Перевод с французского М. Сальман
Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2007
В Белоколонном зале мы видели открытие торжественного заседания, посвященного юбилею Гоголя1. В антракте нам пришлось уехать, чтобы не опоздать на ленинградский поезд. На вокзале пассажиров встречал и охранял в путешествиях гигантский идол — Сталин. В поезде гоголевское заседание передавали по радио, без конца склонялось имя: Гоголь, Гоголем, Гоголя. Наше купе было поразительно роскошно, во вкусе девятисотых годов: деревянные резные панели, покрытые черным лаком; филенка нефритового цвета; лампы, дверные ручки, краны — все из меди.
Поутру вышколенный проводник принес большой графин водки, чай и бутерброды.
Однообразный пейзаж. “Равнина белая за белою равниной”2 .
Лишь черная линия ельника там, вдали, пересекает белизну снега. Когда лес подступает к железной дороге, тонкие черты берез гуашью вырисовываются на его чернильном фоне. В деревнях обычно только одна очень широкая улица, по обеим сторонам которой стоят довольно просторные деревянные дома, из каждого струйка дыма поднимается прямо в желтое небо, у каждого дома растут два-три высоких дерева, и на шесте укреплен скворечник. Церковные колокольни чаще всего разрушены. По снегу бегут школьники. По тропке, проложенной в белой пустыне, быстро скользят сани, в них двое мужчин, яростно размахивающих руками.
В разгар чаепития вошел Алек Петрович, ночевавший в соседнем купе, и объявил:
— Подъезжаем.
Он уселся, и тотчас полилась болтовня. Рассеянно слушая его, я не сводил глаз с окна. Я вижу ряды колючей проволоки, заключенных, бараки, деревянные сторожевые вышки с пулеметами наверху. Скорее всего, именно от этого зрелища хотел меня отвлечь переводчик оживленной речью. Едва мы проехали лагерь, Алек Петрович вернулся в свое купе. Прошло больше часа, прежде чем поезд медленно подъехал к Ленинграду. На перроне через каждые пять шагов стояли по стойке “смирно” то солдат со штыковым ножом, то женщина в сапогах, белом полушубке, с красным флажком в руке. Церемониал, исчезнувший во Франции, распространился по всей советской стране.
Наш гостиничный номер оказался еще роскошнее, чем в Москве: спальня, салон, столовая и кабинет. Из окон виден Исаакиевский собор, занятый антирелигиозным музеем. На улице с редкими прохожими иногда появляется и исчезает вдали желтый автобус.
* * *
Город кажется нарисованным гуашью. Легкая дымка между розовым небом и бледно-голубым снегом смягчает яркие краски дворцов. Снежной каймой обведены карнизы и контуры окон на зеленом фасаде Зимнего дворца, на голубых стенах Смольного монастыря и желтых стенах Адмиралтейства, круп бронзового коня и камень царя Петра.
Посредине замерзших просторов Невы там и сям видны рыбаки, упорно не сводящие глаз с проруби, пробитой во льду у самых ног. Черные рыбачьи лодки погрузились в зимнюю спячку прямо перед желтыми колоннами банка. Вдали, под облачком розового тумана, наколотым на золотой шпиль крепости, бегают на коньках дети.
Рядом с Петропавловским островом прижимаются друг к другу выкрашенные в синий и зеленый цвета баркасы; их перекошенные сходни похожи на шатавшихся и внезапно застывших пьяниц; высокие черные деревья наклонились и в оттепель, кажется, упадут в воду.
Так нежен свет, так легок воздух, так чиста тишина, нарушаемая только далеким криком чайки или школьника-конькобежца, что хочется остаться здесь, несмотря на жестокий холод, вмерзнуть в лед, как баркас.
В центре города, за большими сумрачными и обветшалыми домами, в просторных дворах громоздятся поленницы дров. Когда мы идем мимо Смольного института, наша дама — чичероне говорит:
— Вот отсюда Ленин и Сталин руководили революцией.
Сталиным заменили забытого Троцкого.
Вдоль какого-то канала, обсаженного черными деревьями, прошла с песней рота солдат в шапках-ушанках.
* * *
В Эрмитаже среди всех этих малахитовых столиков, кресел с гобеленовой обивкой и севрских тарелок вдруг повеяло юношеской свежестью от белого коня Пуссена, от его желтого и синего цветов, от маленьких красных грузчиков Лоррена, в порту, перед золотистыми волнами. В чистом воздухе, без дыма от угольного отопления, картины сохраняются, как мамонты во льду. В довершение всего нам показали импрессионистов (вплоть до Сислея), которых от нас прятали в Москве. Мы видели иконы Рублева; темно-зеленые и пурпуровые складки одежды выделяются на фоне цвета слоновой кости, когда-то покрытом позолотой. Я спросил о значении полога, который на многих иконах занимает верхнюю часть доски. Из турбюро наш посланец вернулся после долгого отсутствия — подобно официанту с карпом в “Метрополе” — с объяснением, которое было так же трудно проглотить, как и карпа. Это навес, сказали специалисты, под которым когда-то совершались таинства, возможно, скиния древних евреев. Я склоняюсь к мысли, что эта завеса — Pokrov, покрывало, под которым византийцы изображали Богоматерь и которое является объектом поклонения в православной церкви.
* * *
Неизбежный визит в школу, которая тут располагается в одном из дворцов на Невском проспекте. В маленьком, искусно устроенном планетарии движутся по небесному своду планеты, занимается рассвет, и гаснут звезды.
Один из школьников выращивал в снегу виноградный куст и рассчитывал на урожай. Остальные дети, сообщили мне, сейчас расскажут о своих воображаемых путешествиях в дальние страны.
* * *
В Москве Большой театр красно-золотой; в Ленинграде он сине-золотой и почти такой же красивый. Мы сидели в царской ложе, прямо напротив сцены. Давали одноактные балеты. Танцовщицам-солисткам устроили овацию, занавес поднимался десять раз, и десять раз они, как птички, слетались на середину сцены. У рампы собралась восторженная толпа студентов и матросов. Дудинская издали кажется хорошенькой, очень молодой, у нее круглое личико, маленький нос, пухленькое тельце синички. Шелест — фамилия, означающая шорох листьев в лесу при дуновении ветерка, — длинноносый рябчик, что хорошо сочетается с воздушной грацией ее движений.
В отличие от Москвы, в антракте мы не видели торжественного шествия попарно офицеров и чиновников. Здесь, собравшись гурьбой, пять-шесть студентов, студенток и матросов, сцепив руки, ходят взад и вперед, громко разговаривая, смеясь и весело окликая другие цепочки из молодых людей, идущих навстречу.
* * *
С нами ужинают два молодых поэта. Они носят кепки, которые в Ленинграде заменяют московские шапки-ушанки. Один из них, Дудинцев, не зная французского, перевел стихи Рембо. Я угадываю их желание поговорить о наших поэтах и, может быть, сказать что-то, не совсем соответствующее линии партии. Но Алек Петрович начеку: он или вообще не переводит, или переводит неправильно. Несмотря на его хитрости, тайное понимание возникает между поэтами и нами, и мы от всего сердца чокаемся рюмками с желтой и ароматной финской водкой.
Из Москвы приехал Элюар, побывавший на писательской конференции. Он обменял свою мягкую фетровую шляпу на шапку-ушанку.
Сидя за столом в гостиничном номере, он пишет статью для “Правды”; на столе графин с водкой, и Элюар дрожащей рукой то и дело наполняет свою рюмку. Время от времени поэт понижает голос, это из-за микрофонов, объясняет он. Элюар рассказывает о конференции:
— Писателей-делегатов спросили, что интересует поэтов в их странах.
“Образование, развитие науки, материальный и социальный прогресс”, — ответило большинство.
“Водка, проститутки, и мы сами”, — сказал финский делегат.
Разразился скандал.
Я спросил у делегатов, пишут ли они стихи о любви. “Нет, — ответили мне, — но, может быть, нам следует этим заняться”.
История с Пастернаком. Он не пишет дежурных стихов. Он живет уединенно за городом и переводит Шекспира. Не так давно его пригласили на собрание в защиту мира. Пастернак пришел. Не имея стихов на злобу дня, он прочел что-то о голубях или об оливе. Ему шумно аплодировали и заставили прочесть все его стихи. Хотя они и не изданы, они ходят по рукам среди молодежи. Молодые люди знают все его стихи наизусть. Русские поэты знают все свои стихи наизусть, а я, я не смог бы прочесть по памяти ни одного своего стихотворения! Остальные поэты, ждавшие своей очереди читать стихи, выглядели недовольными.
Перевела с французского
Марина Сальман