Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2007
Я никогда вживую его не видела. Хотя возможность такая была: моя школьная учительница, Лидия Самсоновна Разумовская, человек редчайшего душевного благородства и совершенно бесконечной и бескрайней доброты, с которой мы, как ныне говорят, дружим по сей день, приходилась ему родной сестрой. Старшей. Была у Льва Самсоновича и другая сестра, Мирра, еще более старшая, тоже учительница и тоже литературы. Злой рок, неизвестно за что преследовавший ее и унесший в могилу сначала мужа, а потом ее единственную дочь, добрался-таки и до нее. Царство ей небесное.
Увы, немилосердный рок унес не так давно и Льва Самсоновича — младшего члена этой старой петербургской семьи. О немилосердии его, равно простирающегося и над праведниками, и над мерзавцами, и над талантами вкупе с их вечными спутниками — бездарями, я упомянула по той только причине, что смириться с его неотвратимостью так уж до конца невозможно. Никак. Ни за что и нипочем. Вот все вроде бы понимаешь: и что жизнь человеческая конечна, и что 79 лет — возраст не такой уж малый, и что есть болезни неизлечимые, от которых лекарства нет, не придумано (а хоть бы и придумано — так читай начало предложения), — а все равно. Душа протестует, и ничего ты с ней не сделаешь.
И мне действительно очень жаль, что время упущено — вот уж действительно безнадежно — и не удастся мне никогда поговорить с человеком воистину редкой, уникальной судьбы, в которой ярко и ослепительно слились нешуточная беда, даже трагедия — и редчайшее счастье. Счастье творца, скульптора — потому что в первую очередь Лев Самсонович был художником объемного ощущения мира. Счастье писателя — хотя, будучи автором двух документальных повестей, опубликованных в разные годы в “Неве”, он все-таки соглашался считать себя таковым скорее в шутку. Счастье, наконец, быть нежно любимым братом, сыном, мужем, отцом. Я ведь не случайно вначале рассказала о двух его старших сестрах: именно они в блокадные годы вместе с родителями спасли его, пятнадцатилетнего мальчишку, от голода обезножевшего, с сочащейся из-под ногтей кровью, от почти неминуемой тогда смерти.
Он был настоящим счастливцем — этот бывший мальчик-фронтовик, взятый на войну прямо из детского дома (куда попал благодаря сестре Мирре, взявшей его под свою опеку и тем самым спасшей), воевавший в 1943-м на Карельском фронте, оставшийся из-за тяжелейшего ранения без левой руки, которую у него отняли почти до плеча, окончивший после войны Мухинское училище — и ставший одним из самых известных в стране скульпторов.
Вот перечень основных его работ.
1953 — статуя “Летчик”, установлена в Московском парке Победы.
1954 — памятник профессору В. Веберу на Волковом кладбище.
1960 — “Самое дорогое”, Новосибирская картинная галерея.
1975 — памятник партизанам Великой Отечественной войны, Бокситогорск.
1955—2003 — “Автопортрет” (1955), “Януш Корчак с детьми” (1968), “Июнь 41-го” (1978), “Дороги войны” (1980), многофигурная композиция “Раненые” и “Вдовы” (1980), диптих “Живущим помнить!” (1985, Мюнхен), “Мальчик с канарейкой” (2003).
Кроме того, им выполнено 40 работ в мелкой пластике (керамика, фарфор, гипс). Им же созданы 120 моделей игрушек — Лев Разумовский после окончания училища работал на игрушечной фабрике. В их числе — любимые многими поколениями детей Карлсон, Доктор Айболит, Тяни-Толкай, обезьянки.
Им же сделаны медали — “Януш Корчак”, “Рауль Валленберг”, “Анна Ахматова”, “Александр Блок”, “Астрид Линдгрен”, “Детский дом № 55/61”, “Российский институт истории искусств”.
Работы Льва Разумовского находятся в частных коллекциях России, Великобритании, Венгрии, Германии, Голландии, Дании, Израиля, Канады, США, Финляндии, Швеции.
Он же разработал специальное пособие для тех, кто остался без руки.
Основные его темы — война, блокада, холокост.
Главная нравственная составляющая всего им созданного — непоколебимость человеческого духа, Любовь как начало и стержень мира.
Его Януш Корчак, обнявший двух прижавшихся к нему испуганных детей, смотрит в страшный лик своего и их будущего светло и спокойно. Это она, Любовь. Это ее глаза. Ее — и ничье больше — мужество.
Его “Дороги войны” совсем не победная ура-патриотическая композиция из серии “нам все нипочем”. Нет у войны других путей-дорог, кроме как дороги смерти, горя и нескончаемого сиротства, — вспомним великого Верещагина с его бессмертным “Апофеозом войны”. У Л. Разумовского на какое-то мгновение встретились — и тут же разминулись — два бесконечно усталых солдата. Один — на войну, под пули, бомбы и мины, другой, без ноги, с костылем — с войны. Вот такими дорогами они шли, те мальчишки, костями которых вымощена русская земля от Москвы до западной границы. Об этом сказал когда-то с неуемной бесконечной болью рядовой той войны Виктор Астафьев. Слышали ли его мы, с гордостью именующие себя наследниками победы, осознали ли в полной мере гигантскую непредставимость этой цифры — 30 миллионов погибших (а по последним подсчетам — так даже более 40)? Уж чего-чего, а солдатских жизней великие наши полководцы не жалели никогда.
Кстати, именно работы Льва Разумовского на военные темы вызвали горячую благодарность Булата Окуджавы, который в письме ему написал:
“Сегодня и в кино, и по радио, и по телевидению слишком бодро и разухабисто говорят о войне, что лично мне отвратительно. Поэтому Ваши работы было бы не худо всюду демонстрировать: снимать излишнюю победоносную возбужденность”.
И не выходит из памяти его автобиографическая повесть “Дети блокады” — история о том, какой могучей силой становится простая человеческая привязанность, как все члены удивительно дружной, теплой семьи спасают друг друга, как непоколебимы для них понятия: долг, честь, вера, терпение, сострадание.
…А вот и он сам, лопоухий тощий воин, в шинели не по росту, из воротника торчит мальчишеская шея, обритый наголо, в огромных солдатских сапогах, старательно держащий руки по швам, совсем как на недавних уроках физкультуры. Один из защитивших страну. Спасших мир. Освободивших Европу.
Мне тут же, по контрасту с этой страшной военной правдой, вспомнилось нечто прямо противоположное и духу ее, и букве. Я — про знаменитый монумент “Героическим защитникам Ленинграда”. Очень знаменитый. Холодный, как гранит, из которого изваян. Героические, могучие женщины со снарядами (или чем-то другим) в руках, величественные, мускулистые мужчины в эффектных позах. Все так беспросветно монументально, так величественно, так могуче. Уверена, что творилось это в расчете на археологов грядущих веков (пусть, дескать, думают, что в древней той войне сражались боги и герои)…
Почему-то творцам подобного сверхмонументального искусства не приходит в голову, что народный подвиг отнюдь не умаляется оттого, что свершили его в большинстве своем именно такие мальчишки, которые были — это нельзя, это преступно сегодня скрывать! — в массе своей пушечным мясом, и что вообще — одна неправда нам в убыток.
Он был убежденным пацифистом, потому что знал войну не по победным реляциям, не по лживым романам, а по ее будням. Которые не дай Бог знать вживую никому. Его документальная повесть “Нас время учило”, написанная в 1968-м, а напечатанная только в 1995-м, не только автобиографическая история мальчишки-новобранца, брошенного после шестимесячного пребывания в запасном полку прямо под пули, тяжелораненого и оставшегося в 18 лет без руки. Это история русского интеллигента. Его спокойного, твердого мужества, поколебать которое не дано самым тяжелым и несправедливым обстоятельствам, его несгибаемости. “Считаю интеллигенцию лучшим классом страны!” — гордо бросил Михаил Булгаков в лицо вождям той страны, где интеллигентов не стыдились держать за “прослойку”, за каких-то подручных истинно великого Рабочего Класса, а жизнями их затыкать бреши позорной военной политики. Потому что знали: они не откажут, они все вынесут, и роптать не будут, и прав своих качать не станут, и самую тяжелую ношу на себя взвалят.
Этот прекраснодушный юнец в повести Разумовского, сын любящих родителей, талантливый художник, честнейший и чистейший парень, с изумлением, с горечью, с болью видит, что в среде извечно обожествляемого интеллигентами народа цветет самый махровый антисемитизм, что едущие на фронт солдаты запросто могут отнять у старушки бидон с молоком, а у чужой женщины — хлебные карточки, что офицерам — советским офицерам! — совсем не стыдно на глазах голодных бойцов есть картошку с салом… А к нему, к герою, худое не приклеивается. Не приклеивается, хоть ты помри! А уж как ему тяжко приходится, как одиноко и страшно,— про это знать могут только те, кто подобное пережил. Для кого чужие беды — не чужие.
Прочитав повесть, Григорий Бакланов написал автору: “Написанное Вами очень живое, достоверное (да как ему не быть достоверным, когда это прожито Вами), многое из того, что Вы рассказываете, я в литературе не встречал. Конечно, меня это волновало, конечно, мне это интересно… Хорошо, что это написано и уже это не исчезнет”.
Трагизм положения российской интеллигенции Л. Разумовский, конечно, сознавал. Рассказывая в письме другу о своей работе над скульптурным портретом Переца Маркиша, он написал: “… мне хочется, чтобы в портрете читалось его предвидение собственного конца. Почитал его стихи и поэмы. Характерная трагическая фигура нашего времени. Человек, искренне преданный сов. власти, верующий в ее идеалы и цели, благодарный ей за освобождение еврейства от черты оседлости и процентной нормы, в 1952 году был расстрелян вместе с другими именитыми членами Антифашистского комитета. Это ремарка по сути”.
А мы все колотимся и колотимся о жизнь, отыскивая ответ: доколе? Почему страдаем? Когда бедам конец? На что можно опереться? И нет размышлениям этим конца.
Не будучи философом, давать советы не стану. Знаю только одно: в эпоху тотальной ненависти, которая за нами стоит и от которой нам не уйти, одолеет беды не очередная идеология, коих было несчетно, а сострадание к человеческой личности, уважение к ней и вера в ее высокое предназначение. Не “национальная идея”, а любовь. Следование заповедям, изреченным еще на горе Синай (замечательная национальная идея для любого государства и в любые времена).
И, конечно, величие человеческого духа. Воплощенное в слове, в мысли, в камне, в картине.