Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2007
После книги шатает. Живешь, как больной.
Не по делу хохочешь. Рычишь не по делу.
И пространству, и веку еще неродной.
Тело не по душе, а душа не по телу.
Как газеты, стареют вчерашние сны.
Тихо сходят с ума дневники и заметки.
А у памяти, как у советской казны,
нарастают долги и нищают монетки.
Хорохорится время в кривых зеркалах,
красит щеки и губы продажной красоткой.
Да, витийствовать поздно…
И рано — во прах…
Не пора ль в магазин за ливизовской водкой?..
29 декабря 2006
* * *
Калеча старые глаза,
читаю письма фронтовые,
родные слышу голоса,
и входят тени родовые.
Они — в шинелях и ремнях,
но все сутулей и огромней.
Глаза у них — тоска и страх.
Уста у них — “Прощай и помни!..”
Они не славят времена
и тень усатого кумира.
И называют имена,
Не читанные у Шекспира.
Ханан, Наум и Моисей —
мои библейские предтечи,
три брата матери моей
меня готовят к судной встрече.
Их кости честные болят,
парады чуя строевые.
Москва, Анапа, Сталинград —
три их поста сторожевые.
Я письма их перепишу,
не веря, что победа близко.
Благодаря карандашу
возобновится переписка.
Их кровью пропитав зарю
и выводя ответы хмуро,
опасных слов не повторю,
страшна военная цензура…
11 июня 2007
* * *
Все дольше время сна, все глубже погруженье.
Усталость побороть ночами все трудней.
И хочется понять, что там за продолженье
незавершенных снов, незавершенных дней.
Нет, я не тороплю большого перехода,
когда, заснув, уже проснуться не смогу.
Но, видимо, к нему готовится природа,
сжимая время дня на суточном кругу.
А стоит, опоздав, в сердцах толкнуть оконце, —
вдруг радость налетит, как легкая строка!
О, Боже!.. Как давно уже на месте солнце!..
О, Боже!.. Как давно сияют облака!..
* * *
…И вдруг тебя увидел со спины,
прекрасную, чуть выше, чем впервые,
как сорок лет назад, как до весны,
которой мы дались, как восковые
персоны, чтобы дальше не менять
ни образа, ни облика, ни взгляда.
О, Боже, разве есть такая стать,
которая — и радость, и досада,
что не по мне?.. Однако же по мне!..
Как вышло, как стряслось и как сложилось
на подступах к той восковой весне;
за что мне, дураку, такая милость?..
А та весна досталась нам за то,
что мы не различали провиденья,
и наш роман, озябший без пальто,
искал совсем другого продолженья…
Ты умудрилась сорок лет спустя
одним едва заметным поворотом
пронзить меня, как вешнее дитя,
беспечно улыбнувшись этим счётам.
Так, значит, ты потом не умерла,
а поселилась в восковом музее
и вот сегодня вышла и пошла,
а я, безумный, таю и глазею…
* * *
И говорил — мужчина, и думал, что — мужик…
Стиральная машина!.. Все крутит черновик!
И крутит, и полощет до белой крутизны,
в любом углу жилплощадь снимает у весны.
Не делая поблажки себе и никому,
готов порвать рубашки, чтоб — сердцу и уму!
Гудит, гудит, стирает и снова крутит, мнет.
Мотор перегорает, и счет — невпроворот…
Не спи, не спи, крутежник, не предавайся сну!
Как бомж и как балдежник, смущай свою страну!
Пусть не избегнет краха предельная мечта,
но смертная рубаха окажется чиста…
* * *
Как воск, растаю с мыслью о тебе,
утратив форму, растекусь по древу.
Ты не сдавалась бедственной судьбе
и до конца играла королеву.
Нет, ты была ей, до конца была,
достоинство храня в чаду пророчеств,
и ни одно из них не отвела
среди своих московских одиночеств.
Как королеве с кухней совладать,
внутри кольца забытой целым светом,
и, сохраняя красоту и стать,
справляться с опустевшим кабинетом,
в котором только что почил король,
туземного не принимавший хамства
и честно доигравший злую роль
верховника запойного пространства?..
Кого же ты любила весь свой век?
Кого искала на путях сумбурных?
Не верю, что своих коллег-калек,
хромающих до смерти на котурнах…
Ужели тот киношный лоботряс
и был твоим чудесным принцем крови,
который и сгубил тебя, и спас,
лишь намекнув о славе и любови?..
При чем тут я… Или другой поэт,
простолюдин и тоже выпивоха,
который, оставляя этот свет,
вновь подтвердил, что не про нас эпоха…
* * *
Что было, то сплыло. У прошлого памяти нет.
За факты держался актер, а швырялся — поэт…
Как Гамлет сердитый, настиг среди сцены успех,
швырнул на орбиту и ввел в повторяемый грех.
Все старше двуглавый, тобой завладевший орел.
Какой же ты славы хотел и на что же набрел?
Простит ли Всевышний тебя за двойную игру?
За голос все слышный, однако же не ко двору?
За долгий, окружный, слепой, неуверенный путь?
За прочерк недужный… Смотри, ничего не забудь…
Что ищет свобода?.. И в чем ее женский устав?
Не в том ли, что брода не знает?.. Не знает, кто прав?..
Не в том ли, что всех навещает и врет напролом?
Не в том ли, что всех воскрешает своих за столом?
Не видит в итоге порядковых чисел и граф,
но знает о Боге: повысил, хоть все отобрав!..
Сияние свода, и нет ни охраны, ни стен.
Свобода, свобода — до гроба возлюбленный плен.
* * *
Мой друг беспечный был всю жизнь готов
писать о жизни с помощью стихов.
О нас, совках, о прошлом, о стихах —
о бесконечном поиске впотьмах,
в безвременье, которое пошло
нам в пищу, как толченое стекло.
Кровавили и горло, и блокнот.
Музы2ка из семи знакомых нот
звучала горше, проще и страшней,
чем диалоги редкие о ней.
Мой друг писал, судьбу не торопя,
одним портвейном балуя себя.
Пропустим то, что ясно и без слов.
Была ловитва слаще, чем улов.
Звонили мы друг другу раз в году,
и вновь “прощай”, “до встречи”, хоть в бреду.
Одна музы2ка в исповедный час
спасет от муки или сгубит нас…
Мой друг пропащий, отлетевший дух,
давай поговорим о жизни вслух!
Я стар. Само безвременье старо.
Пора очистить облаком перо.
Пора пространство, помыслы и речь
твоей протяжной паузой отвлечь…
16 июня 2007