Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2007
Галина Анатольевна Жданова родилась в городе Ростов Великий. Закончила РГПУ им. Герцена. В литературном журнале печатается впервые. Живет в Гатчине.
КИТЫ НА БЕРЕГУ
Фразы набрасывались друг на друга, как волны. Каждой хотелось первой дотронуться до тела и проверить его на прочность. Чтобы не упасть и не захлебнуться, я быстро записываю их, и они успокаиваются. На бумаге они кажутся беспомощными и немного безжизненными, похожими на выброшенных на берег китов. Почему они это делают? Неужели плохо быть в свободном плавании? Или даже им нужен берег? А что такое берег? Точка проживания, именуемая адресом. Точка отсчета наших честолюбивых замыслов. Точка полагающегося комфорта, который укрепляет сознание в принадлежности к Homo Sapiens. Именно она, а не позвоночный хребет держит тело вертикально к земле, заставляет умываться и расчесываться по утрам, надевать одежду и выходить к себе подобным, чтобы потеряться среди них, а потом у них же спрашивать дорогу. И пока ты ее ищешь, забываешь, какой взгляд у косули и как выглядит гималайский медведь, и не можешь отличить запах трав от запаха пыли. Наверное, киты начинают чувствовать этот разрыв раньше и, чтобы предупредить нас, выбрасываются на берег. Спасая их, мы продлеваем наше ожидание, которое та же вечность, только с другого конца палки. Но китов меньше, намного меньше… И с гибелью последнего нас уже некому будет спасать. Значит, лучше не будет. Иначе оно должно уже быть. А если его нет до сих пор, то не будет. Но это всего лишь фраза старого кита. Она еще не может быть моей. Я наливаю в стакан минеральную воду и пью. Кит немного оживает. Я знаю, ты старый, а значит, умеешь терпеть. Потерпи, пожалуйста. Я к тебе обязательно вернусь, и мы что-нибудь придумаем, а может… просто поговорим. Ты же сам сказал: ожидание та же вечность, только с другого конца палки.
ЧАШЕЧКА ПЕТРИ
В зеркало я стараюсь не смотреть. Только по необходимости, например, по утрам. Но даже в таком плачевном состоянии, в котором я появляюсь перед ним, оно демонстрирует мою готовность продолжать когда-то начатую игру. Я включаюсь в нее автоматически и вижу не растрепанные волосы и заспанные глаза, а пластичную подвижность наивности на лице, густую полутень многообещающего взгляда, правильно подобранную по размеру, зафиксированную улыбку. Позднее всех включается в игру голос: приятно поставленный, однообразно гибкий и немного дрожащий, но не от волнения или страха, а от удовольствия, которое я пытаюсь в себе удержать и выпускаю маленькими глотками, чтобы у тех, кто его получит, было время подержать его на кончике языка, бережно придерживая зубами упругую ароматную влагу, потереть о внутреннюю сторону щеки, чувствуя, как та становится вязкой, а затем медленно проглотить, блаженно прислушиваясь к утробным звукам; облизать губы, обветренные жарким, волнующим прикосновением, и ждать следующего глотка, нетерпеливо поглядывая на меня. Мне не жалко. Ведь я возвращаю им то, что у них же взяла: радость, успех, уверенность, энергию, мысль… Я беру то, чего нет у меня. Несколько капель. Этого достаточно, чтобы сделать посев и, не торопясь, в домашних условиях вырастить из него биологически активную массу. Я — та самая чашечка Петри, только спрятанная внутри и потому невидимая для окружающих, которая скромно ждет созревания украденного субстрата, не спеша разглядывая себя в зеркале, привередливо выискивая на лице, в контурах тела и движениях волшебные изменения, с которыми нестыдно появиться в любом обществе.
Забавно, в моем варианте им нравится больше. Это как в гостях еда кажется вкуснее, хотя вроде бы понимаешь, что можешь приготовить не хуже. Иногда мне хочется им крикнуть: “Это не мое!” Но вовремя останавливаюсь. Зачем? Если у меня получается лучше, чем у них. Иначе они не говорили бы, что я — молодец. Мне хочется еще раз услышать их придыханное “молодец”, и я стараюсь. А потом прихожу домой и ставлю “заслуженный трофей” на полочку, где он блестит, как чемпионский хрустальный кубок. У меня много таких кубков. Я коплю свой обман и чувствую себя в нем, как конфетка, покрытая шоколадной глазурью. Просто быть конфеткой у меня не получается. Без шоколадной глазури я почему-то невкусная.
Где я научилась этому? Никогда не задумывалась о природе его появления во мне. Очевидно, обман родился вместе со мной и рос вместе со мной. Когда я поняла это, то стала его прятать. Но зачем прятать то, что может тебя защитить и одновременно “кормить”?.. Вот и стала с тех пор брать напрокат, как берут, например, свадебное платье, проверенные на ком-то достижения, показной успех, шумовые сценические эффекты, которые, как блестки, приклеенные к бумаге, придают фальшивую загадочность маскарадной маске.
Иногда я беру чью-то боль, плач, наказание, злость… Но редко. Это коварное сырье так быстро смешивается с моим, что уже не знаешь, где чужой стыд, а где мой…
Когда-нибудь я в этом признаюсь. Разобью зеркало. И стану невидимой. Но сейчас я к этому не готова. Ничего не поделаешь. Маленькая человеческая слабость. Она тоже взята напрокат. Может, моего ничего и нет. Но зато останется образ. Он должен получиться вкусным и полезным, как любой рекламируемый в телевизоре продукт. Поэтому я вытираю пыль с моей полочки, ставлю на нее очередной стеклянный обман и смотрю на него притихшими, соскучившимися по мне глазами.
ПОДРУГИ
Каждый раз, когда она смотрела на них, прокаженная мысль выползала из своего логова: кто будет первой?..
Сколько все-таки ерунды в голове! И откуда только берется?.. Может, мозговая деформация у нее развивается?.. Если так, тогда уж точно для нее первой придется скидываться на гроб…
Ее девчонки были для нее чем-то вроде пятитомного собрания сочинений, каждый том которого напоминал об определенном периоде ее жизни.
Сначала появилась Оля. С ней было связано коммунальное детство: мытье грязного коридора, вонючего туалета и ржавой раковины с трескучим краном холодной воды. Умная, серьезная девочка, которая умела вязать, внимательно слушать и хорошо учиться.
Таня появилась в старших классах: немного флегматичная, немного рассеянная, немного чем-то удивленная. Она умела незаметно для окружающих реализовывать свои детские мечты, а потом о них говорить. Большинство людей далеко не детского возраста часто действовало наоборот.
Ира была ее институтским талисманом: ранимая, деликатная, с неразгаданной внутренней болью, она умела из увиденного, прочитанного или услышанного выбрать спелую гроздь и великодушно с ней поделиться.
С Мариной они познакомились на работе. Их рабочая биография закончилась быстро, но за этот короткий период они успели привязаться друг к другу. У Марины был редкий талант воспринимать человека таким, каким он был, ни от кого ничего не требовать и ни на кого не обижаться. Поэтому люди к ней тянулись, делились личными переживаниями и, естественно, находили в ее сердце мягкий, теплый отклик.
А вот когда появилась Светка в ее жизни, она не помнила, Казалось, та всегда была рядом: импульсивная, веселая, энергичная, переполненная ворохом различного рода соблазнов, которые тянули ее в разные стороны, мешая спокойно оценивать ситуации и людей, оттого перепады в настроении были весомой частью ее взрывного характера.
Последние годы они встречались нечасто. Каждая успела создать большую семью, которая забирала время и силы. Ей, единственной, не для кого было готовить завтраки, делать уроки, убирать разбросанную одежду, что-то печь, солить, варить пятилитровые кастрюли борща или щей. Поэтому, наверно, с нею, как более свободной от семейных обязательств, стала развиваться новая форма их взаимоотношений. Каждое воскресенье она с удовольствием пристраивалась возле телефона с неизменной сигаретой во рту и по созданному ею графику набирала знакомые номера телефонов. Она хорошо знала распорядок дня каждого семейства и звонила в то время, когда ее девчонки были свободны от семейных дел.
Это становилось для нее чем-то вроде ритуала. Сначала она спрашивала, как у них идут дела, потом рассказывала о своих. Наверно, ей это было нужнее, чем им. Недельные события выстраивались в хронологическом порядке и от собственного пересказа казались значимыми и интересными. Наговорившись, просила к телефону детей и какое-то количество времени беседовала с ними, задавая тот набор устойчиво взрослых вопросов, которые не очень любят дети: как учатся, с кем дружат, нравится ли кто-нибудь в классе, куда хотят поступить после окончания школы. Дети обычно отвечали коротко и вяло. Она прощалась с ними такой же устойчивой словесной заготовкой: хорошо учитесь и слушайтесь маму — и набирала телефон следующего по списку семейства.
Плохое, как положено, входит без стука. Однажды зазвонил телефон, и незнакомый мужской голос попросил их собраться возле дома, от которого должна отправиться похоронная процессия с гробом их подруги. Из разговора с незнакомцем они узнали, что та попала под грузовик, которым управлял пьяный шофер, неделю промучилась в больнице и умерла. Обычная российская трагедия.
Ошпаренные случившемся, они стояли маленьким комочком среди черной молчаливой толпы, с болезненным недоверием вглядываясь в измененное болью и ушибами лицо.
Позже, после положенного поминального застолья, неуклюже обнимаясь при прощании, говорили о необходимости чаще видеться, просили не забывать друг друга — все-таки подруги. Слова звучали глухо и дрябло. Может, был виноват глубокий коридорный проем, может, каждая внутри себя уже понимала: это их последняя встреча.
ПРОГУЛКА
Должен пойти дождь. Я поднимаю голову и разглядываю тучи. Они похожи на закипающий чайник. Еще немного, и тот лопнет от тяжести созревших капель, и я побегу прятаться в какое-нибудь отверстие.
Мимо меня проходит группа ребят. Один из них задевает меня плечом и смотрит нахальными глазами. Я прячу свои, словно чего-то испугавшись, а потом долго провожаю их спины растерянным взглядом. Они идут быстро, пружинистой, нервной походкой, весело скалясь друг другу, похожие на беспечных волчат, вышедших на охоту, разрешение на которую выписали себе сами.
За спиной слышу стук. Будто кто-то набрал горсть мелких камушков и бросает их упорно и методично в железную банку, и расходятся круги звенящим эхом. Стук приближается ко мне, и я оборачиваюсь. Идет слепой. Я смотрю на него открыто и серьезно, но все равно получается, что я подглядываю. Его палочка, как усики насекомого, собирает для него информацию, которую нужно правильно обработать. Поэтому он сосредоточен и немного напряжен. Ему нельзя ошибаться. Он уходит, а стук остается. Это стучит мое сердце. Я прислушиваюсь к нему, пытаясь понять, куда оно меня ведет… Такое ощущение, что сердце работает вхолостую. Я стою на месте.
Медленно движется очередь, в которой я занимаю последнее место. Бабули недоверчиво поглядывают на меня, им не верится, что у “этой” хватит терпения стоять в конце и ждать, пока каждая из них наполнит заношенную сумку овощной мелочью: три луковицы, две моркови, две свеклы, кочан капусты, пять картофелин… Время остановилось. Но меня это устраивает. Я могу рассматривать их внимательно и неторопливо, мысленно примеривая на себя заштопанные вязаные береты и бесцветные пальто, поеденные молью. Я словно заглядываю в свое будущее… Может, кто-то так же будет рассматривать меня через пару десятков лет…
А потом я смотрю в окно. Это неприлично, но я продолжаю в него смотреть. Двое сидят на кухне: он — в майке, она — в халате. Завтра на эту майку наденут рубашку, пиджак или свитер, вместо халата тоже что-то наденут, и они выйдут на улицу. Но я вижу, что он все равно в майке, а она — в халате. От этой одежды им не избавиться, потому что избавляться незачем. Другой одежды у них не будет, как не будет другой жизни. Есть их, в которой он — в майке, а она — в халате.
Я оглядываюсь по сторонам, пытаясь увидеть, в чем-то сложность. Она мне нужна, чтобы списать на нее еще один неудачный день. Я простодушно на это надеюсь и еще раз оглядываюсь вокруг… А вокруг все так просто и ясно, что хочется плакать.