Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2007
Борис Шапиро — поэт, переводчик, родился в 1944 году. Окончил физический факультет МГУ. С 1975 года живет в Германии. Опубликованы книги стихов “Соло на флейте” (Мюнхен, 1984) и “Две луны” (М., 1995), а также книга стихов на немецком языке “Metamorphosenkorn” (Tьbingen, 1981). Переводил с немецкого Ф. Гёльдерлина, П. Целана и др. Живет в Берлине.
Муляж кладбища
Тема — память, вернее, культура поминовения. Мы должны понять, что же мы, по сути, делаем и чего достигаем, когда строим памятники, молимся, совершаем поминальные обряды, вспоминаем прошедшие события, ушедших близких и далеких. “Памятник убиенным евреям Европы” (“Denkmal fьr die ermordeten Juden Europas”) по макету нью-йоркского архитектора Петера Айзенмана (Peter Eisenmann) открыт в Берлине в 2001 году.
Элементарные понятия
картины мира
Напомню терминологию, которую возбраняла и искореняла советская атеистическая пропаганда. Во всех культурах актуальный материалистический (вещественный) мир — это сейчас и здесь, так называемое “посюстороннее”, или “этот мир”. Как будущее, так и прошлое вместе со своими только с ними связанными прошлым и будущим “здесь” досягаемы лишь опосредованно, через сознание и намерение, через разум, через проникновение в причинно-следственные отношения и через влияние на эти отношения, то есть через “мир потусторонний”, или, просторечно, через “тот мир” или “тот свет”. Культуры отличаются друг от друга не самой этой схемой, а способами осуществления теургии (то есть. влияния на будущее и прежде всего на принятие решений в божественной сфере) и, соответственно, представлениями о возможных путях этого осуществления.
Классические представления, сформировавшиеся уже ко второму веку до нашей эры, состоят в том, что все сущее делится на божественное и естественное. А естественное делится в свою очередь на духовное (функциональное) и вещественное (материальное). Все естественное имеет меру: духовное — меру понимания, а вещественное — меру веса. Божественное же (по классическим античным представлениям) меры не имеет; оно является причиной всего сущего и проявляется в принятии решений и в определении судеб как самого себя (божественного), так и собственно естественного. Разум же проявляется в том, что весь процесс бытия сущего отражается в духовном так, что духовная деятельность может в принципе не только охватить явление сущего, но и оказывать на него влияние (теургия) по мере компетентности духовного деятеля. Настоящий абзац есть кратчайший реферат классических представлений о Боге, Мире и Человеке в недифференцированной форме.
Просветительско-материалистическая традиция высмеивает само понятие “потустороннего” как суеверное заблуждение, но без обращения к “потустороннему” тоже не может обойтись, хотя и в неявном виде, но старается. Сегодня стало достаточно ясно и убедительно, что в рамках строго материалистической картины мира невозможно объяснить явления принятия решений иначе, как сводя их к процедуре выбора, а добро сводя к какой-либо пользе. Но в материалистической картине мира просто “нет места” даже для того пространства признаков, в котором осуществляются сами представления материалистической картины мира. Деятельный разум не имеет места в чисто материальном мире. Поэтому “разумно и последовательно думающий материалист” — это такое же противоречие в себе, как и аристотелевский “недвижимый движитель”.
Классическое “потустороннее” включает в себя: прошлое, будущее, причинно-следственные связи, законы, разум и способы влияния на все это и через это на посюсторонний мир тоже. Я не хочу сейчас отвлечься на изложение современного развития классических представлений на основе религиозного, математического, научного и исторического опыта человечества. Для объяснения моей позиции в отношении памятника жертвам холокоста в Берлине вполне достаточно представлений классической античности.
Отношение
к жизни и смерти
Центральную роль в формировании позиции играет отношение к жизни и смерти (отношение мое. Ваше, того, кто формирует мнение). Равно как и понимание того, что поминовение есть форма теургии, а траур — это эмоциональное восприятие теургической мистики. Тот, кто поминает — молится ли он, ставит ли свечу, воздвигает ли памятник, называет ли ребенка именем покойного или просто задумывается и грустит, — он осуществляет целенаправленное действие.
Цель этого действия бывает двух типов: а) увековечить поминаемое явление как прошедшее, оставить его навсегда вне действительности посюстороннего мира, не дать ему возникнуть снова, утвердить отсутствие того, что ушло, или б) вернуть поминаемое когда-нибудь и в какой-либо (пусть даже иной) форме снова в действительность посюстороннего мира, не дать ему исчезнуть навсегда, восстановить, возродить, воспрепятствовать уходу и исчезновению, осуществить непрерывающуюся совместность и связь.
Иногда эти два взаимно исключающих типа поминовения окрашивают друг друга, смешиваются, но только поверхностно. Один из них всегда основной, а другой примешанный из прошлого или из соседствующих культур, потому что на самом деле мы все живем в нескольких параллельных культурных мирах. Вот эти два типа поминовения:
Тип а — подтверждение исчезновения, свидетельство смерти явления, укрепление его необратимости (так празднуют, например, конец войны или мора). При этом смерть считается нормой, а жизнь — временным отклонением от нормы. В этой позиции жизнь и смерть не имеют прямого отношения к добру или злу, а только к власти в мире. При этом власть смерти считается выше власти жизни, а культ смерти выше культа жизни. Смерть тотальна, а жизнь индивидуальна. Все тоталитарные общества — вольно или невольно — опираются на смерть и ставят единообразное общее несоизмеримо выше индивидуального. Организация и осуществление массовой смерти на исторических временных шкалах — неизбежный продукт и одновременно способ существования тоталитарных обществ. Смерть — самое тоталитарное явление. При внимательном взгляде этот признак становится довольно быстро видимым в новоформирующейся тоталитарности общества.
Тип б — борьба со смертью, противодействие ей, принятие мер для достижения “жизни вечной” (так, например, готовят умершего к воскрешению). При этом жизнь и бессмертие считаются нормой, а смерть считается временным явлением, признаком временного несовершенства развивающегося мира, то есть отклонением от нормы будущего идеала. В этом смысле смерть — явление “нормальное” только статистически и притом лишь временно, а не интенционально. Таким образом, когда жизнь — это идеал, то жизнь неразрывно связана с понятием добра, а смерть — с понятием зла. Жизнь при этом становится второй по значимости ценностью, второй после добра, включающего в себя также ответственность и справедливость. Соответственно, все нетоталитарные общества стремятся к разумному балансу общего и индивидуального. Баланс и равноценность общего и индивидуального есть способ существования нетоталитарных обществ. Разные нетоталитарные общества отличаются друг от друга мерой и способом осуществления баланса и равноценности общего и индивидуального.
Оба эти типа поминовения необходимы в практической жизни. С помощью поминовения первого типа мы избавляемся от того, что нас тянет вниз, в так называемый “стеб”. Стеб — новомодное слово, означающее нарочито низменное поведение, ассоциируемое частью современной молодежи со свободой в эмоционально-анархическом смысле. Нас тянет вниз то, что препятствует осуществлению в нас Человека, грехи, например, а также последствия травм и катастроф.
Если бы мы всегда помнили о смерти и об ужасном, мы просто не могли бы жить. “Смертью смерть поправ” — одна из древнейших формул жизнеутверждения, возникших за тысячелетия до ее нововоплощения в христианстве. Напомню в этой связи одну из древнейших, еще доиудейскую интерпретацию мифа о Каине и Авеле. Ключом к пониманию здесь становится буквальное значение их имен на древнееврейском языке: Каин значит “сущий, живущий, жизнь”, а Авель — “преходящий, умирающий, смерть”. Каин ритуально убивает Авеля, заклиная своей теургией победу жизни над смертью. Много позже, во времена просветительства, к этой истории приклеили интерпретацию борьбы оседлого населения с кочевым, земледельчества со скотоводством. Какая слепота! Земледельчество и скотоводство, когда оба были возможны, всегда мирно и продуктивно сосуществовали друг с другом, дополняли друг друга и осуществлялись, как правило, одними и теми же семьями или кланами.
С помощью поминовения второго типа мы сохраняем то, что нас тянет вверх, делает возвышенными, что помогает осуществлению в нас Человека, не даем ушедшему разрушиться. Например, мы сохраняем в нашей жизни присутствие умерших родителей и ушедших любимых. Благодарным поминовением мы сохраняем и продлеваем действие добрых дел, осуществляем понимание счастья, укрепляем добро и жизнь в (посюстороннем) мире, противоборствуя смерти.
Одно из смертоносных явлений нашего времени — стесняться и избегать “высоких” слов. Забывая высокие слова, мы уходим и от высоких понятий, от возвышенного, от высокого идеала самих себя. Исторический опыт показывает, что пренебрежение возвышенным порождает низость и подлость, становящиеся постепенно поведенческой нормой в так называемой культуре “стеба”, культуре разрушения возвышенного, а сказать без прикрас, то просто в бескультурье.
Что такое памятник
и что такое кладбище
На первый взгляд может показаться, что кладбище — это такой коллективный памятник мертвым, но прежде всего “хранилище” их останков. На могилах стоят надгробные сооружения — отдельные “памятники”. Слово “кладбище” происходит от корня “клад” и глагола “класть”, то есть помещать, зарывать, прятать, укрывать, хранить. А памятник — это сооружение для напоминания. Такое понимание кладбища — следствие нашего ущербного воспитания в тоталитарном XX веке.
Да, памятник — это сооружение, предмет, а также ритуал, помогающий осуществлению поминовения, причем как первого, так и второго типов. С кладбищем же все намного сложнее. Как памятник кладбище относится к инструментам поминовения только второго типа. Тот, кто не хочет восставать из мертвых, тот не лежит на кладбищах, а просит друзей развеять свой пепел по ветру или просто выбросить. Вовсе не столько потому, что покойный (или готовящийся им стать) сомневается в достаточном могуществе Господа возродить его даже из рассеянных частиц пепла, сколько потому, что он таким образом фиксирует свое решение о том, что он не хочет восставать из мертвых. Грамотные и менее сентиментальные люди решают эту проблему намного проще: они просят не писать их имя на захоронении. Потому что Господь воскрешает живших не из пепла и не из тла, а из имени. Это знают даже осквернители могил, уничтожающие имена на надгробных плитах. Осквернение могил — высшая форма стеба.
Так вот что такое кладбище. Это часть Книги Жизни. На ее страницах записаны имена, из которых мы воскреснем, чтобы отправиться на последний Божий суд. Поэтому кладбище свято и неприкосновенно. Самое важное в нем — имена. Именно поэтому для погибших без вести или умерших на чужбине родственники устанавливают на кладбище плиты с именами. Имена пишут на камне, чтобы долго хранились.
Почему мне не нравится
памятник жертвам холокоста
в Берлине
Ну что ж, отправимся теперь смотреть на “памятник убиенным евреям”. Почитаем и подумаем, зачем его строили, и что он осуществляет в сравнении с тем, что должен осуществлять.
Между Потсдамерплац и Бранденбургскими воротами обустроено поле размером со средне-большое кладбище. Ровными рядами поставлены на нем темно-серые стелы, гигантские свинцовые буквы слепого набора несуществующего отпечатка, начинающиеся прямо от земли по краям поля и возвышающиеся в три человеческих роста в середине. Земля к середине поля уходит постепенно вниз, так что стелы издали не кажутся высокими. Но тот, кто заходит в середину памятника, оказывается под землей и видит над собой “подземное небо” (И. Р.), свет, разъятый на светлые тени обломков свастик неумолимо правильным строем стел, будто надгробий, улетающих в безжизненную, невозможно готическую высоту.
Лабиринт, преддверие Страшного суда, неизбежность, безвыходность вопреки тому, что в просветы слышна жизнь города, переживание потусторонности и погружения в небытие на маленьком пространстве смерти в одной минуте пешего хода от края монумента, минуте, длящейся вечность для всякого, чье сердце еще не превратилось в кусок темно-серого камня и из чьей души не выветрилась еще память о невозможном, об облавах, о забитых людьми теплушках, о камнях и печах, о ружьях и душегубках, вопящих в слепое небо: “Хайль смерть!”
Да, этот памятник создает сильное переживание. Его задача — не дать памяти исчезнуть, не дать ей раствориться в благополучии, увековечить символом кладбища преступление, посетившее Германию в ненастные годы, эту землю “философов и поэтов”, и дать выход раскаянию для поколения, непричастного к этому преступлению, за то, что оно причастно к месту и происходит в большинстве своем от народа попустившего. Или же его задача осудить то, что и так давно осуждено, но что духовные наследники убийц не только подвергают сомнению, но прямо утверждают, что никаких таких преступлений против человечности не было, а были “мягкие, более чем заслуженные преследования евреев — участников еврейского заговора против арийской расы, немецкого народа и всех честных людей”.
Наследники убийц оспаривают сегодня и свидетельские показания сотен тысяч переживших катастрофу, и материальные свидетельства. А то, что осталось от Освенцима, Треблинки, Заксен-Хаузена и многих других фабрик для уничтожения людей, горы документов нацистской бюрократии, необозримое множество улик, эти люди считают подделкой и “успешным продолжением еврейского заговора” сегодня?! Нужно отдать должное сегодняшнему германскому обществу: публичное отстаивание вышеизложенного мнения преследуется по закону Федеративной Республики Германии как государственное преступление. Именно это символизирует, конечно, берлинский памятник жертвам холокоста.
Но я хочу спросить: почему эту функцию должен выполнять муляж кладбища?
Муляж кладбища извращает идею Книги Жизни. Кому поставлен этот памятник? Если жертвам, то почему так грубо пренебрегают чувствами и верованиями тех, кого хотят помянуть, и их потомков? Памятник жертвам должен быть явлением борьбы со смертью. То есть он должен, хотя бы символически, обессмерчивать имена, а не их отсутствие!
Если это памятник не жертвам, а самому преступлению, то есть памятник первого, а не второго типа, то он должен увековечивать конец и необратимость катастрофы. Но при чем же тогда муляж кладбища, пусть даже не настоящее кладбище, но все равно символ святого места, символ Книги Жизни, символ в большей степени продолжения в будущем, нежели конца в прошлом, теургия воскрешения и восстановления того, чему оно должно быть памятником. Но не хотят же немцы воскрешать преступление!
Некоторые собеседники говорят, что мне просто не хватает художественной фантазии и абстрактного мышления. Таким собеседникам я отвечаю, что мне прежде всего не хватает их произвольности в обращении с историческими символами, а также “стебности” в намерениях.
Другие говорят: “Что же ты молчал, когда высокая комиссия Берлинского cената принимала решение, а лучшие из проектов были выставлены на всеобщее обозрение?” Этим я отвечаю, что я не молчал. Я был тогда членом правления Еврейской общины Берлина, ответственным за образование и воспитание. Мой голос звучал вместе со многими другими голосами людей религиозных и сведущих в вопросах иудейской символики. Но мы не смогли быть услышаны или поняты.
В любом случае между Потсдамер- плац и Бранденбургскими воротами стоит эмоционально сильный памятник, противоречивый, как наше время. Сам по себе, отделенный от поминальной работы, памятник величествен и великолепен. Храм вне конфессий, открытый и незабываемый, он приобщает к трагической возвышенности и осуществляет эмоциональный контакт с “тем светом”.
Однако это памятник не только пережитой катастрофе, но и безверию, и нашей теургической безграмотности и неспособности принимать конструктивные решения в отношении того потустороннего, в котором формируется будущее и до которого действительно хотелось бы дожить. Впрочем, дожить должно хотеться всегда.
Вот почему мне не нравится кладбищенский муляж, еще одна подделка, еще одно извращение. При этом, однако, не исключено, что мне не хватает художественной фантазии и абстрактного мышления. Есть еще один аргумент против моей точки зрения: этот памятник для немцев, а не для евреев, которые и так помнят, что им надо. Вполне возможно, что не будь я евреем, то видел бы все по-другому. Я ведь — буква живая!
Что знает буква о значенье слова,
а человек о назначенье жизни?
Кровь при рожденье, ковш на тризне,
что ведает ловец о цели лова?
А слово что о мозговом химизме,
покров случайности, загадка ovo?
И что случайность о судьбе покрова,
что ведает свет радуги о призме?
Зеркальной сутью славится вода,
как нет и да, всегда и никогда, —
не всемогуща длань и не всезряще око.
Что значит знанье, что есть простота?
Зеркальную испить росу с листа
Единого Его, всеодиноко?