Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2007
Ни предначертанной судьбою,
ни Солнцем — штурманом Земли,
я утомлен самим собою,
не в звездной — в комнатной пыли.
Забившись в кресло, как в кибитку,
без пристяжных и бубенцов,
отдав внимание напитку,
я шпарю трактом праотцов!
Меня влечет воображенье,
я злобной явью утомлен.
Я поступил в распоряженье
былых деяний и времен.
Кибитка плоть мою ласкает,
а дух — история Руси…
Мой экипаж — еще смекает,
да и колеса — на мази!
Глаза
Щеки в морщинах, линяет краса,
дрябнет телес оболочка…
Дольше всего не стареют глаза —
два негасимых цветочка.
Не замечаешь, пока ты не стар,
глаз гениальную вспышку!
Видимо, в них сконцентрирован жар
жизни, дарованной свыше.
Много в них всякого против и за,
ну, а в конце, перед краем —
мы (или нам) закрываем глаза,
словно детей пеленаем…
Хуторок
В толпе деревьев, там, где бугорок,
подобно гнездышку, ютился хуторок.
…Там жил отшельник в обрамленье лет?
Влюбленный в Бога? Оказалось — нет.
Там вдовушка жила, сбежав от бед,
грустя по мужу? Оказалось — нет.
Туда бомжи внедрились? Бомжсовет?
И что-то варят? Оказалось — нет.
Туда сбежал пресыщенный поэт,
чихнув на прессу? Оказалось — нет.
…В том хуторке, где пусто и темно,
уже никто не жил… давным-давно.
Сопромат
Пригвоздили к телевизору,
к пожиранью новостей.
Отвращенье к пиву вызвали,
охлаждение страстей.
Раньше старость — на завалинке,
на скамейке во дворе,
а теперь — в ботинках-валенках —
в телевизорной дыре.
Облучают помаленечку
нам правители мозги,
выметают шустрым веничком
наслоения тоски.
Что ж, поклон изобретателям
и вещателям — поклон…
Но порой — к такой-то матери! —
этот новый Вавилон.
Читальня
Книги жгут, как в средние века,
по утрам выносят на помойку…
Вымирает мудрая строка,
а дурная — хвалит перестройку.
Спрос имеет лютый детектив,
Лев Толстой не читан молодежью.
В новом гимне — старенький мотив,
каторгой помеченный и ложью.
Я вчера, шарниры подтянув,
из берлоги выбрался на Невский
и увидел, в урну заглянув,
на обложке: “Федор Достоевский”.
Проблемы
Броня оказалась трухою,
портянкою — бронежилет.
От жизни не знаю покоя:
пронзает и дух, и скелет.
О, как защититься от Жизни, —
скажи мне, гранитный утес.
Но будь ты гигант или шибздик,
не сыщешь ответ на вопрос.
Как мог, рассуждая, посметь я
коснуться проблемы такой?
…А как защититься от смерти —
пускай рассуждает другой.
Пыл
Помедли, не гони волну,
устань строчить из пулемета
словами — вдоль и в ширину —
на чахлой местности блокнота.
Заткни фонтанчик, стрикулист,
возьми свои порывы в руки.
Пристал к стихам, как банный лист,
и вытворяешь всяки трюки.
Но как я разум ни молил
остыть и занырнуть в усталость, —
напрасно! Ибо этот пыл —
все то, что от меня осталось.
Подарок
Лист клена по стеклу окна
опавшей постучал ладошкой.
А на душе по-прежнему весна!
И хочется пожить еще немножко.
Нагрянули друзья, внесли стихи,
сыграли фугу Баха на баяне.
От милых дам осенние духи
поразбрелись по комнатной поляне…
Отлетных птиц прощальные круги
вились над златоглавым парком…
Друзья ушли. Откланялись враги.
Осталась осень — царственным
подарком.
* * *
Ученье — свет…
Времена изменились… Устав от тоски,
парни водку сменили на ржавое виски,
а девицы, устоям Руси вопреки,
обнажают пупки и могучие сиськи.
Что поделать?.. Такие пришли времена.
Посвежело от западных ветров.
На экранах — ужастики. Бог — Сатана.
Ну, а вера с надеждою — в пухлых конвертах.
Что же делать? А просто — стоять на своем!
И монгольское иго, и гонор поляков,
и французы, и немцы, и сталинский лом —
всё познали… И все еще мыслим, однако.
* * *
В голове намечается вспышка,
мозговых напряжений разряд.
…Остановка нужна, передышка,
а иначе — не пламя, а смрад.
Из чащобы кирпичных строений
отвлекись на зеленый лужок.
Не ярись… Все равно ты не гений,
а всего лишь — с костями мешок.
…Вот и ладно. И впрямь — полегчало.
Рассосалась гордыня, как боль.
А теперь для порядка — сначала
доиграем судьбу, а не роль.
* * *
Как палача, грядущий день встречаю,
смотреть ему в глаза — немая пытка.
Отчаянье приходит не от чая —
от более сурового напитка.
И все же нынче — чаю предпочтенье,
коричнево-душистому, с лимоном…
А в голове — остатки сновидений
со старорусским колокольным звоном!
Колокола
Еще не рассосалась мгла
над исковерканной Россией,
но вновь поют колокола,
и звоны тают в небе синем.
В церквушках, вставших из травы
забвенья, — и в столичных храмах —
над ширью северной Невы
и над Москвой — вероупрямой!
Ко-ло-ко-ла! — какой раскат,
какая мощь в набатном слове.
…Восславим тех, кто был распят
во времена Христа… и — в нови.
Стишата
Опять встречаю вспышку дня,
сердечко тикает — не сжато…
Неужто терпит Бог меня
за эти шустрые стишата?
Опять вареное яйцо
лущу под аромат селедки.
И безобразное лицо
в ладонях, как в объятьях лодки.
Мужает день… А я плыву
в объятьях жизни — благодарен.
И за собой стишок зову,
что, как яйцо, — вкрутую сварен.
Рабы
Я жизни раб. Я рабство чту.
Мы все рабы, особенно в быту.
Кто раб жратвы, кто раб винца,
кто золотого раб тельца.
Рабы тряпья, дивана, табака,
манящего в безлюдье огонька.
Как языком искусно ни мели, —
мы все рабы кладбищенской земли.
И тут не надо сходу — на дыбы…
Рабы любви! — к превратностям судьбы.
Зеркало
Машинально — не в обиде —
со стены зерцало снял.
Много лет себя не видел,
а увидел — не узнал.
Видел руки, видел ноги,
пузо видел, а лица
ни в покое, ни в тревоге
много лет — не созерцал.
Борода, очки, морщины,
рот беззубый… Плесень, шлак.
Что осталось от мужчины?
Кое-что. И кое-как…
* * *
Кто терпеньем, кто борьбой,
кто шуршаньем фраз, —
хорошо, что вразнобой,
кто во что горазд!
Патриот или шпион,
перс или прибалт, —
ненавижу монотон,
обожаю гвалт!
Предпочел шептанью — крик,
сытым Штатам — Русь…
В коммуналочке возник,
в ней — и растворюсь!
* * *
Когда к поэзии вернется интерес, —
проснется в нас река, очнется лес,
воспрянет дух, окрепнут телеса
и сердцу станут ближе — небеса.
Не о себе пекусь — о временах.
Среди кипящих душ — я не монах.
Но верю: мне простят и гнев, и стресс,
когда к поэзии вернется интерес.
* * *
Я сойду на тропинку с крыльца,
взглядом трогая вишни и сливы,
и счастливого встречу отца,
то есть — рядышком с мамой счастливой.
Он потреплет мой дерзкий вихор,
золотой обозвав его рыбкой,
ну а мама, прервав разговор,
белозубою вспыхнет улыбкой!
…Где священник молитву речет,
а душа от смирения млеет, —
я поставлю за них по свече,
чтобы стало им в прошлом — светлее!
Интервью
Меня спросили Всеблагие:
какую в жизни чаял цель?
А я спросил: вы кто такие? —
и запахнул свою шинель.
Но все ж вопрос — царапнул душу.
И я ответил сам себе:
Я жить хотел! Я сердце слушал.
Внимал архангельской трубе.
Меня спросили журналисты:
что вас ласкало в жизни сей?
И я ответил: вечер мглистый,
цветы, объятия друзей…
А также — трепетные песни
моей страны, моей судьбы, —
как будто птицы в поднебесье
над нитью жизненной тропы…