Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2007
Татьяна Янковская родилась в Ленинграде. Окончила химический факультет Ленинградского государственного университета. С 1991 года публикуется с журналах «Слово/Word», «Вестник», «Чайка» (США), «Время искать» (Израиль), «Континент». С 1981 года живет в США (Нью-Йорк).
М & М
|
И муравей создал себе богиню По образу и духу своему. Булат Окуджава
Давай друг друга мучить, уродовать, калечить, чтобы запомнить лучше, чтобы расстаться легче. Вера Павлова |
Нет, вы только посмотрите! — раздался сзади низкий женский голос, говоривший по-английски с сильным еврейским акцентом. Чьи-то руки обхватили Иннину голову и медленно развернули ее лицом к центру вестибюля.На потертом диване перед ней сидел, смущенно улыбаясь, мальчик лет шестнадцати в ермолке, и сколько Инна ни напрягала память, она была уверена, что видит его впервые.Она убрала чужие руки с головы и повернулась к женщине. Крашеная брюнетка со следами знойной красоты стояла у конторки и громко говорила, обращаясь к служащей отеля и проходившим мимо постояльцам:
— Вы только посмотрите на нее! Кто вас стрижет? У вас должен быть очень хороший мастер!
— А где вы живете?
— Во Флориде.
— А я в Нью-Йорке. Вы собираетесь в Нью-Йорк?
— Нет.
Инна отвыкла от подобной бесцеремонности.Как будто и не в Америке! Видимо, в своем длинном шелковом костюме цвета бедра испуганной нимфы, как говорил отец Мары, и с простой элегантной стрижкой она так сильно отличалась от обитателей отеля, что любопытство аборигена пересилило в женщине правила приличия.А может быть, здесь жили по другим правилам.
Инна оказалась в этом диковинном месте совершенно случайно.Как и каждое лето, она приехала на оперный фестиваль в летнем театре, расположенном к северу от Куперстауна. В этот раз она пригласила с собой Мару, свою косметичку и школьную подругу. Они приехали в субботу, съездили на пляж в парке Глиммерглас на другой стороне озера, сходили в музей Фенимора Купера, вечером поужинали в ресторане «Красные сани», название которого, как старомодный крендель булочной или корова над американским стейк-хаузом, дублировали старомодные деревянные сани на крыше. Утром не спеша выпили кофе на залитой солнцем террасе маленькой старой гостиницы, заедая свежей клубникой и домашними булочками — scones — испеченными с орехами и кленовым сиропом, посидели-покачались на деревянной скамье, подвешенной на цепях на веранде, потом собрали вещи и поехали слушать «Пиковую даму».
Дневное представление кончилось рано, и подруги решили заехать в «исторический Шэрон Спрингс» — еще вчера на пути сюда они заметили стрелку-указатель.Вдоль шоссе тянулись стандартные домики одноэтажной Америки (то, что некоторые из них были двухэтажными, дела не меняло), но и окрестная природа — большое озеро, холмы, совершенно российские леса, и городок, основанный отцом любимого в детстве автора романов про индейцев, и прекрасная опера в такой дыре, даже само название графства — Кожаный Чулок — все сулило новые открытия.И женщины сделали исторический поворот.
Очень скоро дорога перешла в улицу городка, который действительно казался живой историей.Точнее, неживой, потому что нигде не было никаких признаков жизни.Машина проезжала мимо больших покосившихся деревянных строений, находившихся в полном запустении.Окна некоторых были заколочены.Вверх по холму уходили крутые улицы с вековыми деревьями и когда-то роскошными домами с давно облезшей краской, с сорняками, прорастающими сквозь ступени сгнивших крылец.Как будто все жившие здесь люди вымерли, и теперь дома ждали своего часа, чтобы превратиться в прах.Пахло сероводородом.
Слева потянулся приземистый фасад заброшенного на вид каменного здания, где в лучшие времена, по-видимому, люди принимали ванны и лечились грязями, в стороне от дороги виднелись беседки, а перед поворотом высоко на холме справа возникло огромное деревянное здание старой викторианской гостиницы.В отличие от остальных домов, имевших обреченный вид, оно было свежевыкрашено в белый цвет. Вывеска гласила: «Отель └Адлер“». «Адлер? Может, здесь и Сочи рядом?» — удивилась Мара. Дома кончились, шоссе пошло под уклон, и запах стал таким резким, что женщинам стало не по себе, как будто дорога вела в преисподнюю. Собственно, ничего удивительного в этом запахе не было: springs — источники, а минеральные воды и не должны благоухать. «Давай дальше не поедем, Иннуля», — попросила Мара.
Инна развернула машину.На этот раз, медленно проезжая по поселку, женщины заметили двух тучных стариков в черном, похожих на раввинов, которые не спеша прошествовали им навстречу вдоль фасада старой грязелечебницы, обогнули ее и направились к высокой каменной беседке.Ну вот, если это не привидения, то, значит, подруги здесь не одни, и можно, не опасаясь, выйти и поближе познакомиться с историческим местом.Инна припарковала машину, и они с Марой прошли следом за стариками.Те уже сидели на скамейке и тихо беседовали, явно не по-английски — то ли на идиш, то ли на иврите, не обращая на женщин никакого внимания.
В беседке действительно оказался источник.Вода текла из крана, встроенного во внутреннюю стенку круглого каменного колодца, а рядом на столике были разовые пластиковые стаканчики, как будто кто-то приходил сюда на водопой. Но самое удивительное было то, что на облезшей штукатурке была надпись по-русски: «Магниевая вода». Что за чертовщина! В американской глуши, в историческом месте, где, кажется, никто и не живет, только чудом каким-то оказались эти два религиозных старика, надпись на чистом русском языке! Видно, недаром серой пахло.К беседке примыкала обшарпанная крытая галерея, где находилось еще несколько источников. Инна с Марой пошли дальше, читая: «глазная вода», «вода для почек», «желудочная вода». Для надписей, очевидно, пользовались английским трафаретом, что потребовало некоторой смекалки, — так, для «з» и «ч» использовались цифры 3 и 4, а для буквы «Я» — перевернутое «R», буква «х» была превращена в «ж» вертикальной чертой посередине. Инна попробовала воду из всех источников (Мара не стала, побоялась), и они пошли обратно, не переставая удивляться.Вернувшись на дорогу, которая была главной улицей поселка и называлась, как все главные улицы маленьких американских городков, Мэйн-стрит, они пошли дальше.Несколько магазинов, расположенных в первых этажах домов, были закрыты.Инна с Марой остановились у витрины то ли книжного магазина, то ли библиотеки, где были выставлены старые книги с фотографиями, по-видимому, этого самого исторического места. Вдруг рядом как из-под земли вырос немолодой, хорошо одетый мужчина и сказал по-русски с акцентом:
— Здрасьте!
— Здравствуйте! — удивленно обернулись подруги.
Мужчина перешел на английский:
— Вы здесь отдыхаете?
— Нет. Приезжали на оперу в Глиммерглас и решили посмотреть, что это за историческое место такое.
— Да, это особое место. Вы заметили, наверно, как все обветшало, а какая была красота когда-то! А для меня это место вдвойне историческое.Вон там каменное здание на горе — не видели?
— Мы проезжали, очень красивое.
— Это бывший шуль. Там у меня была бармицва, причем, заметьте, на идиш. Мало кто может этим похвастаться! А вот в этом большом отеле…
— «Адлер»?
— …У нас с женой был rehearsal dinner[1].Отель и сейчас действует.А в остальном — видите, какое запустение.
— Но почему? Здесь же так красиво!
— Вы, наверно, русские эмигранты?
— Нет, мы с Украины.
— Все равно еврейские эмигранты. Я знаю, я с такими в Хиасе и в Наяне работал.Так вот, вы приехали недавно и не знаете, что раньше в Америке был сильный антисемитизм.Евреев брали далеко не на всякую работу, не все колледжи их принимали, были закрытые клубы, куда евреев не брали, и не каждый отель пустил бы их к себе постояльцами.Поэтому когда было принято ездить лечиться на воды, богатые гои ездили отдыхать в Саратога Спрингс, очень красивый городок недалеко отсюда, но аидам туда путь был закрыт.Ну, они и устроили здесь, в Шэрон Спрингс, свой курорт.
— А почему надписи по-русски?
— А российские эмигранты так и ездят сюда по старой привычке. У вас ведь там грязе- и водолечение и сейчас популярно, так ведь?В Америке теперь на медикаменты перешли.Но ваши люди продолжают ездить, да и старые эмигранты приезжают по старой памяти.Кое-кто теперь переключился на Саратогу, но там по-прежнему дорого, здесь дешевле.Может, еще и возродят это место.Начали покупать старые дома, немного подремонтируют и гостиницы открывают. Между прочим, — он понизил голос, — есть такие гешефтмахеры! — Он поцокал языком и покрутил головой. — Одна женщина тут открыла приют для детей Чернобыля. Фонды под это получила. А на самом деле устроила платный летний лагерь для детей иммигрантов, в основном из Нью-Йорка. Меня попросили помочь разобраться, я эту публику хорошо знаю.
— Мы сами из Киева, авария в Чернобыле при нас была.
— Well, I’ll let you go[2], — заулыбался американец и торопливо стал прощаться. Упоминанием о близком знакомстве с чернобыльскими событиями Мара с Инной нарушили неписаное правило small talk[3]. — Приятно было побеседовать. Меня зовут Грин, Майкл Грин.
— Спасибо, Майкл! Мы как на экскурсии побывали.
Неожиданно для себя Инна добавила:
— Где бы вы посоветовали здесь остановиться? Я думаю приехать на несколько дней, на оперу походить.Тут, наверное, и снять легче, и дешевле намного, чем в Куперстауне.
— Почему бы не «Адлер»?
Так Инна и Мара оказались в вестибюле «Адлера».Отойдя от словоохотливой брюнетки, они смотрели, как отдыхающие заполняли вестибюль и проходили мимо них в направлении зала, из которого доносились звуки настраиваемых инструментов. Эти люди казались такими же затерявшимися в истории, как и весь Шэрон Спрингс. Мужчины в старомодных костюмах, шаркая ногами, сопровождали женщин с большим количеством косметики на лицах, с тяжелыми цепочками и огромными брошками, шедшими вперевалку, неся на головах высоченные надстройки причесок, какие давно уже никто не носит. Впрочем, появились и люди помоложе с детьми, и несколько подростков, как тот мальчик в ермолке, которого они заметили раньше.А вот и современники, каких они привыкли видеть на улицах Нью-Йорка, без исторической одежды и доисторических причесок.Некоторые говорили между собой по-русски.Инна подошла к двум женщинам того же возраста, что и они с Марой. Они тоже были из Нью-Йорка, отдыхали здесь не первый раз и охотно ответили на Иннины вопросы.Взяв рекламную брошюру у конторки администратора, подруги покинули «Адлер».
Они еще побродили вокруг.Эти огромные полурассыпающиеся дома среди вековых деревьев и пышного подшерстка сорняков и кустарников, этот флер осеннего умирания в разгар лета, паутиной окутывающий остатки былой роскоши, обладали какой-то сюрреальной притягательностью.Было тихо.Инне остро захотелось тишины и покоя. «Ну что ж, └Адлер“ так └Адлер“, — думала она. — Поживу в зверинце, даже интересно. Во всяком случае, хорошая еда — кошерная — всегда хорошая.На массаж буду ходить.Цены смешные, а раз массажистка из Чехословакии, значит, знает свое дело.(У Инны из-за сидения за компьютером болели спина и плечо.)Опера недалеко, пляж еще ближе.Может, русский монастырь съезжу посмотреть. Да просто погуляю! За несколько дней не надоест».
Муж Инны умер еще в Киеве, внезапно.По-видимому, это было связано с аварией на Чернобыльской АЭС.Спортивный и моложавый, хоть и на несколько лет старше Инны, после ЧП он стал часто болеть и через два года, вернувшись с тенниса, попросил стакан воды, сел на кухне на табуретку и упал замерт-во.Каждое воскресенье она ходила на кладбище, долгое время это было ее любимым времяпрепровождением.Потом, поняв, что так долго не протянет и нужно коренным образом менять свою жизнь, махнула с сыном в Америку.
Сына она тогда спасла.Может быть, и так бы пронесло, ведь далеко не все схватили дозу.Но когда Инне позвонила подруга-биохимик, работавшая с радиоактивными метками, и сказала, что счетчик в лаборатории ни с того ни с сего стал зашкаливать, Инна сразу все поняла и начала действовать.Другие знакомые, которым звонила подруга, упивались хорошей погодой, праздничным настроением, тем, что над Киевом безоблачное небо.Инна же сразу бросилась в школу за Гришей. Учительница, которой она объяснила ситуацию, обвинила Инну в паникерстве и в том, что она забирает ребенка из школы до окончания учебного года (Инна не скрыла, что хочет отправить его к матери под Новороссийск), и пригрозила, что будет жаловаться.Но Инна уже бежала домой, волоча за собой Гришу. Дома она первым делом закрыла форточки, стащила с себя и с Гриши всю одежду, положила ее в мешки и выбросила в мусоропровод.Потом напустила в ванну воды и посадила туда сына, а сама начала за-клеивать окна.Мыла Гришу с остервенением, долго ополаскивала под душем, тщательно помылась сама.Достать билеты на самолет оказалось делом непростым, но возможным, так как не все еще осознали, что происходит.Государство не спешило информировать народ об опасности, а люди или действительно не ведали об истинных масштабах происходящего, или просто предпочитали пребывать в неведении счастливом.Уже на следующий день подруга сказала Инне, что счетчики Гейгера во всем институте опечатали, ничего не объясняя.Это подтвердило правильность принятого ею решения.Назавтра они с Гришей вылетели из Киева. Инна вернулась через две недели, а Гриша остался у бабушки на все лето.
Теперь сын был в колледже, а у Инны появился друг, с которым она иногда спит.Джон был не прочь переселиться к ней, однажды даже попробовал это сделать явочным порядком.Но кормить прожорливого чужого мужика, пусть даже симпатичного, терпеть включенный телевизор во время трансляции спортивных передач — кому это нужно? То есть кому-то, может, и нужно — кому-то лучше черт-те что, чем ничего, — но не Инне. И она сказала Джону, чтобы он возвращался к себе. После потери любимого мужа она была еще не готова к интенсивности новых отношений.
Вернувшись в город после посещения Шэрон Спрингс, Инна договорилась на работе о недельном отпуске, зарезервировала билеты на три оставшиеся оперы сезона, номер в «Адлере» и, захватив пару книг, уехала отдохнуть от всего и от всех. В первый же день она умело уклонилась от ненужного ей общения с бывшими соотечественницами.Американцы же были не слишком навязчивы.Но на второй день за завтраком к ней подсел человек, знакомству с которым она не стала противиться. Марик был общителен, но неназойлив, казался вполне интеллигентным, хоть и не вполне интеллектуалом, и имел какую-то усредненную приятную внешность: средний рост, светлые глаза со светлыми ресницами, очень мягкие редеющие, скорее светлые, чем темные, волосы. Было в нем неброское, тихое обаяние. Женщины старше шестидесяти с сильно развитым материнским инстинктом уже через пять минут после знакомства начинали называть его Маричек и обращаться к нему на «ты», хотя ему было уже за сорок. Эта манера говорить с легким заиканием, вставляя кстати и некстати английские слова, перекроенные на русский манер, что обычно делают менее, чем он, образованные люди, очень кого-то напоминали, но она никак не могла вспомнить кого. Господи, да Марку же, кого же еще! Хотя внешне Мара была полной противоположностью Марику — яркая брюнетка, кудри обрамляют смуглое лицо с большими карими, чуть навыкате глазами, черные брови уходят от переносицы вверх, как крылья птицы.Среднего роста, с длинными ногами, тонкой талией и внушительным бюстом, Мара сразу обращала на себя внимание.Тем не менее даже внешне они были чем-то похожи — аккуратностью в одежде и какой-то мелкой суетливостью движений, какая бывает у людей, постоянно пытающихся всем угодить.Инна почувствовала расположение к Марику. Даже неплохо иметь такого компаньона для прогулок, поездок на пляж.Неглуп, говорит не слишком много, но и не молчун.Можно не проводить с ним время, когда не хочется, он не обидится.И она стала проводить с ним время.
Они гуляли вместе, ездили по дорогам среди густых лиственных лесов. Стволы многих деревьев были обвиты гирляндами плюща, что сначала показалось Инне красивым и необычным — такое буйство жизни! Но потом она стала замечать деревья, погубленные этими вьющимися растениями.Верхние ветки еще тянутся к солнцу, а боковые отпали или же почернели и упадут при первом сильном порыве ветра.А потом и верхние захиреют и умрут.А по бокам ствола, сквозь плотно обвивший свою жертву плющ, кудрявятся локоны другого растения — не ветви, а легкомысленные стебельки с густой листвой и зелеными соцветиями.«Так бывает и с людьми».И Инна теперь жалела эти могучие, полные жизни, но обреченные деревья.
В отеле был стол для пинг-понга, и Марик предложил Инне поиграть. Когда-то она хорошо играла и охотно согласилась, но тут же поняла, что ее хорошо было ничто по сравнению с тем, как играл Марик. Он, правда, сдерживал себя, старался не крутить и не резать, но иногда срывался и показывал, на что он способен. Это был высший класс.Один раз он пошел с ней на оперу, купив перед началом билет.Бывший одессит, он когда-то любил бывать в Одесском оперном театре.В общем, к концу недели они почти подружились и обменялись телефонами. Инна для верности сама проявила инициативу: Марик был холост, и она твердо решила познакомить его с Марой.
С Марой они встретились в Нью-Йорке случайно год назад, их машины оказались рядом в пробке.Инна сидела, свесив локоть за окно, нетерпеливо оглядываясь и чертыхаясь, начиная понимать, откуда пошло выражение «ругается, как извозчик».Вставила в магнитофон кассету местного барда из эмигрантов, которую ей кто-то одолжил.
Я вам скажу без шума и без гама,
Чтобы эффекта нужного достичь,
Что не влюбись в Нью-Йорк моя Одесса-мама,
Тогда бы не родился Брайтон-бич, —
громко запел баритон. Вдруг ее глаза встретились со взглядом ярко одетой женщины, сидевшей за рулем соседней машины, и, прежде чем Инна успела подумать, кого ей та напоминает, женщина, перегибаясь на пассажирское сиденье, закричала: «Иннуля, солнце мое!»Это была Мара, с которой они вместе учились в школе.После девятого класса видеться стали редко, так как Мара поступила в музыкальное училище, а потом устроилась в детский сад музработником.Инна окончила институт, работала программистом, и пути их разошлись.В последние годы перед эмиграцией они почти не виделись, даже не знали об отъезде друг друга.
— Поезжай за мной, я тут рядом живу! — крикнула Мара. Не теряя друг друга из виду, они проехали несколько блоков и остановились на тихой улице. Мара снимала маленькую квартирку на втором этаже двухэтажного комплекса, занимавшего целый квартал.Оказалось, что она эмигрировала на год позже Инны. Ее мать умерла от рака вскоре после Чернобыля. Отец взял урну с прахом и чемодан с семейными фотографиями и минимумом одежды и уехал в Нью-Йорк. Мара ехать не хотела.Ей было непонятно, как «мой пулечка» мог уехать один, оставив ее.Но Марк Соломонович знал, что делает.Он был уверен, что если он уедет, то и Мара последует за ним.Он считал, что делает это ради дочери.Высокий и прямой, как аршин, Марк Соломонович держался стойко, пока жил один, а когда приехала дочь, стал понемногу хворать.Мара всячески старалась ему помочь.«Папа ничего, уже не хнычет».
В Америке Мара переквалифицировалась и была очень увлечена новым делом.Она тут же уговорила Инну прийти к ней на чистку лица.«Какая бы ни была кожа, нужно обязательно следить за собой.Во всех магазинах пишут.Не будешь кэрать, поры будут забиваться, кожа не будет гладкая.Ухоженную женщину сразу видно». Инну покоробило обилие исковерканных английских слов, которыми была пересыпана речь Мары: «магазин» вместо «журнал», «кэрать» вместо «следить». Но вообще Мара мало изменилась — заботливая, рассудительная, как и положено женщине, долго работавшей с детьми.
Мать Мары была учительницей и с детства учила дочь заботиться о других.Случалось, предлагала Маре отдать свои подарки ко дню рождения двоюродным сестрам, которые жили беднее их.В отпуск мама всегда паковала себя в последнюю очередь и до последней минуты выбрасывала из чемодана свои вещи, чтобы положить побольше для мужа и дочери.Мара пошла еще дальше в своих заботах об окружающих.Лишь совсем недавно до нее стало доходить, что всем помочь невозможно, даже если очень хочется.
Мара сразу принялась опекать Инну, хотя материально Инна была лучше устроена, лучше знала английский и была больше американизирована.Советы и глубокомысленные сентенции сыпались на нее, как из рога изобилия, нередко урезанные до лозунгов.«Наглядность есть наглядность».«Недвижимость есть недвижимость».«Голодание есть голодание».Мара была увлечена то голоданием, то раздельным питанием, то диетой, которая включала блюда, приготовленные из овощей одного цвета, и каждому новому увлечению отдавалась со страстью.Она рассказывала Инне об экстрасенсах и целителях — о ясновидящей, которая помогла одному знакомому найти пропавшего кота, другому вывела камень из почки, третьего наложением рук отвадила от курения с одного раза; о женщине, которая материализовала часы с настоящими рубинами и мертвых воскрешает, как Христос. Других таких знакомых у Инны не было.Вообще она мало общалась с русскими после эмиграции, ту жизнь как отрезала.А Мара была удобной связью с прошлым, тем прошлым, которое было не больно вспоминать.Инна стала ходить к ней на чистку, приглашала ее с собой на концерты, иногда, следуя ее советам, устраивала разгрузочные дни, даже пробовала траволечение и ароматерапию.
Сразу после отпуска Инна позвонила в салон и записалась к Маре на фэйшел.Она ничего не стала говорить ей заранее.
— У нее клиентка, подождите минут десять, — сказала Инне девушка с голубыми ногтями по имени Мальвина, которая сидела у кассы.
— Инночка, лапуленька, извини, что пришлось ждать, — выглянула наконец из своего кабинета Мара в белом халате. — Иди переодевайся, я сейчас -приду.
В кабинете полутемно, тихо играет музыка.
— Как ты отдохнула? Не скучно было?Кожа выглядит хорошо, — говорила Мара, рассматривая Иннино лицо под большим увеличительным стеклом с подсветкой.
Лежа под паром, греющим ее лицо, Инна начала рассказывать ей про Марика.
— Как его фамилия?
— Сигалов.
Мара перестала работать губками, которыми она смывала маску с Инниного лица.
— А какой он из себя?
Инна подробно описала ей Марика.
— Ты знаешь, он чем-то даже похож на тебя. Марка, ты должна с ним познакомиться.По-моему, он тебе понравится.
Мара неопределенно хмыкнула и сказала:
— У тебя есть сегодня время? Давай заедем ко мне.
— Тебе еще долго?
— Нет, ты у меня последняя. Сейчас я все уберу, оденусь и можем идти.Подожди у кассы.
Салон постепенно пустел.Парикмахеры-близнецы Стас и Гас в четыре руки сушили клиентке волосы, круглыми щетками оттягивая длинные пряди, взмахивая фенами — черным и красным.Их худые длинные фигуры плавно покачивались, каждый из них — как отражение другого в зеркале.
Они поехали к Маре на ее машине.Мара была необычно молчалива, не рассказывала ни о новых диетах, ни о последних достижениях альтернативной медицины.
— Ты голодная? Сейчас я нам суп нагрею.
Мара сидела на новой диете, когда надо было есть суп три раза в день.К супу она подала Инне тофу в китайском маринаде, потом заварила зеленый чай и принесла орехи и нарезанный кружочками грейпфрут.
— Спасибо, Марусечка. Ну, так что ты думаешь? Давай я приглашу к себе Марика в выходные, и ты зайдешь.Или пойдем куда-нибудь втроем.Лучше без Джона, а то придется по-английски говорить.
— Подожди.
Мара вышла и вернулась с коробкой. Открыв крышку, протянула Инне фотографию:
— Это он?
— Марка! Ты что, его знаешь?! Ну не молчи же, в чем дело?
— Да не знаю, что и сказать.
— Вы что, встречаетесь?
— Нет.
— Ну не темни, рассказывай!
На самом деле Инна немного знала о личной жизни Мары. Она не расспрашивала, потому что сама не хотела рассказывать.Она знала, что Мара была замужем, прожила с мужем много лет и незадолго до отъезда развелась.Муж остался в Киеве. Девушки с такой большой грудью чаще всего рано выходят замуж, обычно за мужчин лет на десять старше себя.Так получилось и у Мары с Борей. Боря был очень умный, даже слишком.С ним было тяжело.Настоящий философ, кандидат философских наук. Он, по-видимому, придерживался субъективистской догмы: мир существует постольку, поскольку существую я. И Марино существование, таким образом, целиком определялось существованием Бори. Они часами ходили по улицам, и Боря излагал ей свои мысли. Сначала он этим ее покорил.Но годы шли, и ей все менее интересно было его слушать.Ей все меньше хотелось «жить для себя», как настаивал Боря, и все больше хотелось ребенка.Боря же — уж какая философская муха его укусила — и слышать об этом не хотел.Хотя к Маре относился хорошо, по-своему ее любил, дарил цветы.Но биологические часы тикали, с каждым годом все больше опережая маленькие часики на ее руке.И в тридцать три Мара решила развестись и уехать.Тем более что мамы уже не было, а папа был в Нью-Йорке.
В Америке пришлось круто поменять свою жизнь: музработники в детском саду здесь были не нужны, для воспитательницы язык был недостаточно хорош, да и платили мало. Жить частными уроками — значит не иметь медицинской страховки.Пулечка помог ей встать на ноги, дал денег на учебу и на машину.И Мара выучилась на косметолога, мастера красоты.Ей это всегда нравилось.«Главное — есть перспектива».
Получив диплом, Мара открыла свой кабинет в салоне на бойком месте.Вскоре она познакомилась с американцем, который регулярно приходил в салон стричь и красить волосы и пару раз сделал у нее массаж.Ему было за пятьдесят, но он был богат, владел нефтяной скважиной в Венесуэле. Очень красиво ухаживал, но жениться не хотел, так что о детях не могло быть и речи.Обещал обеспечить Маре безбедную жизнь.Звучало это заманчиво, но она мечтала о нормальной семье, о детях и отказываться от своей мечты не хотела.
Потом был владелец магазина Изя. Он тоже красиво ухаживал и делал это с шиком.Вообще любил шикануть, хорошо одевался, ходил в рестораны. Почти любое предложение Изя начинал фразой: «Нескромный вопрос…», даже если вопрос был вполне рядовой и в нем не было и намека на нескромность. Слово «шикарный» не сходило у него с языка.Он водил Мару в шикарные рестораны, шикарные магазины, они ездили на океан и останавливались в шикарных гостиницах, а как-то раз он подарил ей шикарный браслет и золотые сережки.Мара считала Изю богемным человеком.Марк Соломонович его недолюбливал. И хотя Изя был не против женитьбы — при условии, что Мара заранее подпишет договор, что не будет претендовать на наследство, — но детей он тоже не хотел, так как имел двоих от первого брака.
Итак, знакомства с американским капиталистом и российским бизнесменом ни к чему не привели, и Мара решила включиться в активный поиск через газеты.В русских газетах было множество объявлений жаждущих познакомиться с целью брака и с разными другими целями.«Надо пытаться.Пока где-то что-то выстрелит, придется попотеть».Иногда она представляла себя с хорошим человеком, джентльменом до мозга костей, в уютном ресторанчике. Рядом плещется вода, мягкая музыка, легкий коктейль… И гармония, полная гармония с любимым — так ей мечталось.Но реальность плохо сочеталось с мечтой.
Объявлений в газетах было полно всяких: вот, например, человек берет за устройство на работу месячную зарплату, гарантирует месяц работы. «Делец».Слово «делец» — ругательное в ее словаре, в отличие от бизнесмена.Мара стала регулярно покупать газеты, но ничего подходящего не находила.«Заблудившийся в каменных джунглях ищет спутницу жизни».Ну разве может она написать такому вот заблудшему?«Симпатичный гражданин США, 50 лет, Телец, здоров, желает познакомиться с интеллектуальной девушкой в пределах своего возраста».«43 года, 10 лет в стране, 5 лет в разводе, познакомлюсь с женщиной с голубыми глазами.Веер».«Ищу гибкую, стройную.Подробности по телефону.Веер». А вот и поэт: «Главней всего — погода в доме, а остальное — ерунда. Ты позвони мне, познакомимся и будем счастливы всегда.Веер».Что это за веер такой?А, ну да, это бипер, они по-английски пишут.-Попадались и целые объявления на английском, как американцев, так и эмигрантов. «Разведенный американский еврей 69 лет, рост 5 футов 10 дюймов, дом с пятью спальнями в престижном районе, ищет молодую, высокую еврейскую леди, от 28 лет, рост не ниже 5 футов 7 дюймов, здоровую, привлекательную, для брака, детей, карьеры, мечты, успеха. Мать-одиночка о’кей».Какие дети в таком возрасте?
Боже! Лучше самой дать объявление.Может быть, их читают не только те, кто их пишет.Что же ей написать?Она посмотрела, что пишут женщины. «Хочу создать семью с тем, кому плохо одному, кто сед, но не сер и верит… Одинокая, 62».«Симпатичная рижанка ищет спортивного мужчину из Прибалтики, любящего животных».А если он любит животных, а детей не любит?«Интересная дама, не лишенная чувства юмора, доброты и ума, ищет подобного». А вот и поэтесса: «Если знаешь вкус одиночества, ты поймешь, что чувствую я. И костру загореться захочется, когда ты увидишь меня». Женские объвления казались более романтичными, но и более глупыми. Попадались и деловые: «Украинка, христианка. Имею собственное жилье.Ищу серьезного мужчину, у которого доброе сердце, золотые руки и отличное здоровье.Перед мужчинами с лишним весом, с в/п, другой религии извиняюсь».«Красивая женщина со статусом.Познакомлюсь с мужчиной, независимым от семьи и материально устойчивым». Да, при материальной устойчивости моральная не важна… «Девушка 30 лет, завораживающей красоты влюбится в нежного и ласкового… Симпатичная, полная, в душе романтик… Порядочная блондинка…» Блондинок было много, полных еще больше.Судя же по объявлениям мужчин, спрос был выше на стройных.А женщины искали мужчин БВП.«Без вредных привычек», — догадалась Мара.
Нет, это все не то. Она напишет примерно так: «Если Вам за тридцать, Вы умный и добрый, ищете заботу, преданность, семейный уют и мечтаете о ребенке, откликнитесь». Надо будет послать в пару газет.
Объявление сработало.Первый соискатель приехал с портретом мамы, копией своего письма первой жене, написанного, когда они расстались, и ее ответом. Все это он поспешил показать Маре. И хотя с ним все было ясно, Мара не смогла сразу сказать «нет»: интеллигентный мужчина, джентльмен почти до мозга костей. Когда отвлекался от прошлого, красиво ухаживал.Так что он приезжал еще пару раз.Со вторым все решилось с первого раза.Ему было уже не за тридцать, а за пятьдесят, и он обрушил на Мару поток жалоб на свою несложившуюся жизнь, не давая ей и рта раскрыть.Еще с несколькими она даже не стала встречаться.А одно письмо поставило ее в тупик.Его написал папа претендента. Ему очень понравилось объявление Мары: он мечтал о внуках, его добрый, умный, прекрасно устроенный сын был неженат, и забота и семейный уют — это именно то, о чем отец мечтал для своего сына. Но сын был слишком скромен, чтобы писать незнакомой женщине по объявлению, и Семен Григорьевич заклинал Мару позвонить Марику и уверял, что она не пожалеет.Он прислал фотографию сына.Действительно, симпатичный, светлый такой.Видно, что не злой и не нахальный.И Мара позвонила.Марик сразу стал извиняться за отца.
— Он сам нашел это объявление, он мне показывал. Я и представить себе не мог, что он вам напишет. И не постеснялся попросить вас позвонить! Вам, наверно, неприятно первой звонить.Не обижайтесь на него.
— Я и не обижаюсь. Он столько хорошего о вас написал! И фотографию прислал, так что у меня такое чувство, как будто я вас знаю.
— Боюсь, что вы разочаруетесь, если мы встретимся. Ничего особенного во мне нет.
— Это правда, что вы инженер-компьютерщик, ездите по всему миру?
— Правда.
— А что институт закончили с отличием, кандидат в мастера спорта?
— Ну какой это спорт — в настольный теннис играл.
— И пловец хороший?
— Так я в Одессе вырос — кто там не плавает?
— А что сестру фактически вырастили, теперь с племянником помогаете?
— Ну, это все на словах хорошо звучит, а на самом деле что тут такого?
— Он пишет, что вы скромный, и я вижу, что это правда.
— Ну…
Мара даже по телефону почувствовала, что он покраснел.
— Скромность украшает человека, — сказала Мара. И добавила: — Конечно, все хорошо в меру.
— Вы так меня захвалили, мне даже неудобно. Вы давно в Америке?
— Три года.
— А я десять. А чем вы занимаетесь?
— Работаю косметологом.
— Нравится?
— Очень! Я все время квалификацию повышаю — шведский массаж взяла, у одной француженки частные уроки брала, на шоу езжу. У меня уже постоянные клиентки есть.Вот немного денег скоплю и открою свой салон с кем-нибудь на пару.Я ведь не просто так работаю, лишь бы от клиента отделаться.Я и ароматерапию предлагаю, и массаж плеч, стопы и рук, и музыку им ставлю хорошую, у меня даже клиентки просят переписать.Я музучилище в Киеве окончила, раньше в садике с детьми работала.
Мара вздохнула, и он как-то сразу догадался почему: потому что своих детей нет.
— Ну, я столько времени у вас отнял.
— Ничего, я не тороплюсь.
— Знаете что? Если вы в субботу вечером свободны, я хочу вас пригласить в русский ресторан.
— Мне лучше в воскресенье, — сказала Мара. В субботу, когда приходит столько клиентов, она не будет так хорошо выглядеть, а в воскресенье она отдохнет, приведет себя в порядок, и тогда…
— Хорошо. Я за вами заеду в семь часов.
Они понравились друг другу.Говорили о простых вещах — о своих семьях, об Америке, о Киеве, где Марик бывал в командировках, об Одессе, куда Мара приезжала отдыхать.Оба немного заикались и волновались из-за этого, но, когда обнаружилось, что недостаток этот общий, это их успокоило, и они перестали спотыкаться о слова.После ресторана Мара пригласила Марика к себе.Он сначала отнекивался, снова начав заикаться, но потом согласился.Дома Мара зажгла свечи в красивых подсвечниках, достала коньяк и ликеры, сварила кофе — в общем, подготовила обстановку для разговора о главном.
— Как же получилось, что вы никогда не были женаты?
— Так получилось.
— Ни за что не поверю, что вы никому не нравились. Неужели вы никогда не влюблялись?
Марик пожал плечами.Что он мог сказать?Его отношения с окружающими состояли из обязанностей по отношению к родным (так с детства его приучила мама), игры в пинг-понг и обсуждения текущих дел — а в Америке еще и финансовых вопросов и вопросов трудоустройства — с ровесниками мужского пола.В отношениях с женщинами он плыл по течению, а если его порой выносило к какой-нибудь тихой пристани, он в последний момент прятался в кусты.Однажды решил не прятаться, это было еще в Одессе, когда Валя забеременела. Валя была славная, очень его любила, но мать сказала: «Что? Шикса в моем доме?», и Валя сделала аборт. Марик плакал, но что он мог сделать?
Мара ждала ответа, и он сказал:
— Не в этом дело. Была одна девушка, русская, но родители были против, а потом мы уехали. — Мара заметила у него на глазах слезы. — Ну, а здесь надо было устроиться, родителям помочь, брату, сестре.
— Так вы что, ни с кем все эти годы не встречались?
— Нет, почему же, встречался.
— Вы, наверно, очень переборчивый, бросаете всех.
— Да нет. Сами уходят.Я потому и с вами не хотел начинать.
Своими ответами он расположил ее к себе, вызвал желание помочь.Хороший человек, заботливый сын и брат.Значит, и о своей семье будет заботиться.Но над ним нужно работать.
— А вы не спешите ничего решать. Судьба сама решит — как суждено, так и будет.Разве вам не понравился сегодняшний вечер? — Мара с улыбкой смотрела на него исподлобья своими большими глазами.
— Понравился, — его светлые глаза глядели тепло, но без улыбки. — Мне очень приятно, легко с вами.
— Ну вот, значит, будем встречаться, приятно проводить время.
Когда он уходил, Мара подошла обнять его, но он стоял прямой и напряженный, слегка обхватил ее одной рукой, скорее отстраняя, чем прижимая, и высоко держа голову, так что поцелуя не получилось.
— Звони, Марик! — сказала Мара на прощание, обратившись к нему на «ты».
— Ну, и что теперь? — спросила Инна.
— Ну что? У него проблемы, у меня, слава богу, проблемы… Так что…
— Но вы продолжаете встречаться? Я так поняла, что у него никого нет.
— После того вечера он мне не звонил, через неделю я сама позвонила. Он сказал, что у него плохо со здоровьем.На самом деле ничего страшного, все можно вылечить.С позвоночником проблемы, с желудком. Я говорю: вы должны в первую очередь себя полюбить, вы в себя не верите, потому и болеете.
— Ну, и что?
— Ну, он пошел к психиатру. А что может психиатр? Один раз пошел — сказали: пойди в театр. Второй раз пошел — сказали: купи себе новую одежду. Это же несерьезно! Нужно все натуральное — медитация, питание, секс, природа… Если бы можно было написать на рецепте «взаимная любовь».Вот это лекарство — всем лекарствам лекарство. Книжки хорошие… Читай, впитывай информацию. А он от всего прячется! Я звонила ему несколько раз, спрашивала, как он себя чувствует, звала на пляж поехать, диету посоветовала, массаж предлагала сделать.Ни-че-го.А сам мне только один раз позвонил.Он говорил, что хочет спиной заняться, поэтому, наверно, в Шэрон Спрингс поехал.
— Да-а, я бы не подумала, что он такой. Конечно, не прет, как танк, но с шибко крутыми свои проблемы.В общем, Марусик, сама решай.Я-то думала — сюрприз тебе устрою, а это ты мне сюрприз преподнесла.
— Да, ничего не скажешь, совпадение.
— Может, это судьба?
— Мне-то он нравится, но что можно сделать, когда у человека такой настрой? Как его из этого состояния вывести?Вот по русскому радио психолог на днях выступал, говорил об агрессивности, так он сказал — не думать матом.Ведь правда, как человек думает, так и живет.
Они помолчали, потом Мара сказала:
— Знаешь что? Пригласи его в ресторан, как бы со мной познакомить, но не говори, кто я. Надо его заинтриговать.А когда он меня увидит, удивится — может, это его расшевелит.
— Да уж будь уверена, я тебя так распишу!
План сработал.Марик был действительно поражен, увидев в ресторане Мару. Она отлично выглядела.Стас перекрасил ее в шатенку, а Гас очень удачно подстриг.Присутствие третьего человека повернуло их разговор в другое русло, они как будто заново познакомились.Мара и Инна изображали в лицах свою поездку в исторический Шэрон Спрингс, вспоминали школьные дни, смеялись, и Марик тоже развеселился, стал шутить.После ресторана они прошлись по бордвоку вдоль пляжа.Был теплый вечер.Люди сидели на скамейках спиной к закату и океану, придирчиво разглядывая тех, кто прогуливался по широкому деревянному настилу. Подвыпившая компания с гитарой пела:
А по манежу конница идет
И на веревке тянет бронепоезд.
А тетя Надя не дает, а тетя Надя не дает,
А командир расстегивает пояс.
Инна рассмеялась и взглянула на Мару и Марика. Но они, взявшись за руки, шли с отрешенными лицами, как будто рядом пели Окуджаву.
— Маруся, вы гуляйте, а мне уже домой пора. Может быть, Марик тебя потом домой отвезет?
— Да-да, конечно, — поспешно сказал Марик.
Он привез Мару домой и остался до утра.А может, и правда судьба?
Своим появлением на свет Марик сильно разочаровал своих родителей.Они ждали девочку.У них уже был Арик, Арончик, которому безраздельно была отдана родительская любовь.Арик был очень живой мальчик, но болезненный, плохо кушал, все члены семьи крутились вокруг него, сталкиваясь на орбитах, и он быстро научился использовать разногласия взрослых в своих интересах.Он был резвый, черноглазый и кудрявый, и застенчивый, белесый Марик на его фоне казался бесцветным.А еще Марик не болел, плохим аппетитом не страдал, что в глазах его мамы было признаком плебейства. «Жрет, как лошадь, — это про знакомых женщин, о которых она говорила: └Не мой уровень“. — Здорр-ровая, румянец во всю щеку». И со вздохом добавляла: «Пойду, заставлю ся покушать». Арика тоже заставляли кушать, а Марик ел сам.К тому же старший сын только пошел в школу, когда родился младший, помешав родителям уделять необходимое внимание первенцу. Арик хорошо учился — настоящий вундеркинд! — так что успехи Марика в школе, когда подошел его черед, уже никого не удивляли. И он рос, во многом предоставленный сам себе — и улице.Он научился играть в пинг-понг и скоро стал выигрывать у всех во дворе.Но Арик играл в шахматы, что было гораздо интеллигентней, мама гордилась этим перед соседями.Стучать мячом по столу — что тут такого?Пусть играет, конечно, но хвастаться тут нечем.
Когда Марик перешел во второй класс, в семье наконец появилась долго-жданная девочка — Сабина, Сана, как называли ее в семье.Арик был уже взрослый мальчик, шестнадцатый год, пора об институте думать, почти жених, и на Марика была возложена роль няньки.Сана была светленькая, как Марик, но румяная и кудрявая, и родители нарадоваться не могли на свою красавицу.У нее рано прорезался характер, и родных умиляло, что это крошечное существо пытается ими командовать.«Стерва растет», — с удовлетворением говорила Марья Марковна, глядя на трехлетнюю дочь.Марику было приятно сознавать, что сестра похожа на него, и, раз она всем так нравится, значит, он тоже может нравиться людям.
Хоть Марик и переживал иногда, что по сравнению с братом и сестрой его обделяли вниманием, он принимал свою роль без возражений и даже оправдывал ее.Не может же, в самом деле, Арик сидеть с Сабиной! Его и дома-то почти не бывает.А девочка маленькая, беспомощная, кто-то же должен ею заниматься, когда мама на работе или занята. Но так не хотелось иногда уходить со двора, где он играл с ребятами! А мама говорила: «Нечего по улицам гонять, собакам хвосты связывать! Твои родители не дворники». И не поощряла, чтобы он ходил в гости к товарищам: «Нечего по хаткам сидеть! Лучше с Саночкой посиди».И Марик сидел.
Как-то весной по дороге с работы мама купила на углу пучок свежей моркови.На рынке молодая морковь еще не появилась.
— Детки, идите сюда! Хотите свеженькой морковочки?
Когда Сана и Марик прибежали на зов и схватили по морковке, мама вырвала морковь из их рук:
— Не лезьте! Я раньше разделю и сама вам дам.
Мама начала аккуратно отделять ножом сочный ярко-оранжевый наружный слой от бледной волокнистой сердцевины и протянула лучшие куски Сабине, а безвкусную середину Марику:
— Нате кушайте! Я сейчас еще начищу!
Марик с потухшим взглядом начал жевать свой кусок. В кухню заглянул Арик, уже студент:
— А мне?
Мать протянула ему еще не разделанную очищенную морковину:
— На, сыночек, кушай свеженькую!
И, встретившись взглядом с Мариком, быстро отвернулась к раковине, почистила и молча протянула ему целую морковку.
— Ладно, идите гуляйте! Марик, возьми Саночку!-
И Марик гулял с Сабиной, когда его одноклассники приглашали ровесниц в кино, а став постарше, гуляли летом со взрослыми курортницами.Летом он возил Сану на пляж, научил ее плавать.А еще они любили ходить на базар «пробовать».Придут на Привоз — и в мясной корпус, а там свежее мясо и всякие колбасы, ветчина.Они шли по рядам и, пока все не перепробуют, не уходили.Потом шли в молочный корпус и начинали пробовать брынзу.А когда наедались так, что уже из ушей лезло, покупали газету, делали кулек и шли по рядам пробовать черешню и вишню. Старухи были нежадные, сами угощали: «На, бери, детка». У одной возьмешь три ягодки, у другой — набирали целый кулек. Разве здесь такая вишня! Даже на Брайтоне, который называют Малой Одессой. Там, пока ее съешь, весь зальешься этим соком.А что не съедали, приносили в кульке домой, и Марик варил компот. Саночка так любила компот! И мама его иногда хвалила.-
Взрослые парни, хвастаясь своими похождениями, рассказывали, как покупали маленьких рачков у рыбаков — свежие, от них морем пахло — приносили в летние рестораны и просили официантов, чтобы сварили на кухне.«Дашь официанту эти рачки, дашь ему два рубля — он доволен.И пиво тебе, и вино, хоть залейся — море удовольствия».Марику тоже хотелось попробовать дары моря. Как это хорошо звучало — дары моря! А здесь — сифуд, уже и там, кажется, так говорят.Рыбаки продавали на пляже свежие мидии, и Марик как-то купил, принес домой.Он любил их, пробовал у товарища дома.
— Ты что принес! Выброси сейчас же! — закричала мама. — Терпеть не могу: как их ни вари, какие специи ни ложи, от них такой запах!
Марик молча подчинялся.Как и отец, который ни в чем матери не перечил, только иногда оправдывался, когда она его ругала. Марья Марковна говорила о муже: «Сеня — идиот» — таким тоном, как будто сообщала его анкетные данные. Семен Григорьевич был молчалив. Иногда, в том числе и на замечания о своем идиотизме, вставлял: «Пинкт наоборот!», улыбаясь и подняв палец, скорее всего, ради шутки, но Марью Марковну это злило. Однажды при гостях он пошел еще дальше, сказав: «Таки да! Иначе б на тебе не женился!»Мать потом долго с ним не разговаривала.
С той ночи, которую Марик провел у Мары после ресторана, она взяла над ним шефство.Готовила обед, который они ели при свечах, когда он приходил к ней, а когда она сама приходила к нему, проходилась заботливой женской рукой по его холостяцкому хозяйству, чтобы внести уют в его сугубо функциональное жилище.Очень быстро она поняла, почему от него уходили женщины.Что, если и она только время теряет, щедро расточая свои заботы и получая взамен скудные ласки, унылый отказ от многих развлечений, которые она предлагала, и нежелание решить проблемы, которые мешали ему полноценно жить?Его хватало только на работу и помощь родным. Он по-прежнему много времени посвящал не только родителям, но и сестре, которая развелась и сама растила сына, и брату, который, несмотря на способности, не смог так хорошо устроиться, как Марик, не удерживался ни на одной работе и мечтал начать свой бизнес и разбогатеть. Арик, как и его младший брат, никогда не был женат, хотя его яркий характер и внешность нравились женщинам.
Был ясный ветреный день.Маленькие плотные облака висели в голубом небе, как летающие тарелки.Мара шла пешком к отцу.Ветер обдувал лицо и проветривал мозги.Ее жизнь виделась ей ясно, как будто со стороны.
— Ну, как твои дела с Мариком? — спросил отец, когда она приготовила еду и усадила его к столу.
— Какой-то он, пулечка, нерешительный. И все время жалуется: здесь болит, там болит. Депрессия у него.И как мужчина тоже не очень — говорит, из-за спины, из-за стресса.Раньше, говорит, так не было.Ему лечиться надо, но он то говорит, что бесполезно, то, что времени нет.Не кэрает.Жалко его, человек он хороший, не наглый. Очень родственный — так о своей семье заботится! Был бы хорошим отцом.И устроен хорошо.С ним можно не беспокоиться — семью обеспечит.Но пушать[4] его не хочу.
— То, что он о родителях, сестре, брате заботится, ни о чем не говорит. Нужно, чтобы он о тебе и ребенке заботился.
— Будет ребенок — будет заботиться.
— Не факт. Но я тебе так скажу.Неизлечимых болезней нет.На мой взгляд, человек может выходить из очень тяжелых состояний.Надо, чтобы был стимул, это дает энергию.Без стимула тяжело жить.Если ты его любишь, ты должна ему помочь.Любовь творит чудеса, это не пустые слова.Если ты его вытащишь, он будет тебе благодарен.Порция благодарности возвращается к тебе, дает тебе стимул.Это как цикл.Батареи подзаряжаются, появляется энергия жить.Происходит как бы накопление любви.
— Ну, пулечка, ты у меня философ. Везет мне на философов!
— Ты должна показать ему, какая ты, и он оценит. Если он хороший человек, стоит потрудиться, и труды твои окупятся.
И Мара с головой ушла в труды.Она творила Марика, как Пигмалион Галатею. Она нашла хороших врачей и сама отвела его к ортопеду, урологу, хиропрактору, физиотерапевту.Записалась вместе с ним в спортклуб, где он начал регулярно играть в пинг-понг.Выбирала новые диеты и рецепты в интересах его здоровья.От овощей одного цвета перешли к диете из разноцветных овощей.Марик послушно ел, тоскуя о мясе.Когда она перевела его на диету Аткинса, он жадно набросился на стейки, бекон и яичницу, но скучал по картошке и любимому печенью с шоколадной глазурью и вареньем внутри.Помня, что Марик любит оперу, она несколько раз доставала дешевые билеты на хорошие места через своих клиентов и ходила с ним на оперу.Он стал лучше себя чувствовать и лучше выглядеть, но с предложением руки и сердца не торопился.А биологические часы все тикали — Мара ни на минуту не переставала слышать их неумолимый ход.
Марик хотел ребенка.Не умом, а инстинктом он вспоминал, как ему нравилось, что маленькая Сана похожа на него.Правда, ребенок может родиться похожим на Мару. Ну и что, окраской Мара похожа на его брата Арика и маму, так что их порода все равно будет чувствоваться.То, что кто-то о нем постоянно заботился, было приятно, но непривычно.Он сознавал, что это, пожалуй, лучший период его жизни в Америке. Но что-то удерживало его от решительного шага.
Мара не знала, что делать, и опять пожаловалась отцу.Отец, к ее удивлению, предложил сам поговорить с Мариком. Они пришли к Марку Соломоновичу на обед, и, когда Мара занялась на кухне хозяйством, мужчины вышли на балкон.Мара не успела расспросить отца, о чем они говорили, так как на следующий день Марик пришел с большим букетом цветов и сделал ей предложение.Они сдали квартиру Марика и поселились пока у нее, решив купить таунхауз или дом, когда Мара забеременеет.
Никто еще не уделял Марику столько внимания.Но в глубине души он считал, что не заслуживает этого, и Марины заботы смущали его, что он прикрывал легким раздражением.А поскольку он думал, что не стоит таких забот, то не очень их и ценил.Но она хлопотала, окружая его любовью, предназначенной не только мужу, но и ребенку, который еще не родился, и маме, которой уже не было.Она делала ему массаж ног, когда он жаловался на ноги, спины, когда болела спина.Она как будто специально искала новых возможностей физического контакта, чтобы расшевелить его и больше привязать к себе.Как-то в салон пришла мать Гаса и Стаса, интересная женщина под семьдесят, с высоким сексапильным мужчиной моложе ее, чтобы постричь его у сыновей.Она подошла к столику маникюрши и, спросив разрешения, намазала себе руки кремом.Потом накачала в руку еще крема, размазала его в ладонях и легкими движениями начала наносить на лицо своего любовника (а кто же он еще?).Тот млел.Маре понравилось, она попробовала это дома на Марике, но он слишком стеснялся, чтобы млеть.
Марик не любил отмечать свой день рождения, а Мара начала отмечать.Завела обычай дарить подарки на праздники, заранее покупала их для всех его родных.Из всей семьи Марика ей по-настоящему понравился только Яшенька, сын Саны. Он был смышленый, ласковый мальчик, похожий на дядю, который баловал племянника, как мог.Характер у Саны был вздорный и требовательный.Арик был полегче в общении, но постоянно тянул у брата деньги. Сана была хорошим экономистом и работала, получала алименты от мужа и не тянула деньги, как Арик, но время от времени просила Марика помочь с крупными тратами — покупкой машины, взносом на квартиру, покупкой пианино для Яшеньки. Родители в большой денежной помощи не нуждались (как и все русские эмигранты-пенсионеры, жили они хорошо), но мать все время требовала внимания, теребила, как она это называла. «Я плохо ся чувствую».При этом она возмущалась, когда другим больным, особенно женщинам, оказывали внимание.«Плохо ся чувствовать» было ее привилегией и давало ей право на постоянную помощь со стороны окружающих.
Теперь Марик регулярно приходил к родителям вместе с женой.Сначала Мара с радостью приняла новый ритуал, но скоро с трудом стала выносить эти визиты.Марья Марковна посылала мужа к соседкам за тем-сем.
— Сеня, иди попроси у Анны Федоровны оливкового масла! Нет, погоди, я сама схожу — говорят, она себе пальто новое купила.
— Маричек, натри мне картошку — хочу драники сделать.
— Мама, у тебя же есть фуд-процессор.
— С ним не так вкусно, как на терке.
— Марья Марковна, мы скоро пойдем, Марику нужно тэксы[5] делать, и мы еще хотели успеть сегодня в кино.
— Но я же для вас это делаю!
— Мама, нам не нужно, Мара сделала полный обед.
Марья Марковна молча прошествовала к двери в спальню и с треском за-хлопнула ее за собой.Марик уселся на диван с газетой.
— Маричек, ты же с тэксами хотел разобраться, мы не успеем в кино!
— Не пойду я в кино!
Семен Григорьевич обычно молчал или смеялся потихоньку, сидя в наушниках перед телевизором.
Разнообразие в визиты к родителям вносили брат, который часто забегал, чтобы мама его накормила, и вел короткие деловые разговоры с Мариком (они регулярно подолгу беседовали по телефону), или сестра, которая приходила к родителям гораздо реже и каждый раз скандалила с матерью.Скандалы сопровождались слезами Марьи Марковны и Яши, хлопаньем дверью, громким возмущением Саны, которая умела отбрить мать, но не поставить на место.Поставить Марью Марковну на место не мог никто.Отец, Марик, а теперь и Мара были молчаливыми зрителями.Впрочем, Семен Григорьевич отдавал предпочтение телевизору.После скандалов мама вытирала слезы себе и внуку и как ни в чем не бывало отправлялась вместе с дочерью на кухню готовить.Отец командировался к соседям за луковицей или стаканом сахарного песка, Маре и Марику поручалось накрывать на стол, что-то резать и перемешивать, и визит возвращался к обычному сценарию.
Вскоре родные Марика решили переехать во Флориду. Марью Марковну давно уже раздражало ее окружение в субсидированном доме, где они жили с Семеном Григорьевичем. «Голодранцы понаехали, не мой уровень.Буквально не с кем общаться, Маричек».Решено было купить квартиры в одном доме, пока цены на недвижимость были на удивление низкими, одну для Мары и Марика, вторую для родителей.Арик будет совладельцем второй квартиры и поживет с родителями, пока не устроится.Платил за обе квартиры Марик. Сана ехать не захотела.У нее была хорошая работа, появился перспективный хахаль, и она уже несколько месяцев не разговаривала с матерью.
Марик настроился на переезд.Его фирма собиралась открыть филиал во Флориде, и он мог перевестись, продолжая делать ту же работу. Мара с тоской думала, как Марья Марковна будет приходить к ним в любое время: «Марочка, дай яичко! Маричек, иди открой мне консервы!», и желание ехать пропадало. И вообще, вдруг ребенка не будет, зачем же тогда ей срываться с места?Оставить пулечку, клиентов?Какая в этом польза?Ведь еще год-другой, и она сможет открыть свой салон с кем-нибудь на пару или сама, если Марик ей в этом поможет.Марик оказался между двух огней.Он уговаривал Мару переехать, плакал.Мара без истерик, но твердо стояла на своем.А Марья Марковна закатывала истерики.Конфликт тлел, Мара не давала ему разгореться.Она не кричала, тарелки не бросала, стулья не ломала, а тихо объясняла, а то и вовсе уходила от конфликта.«Сам должен понимать».
— Она одесситка, знаешь, — жаловалась Мара Инне на свекровь.
— В Одессе люди разные, — возражала Инна. — У меня много знакомых одесситов, очень интеллигентные люди.
Мара кивнула, но, помолчав, добавила:
— Да-а, но вообще-то бытие определяет сознание.
— А Марик?
— Он не такой, как они. Но его некому было воспитывать.Ему пример взять не с кого.Он всем подарки дал, деньги к Новому году. «Ну а тебе что?» — «А мне ничего, сказали спасибо». Все от него только требуют.
— А тебе он сделал подарок?
— Нет. Ну, а что мы, маленькие дети? Вот информация хорошая — другое дело.Знание — сила.Что Новый год?Это все символика.Главное, чтобы в душе был Новый год.
Все решилось в одно прекрасное воскресное утро, когда Мара объявила, что беременна.
— Беременная — значит здоровая, нечего с ней носиться, — сказала Марья Марковна. — А о больной матери кто будет заботиться?
— Там будут Арик и папа, я буду к вам часто приезжать. А врачи там не хуже, чем в Нью-Йорке. Я уверен, что в том климате ты будешь лучше себя чувствовать.
Марик организовал переезд родителей и брата.Старики звонили довольные, звали приехать.Днем, правда, слишком жарко и влажно, но и в Нью-Йорке летом не лучше.Зато воздух чище, и вода в океане теплая, можно купаться, как в Одессе. Марик и Мара, у которой летом клиентов было меньше, полетели их навестить.Родители поселились в трехкомнатной квартире Марика, Арик — в двухкомнатной и приходил к ним обедать.Настроение у всех после переезда было хорошее, и Мара наслаждалась пляжем, океаном, морским воздухом, сознанием того, что им принадлежит эта светлая квартира — надежное вложение в будущее.Но чем дальше, тем больше ее раздражал чуждый ей бесцеремонный уклад.Родители входили к ним в комнату без стука.Один раз утром Семен Григорьевич зашел за книгой, застав их в постели в самый неподходящий момент.А Марья Марковна вошла в ванную, когда Мара принимала душ (она перестала запираться в ванной на случай, если закружится голова, как было уже несколько раз), и стояла, бесцеремонно разглядывая ее через прозрачную дверцу, пока Мара не попросила ее уйти.Она облегченно вздохнула, когда Арик отвез их в аэропорт и они наконец -оказались дома.Арика они в этот раз почти не видели.Он познакомился -с Адой, молодой женщиной из семьи одесситов, и проводил с ней все свободное время.
В Нью-Йорке жара уже спала, и они с Мариком много гуляли.Мара следила теперь уже за своим питанием и упивалась ожиданием ребенка.Они стали подыскивать новое жилье.Мара была на пятом месяце и на седьмом небе, когда врач стал настаивать, чтобы она сделала тест — проверить, нет ли у ребенка наследственных болезней.Насколько Мара знала, среди ее родственников заболеваний, которые могли бы передаваться по наследству, не было, и у Марика тоже.«Вам уже за тридцать пять, в таком возрасте процент проблемных беременностей резко увеличивается.Мы рекомендуем это всем будущим матерям».
Тест показал болезнь Дауна. Мара постарела за один день на десять лет.Она никак не могла свыкнуться с этой мыслью, не могла поверить.Они сидели в квартире совершенно потерянные, Марик плакал. Она хотела подойти, обнять его, но он вдруг сказал:
— Ну почему, почему это должно было случиться со мной?
Она застыла, вдруг почувствовав себя ослабевшей, голова закружилась.А ребенок продолжал двигаться у нее в животе как ни в чем не бывало.
— А может, они ошибаются, Маричек?
— Нет, Мара, не ошибаются. У Илюши, внука тети Доры, болезнь Дауна, и у дочки моей двоюродной сестры Белы, которая в Чикаго живет.
Как же так?Ведь он говорил, что наследственных болезней у них в роду нет.Значит, врал?
Мара занялась поисками врача, чтобы сделать аборт.Марик теперь часто ходил с глазами на мокром месте. Один раз даже упрекнул Мару:
— И почему я не послушался маму? Она говорила, что надо на молодой жениться.
— Но это же у тебя плохая наследственность!
— Ну и что, мы ведь все нормальные. И врач сказал, что проблемы бывают у женщин после тридцати пяти лет.Что я скажу маме?
— Маме?! Напомни ей про Валю!
Марья Марковна была недовольна, что Мара собирается делать аборт.
— А я хочу внука!
— Такого, как у тети Доры? Ментально больного? — спросил Марик.
— Нет, такого не хочу.
Найти врача, который сделал бы аборт при таком сроке, оказалось трудно.А время шло.Мара жила на грани срыва, а потом уже просто на автопилоте.Не было сил реагиривать ни на что.В начале шестого месяца наконец нашли врача.Вечером накануне аборта Марик заплакал.
— Ну что, Маричек, что же сделаешь, — обреченно сказала Мара.
Он рыдал, как ребенок — да, по правде говоря, и ребенком так не рыдал.
— Что, хочешь оставить? — без удивления спросила Мара. У нее самой не было сил решать-перерешивать.
— Нет, нет, — бормотал Марик сквозь рыдания.
Выжить, сохранить род, нарожать как можно больше детей.Раньше это было самым важным, ведь многие дети погибали в младенчестве.В чем настоящая жалость и человечность — привести в этот мир заведомо больного человека, обреченного на страдания, принести горе его близким — или остановить это развитие, пошедшее по ложному пути, как рост раковых клеток в организме, пока еще можно, с тем чтобы в будущем родить здорового ребенка всем на радость, для полноценной жизни?Но не то же ли это самое, что делали в Спарте, сбрасывая больных, слабых детей в пропасть?Нет, не то — ведь те дети уже родились, это были отдельные от родителей личности.А зародыш, умри Мара сегодня, никогда не станет личностью.Не станет никем.Нести свой крест, проявлять милосердие к больному и слабому — да, если так сложилась судьба, если выхода нет.Но выход есть.Не случайно, наверно, такой выбор был дан человечеству, когда оно научилось бороться с болезнями, уносившими детские жизни.
Рано утром Марик повез Мару в больницу.Они оставили машину на улице и начали свое короткое восхождение на Голгофу. Мара смотрела под ноги и видела свой выступающий живот и разукрашенный осенью асфальт.Коричневые листья дубов, все оттенки красного — от розового до темно-бордового — кленов, крошечные горохового цвета веера гингко.А наверху — неопрятные космы старой плакучей ивы и дамские пальчики акаций.
Маре сделали искусственные роды.Все было как в страшном сне.Она не ходила на работу.Чувствовала себя очень слабой, но еще тяжелее было моральное состояние.Она выходила на улицу и брела, куда глядели глаза, куда несли ноги.Глядела на голубые и розовые облака в предзакатном небе.«А у меня не будет ни мальчика, ни девочки». Какие чудные детские вещи для новорожденных она видела в магазине, но еще не успела купить!
Вечером позвонила Марья Марковна. Марика не было дома.
— Как ты ся чувствуешь? Ну ничего, ты молодая, поправишься.Пусть Марик мне позвонит, когда придет с работы.
Через пару дней Марик принес и попросил Мару подписать бумаги, что она отказывается от права собственности на квартиру во Флориде в пользу Арика.
— Как это?!
— Понимаешь, Арик собирается жениться, Ада уже беременная. А у нас ведь все равно не будет детей.Так что им она нужнее.
«Боятся, что, если с Мариком что-то случится, квартира мне достанется».
— Марик, но я ведь твоя жена!
— Но у меня есть брат, мать, отец. Скоро будет племянник или племянница.
— У тебя есть еще ты! И я. Давай продадим квартиру во Флориде и купим дом здесь.
— Зачем нам дом, если нет ребенка? Нам и так хватает.Подпиши, так всем будет лучше.
— Всем? Я должна подумать.
— Подумай. Только нужно это сделать побыстрей.
Мара опять пошла к папе советоваться.
— Раз они такие, подпиши, детка. Покажи им, что ты выше этого.
И Мара подписала, что не претендует на квартиру. В конце концов, Марик прав: ребенка нет, а остальное все неважно. У нее не было сил бороться.
Она вышла на работу, все стало возвращаться в обычную колею.Она ушла в себя, и Марик стал больше помогать ей по дому.Мара была ему благодарна.Как-то к ним зашла в гости Инна и была поражена потухшим видом Мары. После еды — обычной, недиетической — она пошла на улицу покурить и позвала с собой Марика.
— Слушай, нужно что-то делать, а то Марка совсем загнется. В конце концов, она еще молодая, заведете себе ребенка.Совсем не факт, что второй раз будут проблемы.Ведь у Белы второй ребенок нормальный?
— Да.
— Ну вот. Повези ее куда-нибудь, сделай для нее что-то. Ведь она столько для тебя сделала! Ты посмотри на себя, ты сейчас моложе выглядишь, чем когда мы познакомились.Поезжайте в Европу.
— Да, Мара давно уже хотела в Париж.
— Вот-вот! Увидеть Париж — и умереть.Это действительно ее встряхнет.
Поднявшись наверх, Инна заговорила о том, что Маре необходимо поехать в отпуск.Когда Марик сказал про Париж, лицо Мары просветлело, крылья бровей взлетели вверх. «Это вы сейчас придумали?»Она кинулась обнимать мужа и Инну. Остаток вечера они проговорили о предстоящей поездке в Париж — Инна там недавно была и делилась восторженными впечатлениями, и раз уж они будут во Франции, то и на Ривьеру.
В разгар планирования поездки — Мара набрала путеводителей и справочников в библиотеке и дотошно, как всегда, изучала их — позвонила Сана, пригласила их к себе, сказала, что ей нужно делать ремонт, и попросила брата и Мару ей помочь.Нанимать слишком дорого, а втроем они справятся за несколько уик-эндов.
— Вот и Яшенька нам поможет. Да, Яшенька?Дядя Марик совсем тебя забыл, правда?
Яша набычился и выбежал из комнаты.Мара видела, что Марик чуть не плачет.
— Знаешь, Маруся, придется поездку пока отложить. Надо помочь Сане, — сказал он, когда они вернулись домой.
— А почему не отложить ремонт? И вообще, почему ты должен тратить выходные на Санин ремонт?
— Она одна с ребенком, кто ей поможет, если не я?
— Если ты не будешь отдыхать и подорвешь свое здоровье, им что, легче будет?
— Мара, ты не понимаешь. Ты видишь, Яшенька уже отвыкает от меня.Если у меня нет своих детей, пусть хоть будут племянники.
— У тебя могут еще быть свои дети. В конце концов, мы можем усыновить.
— Зачем я буду усыновлять чужого ребенка, когда у меня есть племянник?
Через неделю они начали приводить в порядок Санину квартиру.Мара тоже помогала красить и готовила на всех еду. Вернувшись в воскресенье, прослушала на автоответчике сообщение от Инны: «Ну, парижане, уехали, как англичане, не попрощавшись? Если вы еще здесь, позвони, Мара, хочу прийти на -чистку до твоего отъезда».Мара ушла в спальню и позвонила оттуда Инне.
— Иннуля, мы никуда не едем.
— То есть?
— Мы делаем ремонт у Саны.
— То есть?
— Вот то и есть. Накрылся Париж. Нужно помогать сестре.
— Знаешь, Марка, не хочу вмешиваться, но не послать ли его подальше к маме? И к папе, и к брату, и к сестре?
— Он просто слишком добрый.
— Извини, это уже не доброта. Это по-другому называется.
— Ладно, Иннуся, я пойду, а ты позвони Мальвине, назначь апойнтмент.
В следующую субботу Мара не пошла работать к Сане, а пошла к отцу.В лифт вместе с ней вошла пара пожилых китайцев, пропавших нафталином.Сразу видно было, что они пара — такая пара, когда люди образуют единое целое.Когда за плечами почти вся жизнь, с болезнями, горем, радостями и только смерть может их разлучить.Будет ли так у них с Мариком? И когда папа в ответ на ее рассказ об отложенной из-за Саниного ремонта поездке в Париж начал очередное «покажи им…», она решила, что покажет. На дверь.Пора. Когда Марик вернулся от Саны, она сказала, что не будет возражать, если он переедет во Флориду. И чем скорее, тем лучше.
Через два месяца Марик уехал.То, что Мара предложила расстаться, было для него неожиданностью.Его самолюбие, пусть и небольшое, было ущем-лено, и он стал искать поводов для ссоры.Мара ссор не хотела и старалась -поменьше бывать дома, иногда ночевала у папы.Тут как раз кончился -контракт у жильца в квартире Марика, и до отъезда во Флориду он переселился туда.Он не звонил ей, но она сама стала ему иногда позванивать, спра-шивать, как дела, так что расстались они если не по-хорошему, то и не по—плохому.
Первое время Марик был занят устройством на новом месте.В соседнем с родителями и братом доме продавалась однокомнатная квартира-студия с балконом, и было решено ее купить, чтобы туда переехали родители — много ли старикам надо? — а Марик должен был переехать в принадлежавшую ему (и когда-то Маре) квартиру. Он купил студию за наличные и пока поселился в ней сам, чтобы не дергать родителей, а то мама в последнее время стала неважно себя чувствовать.
—
Чтобы растормошить Мару, Инна предложила ей ходить вместе с ней на йогу.Мара приходила в класс и старательно дышала, все больше увлекаясь усвоением асан.
— Йога передает всю мудрость мира каждой клетке вашего тела, защищает душу от бесконечного числа переменных жизни, — витийствовал их гуру Крис, пока они медленно опускали перед собой руки жестом, очищающим «центральный канал». Мара видела скептическую улыбку на лице Инны, но ей хотелось верить Крису. Она так устала от этих переменных!
После класса какая-то тетка подошла и спросила Инну: «Вы не знаете, что такое чакры? А что такое эфир?» Инна вспомнила песню, которую слышала еще в Киеве:
Мантры пропели, и чакры промыли,
И голубую спираль раскрутили.
Пили мы прану, дышали эфиром
И заедали зефиром с кефиром!
Она прыснула и извинилась перед теткой.
— Ты чего? — спросила Мара и, когда Инна пропела ей песню, рассмеялась тоже.
— Спасибо тебе, Иннуля, за йогу. Именно то, что нужно.Не знаю, как ты, а я точно чакры промыла.И сейчас пойду запью кефиром. Но без зефира! — Мара начала очередную диету, предписывающую кефир или творог по вечерам. — За все тебе спасибо, лапуля.
Мара с Мариком изредка перезванивались, он рассказывал ей о своих делах.Потом стал звонить чаще, разговаривать дольше.Слушал Марины увлеченные рассказы про йогу, про новый бренд продукции, которую она стала закупать для салона, ее советы, когда он жаловался на недомогания. А потом стал просить: «Приезжай, я скучаю, Маруся…»
И она полетела к нему.Марик радовался, плакал, сразу беспрекословно отдавшись Мариным заботам. За два дня он стал заметно лучше выглядеть, перестал плакать, рассказывал ей о своих новых коллегах и, когда она его спросила: «Ну так как же все будет, Маричек?», опустился перед ней на пол и, положив голову ей на колени, сказал: «Переезжай. Мне плохо без тебя».
На следующий вечер Мара решила устроить праздничный обед в честь воссоединения. Она сварила грибной суп, который он любил, сделала салат с мандаринами, жареным миндалем и красным луком, запекла баранью ногу и картофель с розмарином и чесноком — бог с ними, с калориями! Купила шампанское, испекла яблочный пирог со слоем взбитых белков сверху.К приходу Марика с работы стол был красиво накрыт, играла тихая музыка — Мара поставила одну из своих любимых кассет — и, услышав звук ключа в замке, зажгла свечи.Марик вошел, просиял глазами, обнял и поцеловал Мару.
— Марусечка, спасибо, спасибо тебе!
— Иди мой руки, садись за стол, спасибо потом говорить будешь.
Услышав меню, Марик издал победный клич и отправился в ванную.Когда они сели и Марик открыл шампанское, зазвонил телефон.
— Да. Мы только сели обедать. Сейчас спрошу у Мары, — Марик прикрыл трубку рукой. — Это Ада. Она забыла ключ от машины у родителей и хочет, чтобы я ее отвез, ей утром будет нужна машина.
— Но у нее же есть муж! Почему он не может ее отвезти?Пусть до завтра подождет или такси возьмет, если так срочно.Почему ты должен решать их проблемы? Не маленькие, в конце концов!
— Ада, я не могу, позвони Арику, — сказал Марик в трубку. — Ничего, уйдет пораньше. Возьми такси. — Он шумно вздохнул, прикрыв трубку рукой. — Ада, I’m sorry[6], но я сейчас не могу.
Настроение было подпорчено, но Мара не дала ему совсем увянуть.
— Наливай, Марик!
Он наполнил бокалы:
— За нас.
Они чокнулись и отпили несколько глотков, глядя друг на друга.
— Все будет хорошо, Маричек.
Только они приступили к салату, как отворилась входная дверь.Марья Марковна открыла ее своим ключом. Она прошла в комнату, не здороваясь, и, увидев накрытый стол со свечами и шампанским, побагровела:
— Сидишь тут, прохлаждаешься, когда брату нужно помочь.
— Мама, пусть он сам себе помогает. Что он, ребенок, что ли?
— Он не может. Адочке нужно срочно забрать ключи, потом ее родители спать лягут.
— Мама, мне тоже нужно спать. И есть.Я ведь только с работы пришел.
— Эгоист. Только о себе думаешь.
Марья Марковна поджала губы, всхлипнула и позволила нескольким слезинкам скатиться по щекам.
— Марья Марковна, Марик всегда заботится о родных. Но сегодня… — вступила Мара.
— Я разговариваю со своим сыном! У него есть мать, брат, сестра, племянники, и он обязан с этим считаться! — Она произносила: «обьязан». И, величественно выплывая из квартиры, сказала:
— Я скажу Адочке, чтобы она спускалась, что ты ее отвезешь.
Марик первым нарушил молчание:
— Маруся, извини, но я должен поехать.
Когда он вышел, Мара долго сидела молча, потом выпила свое шампанское, налила себе остывшего супа, поела и выпила чая с куском пирога.Слез не было.Она вытащила из сумочки обратный билет, позвонила в авиакомпанию и поменяла день отлета на завтра.
Развод проходил долго и тяжело.Мара с Мариком жили теперь в разных штатах с разными законами, и их лоеры старались сыграть на этом.Игра шла в одни ворота — в пользу лоеров, которые растягивали время, как могли, потому что время — это деньги.«Лоеры — узаконенные жулики».Мара сменила троих.Все поначалу сулили золотые горы, но в итоге золото текло только в их карманы.Марик при разводе отказывался отдавать Маре то, что ей причиталось, мотивируя тем, что у нее нет детей, а он хочет помогать племянникам.Но тут закон оказался на ее стороне.Оба адвоката сказали, что помогать племянникам — это его право, но не обязанность.Мара не собиралась уступать ни в чем — хватит, науступалась.Она накручивала себя, вспоминая его жадность (однажды подарил ей пластмассовый браслет) и бесхарактерность, граничащую с безжалостностью (вынудил подписать отказ от права на квартиру, когда она потеряла ребенка).Ей присудили алименты, и Марик сначала звонил ей с упреками, а потом с жалобами на родных, которые тянут из него деньги, совершенно не считаясь с его ситуацией и ухудшающимся здоровьем, и каждый раз плакал.Мара выслушивала, так как понимала, что ему больше некому пожаловаться, но не позволяла себе скатываться к прежней жалости к нему.Жалеть его было бесполезно.
— Ты сам виноват. Если ты себе не поможешь, никто тебе не поможет.Никто не может быть за тебе счастливым, — твердила она на разные лады.
Ей было жаль не столько себя, сколько потерянного времени, своей мечты, которой, наверно, уже не суждено осуществиться.Раньше Мара, выросшая рядом со своим отцом, сильным, добрым человеком, любила мужчин.После Марика стала видеть их недостатки так ясно, что понимала, как трудно ей -будет влюбиться снова.Значит, не будет у нее ребенка.Это была единст-венная мысль, которая вызывала слезы на глазах, но об этом она ни с кем не говорила.
В конце лета Инна предложила Маре поехать в Тангелвуд, летнюю резиденцию Бостонского симфонического оркестра.Она зарезервировала комнату в маленькой гостинице и заказала билеты на вечерний субботний и дневной воскресный концерты.В субботу днем они поехали на ярмарку народных промыслов, а в воскресенье утром в музей в Вильямстауне. Очаровательный университетский городок, отличная коллекция.Просто удивительно, что все это собрала одна супружеская пара.Мара ахнула, войдя в большой центральный зал музея, где висели картины импрессионистов и постимпрессионистов.Не могла оторваться от Ренуара. Инну привлекли не столь громкие имена — Стивенс, Болдини, прелестные картины которых висели в боковых залах.
Они перекусили в кафетерии при музее.За соседним столиком сидел моложавый мужчина маленького роста и читал «Новое русское слово».Услышав русскую речь, он поднял глаза на женщин и поздоровался.«Симпатичный», — понизив голос, сказала Маре Инна. У мужчины были благородное, с правильными чертами лицо и спортивная, несмотря на возраст, фигура.Наскоро проглотив ленч, подруги попрощались с мужчиной и вышли.«Счастливо», — отозвался он, улыбнувшись.
Дорога шла мимо лесов, ферм и поселков, раскиданных среди Беркширских холмов.Они проезжали мимо пасущихся лошадей, овец, коров.Пегая корова, похожая на поросенка, бежала сбоку галопом, пытаясь обогнать стадо, шедшее вдоль шоссе.У нее были большие висящие уши.Слева от дороги было кладбище, справа — перекресток с желтой табличкой «Dead end»[7].«Очень оптимистично», — подумала Инна.
Сегодня они сидят на траве на поле, заполненном тысячами людей.Это последний концерт сезона, и, когда Инна позвонила, все билеты на места под навесом были уже проданы.Небо хмурое — как бы не было дождя.Маленькая фигурка дирижера с разлетающимися волосами, в свободной белой робе властвует над оркестром, над притихшими людьми, над природой, над небом, вдруг раздвинувшим тучи и пославшим вниз яркий луч.Люди долго аплодируют.Инна и Мара заходят сбоку под навес, подходят к сцене, чтобы вблизи посмотреть на человека с вдохновенным лицом, выходящего на поклоны.Музыканты, тоже по-летнему в белом, отложили смычки и аплодируют дирижеру.Такое нечасто увидишь.
Толпа начала разбредаться к выходам.
— Иннуся, лапуля! Спасибо, что ты меня вытащила.Поехали, посидим где-нибудь, кофейку попьем.
Они сидели на веранде кафе в маленьком городке по соседству с Тангелвудом. Взяли яблочный пирог a1 la mode с мороженым, нью-йоркский творожный торт с соусом из свежей клубники и по чашке кофе латте.Уютная новоанглийская провинция — пышные, яркие цветы в длинных ящиках под окнами, в кадках у крыльца.
— Танцы, музыка, картины, юмор, театр… Выбирать то, что нравится, что впитывает душа чистого и хорошего.Впитывать чистую, положительную энергетику хорошо любому человеку.Своего рода душевная диета.И ее нужно придерживаться так же, как мы соблюдаем диету, когда у нас проблемы, например, с печенью или с желудком.
Инна задумчиво слушает Марину тираду.
— Я вот думаю, может, Марик еще может измениться. Без меня он так одинок, ведь никому, кроме меня, он на самом деле не нужен, — говорит вдруг Мара.
— Нет, Маруся, одинокий неизлечим.
— Иннуля, солнце мое, ну какая ты все-таки умная! Что ни скажешь, все в точку.
— Это не я, это Вера Павлова.
— Что за Вера? Твоя знакомая?
— Нет, просто поэт.
II. Марк и Мара
Марк Кузнецов приехал в Америку в 1981 году и сразу занялся поисками невесты.Ему не нужно было думать о трудоустройстве — его, ученого пусть и с негромким, но все-таки именем, уже поджидало место профессора в университете.В Союзе он был выездной, несмотря на имя и фамилию, а может, даже благодаря фамилии — не Рабинович какой-нибудь.Пару лет назад он побывал в США и в Японии, а в Польшу и ГДР вообще ездил, как к себе домой.Из-за такой его хорошей жизни эмиграция Марка стала полной неожиданностью как для окружающих, так и для него самого.Дело в том, что его единственный сын с женой и маленьким внуком решили эмигрировать, а дороже сына, которому он был и отцом, и матерью, у него никого не было. Так что вопрос «ехать — не ехать?» для него не стоял.
Правда, была еще старенькая мать Марка, но она, хоть сама уезжать отказалась, настаивала на его отъезде.«Поезжай, Маркуша, там ты будешь нужнее, а я не пропаду.И за папиной могилой кто-то должен ухаживать».Марк успокаивал себя тем, что сможет оттуда хорошо обеспечить мать материально — благодаря большому потоку отъезжающих всегда можно было выгодно поменять деньги, которые люди не могли вывезти с собой.Кроме того, в Союзе оставалась вторая жена Марка, и он был уверен, что она, если нужно, будет ухаживать за его матерью так же самоотверженно, как она ухаживала за его больным отцом в последние годы жизни. Несмотря на то, что жизнь с Марком была для Али как короткая командировка в рай, ехать она наотрез отказалась: Аля была убежденной сталинисткой, выросла навеки благодарной товарищу Сталину за свое счастливое, хоть и полуголодное детство, поэтому вопрос «ехать — не ехать?» для нее тоже не стоял, хотя ее решение было противоположным решению Марка. А его отец провел много лет в тюрьмах и лагерях, его трижды сажали и выпускали — последний раз он освободился уже после смерти Сталина, — так что особой благодарности к вождю и учителю Марк Кузнецов не испытывал. Разница во взглядах по столь принципиальному для обоих вопросу не омрачила недолгие годы, прожитые ими вместе, так как они с самого начала договорились этой темы не касаться.Но проклятый вопрос, как они ни пытались перехитрить самих себя, все-таки настиг и разъединил их. Расстались они по-хорошему, так как не были виноваты друг перед другом, — виноват был товарищ Сталин. К тому же Марк, уезжая, хорошо обеспечил Алю и ее дочь-подростка.
Несмотря на то, что он был кабинетным ученым-одиночкой, Марк не мог жить один.Хотя с первой женой он давно разошелся — тоже, кстати, по-хорошему и очень ей помогал, — но тогда у него оставался сын, воспитанием которого он занимался, растя не просто ребенка, а друга и преемника для себя.Но сын сначала уехал учиться в другой город, а потом женился.Тогда в его жизнь вошла Аля. Она была спортивной, как и он — велосипед, байдарка, поездки в горы — а главное, помогала ухаживать за больным отцом.Мать не справлялась, Марк много ездил по работе, и если б не Аля, пришлось бы кого-то нанимать.
Вскоре по приезде в Америку Марк познакомился с разведенной бездетной москвичкой Инной, толковым инженером, кандидатом наук, и стал ее любовником.Но очень быстро их отношения перешли в дружеские. И дело было не только в том, что Инна была выше ростом, — оказалось, что им интересней общаться, чем спать друг с другом. Их острые языки, сцепившись, уже не расцеплялись.Марк еще немного поэкспериментировал, но вскоре убедился, что это тупиковый путь.Он уважал всех этих женщин, иначе бы он себя не уважал, но локальный поиск не дал ожидаемых результатов.Нужно было увеличивать масштаб охвата.
Повстречавшись с эмигрантками из разных стран и даже с одной коренной американкой, он убедился, что жена ему нужна русскоговорящая и «оттуда», поэтому он решил дать объявления в русских газетах, которые выходили в Америке. Пошел поток звонков и писем.
— Ты знаешь, сколько вашего брата на каждого нашего брата — ого-го! — самодовольно говорил он Инне.
— Много, да не на каждого. Это ты у нас такой выдающийся.
Письма с грамматическими ошибками и дурно написанные он сразу выбрасывал, остальные сортировал в порядке убывания привлекательности.Привлекательность определялась по сумме внешних данных, где слагаемыми были относительная молодость, стройность и маленький рост, и оригинальности стиля, не столько литературного, сколько проявляющего характер соискательницы.Первой кандидаткой, которую он посетил, была женщина моложе его на несколько лет, тоже доктор наук, но гуманитарий, из породы «сам с усам» — такие ему всегда нравились.Он готов был жениться с места в карьер, но облажался, как граф Нулин, так как она была не готова с ходу пуститься во все тяжкие, а он был не готов к тяжким трудам по завоеванию ее. Поэтому полюбовным у них получилось только расставание, и они даже не предложили друг другу остаться друзьями: в их занятой жизни не было места лишним друзьям. После этого Марк навестил еще двух невест из списка, но задерживаться не стал, и не потому, что ему не светило, а потому, что боялся, что, не дай бог, за-светит.
Однако пыл его не убавился после этих первых неудач.Он вообще никогда не останавливался перед недосягаемым.Тут, наверное, играло роль самосознание, рано выработавшееся у него под влиянием отца.Годы, проведенные с отцом между его отсидками (первый раз отца арестовали еще в двадцатые годы), оказали на него влияние, обратно пропорциональное времени, проведенному вместе.Однажды отец рассказал ему, как урки в лагерном бараке избивали при нем человека, называя его жидом, хотя человек был чистокровным русским. «Вот он, — показывали урки на отца Марка, чистокровного еврея, — не жид, а ты жид». Это было одним из определяющих моментов в жизни Марка. Оказывается, кто ты есть, важнее, чем то, на какой шесток ты посажен.И Марк рос, не считая себя жидом, к антисемитизму относился, как к чему-то его не касающемуся, жертвой себя никогда не считал.Официальный антисемитизм, начавшийся во время Отечественной войны и расцветший в последующие годы, не остановил его на пути к достижению поставленных целей, разве что сделал этот путь более длинным.Но трудности, которые приходилось преодолевать, только подстегивали его.И если ему приходилось работать больше, чем людям с чистой анкетой, то он работал.Начинал с малого, но никогда не довольствовался им и в результате сделал хорошую карьеру в науке.Когда его, лучшего студента на курсе, вместо аспирантуры распределили на завод, он быстро вник в существо дела, запатентовал несколько изобретений и вскоре защитил диссертацию, что в конце концов привело его в академическую среду, куда он всегда стремился.К тому времени он был уже начальником цеха, но руководство людьми не прельщало его.Он хотел вернуться в мир идей.
Марк помнил себя с момента пробуждения интереса к точным наукам, возникшего вследствие прорезавшихся лет в пять-шесть способностей к ним.С тех пор он этим жил, отвлекаясь только на спорт, так как рано понял, что, если не -укрепит себя физически, маленький рост может стать еще одной врожденной -помехой в жизни.Фанатичeская преданность науке могла бы стать препятствием к гармоничному развитию, но на каждом отрезке жизни возникали люди, имевшие на него большое влияние, которые расширили его кругозор.Мама читала ему стихи, причем не те, что учили в школе, а те, что любила сама, будучи гимназисткой.Она декламировала ему Надсона, Бальмонта, Северянина, Лесю Украинку, и голос ее порой дрожал, а на глаза навертывались слезы.Тренер по гимнастике преподал уроки любви к природе, устраивая загородные вылазки для своих питомцев. Любимый институтский профессор, проникшийся взаимностью к способному студенту, часто приглашал Марка к себе домой и, обнаружив прореху в его музыкальном образовании, заставлял его слушать классическую музыку из своей коллекции, а иногда даже прибегал к сомнительному приему, обещая поставить «отлично» только при условии, что Марк сходит на концерт в филармонию по его рекомендации. Так что впоследствии Мара даже удивлялась музыкальной грамотности столь далекого от музыки человека.
Лицо Марка было красиво той благородной красотой, которая привлекает уверенных в себе женщин, ищущих героя, достойного поклонения, и стабильности в отношениях.За это благородство черт даже высокие женщины, которые клевали на него, были готовы простить ему маленький рост, предчувствуя его постоянство и преданность, если сумеют его заарканить.Но он не прощал им преимуществ высокого роста и искал таких, на которых мог позволить себе смотреть хоть немного, да свысока.Несмотря на миниатюрность, никто не называл его уменьшительными именами, только полным именем или по отчеству.Теперь же, когда вместе с отечеством он потерял и отчество, все называли его Марком. А на работе — профессор Кузнецов.
Он усовершенствовал брачный поиск, составив что-то вроде анкеты, с той разницей, что вместо вопросов в ней были ответы.Ему важней было показать себя, чем узнавать других.Анкетой он сразу заявлял правила игры. И если какая-то из адресаток продемонстрирует правильную реакцию, то это и будет Она. Так в сказках выбирали женихов для богатых или капризных невест их отцы-самодуры: женихи должны были продемонстрировать, что достойны серд-ца красавицы, выполнив невозможное, — например, отгадать три загадки или подпрыгнуть, сидя верхом на лошади, до верхнего этажа терема и на скаку поцеловать сидящую у окошка принцессу. Теперь Марк сразу посылал откликнувшимся анкету, что значительно увеличило эффективность начальной стадии сортировки претенденток.
Получив письмо от Мары, Марк ответил и попросил фотографию.«Зачем Вам фотография?Я и так знаю, что я Вам понравлюсь». Ему это еще как понравилось — ого-го! — но он настоял на своем. На фотографии маленькая женщина в розовом платье без рукавов смотрела на скрипку, которую обеими руками держала перед собой.Снимок был сделан, когда ее друг из московского оркестра, приехав на гастроли, привез ее любимую, очень хорошую и дорогую скрипку, которую не разрешили взять в эмиграцию. Это был смертельный номер: перед посадкой в самолет на таможне шмонали через одного, а он вез две скрипки. Его не проверили.И вот Мара держала в руках драгоценный инструмент и смотрела на него, как на чудо.Опущенного лица почти не было видно, но Марк, фанатически любящий свою науку, мог оценить это фото как никто другой.Да и видно было, что женщина еще молодая, стройная и, судя по всему, ниже его ростом.Маленький рост был его главным требованием к женской внешности.В остальном же его больше интересовало то, что внутри, а не снаружи. Посмотрев на фото, Инна сказала: «Зачем тебе эта фифочка со скрипочкой?» А когда в следующем письме Мара прислала фотографию со своей собакой Дэзи, сказала с усмешкой: «Честно говоря, мне больше нравится собака, чем твоя фифа Мара».
Как и Марк, Мара приехала в Америку в 81-м. Когда у них в оркестре сменился главный дирижер и новой метлой начал подчистую выметать всех евреев, она сразу решила эмигрировать, даже не попытавшись найти другую работу — так она разочаровалась в своей стране.Она разошлась с мужем, взяла сына-студента и вскоре появилась со своей скрипкой на нью-йоркских улицах.Мара считала нечестным получать велфэр, как другие, которые нередко годами сидели на пособии от государства, для которого ничего не сделали.И она упорно играла конкурсы в оркестры и играла на уличных перекрестках.Она гордилась тем, что может прожить на любую сумму, как бы мала она ни была. Друзья-музыканты, которые приехали раньше, помогали, как могли: ссужали деньгами, давали советы и рекомендации для устройства на работу.
Скоро она поняла, что надо делать, чтобы пройти конкурс в американский оркестр, научилась играть перед комиссией.В Союзе на конкурсе оркестровые музыканты играли как солисты.Здесь же комиссия, сидящая за занавеской и не видящая музыканта, слушает его в какой-то степени как музыкального робота.Он должен быть таким же, как все, членом команды, не выпендриваться, не демонстрировать музыкальность, не увлекаться оттенками, а профессионально играть то, что написано в партитуре, без отсебятины.Мара пoняла и как нужно играть Моцарта, которого на Западе исполняют гораздо чаще, чем в России. Моцарт — беспримесная чистота эмоции, радость, почти бесплотность, без пафоса, без нравоучения.Ужас погружения в ад в финале «Дон Жуана» — и чистота духа в молитве, как в «Реквиеме». Мандельштам услышал подобное в Шуберте: «…он Шуберта наверчивал, как чистый бриллиант». Именно чистый бриллиант.
Через несколько месяцев после приезда Мара начала работать в оркестре, во вторых скрипках за последним пультом.Жить было можно, и она постепенно обрастала скарбом, создавая уют по средствам, как дочь бедных, но благородных родителей.Правда, ее родители были вовсе не бедными по советским меркам.Отец был уже персональным пенсионером, имел многочисленные льготы, которые заслужил на партийной работе.Мать была учительницей. Когда Мара была маленькая и у кого-то из детей родственников или друзей был день рождения, мамa всегда покупала два подарка: один имениннику и второй, точно такой же, для Мары. Поэтому Мара обожала дни рождения — и свои, и чужие.
Одно время перед войной отец работал первым секретарем обкома партии.Этим он и навлек теперь на дочь кучу неприятностей.Дело в том, что вскоре после отъезда Мары у мамы обнаружили рак.Умирая, она взяла с отца обещание, что он обязательно воссоединится с дочерью.Отец торжественно поклялся в этом обожаемой жене и не мог нарушить клятву, даже перед лицом тех трудностей и позора, которые ему пришлось вынести, чтобы уехать.Но его согревала мысль, что он ни в чем не погрешил перед этим святым для него прахом, урну с которым взял с собой, чтобы вместе с дочерью предать его земле в Нью-Йорке.
Однако ждать этого момента пришлось долго, потому что в Италии, где эмигранты получали визы, отец нарушил инструкцию, данную ему Марой: написать в анкете, как требовалось, что он был членом партии, но никому не говорить о достигнутых им партийных высотах. Потом уже Марк ей рассказывал, что следователь однажды сказал его отцу на допросе: «Люди часто говорят нам о себе такие вещи, которые мы бы сами никогда не узнали, если б они нам не рассказали». Это правило универсально, и они оба старались придерживаться его и никогда не вылезать с лишней информацией о себе.Но Григорий Евсеевич так гордился своим славным прошлым, что не мог не похвастаться им во время интервью в американском посольстве.И ему не дали визу.Почему-то американцы, от бейсболок до кроссовок одетые в шмотки, изготовленные китайскими коммунистами, и не боящиеся иметь огромный государственный долг коммунистическому Китаю, всегда с недоверием относились к российским коммунистам.И Маре пришлось дойти до сенатора штата, чтобы ее отцу разрешили приехать.Эта борьба, в которой ее поддерживал весь оркестр, заняла почти год.И вот наконец Мара стоит в аэропорту с цветами, сенатором, друзьями и фоторепортерами и встречает отца после долгой разлуки. Торжественная часть закончилась, Мара с отцом оказались дома, и наконец-то — наконец-то! — можно было расслабиться и перевести дух.
Мара переводила дух, сидя на кухне, пока отец отдыхал, и от нечего делать просматривала номера «Нового русского слова», которые уже давно отдавали ей друзья, чтобы по приезде Григорию Евсеевичу было что читать. Листая газету, она наткнулась на брачные объявления. Первое же объявление, которое она прочитала, было объявление Марка. «Солидный профессор несолидного роста и поведения, used, but looks like new[8], ищет Женщину. По этому же адресу купят пишущую машинку └Эрика“ и первое издание энциклопедии Брокгауза и Евфрона». Она хохотала, как безумная, может быть, впервые после отъезда из России. Попадались и другие смешные, но какие-то жалкие, а этот профессор — совсем другое дело.Чувствуется, что интеллектуал, широкая натура.Раз серьезный ученый, наверно, не пьет.«БВП» — вспомнила она сокращение, встречавшееся во многих объявлениях, и усмехнулась.Мара знала о вредных привычках не понаслышке.
Первый муж Мары был намного старше, она вышла за него скоропалительно, в течение трех недель, потрясши этим свою семью и не слушая уверениий папы, что Митя будет пить и ходить по бабам.Но высокий красавец Митя ухаживал за ней так бережно, как и положено ухаживать за молодой неиспорченной девушкой, проявляя заботу, преданность, внимание, при этом все больше увлекая и пробуждая в ней взрослые чувства и желания.Папа оказался прав.Через несколько лет, когда у них уже был маленький Петя, Митя стал периодически погружаться в тяжелые запои.А еще он стал иногда пропадать по вечерам, при этом юлил и дарил ей подарки без повода.Запои и загулы продолжались недолго, и в остальное время Митя был хорошим мужем, ласковым, веселым и рукастым.Но доверие было подорвано, и самозабвенная девичья любовь со временем мутировала и усохла.
Мара просмотрела объявления о знакомствах еще в нескольких номерах. «Разведенный американский еврей 61 года, рост 5 футов 10 дюймов, дом с пятью спальнями в престижном районе, ищет молодую, высокую еврейскую леди, от 27 лет, рост не ниже 5 футов 7 дюймов, здоровую, привлекательную, для брака, детей, карьеры, мечты, успеха. Мать-одиночка о’кей». Какие дети, старый ты хрыч! Вот еще один профессор: «бывший москвич, интересный, спортивный, еврей, женится на красивой, стройной девушке». Не тянет на профессора.«Мягкий, отзывчивый, спокойный, с физическим недостатком (хромает), ищет женщину не старше 40, можно тоже с физическим недостатком.Любовь, заботу и преданность гарантирует».Мара вздыхает. Так… Пошли этнические: «Армянин, симпатичный, внимательный, в стране легально, познакомится со стройной легальной армянкой… Узбек, невысокий, порядочный, юморной, играю на клавишном инструменте, хочу познакомиться с девушкой бухарской или кавказской национальности… Высокий одинокий еврей ищет спокойную, ласковую женщину без претензий.Жениться не обещаю». «Врач, мистик, кандидат на Нобелевскую премию… Образованный, интеллигентный, высокий… Нормальный, обаятельный…»
Нет, лучше того, первого, нет.А что если написать этому профессору?Тут в оркестре у нее завелся платонический поклонник.Сосед-украинец тоже пытается ухаживать.Пока Мара боролась за папин приезд, она познакомилась с несколькими американцами, и один из них проявил к ней интерес, пригласил один раз в ресторан.Но с ее английским это дохлый номер. Одно дело — работу найти: взяла в руки скрипку и заиграла, а найти спутника жизни без языка невозможно. Что ж, она устроена, папа приехал, сын в колледже, можно и о личной жизни подумать.Так, нежданно-негаданно, она оказалась в числе кандидаток в картотеке Марка.
То, что Мара была музыкантом, как его первая жена, и каталась на велосипеде, как вторая, — все это нанизывалось Марком на уже очевидный для него перст судьбы: да, это Она. Он всегда идеализировал настоящее, а когда оно становилось прошлым, он извлекал из памяти эти идеальные образы — друзей, родных, жен — и примеривал их к новому настоящему, и совпадения приводили его в восторг и давали материал для сотворения нового кумира. Все это происходило так быстро, что страх перед будущим был ему незнаком.
Они договорились встретиться в сквере недалеко от ее дома.Прилетев утром, Марк пришел заранее и сел на скамейку перед недействующим фонтаном.На черных и серых плитах сквера застыли, как шахматные фигуры, сизые и белые голуби.Чайка медленно спланировала к фонтану и засеменила по цементу в поисках съестного.Из аллеи вышла женщина, и Марк сразу узнал Ее. Не красавица, не дышала духами и туманами, ничего лишнего в ней — ровно то, что нужно. Она подошла, протянула сильную маленькую руку, засмеялась: «Привет, профессор! Ну что, пошли?»И он подчинился, ни о чем не спрашивая.
Мара повела его в парк, расположенный неподалеку, болтая так, как будто они сто лет знакомы.Стоял один из благословенных, тихих и теплых дней начала октября.Богатые оттенками неяркие краски осени дарили покой глазам и душе.Все, что недавно цвело, тихо отживало и увядало, но мелкие цветы душистого табака еще источали нежно-медовый запах.Еще цвели водяные лилии и медленно плавали красные рыбы в водоеме (а как мельтешили летом!).Высокие кусты с гроздьями ярко-сиреневых ягод, а рядом другие, с охапками пуха и подобия ваты взамен того, что когда-то было цветами.У каменной балюстрады, откуда открывался вид на Гудзон, стояла группа монашек в светло-серых рясах.У самой молодой была в руках гитара, и они тихо пели чистыми голосами по-итальянски или по-испански.По-видимому, песня была о Деве Марии, потому что можно было разобрать имя Мария и слово, похожее на «крест».И мелодия, и аккомпанемент, и манера исполнения удивительно напоминали русских бардов.«Монашеский бордель», — сострил Марк, и Мара звонко расхохоталась.Когда она смеялась, щеки подпирали глаза, превращая их в щелочки, что делало лицо почти детским.
Они пошли по траве к старинному зданию в глубине парка.Детские голоса внизу под склоном и редкие крики птиц, четкие в этом блекло-голубом прозрачном воздухе, звучали как будто в отдалении, приглушенные осенью.Девушка в красном плаще и красных чулках обнимала дерево на лужайке рядом с кафе, прижимаясь щекой к стволу.Низкорослые бородатые пальмы в больших кадках еще стоят на открытой террасе, а горшки с летними цветами уже унесли.По-настоящему живы только астры, что отлично понимают облепившие их шмели и затесавшаяся среди них большая бабочка, которые с особым усердием сосут нектар из желтой ветоши цветов.Столпотворение — как на восточном базаре, иногда по два шмеля на одном цветке.Посетители кафе с просветленными лицами сидят за ажурными металлическими столиками, пьют чай, настоянный на пахучих травах в круглых стеклянных чайниках, и медленно жуют сандвичи с желтым от карри куриным салатом, стиснутым между кусками черного хлеба с изюмом.Мара с Марком садятся за столик у балюстрады лицом к реке и съедают свои сандвичи. Еще до того, как он взял ее руку, лежавшую на столе, она почувствовала, как громко бьется его сердце, и, помимо воли, ее собственное сердце догнало и подстроилось к этому гулкому, тяжелому ритму, забилось в такт. Казалось, воздух вокруг них был пропитан электричеством, пронзая разрядами тело.Никогда раньше они не целовались на людях, даже в молодости.Но эта тяга друг к другу была сильнее их.
Мара смотрит на часы и встает.Марк должен уехать непоздно, у него билет в другой город, где запланирована встреча со следующей невестой из списка.Мара идет провожать его на автобус.Они идут молча, но кажется, что не прекращается разговор — из тех, когда понимаешь другого до конца. «Не уезжать?» — одними глазами спрашивает Марк. «Оставайся», — гулко бьется в ответ сердце Мары, когда она берет его под руку.
И он не уехал, остался.Даже улетев через день, он оставался уже навсегда.Все будущие приезды, отъезды, переезд и устройство были лишь необходимым, но недостаточным условием их существования.А достаточным было то, что их души соединились навсегда.
Для Мары вопрос, переезжать или нет, не стоял.Отдав Марку свою любовь, она отдавала ему все.У него уже было постоянство — tenure.Значит, ему не нужно беспокоиться, что он может потерять работу.Постоянство — великое дело.К тому же на его кафедре работали бывший коллега из России и американец, с которым он познакомился когда-то на конференции и подружился.Марк любил коллаборации.Обсуждения с коллегами были для него наиболее -эффективным способом генерации новых идей.И Мара оставила свою работу в Нью-Йорке, добытую с таким трудом, и переехала в незнакомый город.Она была уверена, что сумеет поступить в местный оркестр, что все у нее будет, как надо.Судьба была на ее стороне.А папа приедет позже, когда она -устроится.
Через два месяца она была уже на новом месте.Они почти забыли, что нужно оформить брак, но действительность показала, что из соображений практичности лучше узаконить отношения.Они отправились в отдел регистрации браков, думая, что выйдут оттуда мужем и женой, но оказалось, что бракосочетание невозможно без анализа крови.Это требование почему-то их развеселило, но через несколько дней они отпраздновали наконец свое формальное соединение.
Близкие Марка — друзья, жены, родственники — были всегда самые лучшие, и чем ближе, тем лучше.Он собственноручно творил из них кумиров, ставил на пьедестал. Падал кумир с пьедестала, как перезревший плод, — не беда, на соседнем возникал другой, и обожание переносилось на новенького. Он и женщин своих возводил на пьедестал, обычно преодолевая их сопротивление.А Мара взобралась туда сама, и это одновременно восхищало и раздражало. Его часто подмывало уколоть ее, дернуть, ущипнуть, как будто проверяя на прочность: а вдруг соскочит? И он подкалывал и пощипывал ее своими шуточками, но она не только не соскочила, а укрепилась там, так как все его друзья и родные, даже те, кто сначала воспринял ее не слишком доброжелательно, в результате приняли ее сторону.
Мара была ловкой с детства. И хотя всерьез спортом не занималась: много времени отнимала музыка, но все связанное с движением давалось ей легко и доставляло удовольствие. Так, в детстве мама посадила ее на двухколесный велосипед, подтолкнула — и она поехала.Ни страха, ни падений.Так получилось и с водными лыжами, которыми Марк увлекался.Было само собой разумеющимся, что она тоже будет кататься.Он купил ей спасательный жилет, она встала на лыжи — и поехала, как будто всю жизнь только этим и занималась.Потом уже жилет не надевала, чтобы было видно фигуру.У Мары большая, красивой формы грудь, аккуратная, с маленьким разрезом попка и точеные коротенькие ножки.Почему-то при взгляде на эти ножки вспоминалась андерсеновская Русалочка — наверное, когда ее роскошный рыбий хвост превратился в две изящные маленькие ножки, на которых было так больно ходить, они выглядели, как ножки Мары. Но крошечные ножки Мары стояли твердо и быстро и уверенно носили ее по земле.
По приезде Мара сразу начала подрабатывать в местном симфоническом оркестре и была уверена, что пройдет по конкурсу, когда откроется вакансия.Марк тоже в этом не сомневался. Для него стало сюрпризом, а для Мары ударом, когда приняли не ее, а другую скрипачку, более слабого музыканта, с точки зрения Мары. Скоро ей объяснили в кулуарах, в чем залог успеха: перед конкурсом скрипачка брала уроки у концертмейстера, который фактически единолично решал, кого принять в оркестр. Дирижер любовью музыкантов не пользовался, с администрацией не ладил, и было ясно, что долго он здесь не протянет.И Маре пришлось, проглотив гордость и принципы, пойти на поклон к концертмейстеру и заплатить немалую сумму за уроки.Через несколько месяцев она уже сидела во вторых скрипках, продвинувшись на один пульт вперед.
С новой женой у Марка не было запретных тем.Несмотря на высокопартийного отца, Мара не была сталинисткой и, хоть и была далека от политики, сочувствовала диссидентам — возможно, потому, что зарубежные гастроли выработали у нее недоверие к советской пропаганде.Поэтому же, наверно, не слишком жалуя бардов из профессионального снобизма, она любила слушать песни любимцев Марка — Галича и Окуджавы. Он рассказывал Маре о своей непонятной ей работе, и она помогала ему, вписывая формулы в напечатанные секретаршей его статьи.Она кормила Марка его любимыми котлетами и сырниками, хотя рыба, особенно лосось и макрель, была гораздо полезней, но он терпеть не мог рыбу, и она не спорила.Но и командовала тоже.Сластена Марк любил пить чай с вареньем, заедая печеньем.Она это отменила.Если открывалась банка с вареньем, значит, нужно было доесть его до конца, прежде чем брать печенье или вафли. Марк подчинялся, но при других любил изобразить бунт: подговаривал гостей попросить, чтобы Мара угостила вареньем в придачу к пирогу или печенью, и, если она разгадывала его хитрость, громко возмущался, упрекая ее и подкусывая, иногда не без яда. Но и кусая, продолжал называть Марусенькой и демонстративно подскакивал целоваться.Она отвечала в тон, резкость и шутка вместе, но обид не копила.
Случались и другие разногласия.Однажды, вернувшись с работы, он не обнаружил черновик статьи, оставленный перед уходом на кухонном столе.
— Марусенька, я тут оставлял бумаги, где они?
— Выбросила, — спокойно ответила Мара.
— Но это очень важные бумаги!
— Не надо разбрасывать, если важные.
Он не находил, чем крыть, — и не стал искать, смирился. Правда, пожаловался Инне. «Палка ей нужна, твоей фифе, вот что».Марк передал.Мара молча взяла палехскую тарелку — она собирала их, покупая по одной каждый месяц и ставя их на специальную длинную полку, запустила ею в стенку и вышла.Марк на коленях последовал за ней.Это был найденный им действенный способ просить прощения.Мара сердилась, когда он задерживался и не звонил. Зная это, если он приходил домой с опозданием, то звонил в дверь, сразу бухался на колени и так ходил за Марой из комнаты в комнату и притворно канючил, пока она не начинала смеяться и не прощала его. Она знала, что оценки времени мужчинами нужно умножать на два, а Марком — даже на четыре. Он был быстрый, как волчок, и ему казалось, что время определяется начальным заводом, забывая, что пружина, ослабевая, замедляет вызванное ею движение.
Они приняли круг общения друг друга. Его сближение с людьми всегда происходило по принципу взаимонужности, скорее даже, нужности ему. В детстве он предпочитал индивидуальные виды спорта, и, хотя его радовали призовые места его команды по гимнастике или на велосипедных гонках, главным были его личные достижения, соревновательный стимул и то, чему он мог научиться у соратников и соперников. Так и потом: он дружил с теми, с кем сотрудничал в данный момент, с кем катался на велосипеде или на водных лыжах, с кем ходил в байдарочные походы. Общение умирало вместе с отмиранием необходимости вместе участвовать в каких-то делах. Оставались лишь те, кто стали конфидантами (у него была потребность подробно обсуждать свои личные дела, как и свою науку, потому что так рождались идеи, помогающие выработать линию поведения), и те, восхищение которыми не успело потускнеть и кто пока оставался на пьедестале.
С появлением Мары отпала потребность в конфидантах, да и в кумирах тоже. С его стороны остались коллеги, иногда их жены, а также Инна и Виктор. С Виктором Марк подружился, пока искал жену. Виктор был большой дока по этой части, правда, специализировался он по чужим женам. В молодости перелопатил всю Москву в поисках подходящей дамы сердца. Копал по возможности глубоко и относился к женщинам, как к привычной добыче. Выбор Марка одобрил. Сказал: «И как ты осмелился ухаживать за такой молодой, красивой девкой? Хвалю, старик!» А Маре: «Интересно, вот ты маленькая, но у тебя все большое!» И посмотрел плотоядно. Но на чужую собственность посягать не стал. Они быстро подружились. Виктор — меломан, у него прекрасная коллекция оперной музыки, у Мары — инструментальной. Они вместе слушали музыку, обменивались пластинками, привезенными из Союза (больше никому бы не доверили!), и могли подолгу со страстью их обсуждать.
У Мары была манера обращаться к подругам «миленький», а к друзьям-мужчинам — «дорогуша». Если Виктор быстро стал дорогушей, то Инна так и не заслужила обращения «миленький». Слишко разным было их отношение к жизни. Побывав на свадьбе у подруги, Инна рассказывала им, как весь вечер чуть не плакала: «Ведь это могла быть я!» Русско-греческая свадьба праздновалась с двойным размахом: триста человек гостей, два оркестра, менявшиеся каждый час. «Греки так упрыгались, всех тащили танцевать. Хорошая была свадьба. Вот ведь хотелось бы придраться, сами знаете, как это всегда, но не к чему!» Марк знал как, потому что у него был сильно развит дух соперничества, и его забавлял злой язык Инны. А Мара не знала. После переезда Мары Инна несколько раз возила ее по магазинам, и это тоже обнаружило отличие между ними. Инна считала одежду и косметику оружием в охоте на мужчин. «Возьми вот это — убьешь наповал». — «Мне не надо», — пожимала плечами Мара. Она одевалась экономно, без фантазии, но к лицу. Не гонялась за новинками моды, но знала, какие цвета ей идут, и, кроме черного, необходимого для работы в оркестре, покупала то, что выгодно оттеняло ее глаза, кожу, волосы, подчеркивало красивую линию груди. Главное — хороший лифчик. Она не ходила в салон — сама стригла свои кудрявые волосы бритвой и ножницами, сидя между двумя зеркалами, сама коротко стригла ногти и, хотя занималась хозяйством, содержала руки в порядке — ведь это был ее рабочий инструмент. Марку нравилось, что она не пользуется духами: он предпочитал запах женщины запаху духов.
У Мары, в отличие от Марка, и в новой жизни продолжали появляться новые друзья, иногда неожиданные. Кроме коллег по оркестру и местных музыкантов-иммигрантов, она подружилась с Ниной, женой краснодеревщика, который сделал полки для ее коллекции пластинок, и с бывшей учительницей Шурой, жившей по соседству, которая работала в офисе зубного врача. Подружилась с соседями, прогуливавшими собак, и вела с ними беседы, хотя ее английский по-прежнему оставался очень ограниченным. Еще в Нью-Йорке, сразу после устройства на работу, она взяла в приюте для животных собаку, помесь пуделя с терьером, похожую на ее любимицу Дэзи, купленную в Москве на птичьем рынке, потому что она казалась самой больной и несчастной из всех продающихся собак. Дэзи пришлось оставить с Митей, так как Мара не знала, как быстро сумеет устроиться. А Дэзи-два переехала с ней из Нью-Йорка, и Марк, никогда не имевший домашних животных и любви к ним не питавший: они не несли никакой смысловой нагрузки в его жизни, привык к собаке в доме легче, чем ожидал. Всех своих знакомых Мара приобщала к музыке, как бы далеки от нее они ни были, предлагая контрамарки на концерты и репетиции. Иногда брала с собой Марка, открыв новые для него миры Равеля и Малера. Когда они купили дом, к ним переехал Григорий Евсеевич, но не прижился и вернулся в Нью-Йорк, где чувствовал себя более самостоятельным.
Мара блюла обязанности Марка по отношению к первой жене, напоминала, когда у нее день рождения, сообщала о денежных оказиях. Про Алю говорила, что она не в счет — предала Марка, не уехав с ним, но делала то же самое и по отношению к ней: ведь Аля навещала мать Марка и помогла бы ей в случае чего. Вместе с Марком она ездила покупать бывшим женам подарки. Сам он не умел, ему было легче послать деньги, но вещи были тогда в цене.
Раньше Марк не любил ходить на пикники своей кафедры, но Мара охотно с ним ходила, нашла со всеми общий язык, несмотря на скудный словарный запас, и всех сумела расположить к себе, что не замедлило сказаться на отношении к нему на кафедре. Один старый профессор сказал после знакомства с Марой: «Я всегда говорю своим студентам: неважно, чем вы будете заниматься, где вы будете работать. Гораздо важнее, на ком вы женитесь. Счастливый брак — залог ваших будущих успехов. По-моему, вы, — обратился он к Марку, — именно так и поступили. Поздравляю вас обоих».
Они придумали имена друг для друга: он называл ее Маруся, она его — Марюня. Что бы один из них ни писал, подпись всегда была М&М. Вскоре все стали так адресовывать свои письма к ним. Несмотря на разногласия, у них было главное: духовная общность и соединение душ, которые только и могут сделать телесный союз полным. И так как их сексуальные аппетиты совпадали, то и эта часть жизни удовлетворяла обоих. Их взрослые сыновья оказались на удивление похожи — и внешне, и манерой поведения. Хорошо было бы завести еще и общего ребенка. Наверно, это будет необыкновенный ребенок, плод любви, родства душ, порождение не двух отдельных частей, а половинок единого целого.
Даже Инна запела по-другому: «Марк, тебе катастрофически повезло с женой, — и, так как не могла удержаться от укола, добавила: — Должно же хоть в чем-то повезти!» Вот и сейчас: «Я вам завидую — вы действительно как две половинки, так подходите друг другу, даже внешне». «Стервь!» — сказала бы про нее мама и нейтрализовала бы флюиды ее дурного глаза. Но мама была далеко, и потому ли, нет ли, но катастрофа произошла: у Мары обнаружили рак. «Сглазили», — сказала Мара, и у не верующего ни в Бога, ни в черта Марка сжалось сердце. Но хуже всего было то, что время было упущено, и это, возможно, сыграло роковую роль. Гинеколог сказал: подождем полгода, потом придете провериться. Маммограммы были тогда еще в новинку. А через девять месяцев — потому что кто же приходит к врачу точно в срок — сразу под нож. А еще хуже было то, что предшествовало тому первому визиту к врачу, когда он нащупал затвердение у Мары в груди.
Однажды, когда Марк был в университете, Мара обнаружила в почте письмо от Али, адресованное Марку, и вскрыла его: у них не было секретов друг от друга. Это было любовное письмо. Очевидно, не первое: из письма следовало, что, когда Марк летом работал два месяца в Европе, а Мара была на гастролях с оркестром и потом делала дома ремонт, чтобы не докучать ему беспорядком, он уже переписывался с Алей. Более того, Марк из Европы отправил Але посылку с подарками, и та прислала новый список!
Когда Марк пришел домой, в него полетела палехская тарелка. Увернушись, он плюхнулся на колени:
— Марусенька, милая, в чем я виноват?
Мара бросила вторую тарелку.
— Прости меня, солнышко, но скажи за что.
Она швырнула ему письмо Али.
— Марусенька, но это все ровным счетом ничего не значит!
— Ах, вот как? А то, что она пишет, что жалеет, что не поехала с тобой, что приедет сразу, если ты ее позовешь?
— Но это же она пишет! Она жалеет, но я-то не жалею, ты же знаешь, как я счастлив с тобой. Ну, виноват, дурак! Прости дурака…
Он поднялся с колен и попытался обнять Мару.
— А подарки тайком от меня? Она тут расписывает, как крутится в них перед зеркалом — «так, как ты любишь».
— Она навещает маму, мы ведь оба с тобой это ценим, вот я и послал подарки.
— А я? Мне ты ничего не подарил даже на день рождения!
— Солнышко, ты же знаешь, я не умею делать подарки!
— А ей?
— Но она же просит! Видишь, список прислала.
Для Мары это было ударом. Может быть, даже большим, чем когда-то запои и загулы Мити. Как он мог это сделать? Как мог предать ее, свою половинку? Она твердо сказала ему, что, если узнает еще хоть про одно письмо, это будет конец. И знала, что, как ни тяжело это будет для нее, это действительно будет конец. Но меньше любить его, как Митю, не могла. Марк, как ребенок, воспринимал людей, даже близких, постольку, поскольку они были частью его жизни, видел их через призму своих чувств, своего опыта и не умел ставить себя на место других. Отсюда проистекала его поразительная бестактность, усугублявшаяся слепотой фанатика, занятого своим делом.
Маре удалили левую грудь, лимфатические узлы и назначили лучетерапию. Кожа облезала клочьями. Нина, Шура, коллеги из оркестра наперебой навещали ее, готовили, покупали продукты. Зачастил к ним и Виктор, развлекал Мару музыкой. Как-то в разговоре сказал Марку: «У мужчин от стресса бывают инфаркты, у женщин — рак груди». Марк передал. Он чувствовал себя виноватым, и это было непереносимым. Но Мара твердо сказала: «Нет, это наследственность. После маминой смерти я всегда боялась, что у меня тоже будет рак». И сняла грех с его души. К разговору о ребенке больше не возвращались. Жаль, что его не будет: ведь прежние муж и жены, как стало ясно, были случайными, а они — две половинки, нашедшие друг друга.
Теперь, не зная, сколько отпущено, они торопились жить. Каждое прожитое вместе мгновение ощущалось острее, настоящее было ярче, будущее желаннее. Марк даже больше, чем всегда, не скупился на проявления чувств. Не доверяя своему воображению, советовался с Шурой, Ниной, Инной, чем можно порадовать Мару. Они планировали совместные далекие путешествия.
Неожиданным подарком для Мары стал приход в оркестр нового дирижера Эренфельда, которого она очень полюбила. «Музыкант милостью божьей. Гений». Она довольно быстро вернулась в строй. Казалось бы, левое плечо, на котором лежала скрипка, не могло не чувствовать пустоту под ним. Она опасалась и за руку — вдруг пальцы не будут слушаться? Но все это не отразилось на ее игре. Мара отдала Шуре свои хорошие лифчики и съездила с ней за специальными — с наполнителем в левой чашечке, но все равно равновесие — и телесное, и душевное — было нарушено.
Первую большую поездку решено было совершить в Россию — теперь, после перестройки, это стало возможно. Они собирались навестить мать Марка и заодно отвезти обратно Мариного отца, который решил вернуться на родину, так и не сумев привыкнуть к чужой стране.
Мать Марка ждала визита с нетерпением, заранее любила. Через полчаса после их появления, когда Мара вышла из комнаты, сказала ему по слогам, тихо, как заговорщица: «О-ча-ро-ва-тель-на-я». «Моя мама — настоящая тургенев-ская девушка», — говорил Марк жене, держа мать за руку, и слезы наворачивались ему на глаза. Вообще слезы были близко, еще с тех пор, как мама читала ему Надсона. Она читала стихи для них обоих по просьбе Марка: ему хотелось, чтобы Мара как можно теснее прикоснулась к его прошлому, как будто это могло сделать их еще ближе. Про операцию они Серафиме Львовне не сказали.
С Алей Мара сразу взяла нужный тон: с интересом и пониманием отнеслась ко всему, что та делала для Серафимы Львовны, но в отношении Марка ясно дала понять, кто тут главный. Ее права были заявлены негласно, но четко и сомнению не подлежали.
Мама умерла вскоре после их визита. Марк на похороны не поехал. Эту вину с него тоже сняли. Мать сказала ему перед отъездом: «Я теперь даже счастливей, чем в молодости». Он понял. Она жила в мире с собой, радовалась за сына, была благодарна за то, что он делал, чтобы обеспечить ее нужды и хороший уход, и был опорой ее внука и правнука. Серафима Львовна с интересом следила за стремительными переменами в стране, жила воспоминаниями молодости и спокойно ждала того часа, когда последует за мужем. Мать рассказала ему по секрету, что Мара написала ей о его переписке с Алей и просила помочь. У матери был тогда разговор с Алей, и Серафима Львовна сказала ей: «Ты сделала свой выбор. Не порти ему жизнь». «Береги Мару. Она очень тебя любит. Ты должен поступать в ее интересах, а она твоими и так живет». И Марк решил, что ради Мариного спокойствия на похороны не поедет. Поехал сын и вместе с Алей похоронил бабушку рядом с дедом. Мать заранее отпустила ему этот грех и сняла с сердца тяжесть.
Рак был в ремиссии, и жизнь, казалось, текла, как обычно. Но теперь они гораздо больше путешествовали. В оркестре Маре шли навстречу, и она брала отпуск за свой счет, когда Марк был свободен от лекций. Она ездила с ним летом в Европу, где он работал. Они путешествовали по Америке — в Йеллоустоун, Йосемити, Большой Каньон, зимой летали на Карибские острова и на Гавайи, оставляя Дэзи с кем-нибудь из друзей.
А через несколько лет пришлось удалять вторую грудь и на этот раз проходить тяжелую химиотерапию. Как ни странно, но выпадение волос — мелочь по сравнению с раком — сильно давило на психику. Тяжело было каждый день видеть в зеркале свой голый череп, хотя Марк, которого чувство юмора никогда не покидало и было неотделимо от инстинкта самосохранения, уверял, что у нее череп Нефертити и отсутствие прически ей очень идет. Это действительно помогло. От парика, который Мара выбрала с помощью Нины, уставала и болела голова, и она перестала его носить. Просто повязывала голову косынкой, даже на концерты, когда начала снова работать. Курс химии был рассчитан на год, и потом, как ей сказали, она должна будет принимать таблетки. Значит, с волосами, скорее всего, придется проститься навсегда, во всяком случае, надолго. День, когда ей делали вливание, и следующий Мара была дома, но, хоть и работала теперь меньше, радовалась каждой репетиции, каждому выступлению с Эренфельдом.
В День независимости был бесплатный концерт оркестра в городском парке. Народ шастал по лоткам, заваленным едой и безвкусными поделками и сувенирами. Сидя на лужайке под палящим солнцем, музыканты играли популярную программу, и толпа слушала, жуя и потягивая соду и пиво. Марк тоже стоял в толпе. После концерта он повел уставшую от жары Мару к выходу. Он нес футляр со скрипкой и, когда встречные спрашивали: «Это вы сейчас играли?», гордо отвечал: «Нет, моя жена», хотя раньше в подобной ситуации не удостоил бы их ответом.
Лето не кончилось, а химия продолжалась. Неужели они никуда не поедут? Ведь так много надо еще успеть! Они еще не были в Париже. «Как можно умереть, не увидев Парижа!» Она сама не понимала, как это у нее вырвалось. Марк попытался обратить все в шутку, но слово было сказано.
Онколог разрешил сделать перерыв в лечении ради поездки.
— Подумаешь, Париж! — сказала Инна, узнав, что они заказали билеты. — На кой он вам? Эйфелева башня — куча железа, Сена — просто мутная речка, в музеях засилье французов. Булонский лес — такой же парк, как везде.
— Мы поедем еще на Ривьеру и в Прованс.
— Да у нас тут у самих Прованс, ничем не хуже! Не понимаю, что люди вечно гонят волну: ах, горы, ах, море, ах, лес! А приедешь — ничего особенного. Колючки растут, в лесу сырость. Камни — везде камни, дома — везде дома. А море? Что за радость смотреть на воду, когда ее так много?! Нет, я люблю воду в бассейне, а рыбу на гриле. Но кормят в Париже хорошо, с голоду не умрете.
Ажурная легкость махины Эйфелевой башни, классическая завершенность Вандомской площади, особый воздух Парижа; лавандовые поля и белые лошади Камарга, изогнутый контур горы Сен-Виктуар — счастливой подковы Сезанна; бухты Средиземноморья — праздник для глаз. Каждый день они жили сегодняшним днем, не думая ни о прошлом, ни о будущем. И стало казаться, что все худшее позади, еще немного — и жизнь наладится.-
И правда, когда химия закончилась, жизнь вернулась в свою колею. Мара снова ловко стригла свои кудри между двумя зеркалами. Только не было ее роскошной груди. Она сумела приучить себя к этому, что помогло и Марку принять ее новую фигуру без страха и комплексов.
Прошло еще три года. Три счастливых года, которые стоят долгих лет, когда есть здоровье, но нет всего того, ради чего, собственно, и стоит жить. А потом анализы показали, что рак снова начал атаку против ее маленького тела. Оперировать в этот раз было нечего, и Мару снова посадили на химию. Теперь все было по-другому. Они оба это видели. Но Мара не хотела замедляться, она, казалось, специально придумывала новые дела и проекты, чтобы доказать себе, что жизнь продолжается. Она решила поменять мебель в столовой, купить новые занавески в спальню, новый ковер, хорошую картину, чтоб повесить в гостиной над пианино. И Марк, который всегда жил над бытом, не погружаясь в повседневные заботы, сопровождал ее в магазины и галереи, помогал выбирать, устанавливать, вешать. Впрочем, вешать приходилось звать высокого Виктора. Но все чаще Мара пропускала репетиции и концерты, потому что была слишком слаба. Каждое ее появление в оркестре было погружением в атмосферу внимания и душевного тепла. Сосед по пульту, увидев, как она растирает руки и дует на кончики пальцев перед концертом, взял теперь за правило массировать ее мерзнущие руки и греть их по очереди в своих больших руках, делясь молодым теплом.
Но наступил момент, когда организм восстал, не желая больше удерживать отраву в виде маленьких ядовитых таблеток. Мару положили в больницу. Страховка покрывала койку в палате на двоих, но за дополнительную плату ее поместили в огромную комнату с большими окнами, в которые заглядывали деревья, и закутком, где стоял стол, за которым Марк мог работать, кресла и диван, на котором он собирался спать. Однако она настояла, чтобы ночевать он ходил домой. А днем их домом была теперь эта комната.
От посетителей не было отбоя, но Мара не всех принимала в больнице. Не объясняя, она сказала Марку, что не хочет, чтобы ее навещала Инна. Он понял: она не хотела, чтобы Инна, с ее злым языком и недобрым глазом, видела ее беспомощной. Но Инна все-таки пришла без предупреждения. Постучала в дверь и зашла в палату, когда Мара с помощью Марка поднималась с постели, чтобы пересесть в кресло. Ее брови взлетели, почти коснувшись края косынки:
— Марюня, в чем дело? Я ведь, кажется, ясно сказала!
— Мара, он не знал, что я приду. Я знаю, ты считаешь меня злой. Да, я злая! Но не железная все-таки. Я очень хотела тебя видеть. И Марка! Он ведь все время здесь. Ты можешь мне не верить, но если я к кому-то хорошо отношусь, то это к вам обоим.
Когда она уходила и Марк вышел с ней в коридор, Инна набросилась на него:
— Ты для чего здесь сидишь? Почему ей до сих пор дают таблетки, если ее от них рвет? А потом начинают бороться с обезвоживанием. Она же на капельнице — неужели нельзя вводить обезболивающие внутривенно? А почему ее не кормят?
— Как не кормят? При тебе же принесли еду.
— Да, гуляш с макаронами, который ты съел. Она же не может есть твердую пищу! Только с твоим эгоизмом можно не видеть, что она голодная. Ей нужна специальная диета, иначе как она окрепнет? Они все это могут, надо только требовать. Пошли, сейчас же скажешь все это сестре.
Инна была права, и в результате ее вмешательства Марино существование стало гораздо комфортней.
Виктор приходил почти каждый день и, как прежде, беседовал с Марой о музыке. Когда она стала слишком слаба для разговоров, читал ей вслух переписку Чайковского и фон Мекк, от которой она была в восторге. В Америке Мара заново научилась любить Чайковского. В России мешали модный в последнее время снобизм среди интеллектуалов по отношению к нему и внутренний протест против навязывания музыкантам этой непререкаемой святыни отечественной музыки.
Как-то, оставшись вдвоем, Мара с Марком стали вспоминать великие романы: Михаил и Елена Булгаковы, Пастернак и Ивинская, Сахаров и Боннер. Марк приносил их воспоминания, дневники и читал отрывки вслух. Казалось, все эти истории имели какое-то отношение к ним. Но умирали обычно мужчины, а не молодые женщины. Виктор напомнил Марку о последней любви Тютчева, но Марк, в одиночестве пережив душераздирающие стихи, не стал читать их Маре. Оставаясь один, он иногда не мог сдержать слез, но скрывал их от Мары. Все эти годы он восхищался тем, как она держалась, хотя знал, чего ей это стоило, потому что он — единственный — еще до больницы несколько раз был свидетелем безудержных рыданий. «Почему? Ну почему? Не хочу!»
Виктор принес им магнитофон и кучу кассет, в основном классику, и они иногда слушали. Однажды Марк извлек из кучи пленку бардов. И среди знакомых и незнакомых песен вдруг возник женский голос, поющий, как им показалось, о них.
Настанет день — глаза мои забудут
Твое лицо.
Настанет день — тоски уже не будет
В конце концов.
Настанет день — забудут мои руки
Твой контур плеч.
Твой смех и взгляд под тяжестью разлуки
Мне не сберечь.
Но тайный свет любви неутоленной
Неугасим.
И образ твой, в душе запечатленный,
Навек храним.
Но чудо вот! Последняя награда
За боль мою —
Еще ты есть. Ты здесь еще. Ты рядом!
И я пою…
Это был первый раз, когда они плакали вместе, и слезы были легки. Как ни странно, это принесло облегчение. Как будто они сказали друг другу то, о чем боялись и говорить, и думать. Теперь они слушали «Прощание» каждый день, как будто это было одной из лечебных процедур.
Марк спросил у врача: «Когда вы собираетесь выписывать мою жену?» — «Она уже отсюда не выйдет, — и добавил: — Извините. Я думал, вы понимаете».
За окном слева от кровати росли клен и сосна. Они росли так близко, что сосна оказалась зажатой между двумя могучими ветками клена, как в объятиях. С завидной легкостью переносили они непогоду, когда другие деревья кряхтели и кренились от ветра. Клен, шелестя, стучал длинной лапой в окно, как будто приглашая полюбоваться на идиллию. Однажды Мару увезли на рентген, а вернувшись, она увидела искалеченный клен — ему обрубили одну обнимающую руку, ту, которой он стучал в окно. И теперь сосна раскачивалась под сильным ветром, и казалось, вот-вот сломается и упадет с непривычки, и клен, неспособный ее поддержать и опереться на нее, тоже раскачивался и стонал. Мара заплакала громко, в голос, как давно уже не плакала.-
«Ты не сможешь жить один, — сказала она Марку. — Когда меня не будет, найди себе жену. Но обещай, что это не будет Аля. Этого я тебе не прощу». О, эти четыре слова — «когда меня не будет». Он протестовал, но и был безмерно благодарен, что она думала о нем в мире без нее. Когда она повторила свое требование об Але, сказал: «Не волнуйся, солнышко, все будет, как ты хочешь. Аля — это прошлое, и так будет всегда». Но после этого разговора он не мог с собой справиться — по временам помимо воли в голову лезли мысли, как он составит новое объявление в газету, когда Мары не станет. Он чувствовал себя виноватым, готов был биться головой об стену, чтобы прогнать эти мысли, но они, как плотоядные вороны, продолжали кружить в его мозгу.
Его милая, чудесная Марочка, Марусенька угасала. Он не мог с этим примириться, но она помогала ему свыкнуться с тем, что скоро ее не будет. «Один ты жить не сможешь, даже не спорь. Когда меня не будет, сразу женись». Она не говорила, что он должен найти хорошую женщину: зная его, она не сомневалась, что так и будет. Он не очень-то умел выбирать друзей, зато умел выбирать жен. Даже Аля, не признанная Марой, была по-своему незаурядной, а главное, пока они жили вместе, давала все, что ему было тогда нужно. Марк целовал Марины руки, слишком маленькие для музыканта, — с такими руками она никогда и не помышляла стать солисткой. Из-за этого в консерватории играла только первую часть любимого концерта Сибелиуса, две другие ей было не осилить.
Появилась новая напасть — жидкость скапливалась в грудной полости и давила на легкие, мешая дышать. Ее периодически откачивали, чтобы облегчить дыхание. Врачи сказали, что нужна операция: вживить трубку, по которой жидкость будет постоянно выводиться из грудной клетки и возвращаться в лимфоток в области шеи над левой ключицей.
— Но это невозможно! Если останется шрам, я не смогу держать скрипку!
— После операции вам будет легче дышать.
— А нельзя это сделать как-то по-другому?
— Можно, но это будет более сложная операция.
— Я согласна.
— Имейте в виду, что в вашем состоянии такая операция опасна, вероятность плохого исхода гораздо выше.
— Солнышко, может, не надо? — по-русски спросил Марк.
— Я согласна, — повторила врачу Мара. И Марку: — Как ты можешь так говорить? Ведь я музыкант.
Марк проводил хирурга до дверей.
— Я восхищаюсь вашей женой, — сказал врач.
Операцию сделали на следующий день. Мара была страшно слаба. Ясно было, что кто-то должен постоянно при ней находиться, но она по-прежнему не соглашалась, чтобы Марк ночевал в больнице. Несколько друзей предложили подменять его с девяти до полуночи, Шура и Нина вызвались по очереди посидеть с больной ночью. Но двух ночей было мало. Позвонила Инна и, узнав, что Маре сделали операцию, устроила Марку разнос:
— Как можно было в ее состоянии делать такую серьезную операцию? Нет чтобы просто облегчить ей последние дни, так они все норовят побольше заработать напоследок.
— Но ей может стать лучше! Ты знаешь, что она сама выбрала более сложную операцию, чтобы шрам не мешал держать скрипку?
У него дрогнул голос.
— Марк, дорогой, тебе же сказали, что она уже отсюда не выйдет.
— Раньше говорили, а теперь пошли ей навстречу. Значит, считают, -что она еще сможет работать. У всех врачей совершенно особое отношение к Марусеньке.
— Ты всегда сначала уверяешь, что к тебе и к Марусе особое отношение, а потом локти кусаешь. По мне, так не нужно особого отношения, пусть делают свою работу, как положено. А то давали ей таблетки, когда ее от них рвало, даже диету не могли нормальную назначить. А теперь тяжелая операция, от которой больше вреда, чем пользы. Только деньги гребут лопатой!
— Ладно, дело уже сделано. Ты не можешь посидеть с Марусей ночью?
— Зачем ты ставишь меня в такое положение, что я должна отказывать? Ты прекрасно знаешь, что при моей работе и маленьком отпуске я не могу себе это позволить. Найми кого-нибудь!
— Прости, но я думал, что раз мы друзья…
— Друзья, но не до такой же степени!
После операции Мара прожила неделю. Нина, которую Марк нанял сидеть с ней по ночам, сказала, что в последнюю ночь Мара была без сознания, бредила: «Марюня, Марюня». И опять: «Марюня, Марюня. О, как я тебя люблю!» Она умерла под утро. Была в забытьи и лишь ненадолго очнулась, сказала: «Хочу умереть. Господи, помоги мне умереть!»
— Она из меня человека сделала. Одной ногой я еще на дереве, а другой уже на земле, — со слезами на глазах сказал Нине Марк. В глубине души он был рад, что его там не было, что его память будет навеки свободна от ее конца. Он будет помнить только бесценные слова, переданные Ниной.
Был май, уже цвели азалии, сирень, набухали огромные бутоны рододендронов. Невозможно было представить, что Мары нет. Шура ездила с житейски беспомощным Марком на кладбище и в похоронное бюро, говорила нужные слова, объясняла, что он должен делать. Не перестававшая плакать Нина взяла на себя организацию поминок, а Инна съездила с ним на интервью с раввином, который взялся провести службу.
Хоронили Мару по еврейскому обряду, но все русские пришли на похороны с цветами. Играл квартет музыкантов из оркестра. Раввин, никогда не видевший Мару, довольно фамильярно произнес речь, в которой назвал Инну ее лучшей подругой, и сказал, что Мара была вполне достойна стать концертмейстером и только болезнь помешала этому. Марк мельком подумал, как Нина с Шурой и концертмейстер на это прореагируют. И почему раввины вечно все путают на похоронах?
Почти сразу после похорон Марк занялся поиском жены. У него было оправдание перед собой — так хотела Мара. Окружающих это шокировало, хотя выражать свое возмущение таким неуважением к ее памяти они остерегались: никто не мог отрицать, что, пока она была жива, Марк проявил необыкновенную самоотверженность и щедрость, ухаживая за ней. Инна неожиданно его поддержала: «Главное, чтобы тебе было хорошо. Ты заслужил. Господи, да кто знает, сколько нам осталось жить? Делай, как считаешь нужным, никого не слушай. Это не их жизнь — твоя».
В конце августа Марк навестил первую невесту в Олбани. Очень интеллигентная дама, умница — так понравилась по письму! — а приехав, увидел старушку. Нет, к такому он еще не готов. Она была его ровесницей, но выглядела старше моложавого Марка. Они очень хорошо побеседовали. Марк рассказал ей свою жизнь, женщина слушала с добрым вниманием. Ее сочувствие вызывало слезы у него на глазах. Она оставила его ночевать. Он был совершенно безопасен — уже не граф Нулин, — и она тоже. На обратном пути он решил заехать в Тангелвуд: у своей новой знакомой он увидел программу, как раз сегодня там дирижировал Марин любимый Эренфельд.
Марк выехал рано. Переехав Гудзон и удаляясь от города, он видел в зеркале за развязкой хайвеев удаляющийся город, карабкающийся вверх от реки по береговому склону.На площади на холме — четыре высоченные башни в ряд, пятая вырвалась вперед и остановилась. Облака быстро несутся по небу, касаясь их, и кажется, что это небоскребы плывут на фоне облаков. Справа внизу, как летающая тарелка на подставке, сооружение из будущего — театр «Яйцо», а слева — из прошлого — темно-бордовый готический собор, когда-то высокий, но потерявшийся рядом с небоскребами. За ним — широкое светлое здание, как модный пиджак, наброшенный на плечи собора.
Марк заехал в Вильямстаун, где они были с Марой в начале их знакомства, зашел в музей. Там была выставка Мане, которую он быстро посмотрел, пробежал глазами буклет. Он не был большим поклонником живописи, но Мара обожала этот музей из-за большой коллекции ее любимого Ренуара. Он поднялся на второй этаж и вошел в главный зал, увешанный изображениями женщин и девушек разной степени пышности. Такой же чувственной радости жизни был полон и Марусин любимый ренуаровский натюрморт — луковицы на столе, с шелухой живой и теплой, как кожа этих женщин. Вообще-то он не любил никуда ходить один. Но сегодня он и не был один.
В кафетерии за соседний столик сели две русские женщины. Молодые, симпатичные, но высоковаты. Он мельком улыбнулся им. Пора спешить, если он хочет успеть на концерт. Марк проехал кладбище. После Марусиного ухода изменилось его отношение к кладбищам, появилось мистическое уважение и осознание их практической нужности. Дорожный знак «One way». «There is only one true way»[9]— эти слова Мане цитировались в буклете выставки.
Стадо коров готовилось переходить дорогу, плотная немолодая женщина в платье и сапогах вышла вперед и знаком остановила движение. Марк затормозил. Коровы, кто степенно, кто трусцой, проходили перед машиной. Последняя, какой-то поросячьей расцветки и со смешно свисающими ушами, остановилась и замычала, угрюмо глядя на Марка. Женщина тронула ее хворостиной, и корова прошествовала за остальными.
Марку удалось купить билет с рук во второй ряд. Сегодня Эренфельд дирижирует Девятой симфонией Бетховена. Хор поет «Оду к радости». Страдание, прощение — и радость — вот что звучало в этой музыке. Вдруг тучи разошлись, и появилось солнце. Казалось, Эренфельд дирижерской палочкой снял предгрозовое напряжение и разогнал тучи, как тетка хворостиной свое стадо. Финал звучал неземной силой в пронизанном светом воздухе. Да, Мара, конечно, права: Эренфельд — гений.
Говорят, Эдисон сказал, что гений — это one part inspiration, ninety-nine parts per-spiration[10]. Но именно эта одна сотая — вдохновение — от Бога, а потому стоит куда больше, чем девяносто девять частей человеческого пота. Как ни потей, ни Бетховеном, ни Эренфельдом не станешь, если искры Божией нет. Марк хотел пройти за сцену, поздороваться. Но потом решил, что это разрушит то мистическое состояние, которое охватило его после концерта.
Жизненный процесс — это созревание тела, созревание души, созрева-ние духа. Телом он созрел в молодости. С созреванием души помогла Ма-ра. Она же положила начало и созреванию духа — этим он отныне и будет жить.
Для Марка, ученого до мозга костей, работа была способом существования. Когда он был одержим идеей, он тут же брал ручку, лист бумаги и начинал работать. Было необходимо выплеснуть все на бумагу. Теперь, одержимый мыслями о Маре, переполненный чувствами, вызванными ее уходом, он поступил так же: взял лист бумаги и начал писать. Это была и дань их совместной жизни, и благодарность, и прощание, и памятник. Никто никогда уже не сдвинет ее с пьедестала. Он писал, и обливался слезами, и улыбался, вспоминая, как она смеялась и как притворно сурово ругала его. Вспоминал, как она любила говорить знакомым: «А я Марюню все время ругаю, и он становится все лучше и лучше». Он чувствовал, что и вправду стал в чем-то лучше, сильнее, чище. И боль отпускала, и она, его Маруся, отпускала его. Он был уверен, что сумеет создать новую жизнь, и эта жизнь будет естественным продолжением его жизни с ней.
III. Марк и Марик
Стюардесса шла по рядам, предлагая пассажирам газеты.
— «Уолл-стрит джорнэл»! — прозвучали голоса двух сидящих рядом мужчин, оба с явным русским акцентом.
— Извините, у меня остался только один номер.
— Ничего, давайте, — сказал старший из мужчин и по-русски обратился к соседу: — Не возражаете? Мы поделимся.
— Конечно, — сказал тот, что помоложе.
— Марк Кузнецов, — представился старший.
— Марк Сигалов, — пожал протянутую руку молодой.
— О, так мы тезки!
— Можете называть меня Марик, меня все так зовут.
— А меня все зовут только Марком. Кроме Мары. Мара — это моя жена, — пояснил он.
— Вот совпадение! Мою жену тоже звали Марой.
— Она умерла?
— Нет, почему же. Просто мы развелись.
— А моя Мара умерла. Совсем недавно, — тихо сказал Марк Кузнецов.
— I’m sorry1, — с искренним сожалением сказал Сигалов. — Отчего она умерла?
— Рак.
— Сколько лет было вашей жене?
— Пятьдесят.
— Совсем молодая! Очень вам сочувствую.
Они разделили газету и уткнулись каждый в свою часть, но оба скоро перестали читать и задумались, глядя перед собой. Заметив это, улыбнулись друг другу. Марк спросил у Марика, где он работает, откуда он, и скоро они уже оживленно беседовали. Узнав, что оба женились по объявлению в газете, они были настолько поражены, что засыпали друг друга вопросами, ища дальнейших совпадений. Но совпадения, кажется, на этом кончались. Разве еще то, что оба были когда-то кандидатами в мастера спорта, хотя виды спорта были -разные.
— Моя Мара была необыкновенная женщина, ее все любили. Я недавно закончил небольшие воспоминания, чувствовал, что должен что-то такое сделать, чтобы люди могли прочитать, узнать о ней. Если хотите, дам вам почитать.
— Конечно! — Марик чувствовал, что его сосед был нерядовым человеком, и его доверие польстило ему.
Вскоре Марк задремал и не видел выражения лица Марика, который читал воспоминание-исповедь, обращенное к незнакомой женщине, с интересом, сочувствием и немножко с завистью. Найти свою половинку — об этом писал Марк. Кажется, просто, как дважды два. А на деле? Закрыв папку, Марик задумался о своей жизни с Марой. Почему-то в памяти всплывало только хорошее, хотя ему было привычней думать о плохом.
Стюардесса объявила, что самолет идет на посадку. Марик протянул Марку рукопись, сказав: «Да, у вас была в жизни любовь. А у меня не было».
2006