Перевод с немецкого А. Головиной
Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2007
Ильма Ракуза — известный швейцарский (немецкоязычный) поэт, прозаик, переводчик (с русского, сербского, венгерского и многих других языков), литературный критик, автор множества книг во всех этих жанрах. На русском языке вышла ее книга “Перечеркнутый мир” (М., 2000). Переводы ее стихов и прозы постоянно публикуются в журнале “Иностранная литература”.
Читатель, уже державший в руках книги Олега Юрьева (поэт, прозаик, драматург и эссеист, родился в 1959 году в Ленинграде, с 1991 года живет во Франкфурте-на-Майне), повстречается на страницах романа “Новый Голем, или Война стариков и детей” с некоторыми старыми знакомыми — будь то мотивы или персонажи. Тут и “Вечный жид” Гольдштейн (из “Франкфуртского быка”), и няня баба Катя (напоминающая бабу Раю из “Полуострова Жидятина”), и выверенный до мельчайших картографических подробностей Ленинград (из “Прогулок при полой луне”), и даже Мэрилин Монро. И никогда не выпадающая из поля зрения проблема еврейской самоидентификации. Можно сказать, что “Новый Голем” — синкретический роман “в пяти сатирах” и 33 (по числу букв в русском алфавите) главах. Время действия: с конца 1992 до конца 1993 года. Место действия: Прага, Петербург, Нью-Йорк и вымышленный городок Юденшлюхт (по-чешски: Жидовска Ужлабина) на самой чешско-немецкой границе. Юрьев — “homo universalis” и “poeta doctus”, внушающий священный трепет виртуоз цитаты — пишет с большим географическим, тематическим и жанровым размахом, соединяет автобиографические элементы с детективным сюжетом, исторические разыскания — с метафизической любовной историей, полемически заостренную рефлексию духа времени — с очерками мировой политики и современной культуры.
Разумеется, невозможно полностью пересказать книгу с четырьмя повествовательными потоками и многочисленным “штатом” действующих лиц. И все-таки — вкратце — сюжетный стержень таков: рассказчик по имени Юлий Гольдштейн в видах “сочинения исторического романа-исследования о деятельности особой группы СС └Бумеранг“ по разработке секретного оружия на основе големических преданий об оживлении мертвой материи” подает заявку на получение стипендии от немецкого фонда “Культурбункер”. Однако, поскольку единственная вакантная стипендия проходит по “женской квоте”, Юлий мгновенно объявляет себя Юлией и с бритыми ногами отправляется в химерический городок Юденшлюхт. Там он встречается с другим стипендиатом, Джулиеном Гольдстином из Цинциннати, который в действительности является американской девушкой и тоже очень интересуется историей Голема. Игра с двойниками и масками — часть игры с травестийной техникой, сущностно окрашивающей роман. Нам демонстрируется повсеместное размывание границ: между полами и между расами, между воображаемым и действительным, между оригиналом и копией. Не только гэдээровский телевизор марки “Штрассфурт” в стипендионной келье героя мерцает и перепрыгивает с канала на канал, передавая таким образом зашифрованные сообщения, все в этой книге и сама эта книга существует в некоем мерцательном ритме — ритме эллиптических прыжков, строго при этом подчиненных логике основной мысли.
Итак, в основу “Нового Голема” положена старинная легенда о пражском рабби Лёве, для защиты евреев от обвинений в ритуальных убийствах создавшем глиняного человека по имени Йозеф Голем и, во избежание ненадлежащего использования, собственноручно его уничтожившем. Все, что от того Голема осталось,— разрозненные куски глины: они-то и интересуют автора, их-то поисками и занимаются персонажи. Разбросанное должно быть собрано — подобно народу Израиля или осколкам еврейской культуры, которая (по устному замечанию автора) “в Европе в результате приспособления и обмирщения развоплотилась”. Финал романа содержит даже некий намек на приход Мессии, ясный читателю, внимательно следившему за перипетиями взаимоотношений героя-рассказчика и чернокожей (эфиопской) еврейки, после обучения в Ленинградском институте культуры оказавшейся в Соединенных Штатах. После всех виражей повествования эта нечаянная радость, эта нежданная надежда как бы ставит финальную точку или — скажем так — подводит предварительную черту под многовековой историей. Ведь и она, история эта, расколочена в мелкие дребезги.
Юрьев показывает мировой порядок как мировой беспорядок: с едкой сатирой и гротескным юмором устраивает смотр как старым, так и новым империальным проектам. Тут и Древний Рим, и Третий Рейх, и “скифо-парфянское” советское государство — вплоть до Америки с ее претензией на великодержавную гегемонию. По ходу дела мы сталкиваемся с Гаем Юлием Кеннеди и прочими интересными гибридами, а также получаем очаровательно парадоксальные (энциклопедические) справки о русском или американском национальном характере. Вторая часть заглавия, “Война стариков и детей”, должна обратить наше внимание на противостояние Америки и Европы/России. Там — бесконечный культ молодости и спортивности, здесь — бремя истории и усталость. Нельзя сказать, чтобы наш автор однозначно принимал чью-либо сторону: Мэрилин Монро или Чарльз Бронсон ему не менее симпатичны, чем простые русские няни.
Но к последним, как и его герой-повествователь, он явно от всей души расположен. Имеется в виду баба Катя, “покойная нянька”, с ее “белопаутинным затылком” и грубым голосом, являющаяся герою во время его визита в Ленинград начала 90-х. При ее появлении Юрьев сдерживает энергию деконструкции, погружаясь в прелестные подробности и заставляя заподозрить, что век вывихнул не все еще суставы. Может быть, эти главы с их жизненностью и точностью, с неподражаемыми речевыми характеристиками персонажей относятся к лучшим страницам многогранного романа.
Виртуозное владение языком никогда не покидает Олега Юрьева. Мастерски владея гиперболой и описанием подробностей чувственного мира, метафорической речью и передачей чужой интонации, язвительными намеками и слэпстиком, он с легкостью меняет голосовые регистры. Читатель не перестает удивляться: “У чернощекой цыганки на Виноградах я за сто семьдесят крон укупил себе юбку до щиколок, черную, в багровых бифштексах и плиссированную, как Черное море, а к ней пузырящуюся кофту алее бывшей обкомовской скатерти. Бархатную, из рытого такого эрзац-бархата”. Юрьев владеет всеми оттенками языка, высоким и низким стилем, советским жаргоном и чешско-польско-еврейским суржиком приграничных местечек. Не последнее место в этом искусстве занимает алхимия значимых имен, аллюзий и полуцитат, таких, как Йозеф Тон (по-немецки Ton — глина: ложный след в поисках Голема) или Полурабинович, как “Герман и Дорофеева” (поэма Гёте “Герман и Доротея” — о беженцах!) или “Хаузмастер и Хаузмаргарита” (“Hausmeister” — в немецких домах нечто вроде помеси управдома и дворника).
Из романного калейдоскопа выплывают Гёте и Булгаков, Гашек и Селин, Майринк и Пушкин, а Америку тут открывает Коломбина. Но не следует обольщаться веселыми бликами взаимоотражающих зеркальных поверхностей — это не просто игра: в юрьевских “пяти сатирах” речь идет об очень серьезных вещах: об обломках европейской истории и еврейского самосознания, которые усилием художественной воли должны быть снова собраны в единое целое. Сатира “Нового Голема” тесно переплетена с утопией.
Перевела с немецкого Алла Головина