вокруг которого и вращается поэзия шестидесятников. Это всегда — своеобразное “сиротское” скитальчество поэта по внешнему или внутреннему миру, самозабвенный поиск запредельного в предельном, некая волшебная романтика повседневности — от приснившихся голубых городов (Лев Куклин) и невообразимых прелестей жены французского посла (Александр Городницкий) до таинственных штор на окне (Александр Кушнер) и соловьиных словарей на полке (Белла Ахмадулина).
Вот это многообразие советского ренессанса и стремится наследовать Владимир Шемшученко. Его стихам присущ упомянутый гражданский пафос (“Я бы вырвал по плечи руки / Тем, кто сбросил с Кремля звезду!”), окрашенный проповедническими интонациями (“Не бойся! Не верь! Не проси!”), неожиданными поэтическими признаниями (“А по-иному все сложись, / Тогда хоть под трамвай ложись, / Себя узнав в грядущем Хаме”), афористическими высказываниями (“Была бы на то моя воля, / Ни строчки бы не написал!”) и отчеканенными метафорами (“Пусть укатится солнца лимон / С голубого небесного блюда”). Если к этому добавить, что свои стихи Владимир Шемшученко иногда сопровождает струнным перебором, то примерный портрет шестидесятника представится законченным.
Между тем, пытаясь наследовать такое многообразие, поэт вынужден делать поправку на одно существенное обстоятельство — время. Владимир Шемшученко, недавно отметивший полувековой юбилей, на самом деле оказался в обстановке смутного межвременья. С одной стороны, его молодость прошла в духовных реалиях творчества шестидесятников, которым он вдоволь напитался в Литературном институте. С другой стороны, его зрелость столкнулась с драматическим распадом этих реалий. Безопасное романтическое скитальчество внезапно превратилось в трагическое беженство, сопряженное с иными, подлинными рисками для жизни.
Владимир Шемшученко — беженец. Он уехал из Караганды, несогласный, по его словам, с националистической политикой местных казахских властей, о которой в силу своего толерантного воспитания иные предпочитают помалкивать. Вот только поэт, лишенный тонкой иронической корректности, уже не может об этом молчать.
Снятся мне по ночам человекособаки,
Что меня убивали у всех на глазах.
Снятся мне по ночам иссык-кульские маки,
Прибалхашские степи да старый казах —
Тот, который не выдал толпе иноверца
И не смог на прощание вздоха сдержать…
Просыпаюсь от боли, сжимающей сердце,
Словно нужно опять в никуда уезжать.
Перед нами — безыскусный стих, насыщенный очевидными публицистическими мотивами, но преисполненный истинного переживания, настоящего кровохарканья. Вышеозначенная подлинность бытия, отраженная в поэтических строках, нередко встречается на страницах книги “Неподсуден”. Необычайно цветной Восток, воспетый многими поэтами, обретает у Владимира Шемшученко ядовитую, недружелюбную окраску: “Всплывает из памяти пестрый узор минарета / И, словно гадюка, сползает к нагретой избе”. Или: “Все назойливей запахи кухни восточной, / Но немногие знают — так пахнет беда”. Понятно, что восточная кухня здесь ни при чем, но ее пряные запахи подсознательно ассоциируются у поэта с конкретной драматической ситуацией. Впрочем, к этим искренним строкам Владимир Шемшученко порою подмешивает откровенно пропагандистские выпады (“Я плюю на тебя, продающего Родину-Мать!”), свойственные даже не столько адептам шестидесятничества, сколько официозной советской поэзии тридцатых годов вообще.
Со временем беженство теряет свою трагическую составляющую. Тут каждого предостерегает опасность проникнуться философией “перекати-поля”, когда возникает объяснимое желание поклясться в любви то янтарным соснам Балтики, то свечам киевских каштанов, то синим волнам Ладоги — в зависимости от очередного местопребывания поэта. Подобными туристическими стихами грешат не только беженцы — они сплошь и рядом встречаются и у петербургских творцов, правда, стремящихся более к римским развалинам, нежели к родным огонькам. Кажется, Владимир Шемшученко счастливо минует это препятствие, обретая новое пристанище на берегах Невы.
Мой нежданный единственный друг,
Я давненько по свету скитаюсь,
Но тебе я сегодня признаюсь:
Я тебя полюбил, Петербург!
Петербург изначально строг и классичен, поэтому особенно чуток ко всякой фальши в любовных признаниях. Чтобы растопить его вековой гранит, потребуется не одна горячая слеза, не одно вдохновенное слово. Готов ли к такому пожизненному подвигу поэт — покажет время.
Шестидесятники мало заботились о своих детях: после них не было ни семидесятников, ни восьмидесятников. Лишь позднее, когда “рухнули темницы”, они ринулись искать наследников, чохом записывая сюда то авангардистов, то постмодернистов. И те, и другие были близки им по тайной браваде, но глубоко чужды по духовной сути. Вряд ли они, обладающие изысканным вкусом, захотят узнать себя в непричесанном и задиристом Владимире Шемшученко: “Я не страдаю от режима / И не меняю баш на баш. / Пишу без всякого нажима: / Я экономлю карандаш. / Меня не били смертным боем / За дилетантские стихи. / Меня водили под конвоем / За настоящие грехи”.
Правда, один из прославленных шестидесятников признал его своим собратом, написав предисловие к анонсируемому сборнику. Это — Глеб Горбовский: “Мне непонятно, как совсем еще молодой человек сумел написать такие строчки:
В предчувствии первого снега
Трепещет больная душа.
И ночь хороша для побега,
И вольная мысль хороша.
Бреду по сиротской дороге
Под мертвенным светом луны.
Мы все вспоминаем о Боге,
Когда никому не нужны.
Я очень пожилой человек, мне уже пора собираться в дорогу, и потому я перед Богом называю Владимира Шемшученко своим братом в поэзии. Поэта, равного ему, в Санкт-Петербурге сегодня нет”.
Теперь Владимиру Шемшученко придется оправдывать эти слова своей жизнью и своим творчеством.
Евгений Лукин