Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2007
Наталья Анатольевна Гранцева родилась в Ленинграде, окончила Литературный институт им. Горького. Автор пяти книг поэзии и исторической эссеистики. Живет в Санкт-Петер-бурге.
ЕДИНСТВО В ТРАВЕ ЗАБВЕНИЯ
Третье прочтение?
День народного единства — праздник искусственный, введенный в календарь исключительно по политическим мотивам. Цель — заставить россиян забыть о праздновании 7 ноября, перенести народные гулянья и торжества на 4 ноября. Так или примерно так заявляли в течение минувших трех лет многие «витии» из числа историков, политологов, журналистов. Видимо, надеялись на то, что власть (ее высшие силы и органы) проиграет в борьбе с народными привычками… Наивные! Народ лишь обрадовался дополнительному празднику и теперь отмечает оба. Так ведь и всегда было на Руси! Приняла Русь крещение, ввела христианские праздники — с большим воодушевлением население начало отмечать и их вкупе с привычными языческими.
Другая часть высказавшихся по поводу появления нового праздника, наоборот, считает этот день самым что ни на есть естественным днем торжества, освященным почтенной исторической традицией. Предельно огрубляя ход их мысли, отповедь формулируется так: это скорее 7 ноября как праздник безбожной больше-вист-ской властью искусственно был приближен к 4 ноября, осеннему празднованию иконы Казанской Божьей матери, чтобы атеистический народ забыл дорожку к храму, а приучился вместо этого шествовать с красными знаменами и портретами вождей пролетарского государства. Традицию-то так просто не перешибешь де-кретом. Почитание осенней Казанской было введено в число праздников царем Алексеем Михайловичем Тишайшим в 1649 году! И вплоть до 1917 все россий-ские граждане православного вероисповедания отмечали этот праздник как день памяти подвига князя Д. М. Пожарского и нижегородского говядаря К. Минина, собравших ополчение и освободивших Москву от польских интервентов в 1612 году.
Налицо две полярные точки зрения. Читающим и слушающим предлагается выбор между ними. Собственно, этой традиции «выбора» уже без малого 200 лет! Ведь еще в пушкинскую эпоху, как мы помним, были те, кто считал, что у России истории (славной) и вовсе не было (Чаадаев), а были и те, кто горделиво не хотел иметь никакой другой истории, кроме истории своих предков (Пушкин).
Итак, нам, гражданам, предлагается выбор. Но прежде, чем принять ту или иную точку зрения, следует проверить обе на «устойчивость». Может быть, ни одна из них не выдержит испытания. Таким образом, выявив ложность предлагаемого -выбора. Это будет означать только одно: существует «третья» точка зрения!
Существует «третье прочтение» смысла событий, произошедших 4 ноября (22 октября по старому стилю) 1612 года. Видимо, оно и будет точным, осмысленным и непротиворечивым. Одновременно включающим в себя псевдополярные точки зрения нынешних комментаторов.
Читатель скажет, что предлагаемый эксперимент невозможен? А мы докажем, что это не так.
Праздник,
которого не было
Те, кто объявляет День народного единства искусственным праздником, — люди ученые и просвещенные. Они опираются на точное знание, на данные исторической науки. Например, ссылаются на фундаментальный труд С. М. Соловьева, в котором нет сведений о том, что 4 ноября вообще произошло что-то «историческое», масштабное, определившее судьбы страны. Да, казачьи отряды Д. Трубецкого вошли в Китай-город. Но Китай-город — это не Кремль, где дислоцировались войска интервентов, где стоял польский гарнизон, состоящий преимущественно из «немцев». А вот в Кремле воины Пожар-ского оказались только в начале декабря! Тогда и были изгнаны поляки из Москвы, в честь чего состоялось торжественное шествие, причем с иконой Владимирской Божьей матери.
Но и 10 декабря 1612 года нельзя считать Днем народного единства и днем освобождения Москвы от польских интервентов. Ибо данные исторической науки говорят о том, что боевые действия между русскими и польскими воинскими контингентами продолжались вплоть до 1619 года. И именно в 1619 году из «польского плена» вернулся на родину Федор Романов (Филарет), и именно в 1619 году въехал в Москву царь Михаил Романов, до сей поры «царствовавший» вдали от московского трона. Тогда и кончилось Смутное время.
К сожалению, участники событий осени 1612 года не оставили для историков мемуары. Поэтому историки считают, что 4 ноября ничего особенного не произошло. Так, посиживали ополченцы возле стен Белого города в войлочных палатках, слушали шум осеннего дождичка, попивали для сугреву сбитень… Не зафиксировано в этот день каких-либо сражений…
Да и летописи подтверждают мнение исторической науки.
Постфактум события Смутного времени описаны в трех источниках — в «Новом летописце», в «Сказании Авраамия Палицына», в «Повести о преславных победах». Событиям 4 ноября (22 октября) в «Сказании» посвящено четыре строки, а описанию декабрьской сдачи Кремля — более двадцати. В «Новом летописце» сдача Кремля расписана еще пространнее, чем взятие Китай-города. А третий источник вообще ни слова не говорит о событиях 22 октября… Эти же церковные тексты оставляют открытым вопрос о списке с иконы Казанской Божьей матери, якобы неразлучно пребывавшем с князем Пожарским во время действий ополчения 1612 года. Упоминание о ней сделано лишь в «Новом летописце» — и то со слов самого Дмитрия Михайловича!
Итак, есть серьезные основания утверждать: 4 ноября 1612 года с князем Пожарским не было списка знаменитой иконы, не было и самого Пожарского ни в Москве, ни в Китай-городе, не было битв и сражений. Поляки не были изгнаны, Смутное время не кончилось.
Эх, и глуп же был царь Алексей Михайлович Тишайший! Истории недавней не знал, летописей не изучал. Вот и придумал «дутый» праздник, из-за которого имя царское дискредитировал. Да ныне любой кандидат исторических наук умнее царя-батюшки.
Некоторые горячие головы, впрочем, ощущают абсурдность такого вывода (по умолчанию) и ищут «оправдание» Тишайшему. Ищущий, как известно, всегда находит искомое. Вот оно. Оказывается, в 1649 году в церковном календаре праздник иконы Казанской Божьей матери появился по причине того, что именно тогда родился первенец Тишайшего, сын Дмитрий. Правда, он умер в двухлетнем возрасте, но что с того? Разве это повод для отмены национального праздника? Заменить день памяти одного Дмитрия (Пожарского) на день памяти другого Дмитрия (умершего царевича-младенца) — весьма остроумно. К тому же недоказуемо. В летописях-то ни словечка нет о таком нестандартном решении!
То есть сторонники «искусственности» нового праздника — Дня народного единства — хотя и опираются на исторические факты (данные С. М. Соловьева), но приходят к заведомо абсурдному выводу. Он самоуничтожается и подменяется версией еще более абсурдной.
Тайная победа?
В нынешнее время люди науки — преимущественно люди атеистической культуры. Поэтому эти люди исключают из рассмотрения значительный пласт истории, связанной с церковью. Как будто ее нет и не было. Поэтому в трудах таких ученых (историков) мы видим утверждения о том, что в судьбоносные моменты решения принимали светские лица высшего эшелона власти. Цари, влиятельные царедворцы, фавориты.
Например, считается, что и первый патриарх на Руси (Иов) появился исключительно по указанию царя Федора Иоанновича. Решил царь избрать «придворного» патриарха (Московского) — подданные с готовностью откликнулись на инициативу, избрали. А то ведь действительно как-то странно страна жила — из-за множества проблем государственного строительства приходилось без конца тревожить покой иерусалимского, антиохийского и константинопольского патриархов… Бедные владыки уморились мотаться по разбитым дорогам суровой Московии туда-сюда…
Зачем же был нужен «местный» глава церкви? Как же зачем? Чтобы служить царю, возглавлять, так сказать, исполнительную власть. Захотел царь ввести -новый праздник — патриарх должен взять под козырек (извините, куколь) — и быстренько обновить церковный календарь. Ну и, конечно, помазанник Божий должен был быть помазан на царство, это тоже исполнить должна церковь. Разумеется, после того, как какие-то группировки в Кремле сговорятся и сторгуются на компромиссной кандидатуре царя.
Поэтому ныне мы считаем, что праздник 4 ноября как день почитания иконы Казанской Божией матери ввел в 1649 году царь Алексей Михайлович Тишайший. Но корректней было бы сказать так: в правление Тишайшего в церковном календаре появился праздник 4 ноября (22 октября).
Возможно, все произошло наоборот: Тишайший согласился с инициативой -патриарха Иосифа увековечить память Д. М. Пожарского в церковном календаре. Если это так, то, возможно, князя-освободителя можно считать одним из духовных (церковных) лидеров Смутного времени. Организатором и вдохновителем сопротивления нашествию «безбожных латын», как называли поляков церковные писатели, действовавшим строго в соответствии с указаниями из «центра». В те годы «центра» как светского средоточия власти не существовало, а вот духовный «центр» был — это патриарх Гермоген, который находился в Кремле, среди поляков, и умудрялся рассылать (через Троицкий монастырь) воззвания к русским патриотам всей страны. Затем грамоты о сопротивлении рассылал плененный Филарет.
Поэтому 4 ноября как праздник памяти подвига князя Пожарского в эпоху рели-гиозного столкновения русских и поляков (не забудем: эпоха Контрреформации на дворе!) должен был появиться осмыс-ленно.
Рассмотрим три стороны этого факта.
Первое: праздник установлен в 1649 году. Почему не раньше? Понятно почему. Потому что в 1648 году князь Д. М. Пожарский скончался. (Правда, в некоторых энциклопедиях дата смерти обозначена вопросительным знаком.)
Второе: праздник связан с иконой Казанской Божьей матери. Почему именно с ней? Сама икона появилась (была -обретена), как говорят источники, в 1579 году. Ровно через год после рождения самого Пожарского (1578).
Итак, рождение и смерть Пожарского стоят в календаре осмысленно. Получается, что церковь, отмечая заслуги князя-освободителя, день его памяти привязала абы к какому числу?
Третье: существо дела оказывается пши-ком?
Что же помешало патриарху и царю избрать днем «народного единства» какой-нибудь из декабрьских дней кален-даря?
Видимо, точное знание того, что главное ИСТОРИЧЕСКОЕ событие произошло все-таки 22 октября (4 ноября). Церковь-то тогда, в 1649 году, не знала того, что напишет историк С. М. Соловьев, какие документы попадут ему в руки, настаивала на точной дате. И до сих пор настаивает.
Хотя некоторые наблюдатели и комментаторы продолжают видеть причину появления нового праздника (хорошо забытого старого) в отсутствии научной экспертизы, в политиканских играх Думы и Кремля (президентской администрации во главе с какими-то таинственными процерковными силами), но наиболее информированные сообщают: инициатива-то опять родилась в церковной среде! Причем даже не в православной, а в межконфессиональной! Лидеры православия, ислама, иудаизма и буддизма согласованно выразили желание отмечать праздник 4 ноября на государственном уровне!
Вот это подлинный образец «единства». Никаких распрей и разногласий. Никаких «вторых» и «третьих» точек зрения. Никаких сомнений. Можно, конечно, задуматься, чем так дороги мусульманам, иудеям и буддистам деяния Пожарского и Минина и почему духовенство неправославное избирает и своим праздником «красный» день православного календаря? Но факт остается фактом. И государство не может не считаться с таким «единством». Духовным, как видим.
Единством солидарных, не обращающих внимания ни на труды профес-сиональных светских историков, ни на данные трех летописей. Уверенных в том, что 4 ноября — великий праздник. И — что еще загадочнее — не ставящих перед собой тех вопросов, которые ставит пытливый обыватель и гражданин, сидя за праздничным столом 4 ноября. Например, -таких.
Если уж примирительного единства удалось достичь меж православными христианами и мусульманами, то не пора ли «примириться» и с поляками-католиками? (Из соображений сиюминутной политической конъюнктуры.) Может быть, разыскать их захоронения 400-летней давности, обустроить их? В самом деле, боевых действий в Смутное время зафиксировано множество, а где братские могилы? Где -захоронения воинов-ополченцев, павших при освобождении Москвы в октябре–-ноябре 1612 года? Они должны были бы особенно почитаться в дни государственного праздника.
Но наша история знает лишь одно массовое захоронение польских воинов — и то в костромском болоте, путь по которому проложил только Иван Сусанин.
Что же получается?
Наука (и мы вместе с ней) считает, что 4 ноября праздновать нечего. А церковь (всех конфессий) считает, что есть что праздновать. И государство ей отказать не может.
Получается, что СОБЫТИЕ (в истории) как бы есть, но его как бы и нет. Битвы и освобождение как бы были, но захоронений нету, да и следов всенародной ненависти к полякам тоже не зафиксировано в народном творчестве.
Напротив, после освобождения и победы вся страна Московия (Россия) на долгие 300 лет оказалась привержена махровой полономании, и вплоть до 1917 года на дворцовых балах-маскарадах русские венценосцы выплясывали танцы побежденных оккупантов — полонезы и ма-зурки.
Вот так война! Вот так победа!
Странные события.
Что-то руководство нашего государства после 9 мая 1945 года не ввело на кремлевских вечеринках исполнение фашистских танцев!
Но все-таки мы придерживаемся «пушкинской» точки зрения на нашу историю: никакую иную историю, кроме истории своих предков, иметь не желаем. Поэтому мы должны признать, что праздник 4 ноября возрожден в календаре не случайно.
В противном случае мы должны будем обвинять в недомыслии и интеллектуальном пофигизме не только нынешнюю Думу и администрацию президента, не только глав всех религиозных конфессий, но и всех светских и духовных лидеров России последних 400 лет. Оказавшихся глупее, чем мы, грешные.
Но как разрешить замеченные противоречия?
Где оно, обещанное нами «третье» решение (интегральное)?
Оно на поверхности. Войны как кровопролитных сражений с применением -рубящего и колющего оружия осенью 1612 года не было. Но война, как тайная схватка духовных лидеров была — и именно она определила суверенную государственность страны 4 ноября 1612 года.
Ее-то, тайную победу в тайной войне, и празднует 400 лет духовенство. И предлагает ее праздновать 4 ноября всем нам, гражданам страны, которой без этой победы просто не существовало бы на карте мира.
Ошеломленный читатель переспрашивает: так что, 4 ноября была осуществлена крупномасштабная политическая (религиозная) тайная спецоперация? Кто ею руководил? В чем состояло ее существо?
Самое удивительное, что еще два столетия назад (в пушкинскую эпоху) об этом знала вся политическая и интеллектуальная элита Российской империи. Та самая, что знала какую-то другую историю, докарамзинскую и досоловьевскую.
Именно ею и гордились. Писали о ней трагедии и ставили спектакли. Эти про-изведения и сейчас (изредка) переиздаются, но широкому читателю незнакомы. А между тем некоторые из них должны были бы украшать сцены главных театров страны.
Например, трагедия М. М. Хераскова «Освобожденная Москва». Ведь действие ее происходит в ноябре 1612 года, а завершается трагедия решением Земского собора 1613 года.
Роман в «проломе»
Михаилом Херасковым ныне интересуются больше как масоном, сподвижником Н. Новикова. Но масонские деяния литератора выглядят смехотворно жалкими по сравнению с его достижениями в области изящной словесности. Поэт, романист, драматург, М. М. Херасков написал двадцать пьес, из них — девять трагедий. Из девяти трагедий пять посвящены истории России. Одна из лучших — «Освобожденная Москва». Плодовитый автор, мастер на все руки, основоположник российского эпоса (по мнению В. Г. Белинского) известен как автор первой героической поэмы на русском языке «Россиада». И то лишь филологам.
В нынешнем году исполнилось 200 лет с момента смерти М. М. Хераскова. Но этого почти никто не заметил — стоит ли вспоминать одного из тех гигантов, на плечах которых стоит вся русская литература XIX века? Как говорил Пушкин, ленивы мы, ленивы и нелюбопытны. Поэтому, не надеясь, что кто-нибудь из наших читателей бросится изучать наследие М. Хераскова, возьмем на себя труд пересказать содержание трагедии «Освобожденная Москва». Оно удивительно.
Итак, место действия. Вдали окруженная стеной Москва (декорация задника). Видимо, имеется в виду стена Белого города — кольцеобразной территории вокруг Кремля. Часть этой стены Белого города «разрушена» (в ней пролом). Возле «пролома» палатка, в которой совещаются бояре московские. Их четверо. Князь Димитрий, князь Феодор, боярин Иоанн, князь Руксалон.
Таинственный князь Руксалон (явно имя условное, аллегорическое, шпион-ское) сетует, что из-за долгой войны земли окрестные опустошены, средств на ведение войны нет и единоначалия нет. То есть нет ни стратегии, ни тактики. Вывод? Всем разойтись по домам.
Ему возражает князь Феодор. Он, -оказывается, находится в переписке с митрополитом Филаретом, который пребывает в плену в Польше. Впрочем, «плен» не -мешает ему слать соратникам депеши, одну из которых Феодор и зачитывает. -По-слание Филарета (вот она, власть духов-ного лидера) тут же меняет планы князей. Только собрались разойтись, как вдруг резко переменили намерения — решили выбрать единого руководителя борьбы.
В дальнейшем из текста выясняется, что эти князья поучаствовали в выдаче Литве царя Василия Шуйского, да и в том, что впустили в Москву поляков, присягнули Владиславу. Кроме того, занимались грабежами тех, кто выходил из Москвы, не только поляков и литвы, но и русских. Собственно, своих родственников, приносивших им пищу и серебришко. Этот упрек адресован лично князю Димитрию. Это ведь и есть тот самый Димитрий Трубецкой, казаки которого 4 ноября вошли в Китай-город — внутреннюю часть Белого города. Аллегорически говоря, сделали «пролом».
После обмена упреками Руксалон проявляет себя как агент Пожарского: утверждает, что только Пожарский может единолично руководить войском. (Потенциальному руководителю 34 года.) Князь Димитрий (Трубецкой) считает, что полководцем должен быть он.
Князь Феодор (рупор Филарета) и боярин Иоанн хотят видеть во главе войска Трубецкого. Но князь Руксалон отказы-вается подчиняться князю Димитрию — и покидает совещание.
Можем ли мы считать Руксалона агентом Пожарского? Как только боярская троица «выбирает» Димитрия, появляется Пожарский. Приводит его не кто иной, как сын Трубецкого — со странным именем Леон. Может быть, Леон тоже агент Пожарского?
Пожарский заявляет боярам, что вошедший вслед за ним Минин — купец нижегородский, он собрал много золота и предложил Пожарскому начальство над войском. Пожарский и Трубецкой соглашаются вместе воевать с поляками.
Появление Минина и Пожарского у стен Белого города не осталось незамеченным поляками. Группа интервентов-переговорщиков вышла из Кремля — видимо, через Китай-город — и предстала перед Пожарским и Трубецким; во главе вельможа Хоткеев с «оливной» ветвью в руке. Он напоминает, что русские сами просили у Польши царя — и поляки дали его: королевич Владислав вступил в пределы России. Именно поэтому несколько «бояр» сидят в Кремле заложниками.
Из текста неясно (и далее ни разу не появятся ни Владислав, ни его папа — польский король Сигизмунд), где претенденты на трон? В Кремле главными деятелями, собирающимися воевать с русскими, оказываются юноша Вьянко да его папа — гетман Желковский.
После ухода польских переговорщиков Пожарский внезапно заявляет, что не сможет действовать вместе с Трубецким. Почему? Потому что такую клятву дал вместе с Мининым перед тем, кто его направил сюда.
А кто это? Неясно. Народ? Совет всей земли в Ярославле? Патриарх Гермоген, тайное послание которого уже в сентябре 1611 года получил Минин? Размноженное в стенах Троице-Сергиевой лавры, где настоятелем был кроткий архимандрит Дионисий? А может быть, это Филарет, томящийся в плену как раз в Литве?
Пожарский заявляет, что будет действовать «особо пред Литвой». То есть отдельно от Трубецкого. Чтобы не сеять рознь в войске. Кроме того, Пожарский требует «уважать заочно образ царский».
То есть ему уже известно больше, чем Трубецкому: фактически он говорит, что заочно избран царь, основоположник новой династии. Но не говорит, кем избран и где. Можно думать, что в Ярославле, где ополченцы созвали Совет всей земли (почти Земский собор).
Трубецкой вопрошает: «Но где, но где сей царь?»
«Царь в сердце у меня», — заявляет Пожарский, но имени царя не называет. Кроме того, будущий князь-освободитель клянется отомстить за «отечество» Литве. Он так горит желанием спасти отечество, что даже сообщает, что его не волнует судьба его любимой сестры, оставленной год назад в его селе, занятом поляками.
Вот тут-то и выясняется удивительное. Леон, сын Трубецкого, «докладывает» Пожарскому, что княжна, дабы избежать «польских наглостей», согласилась на то, чтобы Леон доставил ее к родственникам в Москву! В самое польское логово! Как будто там «польских наглостей» нет.
Пожарский уходит, а Трубецкой беседует с сыном. Во-первых, князь Димитрий продолжает считать себя главой войска, хотя понимает, что Пожарский опять посеял «двоевластие». Во-вторых, Трубецкой велит сыну больше не пускать московских «жен» к шатрам. То ли Минин золотишком и провиантом обеспечил? То ли боится, что в числе «жен» явится и сестра Пожарского?
Сын клянется выполнить отцовский наказ. Однако втайне собирается пропустить к шатрам Софию — так зовут сестру Пожарского. Ведь он, Леон, влюблен в девушку.
Второе действие начинается со сцены во тьме ночной. Из «пролома» выходят София и гетманский сынок Вьянко с пламенником (словцо много красивее, чем факел!). Сестра Пожарского влюблена в польского юношу. Сердцу не прикажешь. Поэтому и решила прийти к братцу, чтобы умолить его не воевать с Польшей, согласиться на мир и дружбу.
Впрочем, она запугивает Вьянко тем, что российские каменные сердца не могут жалеть даже сродников во имя спасения отечества. Боится, что ее и слушать не станут. Что она будет выглядеть предательницей родины. Якобы собирается переговорить с братом и той же ночью вернуться, как прежде делали все московские «жены». Зачем же Софии, сестре Пожар-ского, нужен мир с поляками? Ответ ясен: во имя великой Любви. Ведь Вьянко ничего плохого России не сделал, в отличие от его папы — гетмана Желковского.
Разумеется, стража князя Трубецкого (казаки) обнаруживает лазутчицу, оставшуюся в одиночестве. По своей бандит-ской привычке требуют, чтоб отдала им серебришко (украшения) и вернулась в Москву. Она — сестра князя Пожарского? Ну и что? Пусть напишет братцу письмецо. Не разрешают пройти к шатрам. Даже несмотря на намек княжны: «Я тайну важную хочу ему открыть».
Но тут, как в сказке, с мечом в руке появляется Леон, сын князя Трубецкого. Он же предполагал, что София придет, и не ошибся. Что же сообщает София влюбленному в нее Леону, уже дважды спасшему ее?
Князь, тайну важную на сердце я имею,
Веди меня, веди ко брату моему.
Мне с братом надлежат важнейшие дела.
К друзьям ли я сюда или к врагам пришла?
Сей тайны никогда другим не сообщу.
София наотрез отказывается сообщить Леону Трубецкому свою «тайну» сердца, как ее брат Пожарский не сообщил кое-чего важного о будущем царе князю. Встретится ли княжна с братом? Леон колеблется: как нарушить приказ отца?
Но, видимо, не только Леон догадывался о предстоящем ночном визите Софии, прихода сестры Пожарского ожидали… Минин и князь Руксалон. Они как раз вовремя подоспели и избавили юного Трубецкого от мук совести. Оба разрешают отвести Софию к брату, ответственность за нарушение приказа Трубецкого берут на себя.
Руксалон и Минин, видимо, прекрасно осведомленные о романе Софии и Вьянко, считают главным врагом, которого надо уничтожить, «Вьянкина отца». Именно в его узах Москва.
(А мы-то думали, что в «узах» польского короля Сигизмунда!)
Третье действие начинается с беседы князя Пожарского с сестрой Софией. Что же за «тайну» сообщает княжна брату? Россия вот-вот погибнет. А поляки хотят России спокойствия. Поэтому надо вручить корону Владиславу. Тот, кто вручит ему корону, тот будет самым приближенным к трону.
«Ты хочешь, чтобы я престол полякам предал?» — гневно вопрошает Пожар-ский.
(И ни слова о великой любви к Вьянко!)
Для кого же разыгрывается эта душераздирающая сцена? Разумеется, для окружающих и для князя Трубецкого, агенты которого, и сын в первую очередь, подслушивают. Зачем? Затем, что Трубецкой ведет свою «тайную» игру. Он тоже хочет быть самым приближенным к трону и собирался изгнать поляков из Москвы с помощью шведов. Освободитель Москвы и должен стать царем, а призвавший его на царство — ближайшим царедворцем.
Трубецкой фактически сообщает Пожарскому, что из-за него шведская помощь не придет. Шведы поняли «предложение Софии Пожарскому» в ходе раунда ночной дипломатии как сговор с поляками. Чего ж тогда биться за престол?
София повторяет в присутствии Трубецкого обвинения боярам в предательстве царя (Шуйского) и призывает князей покориться полякам. Бог на их стороне! София просит князей поднести Владиславу корону.
Князь Трубецкой несказанно возмущен.
Еще более возмущен брат Софии — князь Пожарский. Он называет ее советы «изменничьими» и жалеет, что их родила одна мать.
Но князь Трубецкой не верит в искренность брата и сестры.
«Во мраке замыслов я зрю твое чело»,— говорит он Софии.
«Сии ль твои дела с толпою войск наемных?» — спрашивает у Пожарского.
Пожарский в ответ снова предлагает Трубецкому действовать сообща и геройски.
(Не слишком ли часто Пожарский меняет свою позицию? Не манипулирует ли Трубецким? Ведь совсем недавно утверждал, что будет «действовать особо», что такой зарок с Мининым дал.)
То есть Пожарский опять предлагает двоевластие в войске?
Но пока Пожарский предается тайной дипломатии и разборкам с родственниками и соперниками, боевые действия-то продолжаются! И без него, и без казаков Трубецкого Минин и Руксалон разбили в сражении войско гетмана Желковского. Главный злодей бежал по трупам. Чудом избег плена. Князь Руксалон опять требует единоначалия. Кроме того, сообщает Трубецкому, что княжич Леон подчинился его приказу привести в шатер Софию. Возмущенный Трубецкой, только-только наслушавшийся миротворческих откровений Софии, сообщает, что его казаки не хотят подчиняться Пожарскому.
Пожарский, обвиненный в сговоре с польскими силами, намеревается сложить полномочия.
Спор разрешает… Минин. Он просит князя Трубецкого уважать Пожарского, а Пожарского просит не препятствовать подвигам Трубецкого.
«О царстве думайте, а личности оставьте» — таков смысл примирения, изреченный Руксалоном и князем Феодором (не забудем: он в переписке с Филаретом, руководящим российским сопротивлением и находящимся в плену в Литве). То есть практически Руксалон и Феодор говорят обоим, что ни поляк, ни швед не будут московскими царями. Поэтому о личном (приближенном) месте возле трона мечтать обоим не надо. Лучше действовать согласованно.
Тут же выясняется, что шведский военачальник Понтус успел (тайно?) встретиться с Руксалоном и теперь уносит ноги подальше. Руксалон на голубом глазу сообщает, что не понял прощальной фразы Понтуса: «Желаю дружества россиянам с Литвою».
В результате этого «миротворчества» достигается прямо противоположный результат! Трубецкой отказывается «идти на Литву» и рисковать своими казаками (без шведов), а Пожарский решает действовать в одиночку: «…с воинством один на брань пойду».
(Где будет происходить эта таинственная «брань»? Ведь у «пролома» в стене Белого города остаются казаки Трубецкого, и здесь и продолжаются дальнейшие действия.)
Внезапно эту «разборку» прерывает появление Леона, сына князя Трубецкого. Оказывается, он поймал польского лазутчика. Нетрудно догадаться, что лазутчиком оказывается Вьянко, сын гетмана Желковского, безумно влюбленный в княжну Софию.
Зачем он сюда пришел? Хотел выручить возлюбленную, рискуя жизнью. Ведь девицы, сопровождавшие Софию, рассказали Вьянко, что казаки ограбили и захватили Софию, что ей грозит гибель…
София тут же подтверждает, что готова вместе с Вьянко умереть. Хотя до сих пор никто ей смертью не угрожал. Стыдили, корили, виноватили — но на жизнь сестры Пожарского даже в мыслях не покушались.
Как же реагирует на новые (?) обстоятельства Пожарский? Подозрительно легкомысленно. В его руках оказался такой козырь: разве за освобождение сына главный враг России гетман Желковский не пойдет на уступки? Вот где бы самое время поторговаться за теплое местечко у трона! Но князь Пожарский, облеченный властью со стороны почти Земского собора (Совета всей земли), — политик беспомощный. В присутствии своей сестры он предлагает решить судьбу ее возлюбленного… князю Трубецкому.
Казни его, когда России он опасен,
Иль выпусти его; Совет на все согласен.
Таким образом, князь Пожарский демонстрирует свою непричастность к сговору с поляками. Ему все равно, даже если Вьянко будет казнен. И жалеть сестру-предательницу он тоже не намерен. Он ее отправит к милым ее сердцу полякам с сообщением о предстоящей кровавой мести.
Но София грозит, что и поляки жестоко отомстят.
Поляки, как царя, во граде Вьянку чтили,
Нельзя, чтоб за него не мстить или
не мстили.
(Вот это новость! А мы-то думали, что поляки чтили «как царя» сына короля Сигизмунда под тронным именем Владислав!)
Тысячу раз подумаешь, слушая такие кровожадные речи: казнить Вьянку или нет?
Князь Трубецкой благоразумно решает ограничиться заточением младшего Желковского.
Пожарский требует, чтобы София покинула территорию: «…ты воздух здесь изменой заражаешь».
София напоминает брату, что в их жилах одна и та же кровь (патриотическая?). Пожарский как бы отрекается от родства: «Отечество мое мне ближняя родня!» Звучит как пароль и отзыв.
После ухода брата со сподвижниками София начинает упрашивать Трубецкого оставить ее в темнице с Вьянко или отпустить их вместе в город. Но Трубецкой желает вызнать у Вьянко замыслы его папы — грозного врага России гетмана Желковского. (Еще бы, если уж гетманского сынка чтут «как царя»!) София, вовсе не стыдясь своего позорного положения и нисколько не страдая от оскорблений брата (князя Пожарского), начинает угрожать Трубецкому, что приведет на него Литву и весь мир. Затем предлагает золотишко и сокровища, затем даже намекает, что готова выкупить возлюбленного… «самою мной»…
Но князь Трубецкой на провокации не поддается. Отказывается выдать пленника даже… «за корону». А вот на просьбу разрешить сыну Леону сопроводить красавицу до городских ворот дает согласие. Лишь бы поскорее, злодейка, убралась.
Князь Димитрий Трубецкой размышляет о ситуации в стране и персонально о Пожарском.
Князь хочет быть царем иль хочет нас
предать.
Князь Трубецкой собирается допросить Вьянку о замыслах его отца, гетмана Желковского. Но не успевает — в его шатре возникает сам гетман!
(Вот так подарок! Вот так «пролом»! Как видим, сквозь эту «дыру» в стене -свободно по ночам шныряют всякие «жены», княжны, вельможи, гетманы и их сыны.)
Зачем явился гетман Желковский, папа того, кого во граде «чтили как царя», то есть как Владислава? Затем, чтобы вместо пленника Вьянко Трубецкой поместил в темницу пленника Желковского-старшего. Гетман подтверждает, что сынишка оказался в расположении российских войск исключительно по любовной страсти. Он ни в чем не виновен. А виновен сам гетман, покаянно сообщающий: «…я, я московскому злодеем был народу». Гетман Желковский ползает перед Трубецким -на коленях. Обещает в случае освобождения Вьянки заставить поляков уйти из Москвы.
Но Трубецкой не верит гетманским обещаниям. Он уверен, что поляки и так уйдут из Москвы. Но все же устраивает встречу отца и сына (во время которой тайно шепчется с Леоном). Гетман упрекает Вьянку в том, что он отдался в плен россам. Говорит, что надо было умереть. Более того, приказывает сыну умереть, а сам собирается «с Пожарским в поле биться». Вот так-то он, коварный обманщик, и намерен уйти от Москвы.
Но Трубецкой, успев отдать сыну какой-то приказ (шепотом) и оставшись наедине с Вьянко, допытывается, не соблазняла ли юношу София с тайной целью передать скипетр в семейство Пожарского? (Что за «чудеса»? Гетманский сынок решает судьбу русского скипетра?) Вьянко отрицает — ведь скипетр принадлежит Владиславу. Резвый юноша не упускает случая почти прямым текстом сказать Трубецкому, что если бы он, Трубецкой, вручил престол Владиславу, то стал бы… «вторым царем» и жил бы в Москве, как в Эдеме.
(Интересные преференции! Не об этом ли шептал на ушко сыну чадолюбивый гетман?)
Но князю Трубецкому нельзя отказать в политической интуиции.
Я чувствую, сии обманчивы цветы,
Которыми прикрыть коварство хочешь ты.
Трубецкой продолжает допытываться, о чем тайно (значит, за рамками сценического действа) беседовала София с братом, князем Пожарским? Но Вьянко притворяется незнающим. А может быть, и не притворяется.
В итоге Трубецкой намерен отпустить Вьянко, если он вместе с отцом-гетманом уйдет из Москвы в Смоленск. Вьянко обещает уговорить поляков вернуть россам скипетр.
Если уговоры окажутся бесплодны, то начнутся боевые действия со стороны россов. Тогда Вьянке с Софией надо бежать из Москвы («коридор» для бегства предоставит, видимо, он, Трубецкой, через «пролом»).
Следующая сцена повествует о том, что вся Москва окружена войсками Пожарского, что идет битва, что уже погиб Руксалон. Но войска Трубецкого в боевых действиях не участвуют. Трубецкой, как и обещал, отпускает Вьянко из темницы.
Вьянко уходит и видит на поле боя смертельно раненного отца. Отец признает поражение и грядущее бесславие Польши. Советует сыну бежать и Пожар-скому не мстить.
Далее выясняется, что Пожарский вовсе не собирался убивать гетмана Желков-ского. Смерть главного врага Москвы лишь возмездие за гибель Руксалона. Сам Пожарский ранен (польской стрелой), но собирается продолжать освобождение Москвы. У него есть эксклюзивный план:
Отсюда мы начнем притворную осаду,
Но тайно припадем от Яузы ко граду.
Итак, пятое действие. Осада Москвы. Поляки не сдаются. Более того, они застраивают «частоколом»-острогом тот самый «пролом», возле которого и шло до сих пор основное действие. Поляки ждут военной помощи — к Москве приближается гетман Сагайдашный. Вельможа Хоткеев ожидает нападения Пожарского как раз со стороны «пролома» (то есть Китай-города).
К этому острогу поляки привязывают группу женщин с Софией во главе. Зачем? Затем, чтобы российские стрелы Пожар-ского, рвущегося к пролому, в первую очередь умертвили его сестру с «женами». А где же возлюбленный Вьянко? Он спешно собирает реквизированные сокровища, чтобы не налегке бежать из Москвы.
Впрочем, быстро на сцене появляется Вьянко, рекомендуя полякам разбегаться. Ведь Пожарский-то уже в Кремле! Без «пролома» проник в город, как и обещал: устроил «притворную осаду», а сам проник с Яузы (видимо, с помощью войскового казначея Минина подкупил стражников Яузских ворот в стене Белого города).
Вьянко с горечью сообщает Софии, что она могла бы быть на престоле (то есть стать женой Владислава?), но предлагает возлюбленной бежать — венцы их теперь ждут в Польше. Собственно, «бегство» обещал подготовить любовникам Трубецкой — не случайно оба оказываются у «пролома», да и кони для них уж готовы… Гетман Желковский «умер», а сын его спасся?
Нет, князь Трубецкой не нарушил своих обещаний, но разве он обещал, что сын его Леон не убьет соперника? Нет, этого Трубецкой не обещал, поэтому явившийся к «пролому» Леон убивает Вьянко. Но и российская Джульетта не лыком шита: сестра князя Пожарского во имя любви закалывается мечом Желковского-младшего.
Последняя сцена показывает нам торжествующего Пожарского в кругу московских и немосковских бояр. Он так рад изгнанию поляков и освобождению Москвы, что не сразу замечает хладный труп сестры.
Но ах, сестра моя!
Это единственные слова сочувствия родному человеку. Все прочее — жесткое осуждение. Вина Софии — пятно на репутации рода Пожарских. Леон просит Пожарского предать земле тела юных любовников. Пожарский разрешает.
(Кстати, а где могила сестры Пожар-ского?)
К свите Пожарского присоединяется группа соратников, в числе которых Трубецкой с Мининым.
Трубецкой, совсем недавно подозревавший Пожарского в том, что тот метит в цари, заявляет:
О ты, почетный воин!
Не только лавров ты, короны ты достоин.
Пожарский вроде не против. Выражается туманно: друзей с Россией получаю; Москва, спасенная от плена, отдана мне вместе с сестрой… Как будто он сам не из России. (Может быть, он крещеный татарин?[1])
Но Трубецкой хочет определенности — и получает ее.
Имя нового царя возвещает… нижегородский говядарь Минин. Он-то знает решение вельмож и синклита — Михаил Романов.
И Пожарский, и Трубецкой славят нового царя.
Миссия выполнима
Трагедия «Освобожденная Москва» была написана М.Херасковым в 1798 году. Тогда же ставилась в Москве в Петровском театре. Спустя десять лет она все еще являлась актуальной — и во время войны с Наполеоном в 1807 году тоже игралась на театральных подмостках. Зрители того времени считали изображение событий 1612 года достоверным (тогда ведь еще о постмодернистских играх не помышляли).
Что же в этой пьесе кажется странным современному читателю?
Во-первых, главный герой — им оказывается не Пожарский, а Трубецкой.
Во-вторых, наличие у Пожарского сестры — о ее роли в освобождении Москвы ныне в книгах не распространяются.
В-третьих, ясно показанная Херасковым интенсивная дипломатическая деятельность в «проломе». По существу, именно она стала решающим фактором победы россиян — только после нейтрализации Вьянко и Желковского-старшего, то есть после того, как польское войско было «обезглавлено», начались боевые действия. Неясно, насколько они были «боевыми». Например, сам Д. Трубецкой шедших через него сдавшихся поляков отпустил на все четыре стороны. Может быть, и все остальные польские отряды так же были пропущены сквозь «фильтрацию» и, «ограбленные», поплелись к Смоленску. Ну, здесь мог действовать известный нам закон «грабь награбленное».
Что же показал читателю и зрителю Михаил Херасков в трагедии по форме — любовной (польский Ромео и российская Джульетта погибают), а по существу — героико-политической?
Он показал следующее.
Главным действующим лицом в операции по освобождению Москвы был князь Трубецкой. Именно через него осуществлялась вся переговорная деятельность — как с силами Пожарского, так и с поляками в Кремле. Именно в его стан приходили тайные послания Филарета (Ф. Н. Романова).
Освобождение Москвы было задумано годом ранее — в период первого (Ляпуновского) ополчения. Именно после его краха несколько человек (возможно, в Троицкой обители) тайно разработали план действий и назначили исполнителей. В числе «режиссеров» этого действа были Пожарский, Трубецкой, Филарет.
Трубецкой остался со своими казаками под Москвой (в Земляном городе). Он рассылал по казакам и атаманам призывы бить интервентов. Именно он разрешал «грабить» польские отряды. И правильно делал. То есть не давал запертым в Кремле полякам пополнить запасы продовольствия и амуниции, перехватывал «почту». Готовил им «блокаду», не позволял запастись награбленным с окрестных полей зерном нового урожая. Он заблокировал почти все ворота в Белый город. Весной и летом 1612 года несколько отрядов, присланных Пожарским, взяли под контроль оставшиеся. Интервенты оказались в глухой западне.
Осенью же 1611 года, после поражения первого ополчения, сын Трубецкого доставил в Кремль сестру Пожарского. Внедрили ее в ближайшее окружение гетмана Желковского. Цель? Обольщение того, кого почитают «как царя»… Заморочить юнцу голову любовными безумствами, заманить в ловушку. Стандартный прием работы спецслужб, известный с древнейших времен (из серии «В постели с КГБ»). В Трое тоже такие спецоперации проводились: У. Шекспир подробно описал, как хитроумная Крессида соблазнила троянского принца Троила и вынудила его «работать на греков».
Говядарь Кузьма Минин (говорят, он был крещеным татарином, потому-то и «говядарем», то есть торговцем-оптовиком, продававшим только говядину, так как татары свинину не употребляли) приступил к сбору средств якобы для зимней экипировки ополчения. Предусмотрительный? Планировавший воевать всю долгую зиму? Впрочем, не исключено, что средства шли не на прокорм и шубы, а предназначены были для более деликатных целей — например, для подкупа вражеских «караульных» на воротах и башнях и для организации «пролома», то есть переговорного «коридора».
Историки, труды которых мы почитаем, упрекают князя Дмитрия Пожарского в том, что он действовал нерешительно и бессистемно, что медлил и сомневался… Например, в словаре Брокгауза о Пожар-ском написано:
«Остановившись с ополчением в Ярославле, П. целое лето медлил двинуться на Москву, несмотря на неоднократные увещания троицких властей, указывавших на возможность и опасность появления короля Сигизмунда. Выступив из Ярославля, П. шел чрезвычайно медленно, сворачивал с дороги, ездил в Суздаль кланяться гробам своих отцов и прибыл к Москве одновременно с Ходкевичем, успевшим между тем собрать провиант для польского гарнизона, засевшего в Москве. Этот провиант был отбит у Ходкевича казаками, под начальством кн. Д. Т. Трубецкого, что и решило участь польского гарнизона: через 2 месяца голод принудил его сдаться. Со взятием Москвы оканчивается первостепенная роль П.; в грамотах пишется первым имя кн. Д. Т. Трубецкого, а имя П. стоит вторым, в товарищах».
Но читателю трагедии М. Хераскова «Освобожденная Москва» совершенно ясно, почему медлил Пожарский. Он действовал как великолепный стратег, дожидаясь удобного момента. Он ждал. Во-первых, ждал того, чтобы отряды казаков и ополченцев заблокировали все ворота в Белый город. Во-вторых, ждал того, чтобы Трубецкой организовал «коридор»: ведь поляки, видя, что оказались в ловушке, сами были заинтересованы в том, чтобы «выйти на связь» с кем-нибудь, кто согласится за хорошую мзду пропустить обоз с провиантом на зиму.
Нетрудно было вычислить, что именно к моменту подхода польского подкрепления «коридор» будет готов. Потому-то основные силы Пожарского именно в этот момент и двинулись к Москве, раньше смысла не было. А осенью — самое рациональное решение. И поляков с провиантом заставить отступить (помочь казакам Трубецкого), и сделать более сговорчивыми тех, кто курсирует в «проломе». Видимо, к этому времени и София, сестра Пожарского, должна была своей неземной красой прельстить намеченную жертву. (Возможно, та самая «тайна», о которой отказывалась говорить София, и заключалась в том, чтобы сообщить: ей удалось заманить юнца Вьянко к воротам «пролома», поэтому-то его так быстро и захватили!)
Трагедия М. Хераскова ставит перед читателем некоторые вопросы. Например, почему сын гетмана Желковского почитается поляками как царь? Почему происходит, так сказать, «размен ферзей» — симметричные «смерти» гетмана Желковского и Руксалона? Кто скрылся под резидентурным именем Руксалон? Почему картина октябрьских событий 1612 года в изображении М. Хераскова отличается от той, которая нам известна из популярных историче-ских трудов?
И, наконец, на основании каких документов М. Херасков писал трагедию?
Человек высокого общественного статуса, имеющий доступ к любым документам, М. Херасков имел еще и корпус документов из «фамильного архива». Причем, видимо, это были далеко не «второстепенные документы».
Начнем с того, что матерью М. Хераскова была урожденная княжна Соколин-ская, а эта фамилия принадлежит к роду Рюриковичей. Вторым браком она была замужем за князем Н. Ю. Трубецким — из рода Гедиминовичей. В такой семье с двухлетнего возраста и воспитывался М. Херасков. Собственно, обе фамилии — «королевские», «царские», то есть самые высокородные. Именно в их архивах и должны были находиться самые точные документы, не предназначенные для публичной демонстрации: ведь высшая власть всегда оставляет кое-что в «спецхранах». Тем не менее и документы из них попадают в открытую печать. Например, как попала в Древнюю Российскую вивлиофику, изданную Н. И. Новиковым, грамота, хранившаяся в семейном архиве Трубецких. Текст ее недавно воспроизведен в книге И. Е. Забелина «Минин и Пожарский», изданной Библиотекой Академии наук в серии «Книжные памятники»[2].
Грамота, жалованная боярину и воеводе князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому на вотчину Вагу, данная от собравшихся под Москвою духовных и светских властей в январе 1613 года.
Из этой грамоты мы узнаем, что в январе 1613 года Д. Т. Трубецкой как человек, сыгравший выдающуюся роль в освобождении Москвы и избранный «в Московском государстве Правителем», еще до избрания царем Михаила Романова получил во владение родовую вотчину Рюриковичей:
«Божию милостию великих государств Российского царствия митрополиты и архиепископы, и епископы, и архимандриты, и игумены, и весь освященный Собор[3], и цари и царевичи разных земель, которые служат в Московском государстве, и бояре, и ополчение, и столники, и стряпчие, и дворяне, и приказные люди, и дворяне из городов, и дети боярские, и всякие служилые, и гости, и торговые и всяких чинов люди Московского государства, приговорили боярину и воеводе князю Дмитрию Тимофеевичу Трубетцкому дати в вотчину Вагу со всеми волостями и з доходы потому же, как была Вага преже сего при великом государе Царе и Великом Князе Федоре Иоанновиче всея Русии за Борисом Федоровичем, а после того при царе и Великом Князе Василии Ивановиче всея Руси за боярином за князем Дмитрием Ивановичем Шуйским…»
Как видим, Д. Т. Трубецкой добился того, чего и желал в трагедии М. Хераскова: стал самым близким к трону человеком, «вторым царем». Знак этого — владение Вагой. Ею и владели самые близкие к прежним царям люди — Борис Годунов (при царе Федоре Иоанновиче) и брат царя Василия Шуйского (при царе Василии Шуйском).
А поскольку в трагедии М. Хераскова ясно сказано, что таким «особо приближенным» явится тот, кто возведет царя, то, видимо, Собор и посчитал человеком, возведшим на московский трон первого представителя династии Романовых, именно князя Трубецкого. Он занимал, как мы бы сейчас сказали, должность вице-президента. Совмещая ее с должностью регента. Ибо, разумеется, шестнадцатилетний Михаил Романов не имел опыта государственного строительства, был несо-вершеннолетним. А отец его, будущий пат-риарх Филарет, все еще томился (до 1619 года) в польском (литовском) плену. Вернулся лишь тогда, когда Михаилу исполнился 21 год. Так что, по существу, в российской истории есть (впоследствии приниженная историками) выдающаяся личность — Димитрий Трубецкой, который стал главным героем осенней дипломатической эпопеи 1612 года и удерживал последующие семь лет стабильность в Московском государстве.
Грамоту, выданную Д. Т. Трубецкому, подписали 25 человек. В их числе не только представители духовенства, но и те, чьи потомки станут главными действующими лицами на русской исторической сцене XVII и XVIII веков: Бутурлин, Львов, Борятинский, Голицын… И еще — «Михайло Пушкин руку приложил».
В грамоте, выданной Д. Т. Трубецкому, отмечена и роль князя Д. М. Пожар-ского.
«А как по Божией милости столник и воевода князь Дмитрий Михайловичь Пожарский, собрався с нами, с цари и с царевичи,и з бояры и воеводы, и столники, и стряпчими, и з дворяны и з детми боярскими верховных и украинных северских и поморских городов и с казанскими князьями и мурзами, и со всякими служилыми людми, пришел к боярину и воеводе ко князю Дмитрею Тимофевичю в сход под Москву; и положа между собою они богосоюзный совет, бытии истинно во Христе и по истинной нашей православной хрестьянской вере греческого закона крепкие поборники, многим своим доброопасным осмотрением и премудрым разумом Московское государство очи-щали…»
Трубецкой и Пожарский с «царями и царевичами» очищали государство от «безбожных латын» интереснейшим способом — «доброопасным осмотрением» и «премудрым разумом». На современном русском языке эти словосочетания тождественны таким — «по тайно разработанному плану» и «дипломатической хитростью».
(За рамками трагедии Хераскова оказалось сложное маневрирование Трубецкого, который в это же время уклонялся от присяги очередному самозванцу Сидорке и одновременно изображал в почтительных грамотах преданность царице Марине Юрьевне Мнишек, все еще проживающей поблизости, поддерживал ее надежду на то, что на престол будет возведен ее сын Иван.)
Поволжские и донские «цари и царевичи» ополчения были разной веры: например, казанские царевичи вместе со своими мурзами исповедовали ислам. А были на Волге и «царевичи», исповедовавшие иудаизм. Поэтому в грамоте ясно сказано: «…богосоюзный совет».
То есть православные граждане Московского государства смогли сплотить вокруг себя и поднять на борьбу с интервентами-латинянами соседей и союзников независимо от их вероисповедания. Вот это и есть День народного единения. Многоконфессиональный. Поэтому и возрождается этот праздник по согласованной инициативе глав разных конфессий, существующих на территории Российской Федерации.
Впервые русская миссия всеотзывчивости оказалась выполнима.
Как видим, трагедия Михаила Хераскова при внимательном чтении (и, увы, беглом анализе по причине ограниченного объема эссе) открывает перед нами более осмысленную картину событий россий-ской истории в 1611 и 1612 годах. Картину непривычную, таинственную, до конца неразгаданную.
Трагедия «Освобожденная Москва» дает возможность понять многие аспекты сложной политической игры, которая велась на общеевропейском пространстве и грозила Московскому государству полной потерей суверенитета. Необходимость народного «единства» (сплочения) с союзниками и применение методов тайной дипломатии диктовались объективными причинами: в те годы население России (7 миллионов человек) было почти в два раза меньше населения Польши (12 миллионов человек). Поэтому отстоять свою национальную идентичность Российское царствие не могло грандиозными побоищами с бесчисленными жертвами, а могло только и исключительно «доброопасным осмотрением», челночной дипломатией и военной хитростью.
Может быть, эти методы кого-то и разочаруют, но двуединая цель была достигнута: и сбережение народа состоялось, и государственность устояла.
Об этом и написал трагедию «Освобожденная Москва» М. Херасков. В отличие от исследователей (немногочисленных) творчества этого выдающегося художника автору эссе этот эпос не кажется «искусственным», архаичным, плоским. Более того, автор льстит себя надеждой, что -сумел приоткрыть «второе дно» трагедии и что будущие исследователи найдут там и «третье дно». Таким образом, возможно, и выявится усложненность (шекспиров-ского масштаба) драматургии автора, которого при жизни сравнивали с Гомером и Вергилием (тоже выдающимся драматургом, увенчанным лаврами Мельпомены).
И разве эта скромная надежда, высказанная по случаю 200-летия памяти писателя, такая уж чрезмерная похвала нерукотворному памятнику, сокрытому исполинскими зарослями травы забвения?