Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2007
Эдуард Фактор родился в Ленинграде в 1940 году. Кандидат химических наук, доктор биологических наук, профессор, переводчик. Опубликовано свыше ста его научных работ, сборники рассказов, некоторые с собственными иллюстрациями. Живет в Санкт-Петербурге.
Рассказы
ДВА ПЕТЕРБУРЖЦА
Летний, мертвый для синхронистов и конференц-переводчиков сезон закончился. По календарю давно пора бы закипеть международной научной и деловой жизни, а она не кипит. “Куда, — строго и раздраженно спрашивает автор от имени Александра Михайловича, — куда, черт побери, делись многочисленные прежде международные семинары и конференции? Не говоря уже о симпозиумах и конгрессах”.
Шутки шутками, а ведь так недолго и вовсе забыть заграничный язык-кормилец. Не только мускулы, но и голова (“башка” — с дружеской и фамильярной симпатией думал про свою наш Штоф) требуют тренировки, регулярного, так сказать, упражнения. А тут — ничего. Телефон зловеще молчит, наводя на совсем уж мрачные мысли. “Может, семинары-симпозиумы и проходят, но мимо. Может быть, его, Александра Михайловича, просто вычеркнули. Мол, кому нужны переростки?”
Наш наблюдательный читатель, конечно, обратил внимание на всегда готовых подтянутых красавцев переводчиков в свите выдающихся международных людей, мелькающих в телевизоре. “Может, он и опытный, но лучше что-нибудь поновее”, — с полным правом думает заказчик. “Кто платит, тот и заказывает…” Музыку ли, переводчика ли — какая разница? Нам случалось видеть в заявках черным, как говорится, по белому: “…женщину двадцати пяти — сорока лет, некурящую”. Конечно, паренек, слегка за шестьдесят, с трудом заменит эту некурящую.
Растет, значит, обоснованное беспокойство, отягощенное и усугубляемое скучными социально — так сказать — экономическими проблемами.
Всем известно, что нынче заработная плата (оклад — по-старому или еще стариннее — оклад жалованья) вузовского работника чисто символическая. Символизирует она, видимо, полное равнодушие к этому работнику. Значит, если так пойдет и дальше, перспектива остаться один на один, тет-а-тет, как говорится, с этим символом становится конкретной и реальной. Голод, конечно, не грозит, но унизительное подсчитывание каждой полушки — да, в смысле — грозит.
А тут еще повысили “плату за квартплату”, как написано на дверях парадной. Мол, вносите своевременно. Совокупно, перечисленные обстоятельства делали желание переводить “еще более сильнее”, как говорит один сослуживец Александра Михайловича.
С такими скучными и тревожными мыслями собрался наш герой по мелким и тоже скучным делам: чего-то купить и как раз “заплатить за квартплату”. А в дырочках почтового ящика что-то белеет. Большой красивый пакет. Без очков видно, что заграничный, а точнее — из Швеции. Черным по белому: профессору Штофу. Кроме пакета, какая-то пустяковая записка. Все — в сумку и, как намечено, по скучным делам. Если случится стоять в очереди, будет что почитать.
А по дороге обнадеживающие шуточные мысли: “Наверное, приглашение лекции читать или заведовать чем-нибудь, или нет: раз из Швеции, значит, из Нобелевского комитета. Спохватились, черти! Премию хотят дать. Возьму. Ломаться не буду. За квартиру и телефон за три года вперед заплачу. Больше не надо. На первое время хватит. А больше, может, и не понадобится…”
Очередь в сберкассе таки была. Изучил конверт через очки. Оказалось, от однокурсника, который мается в провинциальном шведском университете, зарабатывает на жизнь, а в свободное время складно сочиняет научно-популярное. Если б раньше — аккурат для “Химии и — сами понимаете — жизни”. Ладно, сочинения шведского однокурсника оставим на вечер, а вот еще бумажка. Записка от соседки. Так и подписано: “Соседка из кв. 217”. Соседка эта, немного странная, застенчивая и молчаливая молодая тетя, одевается, как монашенка, и работает, наверное, в каком-нибудь благотворительном учреждении. Просит она, значит, позвонить по телефону, номер такой-то, насчет — не поверите — переводческой работы. Вот уж воистину Бог послал!
* * *
Оказывается, послушнице — так, толком не зная, что это такое, выдумщик Штоф назвал для себя соседку — было известно, что Александр Михайлович — переводчик. “Откуда?” — с полным правом на такой вопрос поинтересуется читатель. Ведь нынче соседство ни к чему не обязывает. “Здрасьте”, “До свидания”, “Какой мороз (жара)!”, “А лестницу-то опять не подметали” — вот и все отношения.
Признав право на вопрос “Откуда?”, мы обязаны ответить просто и понятно, не прибегая к оригинальному “от верблюда”. Соседка узнала о переводческой деятельности Штофа от другой (верхней) соседки. Последняя с высоты своего положения дважды заливала безответного переводчика. А такое событие — тем более что оба раза удалось не поссориться — сближает. По крайней мере, обе стороны, и заливаемая, и заливающая, обращались друг к другу по имени — отчеству и знали, кто, где и кем работает.
Штоф, конечно, позвонил соседке двести семнадцать. Оказывается, назревал франко-русский семинар, посвященный проблемам приемных детей.
— Не мог бы Александр Михайлович посоветовать хорошего переводчика?
— Есть один на примете.
— Обязательно хорошего, — застенчиво настаивала соседка. — Заплатят, как положено. Семинар финансирует Французская православная ассоциация.
Как вы уже догадались, хорошим переводчиком на примете у Александра Михайловича был сам Александр Михайлович.
— Но одного мало. И последовательно, и тем более синхронно один человек целый день не может. А у вас, вы говорите, три дня.
— Не беспокойтесь, второй переводчик есть. Хороший человек. Он уже звонил. Его порекомендовала одна женщина из нашего прихода.
— Как знаете. А то у меня есть товарищ, мы с ним уже несколько раз делали похожую работу.
Как всегда (или почти как всегда) Штоф говорил правду.
* * *
Действительно, последнее время то тут, то — извините за выражение — там проводились разные, казенно говоря, мероприятия, еще раз также (в смысле казенно) выражаясь, “по неблагополучным детям”. Случилось Александру Михайловичу с коллегой ездить во Псков и в Новгород, переводить в госучреждениях, включая детскую колонию в Колпине и такую же (в смысле — детскую, по уголовному — для малолеток) тюрьму.
Довелось побывать в общественных центрах, где спасают молодых наркоманов, алкоголиков и других пропадающих детей и подростков.
Насмотрелся наш не по годам впечатлительный переводчик всякого. Тут и ужасающе будничное равнодушие двух сторон (спасаемой и спасающей) и к процессу, и к печальному результату их взаимодействия.
Тут и невозможные, неправдоподобные примеры благородства и бескорыстия. Такие подвижники, извините за патетику, люди, погруженные в чужие беды и несчастья, встречались практически на каждом шагу. И, как водится, им и в голову не приходило, что они неправдоподобные примеры чего-то, а тем более — благородства. Нянечки, медсестры, воспитатели, психологи, мелкие и средние начальники, церковные люди, волонтеры ходят каждый день на свою плохо оплачиваемую (или вовсе не оплачиваемую) работу, суть которой — спасение несчастных детей и других несовершеннолетних.
Случилось Штофу переводить в суде заключительную стадию усыновления. И снова было чем восхищаться. Высуживали право усыновления невиданной доброты и сердечности заграничные супружеские пары, богатые, средние, всякие, но заранее изнемогающие от жалости, сочувствия и любви к чужому, но уже своему не очень здоровому ребенку.
Только что мы отметили чувствительность нашего героя, теперь придется признаться, что и автор у нас слезливо-сентиментален, как красная девица. Это мы к тому, что речь-то шла о другом, о том, что тема грядущего семинара и, соответственно, специфическая лексика Александру Михайловичу не чужды.
* * *
Французы, ознакомившиеся с условиями работы русских коллег, искренне восхищаются тем, чем только что восхищался автор. Они же охотно делятся своим опытом. Надо признать, что делиться есть чем.
У них сразу после войны, году в сорок седьмом, появились “детские” суды и, соответственно, специальные судьи по делам несовершеннолетних.
С самого начала они выбрали правильный путь и до сих пор с него не свернули. Политика и стратегия в этой области определяются простыми и ясными принципами. Первое: покуда возможно, ребенок не должен рвать с биологической семьей. Второе: сажать несовершеннолетнего — последнее дело. Иными словами, пока все не перепробовали, сажать нельзя.
Современный детский судья судит, а после суда следит за своим подсудимым. При этом он (судья) постоянно связан с полицией, с родителями, с психологами и врачами.
Если решено доверить ребенка другой семье (случись вам переводить, ради Бога, не перепутайте принимающую семью с усыновляющей), эту принимающую подбирают, проверяют и тестируют. Один из родителей имеет статус социального работника (родитель-ассистент) с соответствующей зарплатой. После передачи ребенка новых родителей консультируют, продолжают обучать, проверяют. Одним словом, сопровождают. Всего не расскажешь, да мы и не собирались. Читателю остается поверить, что у них во Франции это отдельная социо-психо-медико-педагогическая область. Область сильно бюрократизированная, но, надо признать, довольно эффективная.
И вот три специалиста (детский судья, медицинский чиновник и простая французская тетенька-воспитатель) приехали к нам, чтобы обменяться, как говаривал Михаил Сергеевич (“…мы тут с товарищами обменялись…”), не уточняя чем.
Судья оказалась молодой, красивой и уверенной в себе особой. Приехала в основном потому, что бесплатно и что в Петербург. Настроена снисходительно: готова учить и вежливо выслушать, но лучше, конечно, в Эрмитаж и Петергоф.
Медицинский чиновник — скучный, занудно-добросовестный человек. Без огня, без юмора, без неожиданностей, короче, без фокусов. Штофу показалось, что этих двух (судью и зануду) переводить будет нетрудно.
Некоторую тревогу вызывала воспитательница, страстно и искренне преданная делу. Как только речь заходила о брошенных и беспризорных, тут же загоралась и ни на что уже не обращала внимания. Ну, точно как один спортивный комментатор: “У меня эмоции настолько переполняют, что трудно выразить”. “Видимо, и переводить будет непросто”, — примерялся Александр Михайлович. К тому же воспитательница не привыкла быть переводимой. Это был ее первый международный семинар.
Вскоре выяснилось, что Штоф ошибался. Трудной оказалась красавица судья. Речиста, красноречива, темпераментна. Промчишься вслед за ней десять минут в синхронном галопе, и вот уже без сил, молишь о пощаде. Воспитательница же, напротив, в своем бесхитростном повествовании делала удобные паузы, завороженно слушая свои мысли на заграничном языке.
Наши участники, точнее, участницы семинара в большинстве местные, петербургские, немного московских и несколько провинциальных.
Место действия — старинный особняк в тихом, но центральном месте. Здесь расположено одно из столь нужных, но, увы, немногочисленных спасительных (или спасающих) учреждений. У них у всех наивные, вызывающе многозначительные названия, как-то: “Якорь”, “Возвращение”, “Жизнь впереди”. У каждого свой контингент несчастных: беспризорные, только что вышедшие на свободу, больные, алкоголики, отдельно наркоманы, среди которых много носителей ВИЧ и другие страждущие.
У них разные статусы. Есть государственные, есть общественно-благотворительные, есть православные. Наш центр был государственно-православным. Не сомневайтесь, мы помним, что церковь отделена, но здесь, учитывая довольно сложные и запутанные отношения, все-таки было бы правильно назвать его (статус) — по крайней мере, так показалось Штофу — “государственно-православным”. Свой поп, своя церковь, здесь же общежитие, классы, мастерские.
И вот администрация и активисты центра решились на организацию международного семинара.
А деньги откуда? Это в самом начале семинара объяснил еще не упомянутый, но очень важный француз по имени Владимир Лавров.
Оказывается, еще в двадцатые годы во Франции русская студенческая молодежь (дети эмигрантов) организовала сбор средств для помощи обездоленным в России. Образовали православную ассоциацию, которая действует и ныне. Преуспевшие русские французы продолжают давать деньги.
Наш Лавров был внуком основателя и действующим руководителем ассоциации. Он присутствовал только на первом заседании. На хорошем русском извинился за практически не существующий акцент и объяснил, что должен посетить и проверить другие центры, которым оказывает поддержку. Объяснил и удалился, чтобы вернуться лишь на заключительную трапезу (не на обед, обратите внимание, а на трапезу).
* * *
За полчаса до начала работы появился коллега Александра Михайловича, очень хороший человек, по заверению соседки-послушницы. В данной ситуации категории плохой-хороший ровным счетом ничего не значили. Для Штофа было важно, умеет или не умеет. Но вот уже первое настораживающее обстоятельство: Александр Михайлович своего нового коллегу никогда не видел. Явно тревожный сигнал. Дело в том, что франко-русских синхронистов в Петербурге штук пять-шесть, а больше и не нужно.
Георгий Серафимович — так он представился — типичный пожилой петербургский интеллигент. Типичный настолько, что могло показаться, будто изображает. Аккуратный, опрятный, но явно — как бы сказать помягче — скромно одетый “бюджетный” пенсионер. Сейчас во многих учреждениях в кабинках у входа сидят именно такие пожилые интеллигентные вахтеры. Иногда даже с вышедшими из моды университетскими ромбами. Наш Георгий Серафимович — это выяснилось на другой день, когда он немного опоздал, — именно там, в одной из таких вахт-будочек “округлял” свою пенсию.
Говорил Георгий Серафимович довольно громко (может, глуховат?), говорил и с тревожным любопытством бросал взгляды на переводческую кабину.
— Вам приходилось работать в кабине, пульт знаете?
По расплывчатому “в общем, да” Штоф понял, что “в общем, нет”.
— Если не возражаете, я начну, а вы присмотритесь, привыкнете.
— А может, вообще кабину убрать? — робко предложил Георгий. — Без нее проще. Я люблю, чтобы вблизи, чтобы в глаза смотреть.
— Вы это организаторам скажите, мол, хочется в глаза собеседнику заглянуть, — наивность и нелепость коллеги ошеломляла и обескураживала. — Только учтите, что последовательно в два раза дольше, что поставщику оборудования уже заплачено, что оператор здесь с семи утра сматывает, разматывает, подключает и прикручивает.
— Нет, я не против, просто предпочитаю быть рядом с тем, кого перевожу. Удобнее: можно переспросить, если чего не понял.
Штофу при такой простоте напарника оставалась роль алчного циника:
— Если синхронно, то гонорар в два раза больше, а в глаза посмотрим в перерыв.
Георгий Серафимович нервничал, но не паниковал. Штоф из человеколюбия и для пользы дела, как мог, подбодрил коллегу:
— Вы не волнуйтесь. Люди, похоже, здесь добрые и порядочные, обстановка неофициальная. Если и запнемся, стерпят.
Наконец все (последним приехал депутат) в сборе. Начали с молитвы. Участники, включая Владимира Лаврова и Георгия Серафимовича, молились умело и привычно. Меньшинство (сочувствующий атеист Штоф и католики, а может быть, тоже атеисты французы) заинтересованно и вежливо присутствовало.
После краткого напутствия и благословения батюшки приступили. Работа пошла, но не гладко. Серафимыч спотыкался, пропускал, опаздывал, пару раз случались контрсансы, то есть не мелкие неточности или купюры, а искажения, менявшие смысл практически на противоположный. Были сложности и при “пересменке на ходу”. Георгий Серафимович, поглощенный трудной работой, путался в трех тумблерах, забывал, в какую сторону отодвигать стул. Получалось шумно и долго, но, как и предполагал Штоф, заинтересованная аудитория была доброжелательна и терпелива, переводческие шероховатости переносила легко.
Несмотря на ошибки в переводе, чуткий слушатель — случай Штофа — мог обратить внимание на красивый, правильный и незамусоренный русский язык синхрониста-дебютанта. Он легко и естественно обходился без “задействовать”, “отслеживать”, “наиболее оптимальный”, “в самое ближайшее время” и прочих “как бы” и “на сегодняшний момент”. Одним словом, русским владел. Вскоре стало ясно, что и его немного старомодный французский (как диалоги аристократов в “Войне и мире”) тоже достаточно богат. Или — будем сдержаннее и объективнее — если не богат, то довольно разнообразен. Короче (вульгарное “короче” мы вставили специально, для контраста, так сказать), языки знает. Знает, а переводит неважнецки. Вот вам еще один пример, подтверждающий известное, даже банальное: знать язык и быть переводчиком — не одно и то же. Контекст не позволяет употребить пошлое “две большие разницы”, поэтому оставим неглубокую, но серьезную и тяжеловатую фразу (а заодно и мысль, ею выраженную) без изменений.
Георгию Серафимовичу было трудно, но он боролся. Проваливался, но руки не опускал, карабкался. Нервничал, но не сдавался. К перерыву дело понемногу пошло на лад, что заметили все участники и, конечно, герои-переводчики.
В кофейную паузу (калька с французского) усталый, но радостно возбужденный — “Справляюсь, черт побери!” — неосинхронист держал себя непринужденно и раскованно. Со стороны было забавно наблюдать светского Серафимыча. Снова появилось ощущение, что изображает. Будто актер-любитель неумело играет аристократа. С чашечкой кофе он вклинился во французский кружок:
— Какая погода в Париже? — и светски захохотал, узнав, что хорошая.
Обычно ехидный Александр Михайлович смеяться над коллегой не собирался или, точнее, теперь уже не собирался. За полтора часа совместной работы Штоф успел проникнуться уважением и симпатией к напарнику. За что? Да за то, что тот не дрогнул, не потерял достоинство. Выдержал, проявил, громко говоря, мужество, снаружи наверняка не замеченное, но внутри кабины очевидное.
Во время скромного обеда Георгий разошелся еще больше. Штоф, сидевший напротив, слышал, как тот объяснял двум участницам из Вологды ощущения синхронного переводчика:
— Это как на фехтовальной дорожке. Догнать, не отстать, не упустить.
Что ж, мысль неглупая и сравнение подходящее. Александру Михайловичу было что добавить по этому поводу, но он, как говорится, воздержался.
В последний перерыв Георгий Серафимович попытался снова ввернуть фехтование теперь уже в разговоре со Штофом:
— Это как в фехтовании…
— Мне, Георгий Серафимович, про фехтование не надо.
— Почему? — нисколько не обижаясь, спросил по-прежнему возбужденный ощущением успеха пожилой новичок.
— Немного в этом деле разбираюсь.
— Ясное дело, я понял, что вы опытный переводчик.
— Я не о переводе, а о фехтовании.
— Надо же! Откуда?
— Вообще-то я мастер спорта.
— Вот это да! Я тоже занимался два года, когда учился в университете. А вы где?
— И там тоже.
— А встретились здесь, — констатировал очевидное Георгий. — Видимо, я намного старше. — Он назвал свой возраст.
Действительно разница оказалась существенной, но не явной. Выглядел для своих немалых лет Георгий Серафимович замечательно. Никаких лысин, высокий, прямой, поджарый. Бодрый пожилой человек, но никак уж не старик.
Выяснили, кто был тренером в те невозможно далекие пятидесятые годы.
— А кто у вас был чемпионом по рапире?
— Логинов был, потом Сукнов с физического факультета…
— Нет, таких не знаю. Мы вот недавно собирались по случаю круглой даты — пятьдесят лет университетскому фехтованию, так ваших чемпионов не было.
— Еще был Романчук с истфака, но я его почти не знал.
— О, это особый человек! Я тоже с ним знаком не был, но очень много о нем слышал. Давайте сейчас остановимся. В перерыв нам полагается отдыхать, то есть молчать. А после работы, если будут силы, прогуляемся до метро. И я вам про Леву Романчука — его звали Лев — расскажу все, что знаю.
После первого дня работы сил для прогулок и рассказов у наших далеко не юных переводчиков не осталось, а вот после последнего (третьего) дня, который закончился вышеупомянутой праздничной трапезой, осталось. Кроме того, часы, проведенные в тесной кабине, буквально плечом к плечу, совместная работа, успех которой зависит от обоих участников, — все это сближает. Иногда так сильно (наш случай), что расстаться непросто. Забегая вперед, кстати, уместно ли здесь уточнение “вперед”? Можно ли забегать назад? Интересно, что наши грамотеи-переводчики думают по этому поводу? Хорошо бы улучить момент и “подбросить” им, как говаривал тот же Михаил Сергеевич, это самое “забегая вперед”, — забегая, значит, вперед, успокою вас, уважаемый читатель: наши переводчики подружились. Не тесно, не навязчиво, а, наоборот, вежливо и деликатно. До панибратства не дошло, но подружились. Перезванивались, иногда встречались. Повод — обмен книгами.
Ладно, автор забежал вперед, вернулся, слегка запыхавшись, и перешел к истории Льва Романчука.
* * *
Романчук был человек настолько яркий, что один известный петербургский автор уже посвятил ему большой рассказ. Слава Богу, он (известный автор) описал другие куски богатой событиями жизни Льва, оставив нам то, что известно только нам, а другим, значит, нет. Нашего Льва хватит на двоих!
Вскоре после войны Романчук поступил на истфак университета. Для солидности отпустил в соответствии с фамилией висячие, почти запорожские усы. Уже на младших курсах вовсю включился в научную работу. Заканчивал он то ли по кафедре истории средних веков, то ли по истории искусств, неважно. Учился хорошо, замечательно выучил французский (приходилось много переводить). При этом успевал заниматься фехтованием. Дофехтовался до первого разряда, что для того времени уже неплохо.
Его охотно взяли в Эрмитаж. Совсем молодым человеком возглавил — так писали в характеристиках — арсенал, или отдел западноевропейского оружия. Может быть, отдел назывался немного по-другому, но и это не очень важно. Важно, что работал Лев много и страстно. Легко и быстро стал авторитетом в своей области. Точнее, в области западноевропейского оружия восемнадцатого–девятнадцатого веков. Несмотря на закрытость (железный занавес и другие предметы из того же металла), там, в чуждой нам империалистической и реваншистской Западной Европе, Льва (его работы) знали. Сам же Романчук до поры до времени не очень задумывался о своей известности. И вдруг его выбирают почетным доктором одного из самых старых и уважаемых университетов. А следом — не поверите — членом знаменитой Болонской академии изящных искусств, хотя, может, и не Болонской, но какой-то очень уважаемой академии.
Как вы думаете, легко это вынести коллегам и непосредственным начальникам? Ясно, нелегко.
При этом нашего шпажиста никак не назовешь тихим и покладистым. Говорил, что думал, а думал не то, что положено. Любил шутки и розыгрыши, часто довольно обидные и даже дерзкие. Громко рассказывал анекдоты. В общем, озорной был человек, неспокойный. Как многие талантливые люди, вел себя неразумно, даже опрометчиво.
Обиженные и ревнивые коллеги не дремали, настойчиво писали, куда следует. Их усердие принесло “своих плодов”. Сейчас трудно поверить, но Романчука обвинили в антисоветской пропаганде и посадили. За анекдоты, проще говоря.
Сидел он недолго и, как сам потом рассказывал, “не очень строго”. В мордовском лагере Романчук служил возницей, а потом стал печником, чем всегда гордился.
Все такой же бойкий и непослушный, несломленный, пафосно выражаясь, или, проще говоря, ничему не научившийся Лева вернулся в Ленинград. И тут произошло два странных и даже удивительных для того времени события.
Сразу после отсидки его приняли на работу в Эрмитаж, правда, теперь он числился старшим рабочим. Это еще не все; вскоре старший рабочий Романчук защитил кандидатскую диссертацию. А в разгар хрущевской демократии Лева уже “обратно” научный сотрудник.
Примерно в это же время в Ленинграде организовали первый международный турнир по фехтованию. Вот там-то старшеклассник Саша Штоф и познакомился, точнее, увидел Романчука.
На соревнования приехали французские и итальянские мировые чемпионы, небожители для молодых ребят-фехтовальщиков из Дворца пионеров, “Юного динамовца”, “Трудовых резервов” и других исчезнувших и забытых обществ, как тогда говорили. Среди восхищавшихся был и он, Саша Штоф, чемпион гороно.
Ленинградская фехтовальная молодежь, значит, обожала и восхищалась, сидя на трибунах СКА, а Лев Романчук среди этих мировых звезд был — извините за оригинальное сравнение — как рыба в воде. Разговаривал с ними на чистейшем заграничном французском языке. “Владеет в совершенстве!” — восторженно шептали трибуны. Издали было видно, как Лева шутил с самим олимпийским чемпионом Д’Ориоля, а тот по-французски хохотал! Мало того, время от времени Лев брал в руки микрофон и красиво на двух языках объявлял, что положено. Собственно, для этого и был приглашен. Дело в том, что на международных соревнованиях (мы говорим исключительно о фехтовании) должен быть человек, понимающий это самое фехтование и говорящий по-французски. Вот наш Лев Романчук таким человеком и был.
Конечно, вышеупомянутый старшеклассник Штоф не подозревал, что столь видная должность судьи-информатора (официальное название) позже по наследству перейдет к нему.
Но вернемся к Романчуку. Ясно, что с того памятного турнира Штоф интересовался историком-фехтовальщиком, говорящим по-французски, и не упускал случая, чтобы узнать о нем больше.
А тот по-прежнему занимался старинным оружием, проблемой, прямо скажем, не самой главной, к строительству коммунизма, основному занятию советского народа, отношения практически не имеющей. Время от времени Романчука приглашали на международные конгрессы и симпозиумы. Сколько раз приглашали, столько раз и не выпускали. Ну, сами посудите, мало того, что сидел за разговоры, так и теперь болтает что попало! Куда такого выпускать! Леве это было обидно. Кроме того, все чаще в голову приходили всякие нехорошие вопросы, а на них ответы — еще хуже. Целые диалоги типа:
— А почему это он, член Итальянской академии и почетный доктор неизвестно чего, живет в коммунальной квартире? Нормально ли такое положение?
— Нет, положение не нормальное.
— Никуда по работе не пускают, это как?
— Это плохо.
— Терпеть дальше или попытаться изменить?
— Конечно, попытаться!
— Как?
— Уехать.
— Как уехать?
— Выбора нет, только по еврейской линии.
— Но и линии нет. Как быть?
— Настаивать.
И он настаивал. Даже какую-то липовую справку выправил насчет своих частично еврейских корней. Справку, конечно, не признали, но он настаивал. А человек он был, напомним, довольно известный. Сквозь шум и треск глушилок его поддерживали “Голос Америки”, “Свобода” и другие клевещущие радиостанции. Увы, без всякого результата.
Результат пришелся на официальный визит французского президента. Тогда было принято к важному визиту — для его большей сердечности — делать что-нибудь приятное, пустяк какой-нибудь, поблажку. Вот ему (не президенту, конечно, а Льву Романчуку) и разрешили. Выпустили.
И Лев уехал, но не в Италию или Францию, где его ждали горы неразобранного старинного оружия, а прямо куда послали, то есть в Святую землю, где его тоже ждали и сразу назначили директором, или главным смотрителем, большого исторического музея. Приняли с почетом и уважением. Мол, это честь для нас, признанный знаток, специалист, эксперт и к тому же диссидент, борец за права и свободу…
И пошло! Приглашения отовсюду, разъезды по всему свету. Разобрать коллекцию, оценить собрание, составить каталог, произвести, наконец, атрибуцию особо ценных экземпляров. Лекции и доклады то в Европе, то в Америке — это само собой. И, наконец, апофеоз — в Нью-Йорке выходит очень красивая, замечательно иллюстрированная дорогущая книга “История русского костюма”. Авторы — Жаклин Кеннеди и Лев Романчук.
А дальше — какая-то неясная, но вполне трагическая история. Погиб в автокатастрофе. Вот такой был Романчук, шпажист-перворазрядник из ЛГУ. Вот такие люди выходили из университетского фехтования…
* * *
История жизни товарища по оружию произвела впечатление и на вещавшего Александра Михайловича, и на слушателя Георгия Серафимовича.
Без особого успеха Штоф попытался “округлить” рассказ шуткой. Мол, обидно, что мы с вами, Георгий Серафимович, такие обыкновенные и с американскими президентшами ничего не написали.
На что слушатель тоже довольно вяло откликнулся в том смысле, что успеется, что какие наши годы! Все еще впереди! И президентши тоже!
Тут очень кстати подвернулось подходящее метро, и изможденные работой и жизненными перипетиями Льва Романчука переводчики расстались. Не волнуйтесь, телефонами и “и-мэйлами” они, конечно, обменялись, мол, мало ли что…
А “мало ли что” — вот оно, тут как тут. Вскоре Георгий Серафимович позвонил и предложил поучаствовать в большом письменном и довольно срочном переводе. Штоф с сожалением отказался, мол, момент неудачный, много всякой работы, срочно не могу.
Множественная работа не помешала им поболтать полчасика. Естественно, заговорили о книгах, кто что читает. “Подарили” друг другу нечитаных французских авторов. Через неделю встретились, поменялись книгами, потом еще. Нечастые встречи сделались почти привычными.
Потом Георгий Серафимович позвонил и предупредил о назревающем “синхроне”. При этом дважды употребил “синхрон” вместо “синхронный перевод”. Мол, такие мы профессиональные, современные и, чего там греха таить, крутые. Соответственно и выражаемся. В нормальных условиях Серафимыч, как вы помните, говорил очень правильно. Сейчас мы вернемся к “кто как говорит”, но сначала закончим с “синхроном”.
Штоф в этой работе участие принял, за что Георгию “большое русское мерси”. Но, заметьте, сам Георгий Серафимович отказался. Получается, уступил выгодную работу, что в наш рыночный век само по себе довольно удивительно и благородно. Хотя нам кажется, что он вообще больше в кабине не переводил. Избегал.
Теперь, как было предусмотрено, вернемся к “кто как говорит”. Оказалось, что наши ревнители и борцы за чистоту и правильность языка оба подвержены мазохистской страсти. Ну, если не страсти, то увлечению. Оба не без страдания, но с интересом слушали радио, смотрели телевизор и вылавливали нелепые и смешные ошибки, ляпы и прочие казусы. Иногда нашим интеллигентам казалось, что речь многих из этих людей, которым профессионально открыт доступ к микрофону, людей небрежных и не очень грамотных, составлена исключительно из пошлых штампов, скучных клише, оживляемых удивительными ошибками и оговорками. Теперь оба переводчика коллекционировали перлы и “угощали” друг друга. Иногда по телефону, иногда по “мэйлу”, что способствовало укреплению их приятельства.
Особенно наши друзья любили спортивных комментаторов. Выхватывали очередную находку и еще теплую несли другу:
— Значит, так, у меня для вас два шедевра: “Команда может претендовать об участии в кубковых турнирах” и “Во втором тайме были гораздо более стопроцентные моменты”.
— Я тоже времени не терял, причем, кажется, мы черпаем из одного источника: “Давненько я не помню, чтобы так часто били по воротам”. Еще хотите? Пожалуйста. Собирался отправить по почте, но раз уж разговариваем, пожалуйста! У меня здесь целая подборка: “Спортсмен коллекционирует рептилий. У него уже три тарантула” или “Имея такого нападающего, это сильный козырь для команды”. И вот вам на десерт: “На трассе был небольшой уклон вверх”, “На третьем месте идет текущий чемпион мира” и, наконец, “Наши соперницы что-то громко апеллировали”.
— А тем временем “литовцы взяли реванш над американцами”, — с удовольствием подхватывал другой.
Так они тихо дружили и скромно забавлялись. Об этом и писать, может быть, не стоило. Но вот однажды в своей другой (вузовской) жизни — мы ведь помним, что наш поливалентный Александр Михайлович где-то что-то преподает — в меру рассеянный (как и положено профессору) Штоф обращает внимание на совпадение фамилий.
Александр Михайлович выполнял какую-то нудную пустяковую работу. Переносил результаты экзамена из журнала в ведомость или наоборот. Переносил, значит, пока не споткнулся на фамилии одного студента, упрямого, вспыльчивого, можно сказать, немного вздорного молодого человека, но не без способностей.
Паренек этот сдал экзамен с третьего раза. Первые два отказывался от заслуженной тройки. Ясное дело: с тройкой стипендию не дают. На третий раз неожиданно получил пятерку, но уже после стипендиальной комиссии, то есть остался, как вы понимаете, без нее, без родимой стипендии.
— Бывает и такое, но к чему нам все это? — недоумевает читатель.
— А к тому, — отвечает за немного смущенного Штофа автор, — что фамилия студента такая же, что и у Георгия Серафимовича.
Конечно, возможно совпадение. Фамилия обычная, хотя и не очень распространенная.
Не откладывая сомнения, сами понимаете, в какой ящик, Штоф позвонил приятелю. Благо повод был — несколько запасных смешных цитаток.
— Георгий Серафимович, такой-то имеет к вам отношение?
— В некотором роде. Это мой друг и по счастливой случайности любимый внук.
— Так почему же вы молчали? Его же вообще отчислить могли! Могли в армию забрать! А теперь остался без стипендии! Вы что, миллионер?
— Александр Михайлович, о чем вы?
— Как о чем? Позвонили бы и сказали. Мол, так и так, помогите.
— Неужели вы всерьез? Неужели вы допускаете, что я мог позвонить и попросить о такой неприличной услуге?
— А что тут такого, все так делают, — вдруг неуверенно и неубедительно забормотал Штоф.
— Полноте, — обратите внимание на старинное и так здесь уместное “полноте”, — это же покушение в чистом виде на вашу честность, на наши дружеские отношения, на наше достоинство, наконец!
— Может, вы и правы. Слава Богу, все позади, — совсем стушевался беспринципный Штоф.
Позже Александр Михайлович прикинул и увидел, что академический кризис внука совпал по времени с вышеупомянутым “синхроном”. Ну, просто идеальный момент, чтобы невзначай вставить “Помогите моему балбесу” или что-нибудь похожее, что говорят в таких случаях, а Серафимыч и не подумал!
Вот такие интеллигенты водятся у нас в Питере. Правда, похоже, вымирают… Поэтому, чтобы не получилось, как с Левой Романчуком — его уже нет, а ты бегай, расспрашивай, додумывай, — надо спешить, писать, как говорится, с натуры, пока не поздно…
Сентябрь, 2005
ИНТЕРВЬЮ
Оказывается, есть международный праздник — День перевода. То ли его назначило ЮНЕСКО, то ли кто-то другой, точно неизвестно, да и неважно. Важно, что такой праздник есть. Народным его не назовешь, но заинтересованные и посвященные отмечают.
Вот и в этом году, как положено, в середине осени настал вышеуказанный светлый праздник, который в Петербурге трактуют расширительно,— День перевода и переводчика.
Большое переводческое агентство организовало для своих толмачей катание на речном трамвае с музыкой и выпивкой. То ли боязнь простуды на сыром невском ветру, то ли доступность (в смысле бесплатность) выпивки привели к тому, что на сушу некоторые гости сходили крайне неуверенно. Впрочем, встретившись назавтра, все неуверенно сходившие категорически настаивали на другой версии: просто укачало.
А встретились они — не все, конечно, а только “самые прожженные и отъявленные”, по выражению Штофа, — на шикарном приеме с речами и артистами. Прием был организован все по тому же поводу. Александр Михайлович не без интереса следил за праздничными событиями, но следил издали по рассказам очевидцев и участников. Не волнуйтесь, конечно, его не забыли и пригласили. Но по разным причинам Штоф уклонился: чем-то был занят, да и, по правде говоря, не очень он любил публичные развлечения.
По окончании торжеств Штоф зашел в агентство: за приглашения надо благодарить, за неявку извиняться, выдумывая более-менее правдоподобные мешающие обстоятельства и их драматическое стечение.
Кстати, пора уже представить и само агентство, которому в нашей истории отведена не последняя роль. “Транслейтинг Эдженси” (не нравится? А как прикажете называться петербургской переводческой конторе? Не “Звездочка” же и не “Ветерок”! Тут выбора практически нет!) нескромно и привольно раскинулось (оно — агентство) в самом центре города, освещая и без того светлые подступы одноименной вывеской.
Штоф — прямым ходом к красавице, заведующей паблик релейшнз, которая составляла списки и рассылала приглашения.
А красавица, оказывается, давно — по крайней мере, так было сказано — его дожидается:
— Жду вас с нетерпением. Предвижу сопротивление, поэтому не хотела по телефону.
— Какое сопротивление! — фальшиво возмутился Александр Михайлович, намекая на нечеловеческую красоту директрисы, что было почти правдой. — Вам сопротивляться невозможно.
В ответ красавица директриса, изобразив соответствующие случаю удовольствие и смущение, причем изобразив намного искуснее, чем Штоф свое возмущение, перешла к делу:
— Ко Дню и по поводу юбилея фирмы мы хотим опубликовать большой материал о переводчиках, о специфике их работы. Ведь люди ничего не знают.
— Святое дело!
— Нужен герой. Интересный человек. Мы просим вас.
— О чем? Стать героем? Или интересным человеком? Или “обое сразу”, как говорит один мой интеллигентный знакомый?
— Мы-то считаем, что вы давно “обое сразу”, как говорит ваш знакомый,— не растерялась красавица. — Дело гораздо проще. Согласитесь дать интервью. Как вы стали переводчиком, в чем, по-вашему, главные трудности профессии, может быть, какой-нибудь смешной случай. В общем, на ваше усмотрение, лишь бы интересно.
— Спасибо, конечно, но я славы не ищу, — начал вежливо и серьезно отпираться профессор, хотя тут же сбился на обычный дурашливый тон. — Слава — вот она, куда уж больше! Проходу не дают! Переведи да переведи! Попросите другого, любой согласится с удовольствием, а мне не нужно.
— Это не вам, а нам нужно. Нормальная рекламная акция, обычный маркетинговый ход. Известный ученый, популярный писатель сотрудничает с “Транслейтинг Эдженси”.
— “Известный ученый” — неправильно. Я средний вузовский работник. “Популярный” — тоже слишком, — вполне искренне возразил Александр Михайлович.
Возражая, успел прислушаться к внутреннему голосу. Переводчик должен успевать слушать разные голоса! В этот раз внутренний голос — надо признать, далеко не дурак — доходчиво объяснил, что комплимент-то с подковыркой, а если и без нее, то с напоминанием. Мол, популярностью, дорогой сочинитель, ты (профессор был “на ты” со своим внутренним голосом) во многом обязан агентству, которое не раз и довольно щедро спонсировало издание твоих книжек. Так что будь любезен прекращай ломаться и соглашайся.
Сказано — сделано. Сказано внутри, сделано снаружи.
Пресса объявилась в тот же день. Объявилась довольно писклявым голосом по телефону. Сговорились быстро: завтра в девять на кафедре.
— Имейте в виду: в десять у меня лекция. Пожалуйста, не опаздывайте.
— Объясните, как пройти, — “объясните без “пожалуйста”, — отметил Штоф, — будем вовремя.
— А почему “будем”, почему во множественном числе? — встревожился герой будущей публикации.
— Так у нас бригада, я же с фотографом!
По дороге на работу зажатый в углу вагона метро Александр Михайлович немного “поготовился” к грядущему интервью. Задумался, о чем рассказывать, чтобы не про себя, а про интересное в переводчестве. Может быть, про знаменитого отца Симоны Синьоре, по совместительству отца синхронного перевода. Или про технические подробности работы синхронистов. Или про курьезы и экзотические места, где случалось переводить: кричать в кузнечном цехе, или на стапеле, чтоб громче ветра, или бубнить в суде, потеть в парной, поститься за богато накрытым столом… Чего только не бывает с переводчиками!
Журналистка, обладательница детского голоска, конечно, опоздала, причем опоздала привычно — без намека на смущение:
— Главный вход закрыт, пришлось обходить…
— Так я же вчера объяснял!
— Ну, извините, забыла. Меня зовут Алла Дозорцева.
— Да, вы вчера представились, я обычно не путаю и не забываю.
— Не обижайтесь, Михаил Александрович, — показалось, что имя с отчеством перепутала специально, мол, много тут вас, жаждущих известности, и все на мою голову. Вставать из-за вас ни свет ни заря, плутать по темным дворам… — Где бы нам устроиться, чтобы не мешали.
Бойкая журналистка Алла соответствовала своему голосочку: невысокая, миниатюрная, довольно изящная. Если одеть по форме, запросто могла бы в ТЮЗе без грима играть пионерку. Но наша-то была экипирована строго по-журналистски: глухой свитерок, остальное — чернокожаное. Детали эти замечались постепенно. С первого взгляда бросалась в глаза лишь бойкость.
Профессор Штоф интервью давал не каждый день, а если честно — вообще не давал, но перевел за долгую переводческую жизнь их (интервью) немало. Поэтому данный сорт молодых людей он знал. По крайней мере, ему казалось, что знал. Имел представление и даже предубеждение.
Начинающие, часто посредственные, с виду они обычно ультра- и экстрапрофессиональны. Обязательно курят, почти всегда жуют, страшно торопятся, ничего толком не знают, все путают и забывают, что никак не сказывается на несокрушимой бойкости и таком же нахальстве. Правда, немного смягчаются, если впереди, к примеру, после пресс-конференции маячит выпивка-закуска, “фуршет”, проще говоря.
— Так где будем работать? — подгоняла нахрапистая малышка.
— В моем кабинете, но надо дождаться вашего коллегу-фотографа, он сам не найдет.
По мобильнику Алла выяснила, что коллега Валера в свою очередь заблудился в университетских дворах. Решили ждать в коридоре.
Понимая бессмысленность того, что собирался предпринять, Александр Михайлович не удержался и, воспользовавшись моментом, все-таки предпринял:
— Хотя у нас отношения разовые, тем не менее скажу, чтобы было ясно: вы, журналисты, привыкли, что осчастливливаете людей. А как иначе! — не скупясь, Штоф поддал иронии. — Вы же про нас пишете! Так вот, в данном случае дело обстоит несколько по-другому. У меня обязательства перед агентством. Только поэтому я и согласился, а согласившись, начал готовиться. Настроился на дружелюбие, хотел предстать любезным и интересным, вы же своим опозданием все рушите. Я, конечно, постараюсь, но, если честно, мне уже не хочется. Я по-старомодному считаю: опаздывать — значит демонстрировать пренебрежение, не уважать.
— Все не так, — вяло, исключительно для порядка, возразила миниатюрная Алла. — Ну, извините еще раз. Увидите, все будет хорошо. Я ведь тоже готовилась. Я знаю, что вы личный переводчик президента Ширака.
— Да, и де Голля, и Наполеона, — не на шутку рассердился и даже испугался Штоф. Ведь если бы такое напечатали, весь город бы смеялся!
Тут в конце коридора появился похожий на фотографа фотограф Валера.
В кабинете он, сонный и небритый, вяло, но деловито захватил инициативу:
— Устраивайтесь, на меня внимания не обращайте. Я минут пять поснимаю и уйду.
— Извините, Валера, не знаю вашего отчества, я не люблю фотографироваться. Только по необходимости. Я предупреждал в агентстве. У меня с собой два фото. Может, ими и обойдемся? — и профессор выложил две фотографии десятилетней давности, признанные в свое время удачными.
— Вы бы еще на паспорт принесли! — Валера без отчества издали презрительно взглянул на изображения. — Я вас так сбацаю и подретуширую — красавец получится.
— Извините, но я и так красавец, — вместо того, чтобы обидеться, Штоф оживился, даже повеселел. — Странно, что вы не заметили. Мне бы чуток свободного времени, я бы на всех конкурсах красоты давно бы победил. Просто некогда! А фотографироваться не люблю от роду.
Тем временем Алла настроила свой диктофончик, прицепила Штофу на грудь микрофон:
— Начнем?
— Да, но при одном категорическом условии, — это уже говорил не благодушный балагур, а беспокоящийся о своей репутации профессор, — вы печатаете только после того, как я прочту и соглашусь. Понимаете, ваше “переводчик Ширака” меня всерьез испугало.
— Не волнуйтесь, все будет хорошо. Итак, как и почему вы стали переводчиком, наверное, с детства проявились способности? — предположила небрежная Алла.
Не поверите, но дело действительно пошло. Видимо, благодарить здесь надо небрито-бородатого фотографа, чье появление явно разрядило обстановку.
Валера по-хозяйски включил все освещение и начал “сымать”. Он так и сказал: “Начинаю └сымать“, не обращайте внимания, беседуйте”.
И беседа послушно потекла. Штоф рассказывал, причем с первых же слов легко и увлеченно. Профессионального лектора видно сразу! Валера подкрадывался со всех сторон и с боков, и снизу, и сверху. Диктофон записывал. Алла для полного соответствия образу спросила разрешения и, не дождавшись ответа — Штоф уже был в экстазе, поэтому не расслышал, — закурила тоненькую сигаретку.
— Способности с детства? — задумчиво переспросил Александр Михайлович. — Никаких. Скорее, наоборот: испытывал определенные трудности с родным русским.
— То есть?
— Как бы это сказать? Одна грамотная тетя назвала этот феномен извращенным слухом или искажающим, точно не помню. Во всяком случае, люди много смеялись.
— Извините, вы снова рассердитесь, но я не понимаю.
— Сейчас поймете. Например, есть украинская песня про Днипр широкий, который ревет и стонет.
— Знаю.
— Так вот я в первом классе был уверен, что “Ревекка стонет, Днипр широкий” и так далее. У меня в детском саду была воспитательница Ревекка Давыдовна, и я не сомневался, что стонет именно она, хотя не понимал почему. — Забытое, казалось бы, навсегда вдруг уверенно начало подниматься из глубин памяти. — Или вот еще: по радио часто пели “Любимый город”, мол, любимый город в синей дымке тает. Выяснилось, что у меня своя версия: “Любимый город — в синий дым Китая”. Объяснения, естественно, не было, да оно почему-то и не требовалось. — Себе на удивление Штоф увлекался все сильнее. — Были и политические извращения. Одна строка “Интернационала” у меня, у семилетнего Саши Штофа, выглядела так: “Воз пряников в рот людской”, что, согласитесь, в трудное послевоенное время звучало не так уж глупо… А позже, — не унимался погрузившийся в воспоминания профессор, — я уже сознательно, исключительно для себя, придумывал всякие глупости. Например, имел свой вариант обязательного Маяковского: “Яд достаю из широких штанин…” Подвоха никто не замечал.
— Александр Михайлович, — в этот раз имя и отчество поставила правильно. Значит, в прошлый раз перепутала специально. — Александр Михайлович, вы не представляете, как интересно вас слушать, а времени на тему почти не осталось.
— Да, виноват. Очевидно, придется встретиться еще раз, скажем, завтра. Тогда и поговорим о серьезных вещах.
— Но у нас и сегодня есть еще двадцать минут. Лекция же в десять, — теперь журналистка Алла старательно демонстрировала свою память и внимательность.
— Вот именно, имея всего двадцать минут, начинать разговор о переводчиках просто легкомысленно. Лучше я сейчас надпишу вам свою последнюю книжку шуток, — профессор достал заранее приготовленный подарок,— и, если позволите, прочитаю несколько строк, которые — не постесняюсь признаться — мне понравились, когда придумал, и нравятся до сих пор. Видимо, это баловство идет прямо оттуда, от столь вас рассмешившей детской ерунды. Итак, читаю, причем исключительно для собственного удовольствия:
“А воз и ныне там (в Женеве).
Насильник, мил не будешь?
Рисовая ЧК.
У японца на руках вздулись иены.
Япония — часть суши, а суши — часть Японии.
Ватерполистки — представители прекрасного поло.
Чуден Днепр при ясной погоде, а Кама — с утра”.
Не переставая упиваться собственным остроумием, Александр Михайлович трезво отметил, что аудитория в лице журналистки-малютки к его перлам отнеслась, мягко выражаясь, без особого восторга, сдержанно, как принято говорить.
— Наверное, на слух без привычки не очень смешно. Потом будете читать и хохотать, как безумная. А сейчас на десерт, — Штоф привычно нашел нужную страницу, — предлагаю шедевры созвучий: “Крейсер └Варя Г.“”. Смешно? Или вот смотрите: берем известную поговорку: “У стен есть уши” — и слегка меняем: “Устин ест суши”. Или: “Сытый голодному — не товарищ!” Наша версия: “Сытый голодному: не то варишь!”
Восторга не прибавилось, то есть его вообще не было. Слава Богу, огорчаться некогда: лекция через восемь минут и в другом корпусе. Попрощались на бегу, мол, до завтра и без опозданий!
Как и следовало ожидать, завтра настало вовремя, и так же, то есть вовремя, почти без опоздания, началась вторая встреча. В этот раз оба участника никуда не спешили, обстановка была — не в пример первой части интервью — спокойной, почти дружеской. Александр Михайлович расстарался и “сообразил” посредственный кофе с неинтересным печеньем из студенческой столовки. Кофе спровоцировал очередную тоненькую сигаретку Аллы — как раз для ее детских пальчиков, и запись продолжилась.
— Александр Михайлович, когда же вы начали изучать французский? — коварная журналистка опять сталкивала профессора на мемуарную стезю, что он тут же отметил вслух:
— Мне, конечно, очень лестно, но вы опять переходите на личности. Правильно ли это? Когда, наконец, мы займемся проблемами синхронного перевода в Петербурге?
— Давайте сначала выясним все про вас, а потом про синхронный перевод. Вы ведь не спешите?
— Не спешу, но у вас кассеты не хватит.
— Я запаслась. Так когда же вы начали учить французский?
— Вы удивитесь, но сначала был английский. Не знаю, как сейчас, в наше время начинали в пятом классе. Я вообще-то учился средне, да вот англичанка была молодая, очень красивая и модная. Хотелось ей понравиться. Старался изо всех сил. Не поверите, но первый текст, что задали наизусть, помню до сих пор.
— Конечно, не поверю! — на всякий случай кокетливо и игриво откликнулась курящая журналистка.
— Жалко, нет учебника под рукой, а то бы убедились. Рассказ назывался “Горный орел”. Теперь я по-английски не говорю, разучился, да особо и не умел, но этот кусок помню наизусть, как стишок. Там Сталин рассказывает о своей первой встрече с Лениным в Таммерфорсе. Иосиф Виссарионович думал увидеть “горного орла нашей партии”, а Ильич оказался скромным, незаметным человеком. Сталин был удивлен и даже разочарован. В общем, всю эту трогательную историю я заучил на всю жизнь.
— А дальше?
— Дальше — окончил школу и с трудом поступил на химический факультет.
— Так вы химик?
— Типа того.
— А почему поступили с трудом? — не без комплиментарного подтекста, мол, вы такой способный (а может, и талантливый — кто этот подтекст разберет?), и вдруг — “с трудом”!
— Да я в те годы думал только о барышнях и о фехтовании. Кстати, фехтование всплыло очень уместно. Это и был первый контакт с французским.
— Мушкетеры, Д’Артаньян? — Алла старательно проявляла начитанность и догадливость.
— Можно сказать и так. Дело в том, что официальный язык фехтования — французский. Даже на внутренних соревнованиях все команды отдаются по-французски, все термины французские.
— Ну, а дальше?
— В общем, в университете вплоть до аспирантских экзаменов оставался английский.
— Так когда же вы все-таки выучили французский?
— Потерпите, мы уже почти добрались. Дело в том, что в аспирантуре моим учителем стал молодой, но уже тогда выдающийся ученый. Сейчас это один из наших главных академиков. Он был очень требовательным руководителем. Мне, химику, будущий академик давал физические задачи. Я старался изо всех сил, но справлялся плохо. С отчаяния, не предупредив моего профессора, пошел учить французский язык.
— Извините, куда пошли? Зачем? Вы же и так не очень успевали!
— Вы правы, милая Алла, — заметили прогресс? Уже милая! — И все же стал заниматься языком. Как раз в то время в трех больших университетах в Москве, Киеве и Ленинграде организовали специальные кафедры со сложными и громоздкими названиями. У нас это было что-то вроде “кафедры иностранных языков для специалистов, командируемых за рубеж”. Тогда СССр посылал в бывшие английские и французские колонии врачей, учителей, инженеров, строителей и всех, кого попросят, чтобы помогли построить социализм или что получится. Я оказался политически грамотным, мне разрешили учиться.
— А как же ваш профессор?
— Он не знал. Каждый день в группах по четыре-пять человек мы занимались с утра до двух и с большими домашними заданиями расходились. Вечером и ночью корпел над расчетом термодинамических функций по спектральным данным. Восемь месяцев вел двойную жизнь.
— Неужели за несколько месяцев можно выучить язык, чтобы преподавать?
— Химию, физику, математику преподавать нетрудно: формулы, слова с латинскими корнями сильно помогают. Да и учеба была очень хорошо организована. Фонетика, грамматика, химия на языке, политические темы — это все отдельные предметы с зачетами, промежуточными экзаменами и постоянно грозящим отчислением. Наконец, мотивация. Гарантий, что пошлют, никто не давал. Надо было отличаться. Я старался, старался и незаметно полюбил французский, а заодно и Францию и — тут не избежать пошлого клише — “пронес это чувство через всю жизнь”.
— И куда вас послали?
— В Африку, прямо на экватор. В международный педагогический институт. Быстро выяснилось, что с преподаванием справляюсь. Многие советские коллеги на этом успокоились. А я, как было сказано, уже любил французский, кроме того, подружился с врачом-французом. Тот мне “объяснил” и Африку, и Францию. Он же дал мне первые уроки арго.
— Знаю, это как наш блатной, да?
— Примерно. Так часто говорят, мол, блатной, сленг, жаргон. На самом деле это, я бы сказал, художественное явление, отдельный мир со своими пространствами: арго студенческий, арго уголовников, торговцев, интеллигентов, коммерсантов. Благовоспитанным французам и иностранцам арго дается нелегко. Но оставим его для следующего интервью. Вы ведь теперь будете приезжать регулярно, верно?
— Ой, что вы! — поддалась Алла на серьезный тон Штофа. — У меня задания на десять дней вперед. Завтра утром уезжаю в Тихвин. Ну, а у вас-то как было дальше?
— В Африке работал довольно долго, в свободное время учил язык. Каждый раз казалось, что теперь-то уж я говорю здорово, а через месяц со стыдом вспоминал ошибки, промахи и, вообще, беспомощность.
Когда пришло время, вернулся домой, вернулся в химию. Чтобы не забыть ставший бесполезным язык, слушал радио, читал французскую коммунистическую газету (других не было), слушал пластинки. Считалось, что знаю французский, но переводчиком, конечно, я еще не был. Тут дело простое: переводчик — это тот, кто переводит.
Вдруг откуда ни возьмись перестройка. Страна открылась, появились французы, понадобились переводчики.
— И вы так просто начали работать синхронистом?
— Мне повезло. Я мало понимал, а точнее, ничего не понимал в этом деле. На мою удачу, первый раз попал в кабину на научном семинаре, где обсуждали физико-химические аспекты чернобыльского взрыва. Поэтому смысл от меня не ускользал. То ли переводил, то ли выкручивался, во всяком случае, не молчал… Напарница — мы в кабине меняемся каждые двадцать минут — оказалась тоже дебютанткой. Впрочем, в Петербурге других и не было. Кое-как дотянули с ней до перерыва, она закурила, всплакнула от обиды, прокляла синхронный перевод и ушла. Больше я ее в кабине не встречал. А была эта дебютантка матерым доцентом филфака…
— Конечно, не все могут. Говорят, синхронисты — это высшая каста среди переводчиков.
— Да, так часто говорят, и человеку, работающему в кабине, такое слышать приятно. Но на самом деле это просто особый вид работы, требующий предрасположенности, особых качеств, что ли…
— Извините, профессор, что перебиваю, но прошу обратить внимание: в полном соответствии с моим планом мы незаметно дошли до синхронного перевода. Итак, какими же такими особыми качествами должен обладать переводчик-синхронист?
— Он должен быть психологически устойчив, иметь быструю реакцию, легко доставать из памяти нужные слова, быстро схватывать смысл услышанного и на всякий случай хорошо знать не только свой иностранный, но и русский. Последнее требование обязательно не только для кабинных переводчиков и тем не менее в силу очевидности часто забывается.
— Извините, Александр Михайлович, я опять не очень понимаю.
— Настаиваю: переводчик должен хорошо говорить по-русски. Об этом так часто забывают! Есть замечательно знающие язык люди. Я говорю об иностранном, а по-русски говорят посредственно, как депутаты. Напустят пошлых штампов и модных слов типа: озвучить, задействовать, проплатить, выйти на… в формате, однозначно, как бы. Или вот последняя модная болезнь: все нещадно эксплуатируют “в том числе”, не указывая в числе чего. Не то эпидемия, не то поветрие. Слушать тошно!
В оставшееся время Штоф охотно рассказывал о технике и технологии многоязычного синхронного перевода:
— У нас в Петербурге, да и вообще в России применяется собственная “пилотная” система.
— И кто пилот?
— Сейчас поймете. Дело в том, что наши синхронисты, как правило, двуязычные. С трибуны, например, льется английский. Его принимает английская кабина и отсылает в зал и в другие кабины, то есть в уши коллег, русскую версию. А кабины уже, не отставая, отправляют в аудиторию свои переводы. Рассказывать долго, но получается довольно складно. Главный недостаток — все участники зависят от пилота. Если он не справляется, остальные тоже молчат или мычат. Тут есть угроза репутации, которой каждый переводчик дорожит, как, скажем, дорожат артисты.
— А у них как?
— За границей в кабинах сидят многоязычные переводчики, они “гонят” с нескольких языков, но только к “родному”. А наши умельцы — в обе стороны за милую душу.
— Так наши лучше?
— Не хуже и не лучше. Как и в остальном, мы идем “своим” путем. Теперь, дорогая Алла, когда мы всласть поговорили, — Штоф красноречиво посмотрел на часы, — в заключение, так сказать, позвольте вернуться к разным жанрам переводчества, давайте разберемся наконец, кто элита, а кто Аэлита, извините за дурацкий каламбур.
Бывает, что синхронист сидит в кабине, как у Христа за пазухой, извините еще раз. Оратор удобный, говорит отчетливо, не торопится, тема ясна, все идет хорошо. Запоминать не нужно. Услышал — сказал. В таких условиях, согласитесь, в кабине легче, чем последовательно повторять, стоя рядом с министром.
— Соглашусь в угоду вам, особой легкости я не вижу. Ведь у вас нет ни секунды на размышление!
— А теперь представьте, — Александр Михайлович, увлеченный своим благородством и широкодушным отношением к другим видам переводческой работы, продолжал развивать мысль, что, мол, все жанры хороши, и не придал значения реплике журналистки. — А теперь представьте: вы стоите рядом с важной персоной. Тот говорит и говорит. Остановить его нельзя. В бок локтем не двинешь, на ногу не наступишь. Хочешь — стенографируй, хочешь — впитывай так. Но вот персона закончила и ждет реакцию на перевод целой речи, в середине которой он, допустим, пошутил. Теперь он стоит рядом и дожидается смеха. Не засмеются — он обидится, и обидится не вообще, а на переводчика.
А письменный перевод! Если это юридический или финансовый документ (чаще всего — и то, и другое сразу), прикиньте ответственность! Где-то, может, и стрелочник виноват, а в международных делах — переводчик.
А художественный переводчик! Сколько нужно знать про страну, эпоху, быт, чтобы оставаться верным оригиналу! Не так уж редко случается, что перевод лучше подлинника!
Штоф отдавал себе отчет, что говорит о вещах банальных, но форма изложения ему нравилась.
— И последнее: специфика нашей профессии в том, что чем лучше переводчик, тем меньше его замечают, а если он не виден, например, парится в душной кабине в соседнем помещении, то про него и вовсе забывают.
Закрывается, к примеру, конгресс, председатель или другой главный человек в заключительном слове поблагодарит всех: и президиум, и оргкомитет, и местные власти, и уборщиц не забудет, а изможденных переводчиков, которые в этот самый момент его благодарные слова и переводят, — их-то как раз и забудет.
Расставались вполне дружески:
— Спасибо, профессор, что нашли возможным, что уделили…
— Спасибо вам. Для меня это замечательный повод задуматься, подвести итог, сказать вслух…
— Значит, так, материал будет опубликован в среду. Самое позднее — в понедельник я пришлю e-mail, вы посмотрите, подправите и вернете текст.
Если бы все так и произошло, то и рассказывать было бы нечего. На самом деле не произошло ничего. Не прислала, не позвонила, не объяснила. Много ли нужно обидчивому профессору, чтобы обидеться? Нет, ему нужно совсем немного. Не без труда накопленная симпатия вмиг растворилась в необязательности Аллы. Остались только раздражение, обида и некоторая неловкость за себя, мол, старый пень, расчувствовался, разговорился! Зачем? Перед кем? И вообще, что означает молчание Дозорцевой? Опубликуют, не спрашивая, или отменят?
В таком тревожно-мрачном настроении Александр Михайлович позвонил красавице директрисе в “Транслейтинг Эдженси”.
— Дорогая Марина, до сих пор я делал все, как вы просили, но теперь предлагаю солидарно отказаться от нашей затеи, — и Штоф рассказал все, что читателю уже известно. — Пожалуйста, позвоните в газету и скажите, что День перевода уже прошел, что, мол, в следующий раз.
— Я понимаю ваше беспокойство, Александр Михайлович, но давайте не будем спешить. Отношения с прессой — это важная часть моей работы. Не хотелось бы ссориться.
— О ссоре речь не идет. Лишь обращаю ваше внимание на Аллу Дозорцеву. Она небрежна, необязательна, все путает, меня назвала личным переводчиком то ли Ширака, то ли папы римского. Она в два счета подведет. Лучше дела с ней не иметь.
— Я свяжусь с главным редактором, все выясню и вам позвоню. Пожалуйста, не переживайте.
Паблик релейшнз слов на ветер не бросает: связалась, выяснила, позвонила:
— Значит, так, Дозорцева Алла в отъезде, кажется, в области. Материал опубликуют в юбилейном номере еженедельника через неделю, а текст и фото на ваш выбор получите на днях. Ни о чем не беспокойтесь, без вашего ведома не напечатают.
Фото пришли в тот же день. Не разглядывая, Штоф выбрал первое по порядку, а вот самой статьи все не было. Но раз директриса Марина просила не беспокоиться, он и не беспокоился. Текст пришел лишь в понедельник вечером. В соответствии с заявленной темой материал резюмировал вторую часть интервью, где обсуждались технические особенности синхронного перевода. Но сам текст был серым, сырым, путаным, торопливым и небрежным. Мало того: с фактическими ошибками, с искажением имен и событий. Казалось бы, чего проще? Журналист располагает гладкой неспешной аудиозаписью — выбирай, шлифуй, переноси на бумагу. Ан нет, не хватило ни внимания, ни терпения, ни времени. Отложив все дела, профессор целый вечер просидел над правкой или, точнее, за переписыванием.
Сил ушло много, но результат вполне удовлетворил Александра Михайловича, в этот раз — требовательного редактора. Результат тут же был отправлен в два адреса: замечательной журналистке Алле и, как договаривались, Марине, директрисе пиара, извините за выражение. Удовлетворившись своей работой, Штоф не поленился и позвонил нескольким самым близким друзьям-приятелям. Степень близости определялась очень просто: удобно или неудобно звонить так поздно. Разбудил неурочным звонком и, довольный собой, объявил: “Послезавтра читайте мною записанное интервью со мной же”.
Наконец знаменательный день настал. Штоф купил в ближайшем киоске десять исторических экземпляров до сих пор неизвестного ему еженедельника и с приятной увесистой пачечкой поспешил домой.
Дома не спеша, сдерживая нетерпение, устроился и начал листать газету. Хоть и ожидал, но собственное изображение неожиданно и неприятно ударило по глазам. Едва пришел в себя, как с ужасом — нет, “ужас” — слишком сильно, — с тоскливым ощущением, что тревога и грустные предчувствия не обманули, обнаружил вместо своего гладенького, умненького и ироничного текста неряшливый и торопливый черновик Аллочки.
Что произошло? Что можно сделать? Увы, ничего! Остается признать, что в масштабе человечества это не очень важное событие. Признать мизерность происшествия и потерпеть. Через две недели само пройдет. А чтобы легче терпеть, во-первых, всю пачечку — в мусоропровод. Во-вторых и в-третьих, две небольшие и полностью лишенные смысла телефонные истерики. Смысла нет, но облегчает.
Сначала звонок главному редактору. Тот выслушал спокойно и участливо.
— Извините, господин Штоф. Дозорцевой сейчас нет на месте. Разберусь и сообщу вам.
Теперь звонок в агентство.
— Да, я уже читала. Ничего не понимаю. Извините.
— А ведь я предупреждал! Просил отказаться!
— Да, просили и все же дали себя уговорить. Сожалею, но, согласитесь, никакой трагедии нет. Это мы с вами знаем, что существовал вариант поинтереснее, а другие прочтут посредственную публикацию, из которой следует, что есть у нас в городе компания “Транслейтинг Эдженси”, что с ней сотрудничает замечательный переводчик, знающий все тонкости ремесла, и все дела. Не вижу никакой беды. Надеюсь, это не скажется на наших отношениях, прошу вас, не переживайте.
Действительно, ничего в мире не случилось, свет не перевернулся… Прошел какой-то жалкий месячишко, и неудачное интервью перестало досаждать профессору. Будничные заботы и повседневная суета очень помогают.
Все успокоилось, как вдруг… Возвращаясь с работы, Александр Михайлович достал из почтового ящика большой конверт с логотипом газеты, которую никогда не читал и никогда не выписывал.
Конверт содержал самое газету с пришпиленной запиской: “Уважаемый Александр Михайлович, извините еще раз. Смотрите девятую полосу. А. Д.”.
На указанной полосе изумленный профессор снова увидел собственное, но уже другое фото, тоже явно “сбацанное” сонным Валерием, а под ним — обширный материал, озаглавленный “Переводчик должен знать родной язык!”.
Не раздеваясь, прямо в прихожей Александр Михайлович углубился в чтение. Откровенно хвалебная статья, панегирик, интеллигентно выражаясь, рассказывал, казенно говоря, о жизненном пути и о разнообразных достоинствах профессора Штофа. По прочтении внимательному человеку становилось ясно, что после Леонардо да Винчи в природе произошла какая-то заминка, и только сейчас, спохватившись, она (природа) подарила миру поливалентного Александра Михайловича, напичканного всевозможными талантами. Очевидно, что загадочная А. Дроздова — так была подписана публикация — это едва замаскированная Алла Дозорцева. Текст представлял собой старательный и подробный пересказ первой части злополучного интервью. Хотя, насторожился Александр Михайлович, в нескольких местах промелькнули факты, о которых Штоф не упоминал. “Журналистское расследование, как говорится, — подумал он с иронией,— объект расследования. Читать было смешно, немного неловко, но не противно, — в этом не без смущения признался себе правдивый профессор, — не противно, а, скорее, наоборот. До чего все же прост человек!”
На этом месте зазвонил телефон.
— Получили? Прочитали? — оживленно спрашивала Марина из агентства.
— Получил, читаю, ничего не понимаю.
— Я с Аллой разговаривала. Она вас стесняется и боится, а мне все рассказала. Дело было так: как раз перед выходом того праздничного номера у нее то ли в Выборге, то ли в Киришах, в общем, где-то в области сестра попала в больницу, срочно делали операцию, Алла от нее не отходила, просидела там неделю. Оттуда позвонила в газету, чтобы поместили текст в вашей редакции. А вы, если я правильно поняла, исправленный файл не переименовали, вот ее подружка и перепутала. Алла очень переживала и придумала новую статью, во искупление, так сказать. Пристроила статью в эту газету. У них, в газете, что перед вами, заведена специальная рубрика, открывающая скромных гениев, живущих среди нас. Не исключаю, что в гении люди попадают небесплатно, а вы — бесплатно. Пожалуйста, простите девчонку, не сердитесь. Она старалась, собирала информацию. И в конце концов ведь все закончилось хорошо: сестра выписалась из больницы, вас и наше агентство дважды “прописали”. А для себя мы можем сделать вывод, что наша продажная пресса не такая уж и продажная, что там не все бессовестные, согласны?
— А если не согласен, то газету закроют, так?
— Не так.
— Значит, согласен.
Декабрь, 2006