Послесловие А. Мелихова
Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2007
Должен начать, с так сказать, “лирико-пропедевтической” преамбулы. Если у читателя мало времени, он может ее пропустить. Уверяю вас: ничего концептуального вы не упустите.
Скажу честно: так называемая еврейская проблема меня никогда сильно не интересовала. Сам я, извините, не еврей. Уж “к счастью” или “к сожалению” — не знаю. Тут выбор вводного слова может стать роковым для нравственной репутации.
Я русский с “густопсовыми” крестьянскими корнями с одной стороны и “кондовыми” мещанскими — с другой. “Если кто и влез ко мне, так и тот татарин”. С той поправкой, что, скорее всего, это был “друг степей” калмык или алтаец.
Как и абсолютное большинство русских людей, за исключением 1 % (уверяю, не больше!) серьезно “подвинутых” на жидо-масонских делах (прошу заметить, что в последнее время борцы с “жидами” в большинстве своем переключились на борьбу с “черными”; охотно предрекаю: лет через десять они опять легко сменят ориентацию, как трансвеститы, и будут бороться с китайцами), итак, за исключением этих товарищей-“трансфобов”, я всегда относился к евреям: а) нейтрально, б) стереотипно.
“Нейтральность” проистекает из советского времени. Не исключаю, что юдофобия была, но, например, в моей школе (№ 227, откуда, кстати, и Михаил Ходорковский) я ее не помню. Совсем. Правда. Дружно жили, “по-советски”. Класса до третьего я вообще считал, что евреи — кавказцы. Что-то вроде армян. И очень удивился, когда узнал, что они — скорее что-то вроде арабов. Семиты все-таки. А поскольку в раннем детстве я четыре года провел в Алжире, среди арабов, жил в арабских семьях и т. п., то тут уже все так смешалось в детской голове, что я махнул рукой на это дело и успокоился.
“Стереотипность” восприятия еврейской темы заключалась в следующем. И это, по-моему, не только мое восприятие.
С одной стороны, еврейская тема — это тема глубоко трагическая. Холокост, Освенцим и т. д.
С другой стороны, еврейская тема — это тема не менее глубоко комическая. Я знаю, что еврей Райкин уморительно озвучивает тексты еврея Жванецкого и что это очень смешно. Что есть Одесса, еврейские анекдоты и т. д. и т. п. Так сказать, “экстремумы еврейской души”. Очень похоже на бердяевские “экстремумы русской”. От “плача” до частушки. Только потом я узнал, что заплачка — “кина” — древнейший жанр еврейской культуры. И что “частушек” у евреев тоже хоть отбавляй. Но все это было потом… тогда же все было проще и площе.
Если возникало желание хоть как-то логично заполнить информационное пространство между газовыми камерами и “евреи, не жалейте заварки” — получалась какая-то нелогичная каша.
В советское время это пространство заполнялось либо диссидентским машинописным самиздатом почти всегда сомнительного качества, либо листовками “Памяти”. Про “сионских мудрецов”. Ни то, ни другое (меня лично) решительно не удовлетворяло. Ясно, что все это было, мягко говоря, поверхностно и тенденциозно. О тех же, кто всего этого начитался, можно сказать словами Шукшина: “предисловий начитались”. Или Щедрина: “взволнованные лоботрясы”.
Особенно много путаницы принесла перестройка. Далеко не только в еврейском вопросе. На людей обрушился потоп журнальной отсебятины, каких-то глубокомысленных обрывков, вырванных из контекста, и прочих будоражащих месиджей из “туманного свыше”. Была, конечно, и масса капитального и полезного. Но в целом это была эпоха некой информационной энтропии. Как говорил больше ста лет назад писатель и издатель А. Суворин, эпоха “брошюрописания” и “брошюромыслия”. Многие, сначала жадно набросившись, кто на “Огонек”, кто на “Наш современник”, потом плюнули на чтение вообще. Таких людей, переставших читать после перестроечного журнального бума, кстати, довольно много. Об этом как-то не принято говорить: перестройка многих отлучила от чтения навсегда. От любого серьезного чтения. Разочаровала в этом занятии начисто, потому что “все врут календари”. “Календари” по-нынешнему — это СМИ. Но я отвлекся.
Когда появилась более-менее доступная солидная, фундаментальная “гебраистская” информация, хотя бы в виде Еврейской энциклопедии, не говоря уже о многочисленных книгах по истории евреев, русскоязычной талмудистике и т. д., и т. п., я сделал попытку с ней ознакомиться. Честно: больше меня интересовали на тот момент, скажем, индусы и индейцы майя. Но было чувство неловкости за свою полную, дремучую некомпетентность в сфере гебраистики.
И здесь я сделал для себя очень важный вывод. Личный, почти интимный. Казалось бы, до наивности простой, но не менее от этого важный. Вернее, вывода было два. Формулирую максимально примитивно, комментарии ниже: а) еврейская культура очень сложна; б) сами евреи (культурологи, историки и т. д.), пытающиеся осмыслить собственную историю, “ментальность”, культуру и т. д., не могут этого сделать.
Комментарии к пункту “а”. Ясно, что простых культур не бывает. Если попытаться типологизировать или классифицировать культуры и, естественно, с неизбежностью стать объектом критики, потому что любая типология или классификация в гуманитарной сфере ущербна, но тем не менее если попытаться, то…
Здесь я схематически обобщаю идеи многих философов, культурологов и семиотиков. Намеренно не “анатомизирую” суть, чтобы не “замутнить” ее.
Еврейская культура относится к тому типу, который сочетает в себе установку на перманентное внутреннее усложнение, если угодно, перманентную этнокультурную рефлексию, и установку на перманентное же усложнение внешнее, то есть через контакт с другими культурами. Это довольно уникальное сочетание. Нечто подобное можно встретить у русских. Бесконечное самокопание, “откуда есть, пошла Русская земля”, с одной стороны, и та самая пушкинская “всеотзывчивость” — с другой. Но история русских в несколько раз короче, поэтому у русских в этом смысле, если иметь в виду, так сказать, “Большое Время” (несколько тысячелетий), еще ничего не начиналось. Как и у европейцев (кроме греков), у так называемого Запада. Да и у японцев тоже. Хотя, судя по всему, аналогии с русскими возможны. Возможны аналогии и с по-настоящему древними армянами. Не получается — с греками. Те как ели свои оливки тысячи лет назад, как вели свои “сократические” диалоги, так и ведут. И никак не получается — с по-настоящему древними китайцами и индусами, у которых тоже полностью преобладает “внутренний компонент”. Вступая в контакт с иными народами и культурами, китайцы и индусы могут сколько угодно перенимать элементы этих культур, но они, эти элементы, не становятся, если можно так выразиться, ферментом общенациональной, глобальной рефлексии-раздвоения. Иначе говоря, при всех сложностях и перипетиях китайской истории противостояние китайских (условно) “западников” и “китаефилов” не было доминантой культурной, духовной жизни китайцев. То же и у индусов. Это — культуры-монады. Или “культуры-мономы”. Вопрос самоидентификации (кто мы — “Восток или Запад”? “Север или Юг”? “Евразия или просто Азия”? и т. д.) их никогда не волновал. Вернее, он стоял, но был в конечном счете локален и решаем.
В “Большом Времени” “северные” маньчжуры долго правили в Китае, но “раздвоения китайского Ивана” на “маньчжурского” и “ханьского” не произошло. Националистка Цыси, западник-японофил Пи V (последний император), Чан Кай-ши — все они были людьми разными, но в конце концов к власти пришел “национал-интернационалист” Мао, сказавший: “Коммунизм — это маленький эпизод в жизни Большого Китая”. И все встало на свои места.
Полумусульманские-полуиндуистские “гибридные” Моголы долго правили в Раджастане, но Индия осталась безоговорочно индуистской. При всем фантастическом и непостижимом (для неиндуиста) разнообразии внутри себя.
Еврейская культура — это, условно говоря, “культура-бином”. Бесконечная внутренняя сложность (талмудизм тут онтологически сродни индуизму) не становится для еврейского народа в целом базой для самоудовлетворения, равновесия, стабильности, самодостаточности. Условия истории и пресловутая “ментальность” народа таковы, что внешние элементы постоянно противоречат внутренним. И наоборот. И дело здесь не только и не столько в истории изгнания, рассеяния. Распад на Иудею и Израиль в X веке до н. э. произошел не в изгнании. Появившиеся вслед за тем в IX–VIII веках до н. э. пророки, призывавшие вернуться к патриархальным ценностям и поносившие все “неместное”, ходили по родной еврейской земле. Эллинизация еврейской элиты в IV веке до н. э. произошла тоже не в изгнании. В изгнании традиционная община только крепла. А вот в современном Израиле противостояние “традиционалистов” и “космополитов” (мягче говоря, либералов) более чем напряженное. Аналогичен спор “западников” и “славянофилов”, “демократов” и “патриотов” и прочих на бескрайних российских равнинах. Так что дело здесь не в наличии-отсутствии почвы. А в чем-то более сложном и глубинном.
Еще раз подчеркну: элементы “рефлексии-бинарности” есть в любой культуре. Но далеко не в любой культуре они приводят к перманентному “расколу” в сознании народа, к назойливо-мучительным, становящимся из года в год, из века в век, из тысячелетия в тысячелетие одним и тем же “проклятым вопросам”.
Комментарий к пункту “б”. Еврейские мыслители, пытающиеся осмыслить “еврейскую историю” и “еврейский дух”, не дают нам однозначного, исчерпывающего ответа на этот самый вечный “еврейский вопрос”. Они его только усложняют. Они, подобно русским мыслителям, вечно нащупывают “еврейскую идею” и в результате выдают бесконечную анфиладу идей, противоречащих друг другу. Ортодоксы твердят свое, либералы — свое. И вопросы-то, надо сказать, типично еврейские. Например: “Кто виноват?” Одни говорят: гои-антисемиты (ср. у нас: “жидомасоны”, “Запад” и проч.). Другие: нет, мы сами виноваты. “Неча на зеркало пенять, коли нос крючком”. Или еще один чисто еврейский вопрос: “Что делать?” Бить, например, арабов или не бить? Одни говорят: бить. Другие: нет, не бить. А ведь вопрос-то о жизни и смерти. Не говоря уже о демографии. И “бить” нехорошо, и, если “не бить”, элементарно не выживешь… Словом, все очень нелегко.
Но я хочу говорить здесь не о практических вопросах, а о том, что постоянные попытки (извините за громоздкость термина) историософской самоидентификации евреев есть прямое следствие рефлективно-бинарного характера народа и его культуры. Евреи в целом бесконечно сложны внутренне и бесконечно “всеотзывчивы” внешне. Как и русские. А “проклятые вопросы” на то и существуют, чтобы порождать ответы бесконечно, а не ограничиться одним ответом раз и навсегда. Если перейти на образную терминологию (какой, впрочем, не бывает), то подобного рода культуры можно назвать “культурами-идеалистами”. Или — “иррациональными культурами”. Подобно людям, культуры могут вечно задаваться вопросами: “кто я?”, “зачем живу?”, “зачем жить вообще?”, “в чем смысл моего присутствия на земле?” Это — “культуры-Чудики”. Чудики могут быть прекрасными шахматистами, математиками и экономистами. И вроде бы — контролировать мировую экономику. Ничуть от этого не становясь счастливее и самодостаточнее. Они всё равно — Чудики. Окружающий мир (другие культуры) глубоко задевают их и каждый раз усложняют внутреннюю рефлексию. А внутренняя рефлексия заставляет подчас вести себя в окружающем мире “неадекватно”, странно. Отсюда — и “изгойство”. Ведь тот самый шукшинский Чудик, по сути, изгой. “Жид”, самый натуральный. Только русский, а не еврейский. Чудик может быть и агрессивным, и несимпатичным. Шукшинские Сураз, Глеб Капустин, Бронька Пупков и т. д., и т. п. — это тоже чудики. Они же — Гамлет, Дон Кихот. А подобных “евреев-чудиков”, “евреев-Гамлетов” и “евреев-Дон-Кихотов” в литературе хоть отбавляй. А ведь это и есть идея избранности, “миссианизма” — “в чем моя особая миссия на земле?”
Англичане, например, могут сколько угодно придумывать своих гамлетов и чудиков. Стерн, например, создал целую галерею людей со своими странностями — “коньками”. Очаровательную галерею. Англичане вообще странные люди. И юмор у них странный. Островитяне. Но никогда английская культура не будет рефлексировать в ущерб себе. Гамлет Гамлетом, а дела делами. Стерн и Шекспир никогда не определят политику Британской империи. А вот “галерея лишних людей” в русской литературе так сильно повлияла на Россию в целом, что Россия (опять же — в целом, от быта до геополитики) до сих пор “корчится” в перманентной рефлексивной самоидентификации.
И вряд ли здесь дело в пресловутом “возрасте этноса” (Л. Гумилев и др.). Дескать, молодой этнос “отпассионирует” — и успокоится. Что-то еврейский этнос уже несколько тысяч лет никак не успокоится. И не разные это этносы, растянутые в истории под одним названием, а один этнос. Нет, тут, при всем, конечно, уважении, что-то не так у Л. Гумилева.
Судя по всему, осмыслить принципиально иррационально-идеалистическую, раздираемую (и оплодотворяемую!) постоянной рефлексией, чудиковско-гамлетианскую по духу культуру рациональными методами нельзя. Поэтому Россия осмыслена преимущественно — в текстах Достоевского, а не никак не в трактатах философов. Да и профессиональная философия в России, как известно, вещь сомнительная. Достоевский (“юдофил-юдофоб”), Розанов, Леонтьев — все это не философы типа Канта. Да и Соловьев с Бердяевым, Шестовым и другими тоже “лирики”, а не “физики”. Еврейская культура рациональным построениям тоже явно не поддается.
Вот, например, одна из крупнейших последних работ о евреях — книга Ю. Слезкина “Эра Меркурия: Евреи в современном мире” (М., 2005). Книга содержательная, глубокая, фактологически удивительно богатая. В ней все хорошо, очень умно и доказательно, кроме того, ради чего она, собственно, писалась, то есть историософско-культурологического обобщения.
Ю. Слезкин делит все народы на аполлонийские и меркурианские (это такой римейк аполлонийства-дионисийства). Аполлон заведует скотоводами, земледельцами, ремесленниками. Меркурий — торговцами, посредниками, вероятно нынешним PR-ом. (Надо думать, что евреи — меркурианцы, а вот русские — аполлонийцы). Беда в том, что евреи “заразились” аполлонийством. Тут-то и начались проблемы. Одни ударились в гипераполлонийство, другие стали расшатывать местные аполлонийства гипермеркурианством. Сионизм, коммунизм-интернационализм… В общем, через эти два понятия и их комбинации автор объясняет историю евреев в ХХ веке. В целом концепция красивая, но многое не клеится. Надо сознаться, что евреи всегда стремились к аполлонийству всей душой. Они были совсем неплохими скотоводами, не хуже монголов или ариев. Они вечно стремились в Землю обетованную. И все время думали, “как нам обустроить Израиль”. И сейчас Израиль — образцово-показательная “аполлонийская” страна.
Лишенные права в своей черте оседлости обрабатывать землю, например в России, они стали копить деньги, но большинство евреев понимало деньги совершенно так же, как архетипические Скупой Рыцарь или Плюшкин. В рамках “натурального хозяйства”. Чем больше накопил, тем лучше. А отсюда: накопил — отобрали (погром называется), накопил — отобрали… К денежно-меновым, по-настоящему капиталистическим отношениям евреи пришли далеко не сразу, далеко не первыми и далеко не везде. Их опередили многие, например финикийцы. Тоже, правда, семиты. Но закончившие, к сожалению, свою историю.
Для сравнения: русские якобы “аполлонийцы” только и делали, что “шмаляли” по маршруту “из варяг в греки”. Киев — типичный “город-меняла”. Как и современная Москва. И вообще, вопреки устоявшимся стереотипам, Россия — очень “меркурианская” страна. Русские “купчины толстопузые”, все эти Восмибратовы и Лопахины, десятки династий купцов-старообрядцев, если бы не печальные события ХХ века, очень даже могли бы конкурировать с зарубежными коллегами по меркурианской части. И сейчас уже начинают конкурировать. Вполне “по-взрослому”. Представлять Россию как сугубо аполлонийско-земледельческую крестьянскую страну — одно из самых опасных заблуждений.
Здесь у Ю. Слезкина, мне кажется, конструкция красива, но сомнительна. Нет, “умом евреев не понять”. Это точно. Даже самим евреям.
Ю. Слезкин, по сути дела, пишет о кризисе еврейства в современном мире. И пытается найти причины этого кризиса рациональным путем. Но я совершенно согласен с А. Мелиховым, который в рецензии на книгу Ю. Слезкина “Бегство из гетто” (“Нева”. 2005. № 12), в частности, пишет: “Кто красивее? — вот тот главный роковой вопрос, из-за которого проливались и еще долго будут проливаться самые полноводные реки крови”, “Серьезное недовольство возникает только тогда, когда у наиболее эмансипированных меркурианцев появляется желание войти в аполлонийское общество. В которое их принимают с объятиями не настолько широко распростертыми, как им хотелось бы”.
Я бы перефразировал слова А. Мелихова “в свою сторону”: евреи перестают (?) быть народом рефлексирующим, миссианско-гамлетианским, идеалистическим, “народом-биномом”, мучающимся от поисков осознания своего места в мире. И это — главная беда евреев.
Надо сказать, что именно тексты А. Мелихова как-то подтолкнули меня к попыткам обратиться ко всей этой “занимательной гебраистике”. От “Исповеди еврея” и до “Долины блаженных” (“Новый мир”. 2005. № 7) и “Красного Сиона” (СПб., 2005) А. Мелихов “ведет” еврейскую тему, и “ведет” ее по-особому. Я бы сказал, “не по-традиционно еврейски”. Не “по-ортодоксальному” и не “по-либеральному”. То есть — не “материалистически”. Можно сказать, платонически, идеалистически.
У А. Мелихова есть главная мысль: жизнью движет Идеал, Мечта, Греза. Примерно как у Гегеля: миром движет познающий себя некий духовный Абсолют, Идея. И этот Идеал — Абсолют у А. Мелихова живет как бы в трех измерениях: “микрокосма” человека, личности, “мезокосма” народа и “макрокосма” человечества. То, что в качестве “мезокосма” у А. Мелихова, как правило, выступает народ еврейский, вполне закономерно. Потому что именно в нем наиболее ярко, выпукло и даже в чем-то гиперболично выражено идеалистическое “мессианско-миссианское” начало. И ось-триада “человек — народ — человечество” зиждется именно на Абсолюте — Грезе. И А. Мелихов все время предупреждает и предостерегает: умрет Греза — умрет и “триада”.
Даже создание Еврейской автономной области первоначально было осмыслено героями “Красного Сиона” как реализация пролетарско-интернациональной мечты евреев о Земле обетованной. А так, судя по всему, и было. Замечу, кстати, в скобках, что Гитлер в конце 30-х — начале 40-х годов вынашивал примерно те же планы, что и Сталин. То есть не уничтожать евреев, а выселить их. Подальше. А именно … на Мадагаскар. Потому что Мадагаскар был французский, а Франция, в отличие от Англии, была уже покорена. Но — не сложилось. Предлагаю А. Мелихову написать фантастический роман-антиутопию “Коричневый Мадагаскар” (или “Шалом, Антананариве!”, как-нибудь так). Но это в сторону. Возвращаюсь к Животворящей Грезе.
Например, в “Долине блаженных” герой приезжает в Израиль к девушке (теперь уже — взрослой женщине), которую он платонически (что важно!) любил всю жизнь. Раньше у нее были прекрасные брови, и она была внутренне свободна (обладала даром свободных грез), а теперь она стала ортодоксальной еврейкой. Национальная идея делает ее несвободной, одномерной, лишает ее дара юности. И герой видит, что брови у нее загустели и стали похожи на брежневские. Героиня замыкается в своей идеологии. Она ушла из мира “свободных эйдосов”. Это уже другой человек.
“Ярость, бешенство, отчаяние, безумие, — восклицает герой, — еще могут пробудить во мне какое-то горькое снисхождение, — но неколебимая торжествующая Правота!.. Это самое удушающее, что только есть на свете. И уж кто нигде, никогда, ни при каких обстоятельствах не должен чувствовать себя безоговорочно правым — это еврей. Правый еврей — это чавкающая пустыня, сладкая соль, распутная монахиня. Дело еврея — вечно сомневаться, ничего не знать окончательно. Да, конечно, уж мне ли не понимать, что человек может быть спокоен и счастлив лишь в качестве автомата, не ведающего сомнений, — но счастье автомата — не еврейское счастье! Что? Другого счастья не бывает? Значит, обойдемся без счастья!”
То есть если ты не Гамлет и не Чудик — ты не еврей. И не человек. И не достойный сын человечества. Ты — чапековская саламандра. Холодный аллигатор. Биоробот, наконец. А все человечество, по Мелихову, больно рационализмом, “духовным авитаминозом”, как выразился автор: “…многовековое истребление высших мнимостей, бессмертных фантомов породило всеобщий духовный авитаминоз, бессознательно спасаясь от которого люди принялись грызть штукатурку, жевать траву, отдаваться на милость сектантских пророков, выкрутасничать с какими-нибудь восточными ахинействами, — словом, уничтожив собственные грезы, они пытаются примазаться к чужим. По-прежнему не давая подняться собственным. Если культура есть система коллективных иллюзий, то антикультура вовсе не дикость, а прагматизм. Если способность человека жить грезами вознесла его неизмеримо выше животного мира, то отказ от этого низводит его гораздо ниже. Нет, не в том даже смысле, что человек сделается хуже всякого животного, — нет, он просто не выживет, он не сумеет прокормиться, обогреться, не сможет завязать шнурки и почистить зубы, он погибнет от скуки и тоски среди всевозможных яств и всяческих зрелищ”.
А. Мелихов здесь далеко не одинок. “Достойную компанию” мог бы составить ему, например, Платон, который в “Законах” писал: “Каждый человек, взрослый или ребенок, свободный или раб, мужчина или женщина — словом, все целиком государство должно беспрестанно петь самому себе очаровывающие песни, в которых будут выражены все те положения, что мы разобрали. Они должны и так и эдак постепенно видоизменять и разнообразить песни, чтобы поющие испытывали наслаждение и ненасытную какую-то страсть к песнопениям”.
Не берусь судить, действительно ли еврейство отказывается в наши дни от своей Главной Грезы, от своего Гамлетианского Избранничества. От “талмудовсеотзывчивости”. От этого одухотворяющего оксюморона. Но хочется сказать, что в целом еврейская тема (в литературе, искусстве), к сожалению, на мой взгляд, серьезно девальвирует. И это очень печально. Потому что именно “цветущая сложность”, как выражался К. Леонтьев (правда, не про евреев), еврейской культуры была (и могла бы оставаться в будущем) бесконечно порождающей средой.
В наши дни еврейская тема в культуре (я говорю о русскоязычной культуре) стремительно сужается, стереотипизируется, схематизируется. Она все больше идеологизируется. А это ужасно. Прежде всего для искусства.
Например, за последние десять-пятнадцать лет о страданиях еврейского народа в XX веке сказано, написано, снято фильмов и т. д. очень много. И 99 % (я преувеличиваю, но не очень) из того, что написано и снято, написано и снято на крайне низком художественном уровне. Я считаю, что писать о том же холокосте можно либо очень ярко и талантливо, либо никак. Нельзя всуе писать о таких вещах! А ведь пишут, и пишут, и пишут…
Ввести образ еврея в художественный текст стало, я бы сказал, делом негласного литературного этикета. В советское время нужно было в первую очередь ввести образ секретаря райкома или шахтера, а сейчас — еврея. Желательно — несчастного, худого и в очках. И 99 % образов евреев в нашей словесности последних десять-пятнадцать лет совершенно проходные, незапоминающиеся, блеклые, ходульные. Худой, в очках, несчастный. В очках, несчастный, худой. Несчастный, худой, в очках. А на экранах телевизоров нам предлагают попсового толстого, счастливого и пошло острящего одесского еврея. Может быть, такие и существуют в природе. Но уж лучше пусть острит Райкин, чем какой-нибудь Семен Израилевич или тетя Соня. Даже экстремумы еврейской темы опошляются. Не говоря уже о “середине”. Которой просто нет.
В природе, извините за банальность, существует огромное количество очень разных евреев. Напомню, как в “Наших” С. Довлатов описал своего деда-еврея.
“На одном из армейских смотров его (деда. — В. Е.) заметил государь. Росту дед был около семи футов. Он мог положить в рот целое яблоко. Усы его достигали погон.
Государь приблизился к деду. Затем, улыбаясь, ткнул его пальцем в грудь.
Деда сразу же перевели в гвардию. Он был там чуть ли не единственным семитом”.
Дальше — множество всяких комических подробностей из жизни семифутового семита-гвардейца. Как он ломал раскладушки, много ел и т. д. Очень смешно и мило. Пусть это все и “театрализованный реализм” (как часто характеризуют творческий метод С. Довлатова и с чем он сам был согласен), но это — оригинально, свежо, неординарно.
Масса неординарных образов евреев было создано в русской литературе. У Н. Тэффи, например (Гуськин из “Жили-были…”), и в искусстве, скажем, театральном. Достаточно вспомнить Е. Леонова, сыгравшего оригинальнейшего и вместе с тем типичнейшего еврея в “Поминальной молитве”. Примеров можно было бы привести множество, но почти все они — из прошлого. Это очень, очень грустно.
Может быть, действительно трагичнейший XX век стал (по закону пресловутой диалектики) вершиной еврейского духа, материализовавшегося в русской культуре, и вся русско-еврейская “цветущая сложность” — позади? Может быть, прав А. Мелихов: “Бегство евреев в русскую культуру в ее утопической, чисто духовной форме тоже не может воспроизводиться особенно долго, особенно в сугубо либеральной версии: я-де люблю русский язык, русскую литературу и ненавижу русское государство, люблю поэму └Медный всадник“ и ненавижу предметы, которые он воспевает, — на такой совсем уж неземной, отрицающей свои истоки и свое собственное физическое тело сказке тоже долго не продержаться. Другое дело — те евреи, которые ощущают своей родиной Россию, невзирая на все прошлые и неизбежные будущие осложнения, но они в большинстве своем мало чем отличаются от обычной русской интеллигенции, соединенные с еврейством главным образом чувством личного достоинства да общей болью. Дети же их, а особенно внуки практически уже ничем не отличаются от русских”.
И все же как-то не хочется верить в смерть специфического “еврейского извода русской культуры”. Или — наоборот — русского извода культуры еврейской. Мне, честно сознаюсь, все равно, как все это назвать. Говорю это, исходя из чисто “шкурных”, национальных соображений. Потому что, будучи представителем все еще “гамлетизирующе-всеотзывчивого”, “биномно-рефлексирующего” и т. д., и т. п. русского народа, я искренне нуждаюсь в русско-еврейском юморе Райкина и Горина, и в русско-грузинско-армянском “Мимино”, и в неподражаемом русско-чукотском “а олени лучше!”, и в “французике из Бордо”, и в массе всяких иных сплавов и симбиозов, которые не дают мне застыть в мертвом материализме “нацоднозначности”. В навсегда и бесповоротно сформулированной “национальной идее”. Потому что суть национальной идеи — в ее вечном поиске. Как и смысл жизни в самой жизни. “Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…”, извините за пафос. А без чукчей и евреев как-то неполноценно мыслится, страдается и рефлексируется. Нету “цветущей сложности”. И поэтому — больше евреев, хороших и разных! И не только евреев.
Евреев все меньше — и хороших, и ужасных
Я бы уточнил: суть национальной идеи не просто в вечном поиске, но в вечном поиске воображаемой картины мира, в которой народ представляется себе уважаемым, красивым и бессмертным. По крайней мере, долговечным. А поскольку никто на свете не является настолько уважаемым, красивым и долговечным, как ему хотелось бы, всем народам на свете приходится питаться фантазиями о себе — жить национальными грезами. И еврейская греза в России, судя по всему, иссякает на глазах. И мне вместе с Владимиром Елистратовым жаль прежде всего, что утратит одну из своих обаятельных красок образ самой многоцветной России: Россия без евреев все равно что Америка без негров. Я подхожу чисто эстетски — мононациональным странам живется спокойнее. Но зато и скучнее. А историческое переосмысление истории России как захватывающей драмы скорее поддается чистому искусству, склонному прежде всего потрясать сердца, чем прагматике, подсчитывающей доходы и расходы, или этике, занятой подсчетом жертв и несправедливостей.
И все-таки когорта евреев, как злодеев, так и праведников, сыгравших выдающиеся роли в этой драме, едва ли может быть продолжена в сколько-нибудь отдаленное будущее: и гений, и злодейство этой когорты в значительной мере были продуктами полураспада традиционной еврейской общины. Причем продуктами нестойкими, склонными перейти в какое-то чистое состояние: либо вернуться в обновленное еврейство на обновленной родине, либо окончательно слиться с русской интеллигенцией. Еврейский извод русской культуры иссякает на глазах, и возрождение его, боюсь, может осуществиться лишь очень дорогой ценой — ценой катаклизма настолько масштабного, чтобы привязанность евреев к России и обида на нее снова столкнулись в их (в наших) душах в новой захватывающей драме. Плодотворной для творчества и разрушительной для благополучия.
Эстет во мне, пожалуй, был бы и не прочь продлить жизнь еврейскому изводу русской культуры даже и ценой психологического благополучия российской ветки Палестины. Но гуманиста во мне такая перспектива безусловно отвращает.
Впрочем, и эстета отчасти тоже. Ведь для того, чтобы продлить жизнь русско-еврейской культуре, пришлось бы пожелать успеха юдофобам, — отважиться на такой парадокс мешают прежде всего эстетические мотивы.
Александр Мелихов