Из дневников и путевых тетрадей. 2001–2004 годы. Хроники
Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2007
11 июля 2001 года. Зеленогорск
Сегодня позвонил собкор “Литературной газеты” Аркадий Соснов.
— Как здоровье? Чего запыхался?
— Дрова, — говорю, — колю.
— У тебя же операция на сердце была!
— Врачи не запрещают! Наоборот, говорят, нужна физическая активность.
Аркадий помолчал недоверчиво, потом попросил меня быть осторожней, не делать резких движений. Я еще нахвастал, что собираюсь путешествовать в Румынию. Поговорили, и пошел дальше колоть звонкие березовые чурки.
Собираюсь по линии Международного литературного фонда съездить в Румынию, в Дом творчества на берегу Черного моря, а заодно и в Яссы, где жили предки моей матушки. Переписываюсь по электронной почте с доцентом Ясского университета Эмилем Йордаки, он преподает на кафедре русского языка и литературы. Сам из староверов, что жили на Дону и считали царя Петра антихристом, за что тот наслал на них карательный отряд, от которого староверы бежали на Дунай и там рассеялись в православных дунайских княжествах — Молдове, Трансильвании, Валахии… Этот румын из русских староверов отлично владеет языком своих предков, жену его зовут Ольга, и он обещает теплый прием, радушие и помощь в разговорах с румынскими генеалогами и историками, с которыми мне бы надо побеседовать о предках моей матери.
Прекрасные салаты в этом году уродились — Ольга сажала. Одесский кучерявец — упругие сочные листы с бахромой; итальянский, йодистый, с коричневым отливом на бледно-зеленых листочках, тоже кучерявый; и наш — с прямым листом. Врачи говорят, что салаты после операции — милое дело. Уписываю по несколько пучков в день — с лучком, молодым чесночком, хлебом. Зеленый веник выметает наркоз, и мозги просветляются день ото дня.
Балканская тетрадь
1 сентября 2001 года. Москва
Добрались до Киевского вокзала столицы, сели в полутемный вагон Москва–Бухарест и узнали от бойкого проводника Саши два обстоятельства: во-первых, нам повезло, поскольку мы увидим страну Румынию, в которой люди живут еще хуже, чем в России. Во-вторых, нам не повезло: делать в Румынии абсолютно нечего. И далее огорошил: пересечение румынской границы еще недавно было связано с трагической для женского пола процедурой. Дикие сотрудники пограничной стражи Румынии якобы насиловали всех женщин подряд от 13 до 65 лет за право въехать в Румынию. И вполне может быть, что традиция эта еще существует. Правда, наш проводник давно не ездил в Румынию…
Саша смотрелся добрым молодцем: голубоглазый блондин лет тридцати с соломенными усами, армейская осанка, правильная бойкая речь — ординарец с маршальским жезлом в ранце.
— Дикая страна, — Саша принес нам постельное белье в пластиковых пакетах. — Всех подряд имели, ни один вагон не пропускали. А потом одна девчонка в туалете повесилась, и это прекратилось. Если до границы будут какие-нибудь проблемы, обращайтесь ко мне! Вы в гости едете или шопиться?
Я сказал, что едем по писательской линии, по приглашению Союза писателей Румынии.
— Да вы не волнуйтесь, — сказал проводник, — сейчас стало потише. А тогда было круто. Они работали, как звери!.. Ходили целыми бригадами, запирали вагон, и — понеслось!
— А что же проводники не заступались? — спросил я.
— А что проводники? Мы на работе, нас не трогали…
Бойкий проводник ушел темным пустым коридором, и моя жена Ольга затряслась от страха.
— Да не слушай ты этого дурака! — сказал я. — Несет ахинею! Никто тебя в обиду не даст. Он просто хочет, чтобы мы перед ним заискивали да отвалили ему денег.
— Я скажу, что у меня спид! — волновалась супруга.
— Пусть только сунутся, сразу бутылкой по черепу получат! У нас четыре бутылки водки “Санкт-Петербург” — четверым и достанется! — храбрился я.
Я вышел в пустой коридор и попытался представить техническую, так сказать, сторону дела. Где? Как? На постели или уводили женщин на станцию для личного досмотра? И сколько, так сказать, сексуальных палачей, должно быть в вагоне, чтобы снять натуральную плату со всего состава? Чушь. И какой визг могут поднять наши неробкого десятка женщины, попробуй какие-то пограничники задрать им юбки!
Вагон с надписью “Москва — Бухарест” стоял у перрона Киевского вокзала, — помимо нас с Ольгой и отважного проводника, в нем никого не было. Так в одиночестве мы и двинулись в путь, под Сашины рассказы о разрухе в Румынии. Проходя мимо нашего купе, он считал необходимым поделиться воспоминаниями:
— Живут в халупе три на два метра вместе со скотиной, теснота, грязь, нищета, дети голые бегают, в магазинах ничего нет, — как у нас в советские времена… Жуть!
Сексуальный оброк, конечно, глупая выдумка. Однако спокойствие не приходило. Я все еще воображал, как бью румынского пограничника кулаком в челюсть, лягаю его ботинком, а потом защемляю его голову дверью.
2 сентября 2001 года.
Поезд Москва–Бухарест, вагон № 16
Утром в Харькове в наше купе подсела женщина с десятилетней дочкой. Рассказала, что уже много лет ездит через Румынию, потому что замужем за болгарином, но ничего о сексуальном терроре на границе не слыхала.
Ольга повеселела, да и мне стало легче на душе. Ехали вместе, пели песни, пили чай с еще домашними пирожками, смотрели в окно, разговаривали.
Первые дни осени, сладковатый запах с полей, ползут комбайны и трактора, золотеют подсолнухи, кукуруза прячет початки в волосатых коконах…
Когда в купе вошли румынские пограничники, Ольга, растрепав по лицу волосы, лежала на верхней полке и изображала косоглазую дебилку. Я сидел при входе в купе, готовый резко захлопнуть дверь, отсекая помощь румынскому пограничнику, и выхватить из раскрытого чемодана бутылку-гранату. Пограничники вяло шлепнули штампы в паспорта и пожелали счастливого пути. Румынские таможенники нас даже не досматривали.
Отправляясь в незнакомую страну, всегда опасаешься худшего: и люди могут оказаться недружелюбнее, чем у нас, и погода выкинет фортель — будут идти сволочные дожди, а цены будут кусаться, как собаки. Боязнь незнакомого, чужого — род ксенофобии.
Английская поговорка: “В путешествие бери поменьше вещей и побольше денег” — не вяжется с нашей: “Едешь на день, запасов бери на неделю”. По британским меркам нет никакого смысла класть в чемодан три футболки, достаточно одной, случись нужда — купишь на месте; но как это — “купишь на месте”, когда не знаешь цен на футболки, может, они стоят там, как фрак здесь? А мочалки, шампунь, зубная паста, полотенца? А рубашки, шорты?.. А пляжные тапочки и выходные ботинки? И, разбегаясь полушариями мозга между мудростью джентльменов британцев и житейской хваткой земляков-скифов, пытаешься держаться середины: кладешь в чемодан выходные ботинки, но оставляешь пляжные тапочки, берешь охапку носовых платков, но игнорируешь носки, которые жена уложила из расчета — пара в день, чтобы не возиться со стиркой в гостиницах. Но зачем тогда, спрашивается, столько мыла? Ах, мыло может оказаться плохим и дорогим? И потом неизвестно, как в Румынии с мылом…
О современной Румынии я практически ничего не знаю, кроме того, что там живут румыны, говорящие на румынском языке, и что там в 1991 году без суда и следствия застрелили главного коммуниста Чаушеску. В советские времена из Румынии, помнится, поступали любимое дамами вино “Котнари”, мебель, ковры и добротная кожаная обувь. Винцо было красивым — золотисто-солнечным, с изумрудным отсветом, в прозрачных фасонистых бутылках и с затейливой кожаной фишкой на шнурке…
Из путеводителя по Румынии
Румыния — государство на юге Европы, в бассейне Нижнего Дуная. Глава государства — президент. Площадь государства 238,4 тыс. кв. км, в центральной и северной частях расположены горы Восточных и Южных Карпат (высшая точка г. Молдовяну, 2544 м) и Трансильванское плато. 27 % территории покрыто лесами, на равнинах — степная и лесостепная растительность.. Население 22,8 млн человек, около 90 % — румыны, 7 % — венгры. В городах проживает более 55 % населения. Подавляющее большинство верующих — православные христиане. Морской порт — Констанца. Столица Бухарест. Время отстает от московского на два часа.
За последние годы я много прочитал из истории Румынии, но современная жизнь молодого европейского государства, которому не исполнилось и 150 лет, была для меня тайной.
Если остановить на улице русского человека и спросить: “Кто такие румыны? Нравятся ли они вам?”, то ответ будет скорее “нет”, чем “да”. В том смысле, что румыны — это такие чернявые цыганистые люди с дудочками в руках и в барашковых жилетках, за которыми нужен глаз да глаз, потому что могут “срумынить” все, что хочешь — и кошелек, и лошадь, и бутылку водки… И если спросить этого человека: “Откуда это вам известно? Вы жили в Румынии? Или водились с румынами?”, то, скорее всего, он пожмет плечами и скажет, что так ему кажется, такова молва.
Один русский писатель, узнав о балканских корнях моей матери, задумчиво произнес:
— Понятно: молдаване, цыгане, румыны…
Стараясь быть спокойным, я объяснил коллеге, кто такие молдаване, валахи и трансильванцы, называемые нынче по стране проживания румынами. А также, кто такие цыгане, обреченные, согласно легенде, на вечное скитание, потому что не дали напиться воды Божьей матери, когда она шла через их селение.
Выслушав краткую лекцию, писатель махнул рукой и сказал, что он все это знает. А если знаешь, какого лешего повторяешь нелепицу? А вот такое у нас в стране представление о румынах…
Представление о русских тоже своеобразное: грязные свиньи, пьяницы, коварные захватчики, душители свободы, поклонники коммунистического тоталитаризма… Я ничего не забыл? Ах, да: все, что мы ни делаем, получается сделанным через одно место; на Западе это называется “русская работа”. А вообще, на самом деле русских нет, потому что стоит поскрести русского, и обнаружишь татарина. Этот факт установили просвещенные французы.
Можно и о французах кое-что вспомнить, но тогда придется перечислять все известные сведения о других европейских нациях, чтобы никого не обидеть…
И окажется, что Европа населена легкомысленными бабниками, пожирателями чеснока, сала, лягушек, горилки, устриц, вина, пива, скупердяями, пустозвонами, охранителями нелепых традиций, вспыльчивыми идиотами, которым слова поперек не скажи, врунами, говорунами, болтунами, рыночными обманщиками, туповатыми северными молчунами, скрягами, любителями бренчать на гитарах, балалайках и тянуть волынку… Да неужели вся эта бестолковая компания обустроила европейский ландшафт, ездит на прекрасных автомобилях и поездах, снимает замечательные фильмы и летает в космос?
Род моего деда Бузни оказался хорошо представленным в российских дворянских документах с 1611 года. Всё, что раньше, следовало искать в Румынии. Так объяснили мне молдавские историки, когда мы с Ольгой еще в 2000 году побывали в Кишиневе.
Еще выяснилось, что основатель Румынии Иоан Куза, объединивший в 1859 году три княжества, приходился моему деду дальним родственником, о чем мельком сообщалось в румынском историческом журнале, который мне предъявили кишиневские историки. Как я понял, у румын с историей родов дело налажено обстоятельно, и фамилия Бузни (что в переводе на русский означает “врывающийся, как ветер”) изучена генеалогами неплохо.
2 сентября 2001 года.
Поезд Москва–Бухарест, вагон № 16
Ольга задает вопросы, я отвечаю. Хотя мне кажется, я уже отвечал на них во время прошлогоднего путешествия в Молдову. Теперь тоже едем в Молдову, только румынскую. Наличие двух Молдов, в одной из которых она побывала и которая раньше называлась Молдавской Советской Социалистической Республикой, и другой, румынской, Молдовы, в которую мы пробираемся через Украину, немного беспокоит мою жену. У “нашей” Молдовы столица Кишинев, у румынской — Яссы. Объясняю дальше: до 1812 года это было единое княжество со столицей в городе Яссы, а после Бухарестского мира, заключенного по окончании очередной войны между Россией и Турцией, Александр I присоединил часть православной Молдовы к владениям своей короны. Почему не взял целиком? Обстановка не позволила. Наполеон Бонапарт уже ревниво обходил со своими армиями Европу, не давая спуску ни родному тестю — императору австрийскому, ни английской короне, да и Россию видел в близкой перспективе как свою вотчину.
Княжество Молдову разделили, как это часто случается в истории, по естественной границе — реке Пруту, в те годы многоводной и славящейся целебной водой и вкусной рыбой.
Александр I взял бывших турецкоподданных под свое крыло и назвал новое приобретение Бессарабией.
Так предки моего деда — бояре, помещики, имевшие поместья между Прутом и Днестром, а службу — в Яссах, оказались, не двигаясь с места, со всеми своими крестьянами, полями, садами, мельницами, отарами овец и стадами коров в Российской империи. Изменение для них вынужденное, но беспечальное, ибо стали они служить не басурманскому турецкому султану, а русскому православному царю, о чем многие из них и мечтали.
В 1821 году Александр I предложил молдавским боярам переходить в русское дворянство, назначив для этого комиссию по выяснению знатности претендентов.
И предки моей матери, которая в советские времена выдавала себя за дочку крестьянина-самоучки, оказались записанными в высший разряд российского дворянства — шестую часть дворянской родословной книги “Старинные дворянские роды”. Об этом я узнал почти через двести лет, вытянув в историческом архиве карту своего деда с экзотическим пятым пунктом — “молдаванин”.
3 сентября 2001 года, Бухарест
На Бухарестском вокзале нас встретил худощавый смуглый паренек Мариус, водитель Союза писателей Румынии, и отвез на новенькой южнокорейской “Dаеwoo” в старинный отель “Империал”.
Я все пытался разглядеть следы дикости и разрухи, но не разглядел. Вокзал и перроны сверкали чистотой, женщины-полицейские в синих костюмах стояли у вокзальных турникетов, и носильщики были неназойливы и предупредительны. Толкотни, бомжей и шумных киосков, как на московских вокзалах, не наблюдалось.
Мариус взял нам билеты до курортного поселка Нептун на берегу Черного моря, где расположен Дом творчества румынских писателей, и повез показывать вечерний Бухарест. Когда-то его называли балканским Парижем. До королевского дворца, где правил Александр Иоан Куза, первый глава объединенной Румынии, мы не доехали: хотелось есть и спать. Что поделать: мы, русские, ленивы, не любопытны и любим поесть, в том числе на ночь.
Гостиница “Империал”: ковры, широкие кровати, резные трюмо, картины в массивных рамах… После душа спустились в ресторан под открытым небом, сели за столик на газоне. Тихая музыка. Подошел официант. Взяли по куску мяса с картошкой, красного вина, минеральной воды, овощных салатов… Поужинали при свечах.
Стал рассказывать официанту о цели нашего приезда. Вот, дескать, ищу румынских предков своей матери, фамилия Бузни, были такие бояре, не слышали? Нет, не слышал.
— А фамилию Бессараб слышали?
— Футболист, что ли?
Я махнул рукой, чтобы не запутывать паренька дальше. Счет официант не принес, но попросил весьма приличную сумму. Возможно, счел меня сумасшедшим миллионером, который ездит по миру с причудливой целью — разыскать далеких предков…
— Это тебе за родство с боярами, — сказала Ольга по поводу оплаты ужина. — Может, твои предки-бояре его предков-крестьян угнетали. Вот он и отомстил.
Из путеводителя по Румынии
Румынская кухня отличается обилием овощей и мяса: суп с мясными шариками и овощами, суп из рубца, тушеные овощи, голубцы из капустных и виноградных листьев, копченое козье мясо и другие. К сожалению, трудно отыскать эти блюда в румынских ресторанах. Обычно у них бывают только свиные котлеты с жареным картофелем и, если повезет, балканский салат (огурцы, помидоры и белый сыр).
Румыния славится своим превосходным вином. Среди лучших румынских вин: Cotnari, Murfaltar, Odobeste и другие. Бутылка охлажденного белого вина в ресторане двухзвездного отеля не должна превышать 2 $.
Русские проститутки сидели на парковой скамейке возле обширной клумбы и, судя по унылому виду, не особенно верили, что шумная свадьба выплеснет на них из ресторана денежных клиентов. Они курили, вяло переругивались и зевали.
Перед поездкой я читал фронтовые дневники Бориса Слуцкого. В 1944 году он отметил присутствие в Бухаресте доступных женщин, связанное, конечно же, с тяжестью военной поры. Женщины стояли на каждом оживленном углу, курили и кокетливо поглядывали на русских солдат. Через пятьдесят с лишним лет картина поменялась: внучки русских победителей курят в центре Бухареста и ждут, чтобы их купили внуки побежденных. Румыния воевала против СССР на стороне Германии до 1944 года, а потом на нашей. Если я не ошибаюсь, Сталин наградил румынского короля Михая орденом Победы — одним из самых дорогих, уважаемых и величественных. А вот Черчилля, союзника по антигитлеровской коалиции, не наградил. Почему? Так надо! Дядюшка Джо раскладывал собственные пасьянсы. Может, поэтому, обидевшись на Сталина, Черчилль и произнес знаменитую Фултонскую речь, положившую начало холодной войне? Кто знает…
Вот он, прозорливый ум русского: глянешь из окна гостиницы на обыкновенных проституток — и влетишь мыслями в большую политику…
4 сентября 2001 года. Поезд Бухарест–Нептун
В курортный поселок Нептун, что невдалеке от знаменитого порта Констанца, нас повез чистенький поезд с мягкими шестиместными купе и голубыми занавесками на окнах. Кто-то когда-то сказал, что культура нации определяется состоянием дорог и туалетов. Я бы сказал мягче: “в том числе”.
Так вот, румынский поезд, идущий от Бухареста к берегу Черного моря. В сидячем вагоне два туалета — с баллончиками жидкого мыла, пипифаксом и салфетками. Чистые зеркала. Даже стены в туалете не исписаны и не разрисованы. Туалеты в международном вагоне нашего доброго молодца Саши выглядели запущеннее и пахли так, как ни в коем случае не должны пахнуть туалеты в начале третьего тысячелетия.
В купе — сдвигающаяся дверь с окном в коридор. Почему в наших сидячих поездах колхозная традиция — ехать общим сараем, казармой, так, чтобы все были под одной крышей вагона?.. Трепещущие от ветра занавески на окнах чисты и как будто только что отглажены. По вагонам ходят кондукторы и контролеры; заглядывают в купе вежливые разносчики напитков, закусок и газет. В обоих концах коридора, перед выходом на площадку, предусмотрены объемные ниши, куда можно сдвинуть багаж, чтобы он не мешал в проходе, или поставить клетку с животным.
Вышел в гудящий тамбур, посмотрел на табличку завода-изготовителя — сделано в Румынии. Говорят, во времена Чаушеску Румыния все делала сама — от гвоздей, торговых судов, автоматов Калашникова до автомобилей, турбин и тракторов. Не все было отменного качества, но все — свое… Автаркия — замкнутая, самообеспеченная экономика.
Народ в купе чрезвычайно доброжелательный: учительница, пожилой парикмахер и муж с женой — крестьяне. По-русски не говорят, по-английски не говорят, и я по-румынски понимаю два слова. Но мы как-то объяснялись, даже их профессии вызнал. Угощали румынских попутчиков питерской соленой соломкой, они нас — сладкими сливами и сочными грушами.
Учили нас счету. Ольга быстро выучилась считать по-румынски до десяти. Потом я принялся объяснять нечто о жизни в России, стал рассказывать про грозу, снег и град, но они никак не могли понять, что я пытаюсь изобразить грохотом и возгласами: “вассер”, “вотер”, “аква”, “вода, черт подери!”, “дождь, ливень”. Даже рисовал на бумаге картинку: дом стоит, труба дымит, тучи на небе, из них льет дождь, молния сверкает. Только плечами пожимали. Улыбались виновато. Вспотел и разозлился. Так и не поняли, что я имел в виду.
Да уж, сообразительный народец у меня в предках. Но может, это был коллективный розыгрыш русского простачка? Румыны, поговаривают, люди очень язвительные и ироничные. Не знаю, не знаю…
По вагону прошла очаровательная голубоглазая румынка — статная, лет двадцати, — я с трудом отвел глаза, чтобы Ольга не видела. Такие голубоглазые светловолосые румынки — от даков, природных жителей тех земель, куда пришли римские легионеры и каторжники, сосланные при каком-то императоре на край империи. От каторжников римлян современным румынам достались прямые носы, смуглость кожи, карие глаза и тридцать процентов слов в румынском языке… Румыны, таким образом, по внешнему виду бывают двух типов: голубоглазые (даки) и смуглые, кареглазые (римляне). Мой дед-молдаванин, профессор Бузни, был густой смуглости, несмотря на то, что его мать была белокурой польской дворянкой, девушкой с голубыми глазами и белой нежной кожей. Дед сделал в дневнике трогательную запись о внешнем виде своей мамы, разглядывая ее юношескую цветную фотографию-дагерротипию, выполненную в Варшаве в году примерно 1855-м. Вот она, польза дневников! Польскую прабабушку не видел, но представляю по описанию.
За окном ярким пятном нарисовалось цыганское стойбище: кибитки, дым костров, веревки с бельем, армейские палатки, чумазые дети, женщины в пестрых юбках.
Приближаемся к станции назначения. Километров двадцать осталось. Поезд едет по побережью Черного моря. Почти как у нас: санатории, белые домики, чистенькие улочки, лента шоссе, светофоры (очень мало машин), фруктовые сады… С каждым километром уровень комфортности возрастает, как по пути от нашего Лазаревского к Сочи.
Милые крестьяне и парикмахер сошли на остановке, и в купе протиснулся большой угрюмый господин в костюме-тройке, шляпе, с чемоданом и корзинкой. Уместив вещи на полке, он стал у открытого окна в коридоре и принялся курить сразу две сигареты.
Замечательный господин! Он вставлял в рот сигаретную двустволку, затягивался глубоко и основательно, словно перед расстрелом, закатывал глаза, растягивал рот в гримасе, и мы с Ольгой решили, что он чокнутый. Распалял следующий дуплетный заряд, жадно тянул, ветер рвал и мял дым, и он все не мог накуриться.
На каждой остановке в вагон входили кондукторы в синей форме и проверяли билеты.
Когда мы остались с курильщиком в купе одни, он отправлялся в туалет, прихватывая с собой объемистый чемодан и корзину; возвращаясь, вновь укладывал их на полку. Боялся нас, русских? Хорошо известно на Западе, что мы, русские, жуликоватые, много пьем, воруем: стащить для нас чемодан или корзинку соседа по купе — раз плюнуть…
Поезд тащится через кукурузные поля. Проехали порт Констанцу и широкий длинный канал, соединивший при Чаушеску Дунай с Черным морем.
Мальчишка из песни моего детства не бросал в Констанце якоря и огорчался этим. Речь, как я позднее узнал, шла о мятежном броненосце “Потемкин”, который, в 1905 году расстреляв из главного калибра Севастополь, заявился с красным флагом в румынскую Констанцу и отдал на рейде порта якоря. Власти Констанцы ужаснулись, увидев в своих территориальных водах русский броненосец с революционной командой на борту. Они боялись принимать незваных гостей, еще больше боялись, что те в случае отказа начнут бомбардировать город. И как быть с русским правительством, если мятежники попросят убежища?
В конце концов все уладилось. Царское правительство предложило принять броненосец и обещало не требовать выдачи матросов, лишь бы дорогостоящий корабль был возвращен в сохранности.
И семьсот русских моряков высадились в Констанце!
Поначалу работали на помещичьих полях, на нефтяных промыслах, на фабриках. Семейные стали выписывать из России жен и детей. Русских ценили как искусных и трудолюбивых работников. Но после бурного крестьянского движения, прокатившегося по Румынии в 1907 году, начались придирки, а потом и травля матросов — их стали называть бациллой революции. Матросики разбрелись по Европе, часть уехала в Америку, но были и те, что остались в Румынии — обзавелись женами, детишками…
Снова кукурузные поля. Мы с Ольгой приуныли… Но вот вдали показались многоэтажные отели, высокие тенистые деревья, газоны, и поезд вкатился в курортную зону.
4 сентября 2001 года. Румыния, курортный поселок Нептун
Вышли из поезда и спросили водителя, занимающегося частным извозом, говорит ли он по-английски и сможет ли довезти до писательского дома отдыха.
“Йес, йес”, — закивал мужчина в чистеньких шортах и майке. Чтобы избежать двусмысленности в понимании числительных, он изобразил с помощью пальцев сумму за провоз и погрузил наши чемоданы в машину, похожую на “Москвич”. Адреса Дома творчества мы не знали, но водитель столь уверенно покивал головой: “О’кей, о’кей!”, что мы расслабились. По сведениям, полученным из Международного литературного фонда, писательский дом находился в четырехстах метрах от вокзала: сесть в машину, несколько раз вздохнуть и тут же выйти, сказав “спасибо”. Но едва мы оказались на главной улице курортного городка, водитель принялся озабоченно крутить головой, словно слегка подзабыл дорогу, и что-то бормотать. По интонации можно было предположить, что он жалуется на свою нелегкую жизнь, которая некоторым кажется слаще некуда, а на самом деле хуже горькой редьки, жалуется на жару, на встречные автомобили, на светофоры, клянет, быть может, тещу, которая лежит в тенечке под яблоней, пока он крутится тут, как ошалелый. Есть такие водители-ворчуны.
Неожиданно притормозив около шляпного магазина, водитель вбежал в него, и мы увидели, как он машет за стеклом руками и ему в ответ машут, объясняя, очевидно, более короткий путь к нашей цели.
— О’кей, о’кей! — отмахнулся от моих вопросов водитель. — Вери гуд!
Мы проехали еще метров триста, и нас высадили около стильного здания с зеркальными окнами кафе на первом этаже.
— Здесь, здесь! — водитель торопливо потыкал пальцем в сторону здания, выдал нам чемоданы, получил деньги и укатил.
Зашли в кафе. Девушка за стойкой бара сказала, что по-английски она говорит, но о писательском доме ничего не знает. Здесь маленькая гостиница и кафе, но писателей у них нет. Мы можем остановиться у них, но до моря далековато. Зато европейский уровень.
Самое поразительное, что, когда через час с небольшим мы разыскали наконец Дом творчества (он оказался в противоположной стороне от того места, куда нас завезли) и подошли к стойке регистрации, Ольга указала глазами на нашего водителя — он пил кофе за столиком в фойе и оживленно разговаривал с какой-то женщиной.
Мне даже подходить к нему не захотелось, тем более стыдить. Я догадался, что, кроме нескольких слов по-английски, он ничего не знает и вез нас согласно своим фантазиям. Потом мы еще несколько раз встречали его в Доме творчества писателей и догадались, что он заезжает к жене, которая работает на кухне.
— Ну, не дурак ли, прости меня, Господи! — в сердцах сказала Ольга. — Завез не туда и бросил!
— Дурак, — согласился я. — А в Москве тебя не возили по всему городу за твои денежки? А в Питере не предлагали отвезти от аэропорта до центра за пятьдесят долларов? Это же профессия такая — таксист, шабашник, заряжала. Таксист — он и в Африке таксист.
5 сентября 2001 года.
Поселок Нептун, вилла Захария Станку
Дом творчества румынских писателей, вилла Захария Станку, названа в честь бывшего секретаря Союза писателей Румынии, много сделавшего в социалистические времена для коллег-писателей. Неподалеку — бывшая дача Чаушеску. Забор, охрана, павлины. Говорят, Чаушеску приглашал писателей на вечерний чай, и все пели народные песни, чудили, стреляли в тире, ходили ватагой купаться. Сейчас там правительственная резиденция.
Кстати, Чаушеску не расстреляли, а застрелили. Вместе с женой.
Вспоминаю запись в своем дневнике, которую сделал тогда по поводу его ареста: “Рухнул, подлец!” И ведь от души считал, что Чаушеску — негодяй, как большинство коммунистических лидеров. У него большие деньги на личных счетах за границей, жил в роскоши…
Не видал я тогда еще настоящих негодяев…
Наша вилла стоит на берегу моря, на горе. К пляжу ведет бетонная лестница уступами. Небольшой садик с фонариками и цветами. Терраса ресторанчика. Трехэтажный домик с лоджиями под красной черепичной крышей. Половина виллы сдана в аренду отдыхающим, благодаря этому доходу писательская путевка стоит гроши. Даже для нас, иностранцев, пять долларов в день за приличный номер с трехразовым питанием.
Наш номер 44 на третьем этаже. Лоджия, душ, туалет, две широченные кровати, встроенная мебель, отличный письменный стол, напоминающий бюро. Все сделано из хорошей древесины — бука или ясеня. В это писательское бюро можно было влюбиться. Я зарисовал его, чтобы при случае смастерить нечто похожее на даче. Глядя на него, представляешь, как сидишь за ним и пишешь большой роман — год пишешь, два пишешь, и гладкое буковое бюро помогает тебе изяществом форм, обстоятельностью, таинственностью, настраивает на неторопливость… Что-нибудь вроде “Ста лет одиночества” должно писаться за таким бюро и видом на пепельно-голубое море.
Агентство РИА “Новости” сообщает:
В Румынии встречается немало людей, обладающих уникальными биомагнитными свойствами. Некоторые, приложив к своему телу вилки, ложки, а то и утюги, могут легко удерживать их несколько часов подряд. Но случай с двадцатилетним студентом из Ясс — из ряда вон выходящий. Как только он въехал в старую девятиэтажку, ее жильцы стали замечать в доме что-то неладное. То сразу несколько электроприборов выйдут из строя, то лампочки в подъезде перегорят, то лифт ни с того ни с сего остановится между этажами. Вскоре жильцы сообразили, что всему причиной — недавно вселившийся странный юноша, и послали управдома поговорить с ним. Однако тот опрометчиво протянул молодому человеку руку для рукопожатия и получил электрический разряд такой силы, что продолжать разговор уже не мог.
В Яссы мы и едем после Дома творчества. Я сказал Ольге, чтобы она не спешила там протягивать руку для рукопожатия или поцелуя. Звезданет током, и угодишь в румынский госпиталь. А что ты можешь сказать румынским докторам, кроме “здрасьте — до свидания” и сосчитать до десяти? Ольга сказала, что, по ее наблюдениям, многие говорят и понимают по-русски, просто не спешат обнаруживать свои знания. Похоже на правду.
5 сентября 2001 года. Вилла Захария Станка
В Доме творчества живут двое русских: Владимир Максимович, литературовед, работник Института мировой литературы, его книгу перевели и издали в Румынии. И Татьяна Николаевна, дочь русского дворянина, флотского офицера, оказавшегося в Румынии в революционные годы вместе с флотом, она и перевела книгу своего давнего знакомца Владимира Максимовича.
Мы с ними за одним столиком, они нас опекают. Татьяна Николаевна выросла в Румынии, сейчас преподает в Италии, приехала на отдых; ее мать окончила Смольный институт, отец — из прибалтийских немцев.
Сегодня за ужином я подарил Татьяне Николаевне и Владимиру Максимовичу по книге Ф. Лурье “Российская история и культура в таблицах”, которой взял на подарки целую пачку. Они с интересом принялись листать книги, оживились.
Сначала поговорили о писательских делах — расколы по национальным признакам, сгоревший Дом писателя в Питере и т. п. Затем я стал рассказывать о замысле своего романа, сказал, что хочу этим романом реабилитировать молдаван и румын в глазах русского читателя, к ним, дескать, отношение в России настороженное. Т. Н. с усмешкой сказала, что у румын к русским отношение тоже не самое лучшее. Я привел пример, когда один петербургский писатель, пишущий, кстати, на исторические темы, вполне серьезно считал, что цыгане и молдаване — один народ.
Т. Н. скорбно покивала головой, признавая сей факт достойным сожаления.
Владимир Максимович сказал, вкусно принимаясь за чай с булочкой:
— Вы меня извините, но я националист. Я воевал в минувшую войну против румын и большей безалаберности и бездарности, как в румынской армии, нигде больше не видел!
— А итальянцы? — игриво спросила Татьяна Николаевна, преподающая ныне в Италии.
— Это само собою… — кивнул седой головой Владимир Максимович. — А вы знаете изречение Бисмарка? Когда ему сказали, что Румыния внесла протест, он сказал: “Я не знаю такого государства — Румыния, я знаю такую специальность — румын”.
Знал я это расхожее изречение и стал объясняться за немецкого канцлера. Это, дескать, было на Берлинском мирном конгрессе в 1878 году, где “румынские представители были заслушаны, но не выслушаны”. В то время на румынском троне уже сидел немецкий принц Карл Гогенцоллерн-Зигмаринген, но Бисмарк как военный сноб решил поиграть словами и ситуацией. Тогда же Румынскому государству предписывалось изменить конституцию — удалить из нее запрет на получение национального гражданства евреями и мусульманами. И этот Бисмарк сам оказался лавочником международного масштаба — хлопотал активнее всех, потому что деньги берлинского политического бомонда были вложены в румынские железные дороги через биржевого маклера с забавной фамилией Блейхредер. И на его же грабительских условиях они должны были быть выкуплены Румынией. Бисмарк тогда пригрозил, что станет всерьез требовать выполнения Берлинского трактата относительно равноправия евреев и мусульман, если румынское правительство не примет условий биржевого маклера. Дело сводилось, таким образом, к финансово-политическому шантажу, в котором ставкой являлись миллионы марок, вложенных прусской знатью в предприятие, а средством вымогательства служили права румынского еврейства. Это общеизвестный факт. Так что не прощелыге Бисмарку строить из себя военного аристократа…
— Откуда вы это знаете? — удивилась Татьяна Николаевна.
— Перед поездкой читал в Интернете Троцкого — “Балканы и балканская война”.
Татьяна Николаевна одобрительно кивнула и порекомендовала мне изучать румынский язык.
— Тогда вы не только Бисмарку сможете надрать уши! — приветливо улыбнулась она.
— Уже изучаю: научился считать до десяти. А вообще, хочу найти могилы предков в Яссах, они там служили.
Николай Максимович, допивая чай, сказал, что принимал участие в Ясско-Кишиневской военной операции, и авторитетно заявил, что боев в городе Яссы практически не было. Так что кладбища с могилами моих предков Красная Армия не трогала.
— А где вы служили, Владимир Максимович?
Владимир Максимович служил в 5-м гвардейском казачьем кавалерийском корпусе под командованием генерал-майора Исы Плиева (2-й Украинский фронт). Яссы освобождали осенью 1944 года, и для него, двадцатилетнего московского паренька, казалось удивительным (он впервые перешел границу СССР), что могут быть такие нарядные, красивые города с обилием памятников, чистеньких церквей, садов и ярких домов.
— Это был город, который не хотел войны, он хотел сдаться, — с какой-то теплотой и сожалением сказал Владимир Максимович. — Нарядный православный городок, он хотел мира с русскими солдатами. Как невеста, стоял городок. Мы его взяли быстро и тихо, почти без потерь и разрушений…
Я стал расспрашивать его о военной службе.
— Служба была тяжелой! — кивнул Владимир Максимович. — Кавалерия, по сути дела, воевала пехотинцами, но с дополнительной нагрузкой по обслуживанию лошадей. Но зато мы брали реванш при торжественных вступлениях в освобожденные города — красавцы парни, казаки! Все девки были наши!..
— Да? — с улыбкой взглянула на него Татьяна Николаевна.
— А как вы хотите? — словно извиняясь за необходимость соответствовать моменту, пожал плечами Владимир Максимович. — Парни-то все молодые…
Я спросил Татьяну Николаевну, хочет ли румынская интеллигенция присоединения запрутской Молдовы к Румынии. Т. Н. сказала, что есть люди, которые горячо хотят присоединения, есть люди, кому на это наплевать, а кто-то не хочет этого присоединения. Спросила, а как в Молдавии — хочет ли интеллигенция? Я сказал, как запомнилось по прошлогодней поездке.
— Бухарест должен понимать, что Приднестровье в составе Румынии будет для него вроде проглоченной гранаты со снятой чекой, — сказал Владимир Максимович, вновь наливая себе чай. — Им хватает проблем с румынскими венграми…
— Какие у вас образные сравнения, — то ли похвалила, то ли покритиковала Татьяна Николаевна.
— Я старый солдат, не знающий слов любви, — засопел Владимир Максимович.
— Ну-ну, — кивнула Татьяна Николаевна.
5 сентября 2001 года. Вилла Захария Станку
Захария Станку родился в 1902 году. Его стихи, которые я прочел перед отъездом в толстенной книге “Антология румынской поэзии”, посвящены нелегкой крестьянской доле. Вроде того, что писал наш поэт Некрасов. И вообще — стихи против богатеев и бар, которые издеваются над крестьянами и простым людом. Захария Станку призывал в стихах своего сына не ослаблять борьбы, не давать спуску разным проходимцам и жалеть простого человека, которому всегда достается больше всех.
В наше время к этой теме можно относиться снисходительно, с усмешкой — сейчас на первом плане другие вызовы человечеству, сытая Европа и Америка боятся терроризма, а не голода, но сколько еще детей умирает от антисанитарии и голода, так и не став взрослыми, — это, конечно, пустяк — это статистика…
Вчера купались. Был сильный ветер, вода плюс 20. Два ослабевших парня не могли выплыть на берег — их заносило за волноломы, и мужчины со всего пляжа помогали: кто советами, кто бодрящими криками, кто бросился вплавь. Ольга меня не пустила — с моей срастающейся после операции грудиной там делать нечего; руководить и кричать по-румынски я смог бы лишь в пределах нескольких числительных, и на пользу терпящим бедствие это бы не пошло. Вскоре парней общими усилиями вытащили из воды. Оба в пупырышках, дрожат, смуглая от загара кожа приобрела оливковый оттенок. Укутали в пледы, полотенца, принесли вино и чай из буфета. У всех румын такие милые лица, как будто спасали своих детей и теперь тихо радуются спасению.
Сегодня пасмурно и ветрено. Мы русской компанией собрались на пляже, сидели, укутавшись в полотенца, в шезлонгах, читали и переговаривались.
— До 1 ноября принимаются документы на возврат поместий и зданий. Все документы собирают, а вы роман пишете!.. — укоризненно сказала Татьяна Николаевна. — Если вы родственник Александра Иоана Куза, просите, чтобы отдали его дворец в Бухаресте, — и пошла легкой походкой к морю, не стесняясь своего возраста, дряблой гусиной кожи и ног с венозными буграми.
Владимир Максимович стал выспрашивать, сколько стоит операция на сердце в Петербурге и как она проходит. У него стенокардия, прикидывает: оперироваться в свои семьдесят шесть лет или нет? Я назвал стоимость операции. Выяснилось, что в Москве в три раза дороже, около десяти тысяч долларов. “Конечно, оперируйтесь, — сказал я. — Это еще десяток лет полноценной жизни…” — “Хотелось бы, хотелось бы, — задумался Владимир Максимович и улыбнулся, представляя свое будущее без стенокардии. — За десять лет можно еще такого натворить, что мало не покажется. На два персональных дела нагулять можно, как говорили в наше время…”
Мир тесен: Татьяна Николаевна сказала, что знает нашего писателя Михаила Глинку — его ученый дядя, работавший в Эрмитаже хранителем Галереи 1812 года, помогал ей с розысками предков.
6 сентября 2001 года. Яссы. Усадьба Погора
Румыния оказалась довольно протяженной страной. Сев утром в поезд на берегу Черного моря, мы только к позднему вечеру прибыли в бывшую столицу княжества Молдовы.
В полумраке перронного навеса стоял человек, похожий на писателя Василия Шукшина, и, просеивая толпу цепким взглядом, держал в руке табличку с моей фамилией. Я взял чемодан и шепнул жене: “Кажется, это Эмиль”.
Эмиль Йордаке — румынский писатель, литературовед, переводчик русской классики, доцент кафедры русского языка и литературы Ясского университета. Начиная с весны мы вели с ним электронную переписку, закончившуюся лапидарно: “Выезжаем!” — “Встречу на вокзале в Яссах!” И вот — встретил.
Сначала Эмиль собирался приехать к нам в Петербург, но в начале лета началась румынская литературная война, ему нужно было отстреливаться, ходить в атаки, прыгать из окопа в окоп: рвались тяжелые снаряды язвительных статей, и он чуть было не эвакуировал к нам в Питер жену с подружкой, но женщины слишком долго выбирали туалеты, стрельба стала затихать, и было решено, что приедем мы с Ольгой. В письмах я советовал коллеге не высовываться из окопа и носить каску. Его голова, связи и румынский язык были мне необходимы: без них поездка по делам предков теряла всякий смысл. По-румынски я мог только поздороваться, попрощаться, теперь вот еще — сосчитать до десяти.
“У нас в Яссах время тянется медленно, — укладывая наши чемоданы в багажник автомобиля, предупредил Эмиль. — В минуте — сто секунд, в часе — сто минут… Все успеем сделать, найдем ваших предков”.
Мы погрузились в румынский легковой автомобиль “Дачия” и поехали к месту будущего жительства. За рулем сидел немногословный зять Эмиля — Михай, преподающий в университете историческую географию. Это такая наука, которая позволяет по изменчивым названиям населенных пунктов судить, каким народам они раньше принадлежали. Вспомогательная наука историков. Мне, плутающему в дальних временах, нужна позарез, особенно с румынским уклоном.
Автомобиль сделал несколько плавных зигзагов по вечерним улицам городка, который в сорок четвертом освобождал со своей конницей Владимир Максимович, и остановился перед коваными воротами.
За воротами, на холме, темнел обвязанный строительными лесами двухэтажный особняк. Меж старых деревьев белели статуи. Эмиль объяснил, что это бывшая усадьба Василия Погора, поэта и мэра Ясс, а теперь здесь расположены Литературный музей и кафе. А статуи — это памятники румынским писателям. Целый Летний сад румынских писателей.
Мы поскрипели гравием в сторону от особняка, по дорожке вдоль ограды, и поднялись на крылечко одноэтажного каменного домика с палисадником. “Это флигель, — Эмиль поставил чемоданы и вручил мне ключи. — Раньше здесь жил румынский милиционер, ему дали квартиру в центре города, а флигель вернули Литературному музею. Теперь это гостевой домик. Открывайте! Там есть все, необходимое для жизни. Завтра я за вами заеду”.
Эмиль с Михаем помахали нам от ворот.
Пронзительно стрекотали цикады. В комнатах стоял прохладный запах свежего белья и вымытых полов. Ольга раскладывала по шкафам и тумбочкам вещи и любовалась старинным трюмо.
Я вернулся на крыльцо и огляделся. В дальнем конце парка светилось гирляндами кафе, томно играла скрипка. С высоты пьедесталов за мной приглядывали румынские классики. Вдоль ограды прошуршал автомобиль, блеснули фары, и по каменным лицам статуй пробежали быстрые тени.
Вздохнув, я принялся настраивать себя на торжественный лад, собираясь совершить то, что положено совершать в подобных случаях.
“Вот здесь, в этих краях, четыре века назад жили и служили мои предки, — мысленно проговаривал я. — Возможно, где-то неподалеку они лежат в этой теплой южной земле. Здравствуй, историческая родина материнских предков!” Я прошел по темному газону, опустился на колени, набрался торжественности и приложился губами к земле предков.
Губы ткнулись во что-то твердое и продолговатое, с характерным запахом.
Пошарив пальцами в траве, я вытянул засохший сигаретный окурок и быстро отшвырнул его, словно боялся, что кто-то увидит в темноте. Но было поздно.
Увидели! Мне даже показалось, что они приподняли в улыбках свои каменные губы. А некоторые так и вовсе сморщили носы от смеха…
Хотел чертыхнуться, но рассмеялся.
7 сентября 2001 года. Румыния.
Яссы. Усадьба Погора
Очевидно, еще в Петербурге к нам прицепилась бацилла осеннего дождя, которая здесь, на теплых Балканах, вызрела до настоящего ливня.
Утром, прыгая с зонтиком через лужи, прибежал Эмиль. Мы сварили на электрической плитке кофе и обсудили наши планы. Я надеялся зигзагом посмотреть город, подышать воздухом исторической родины материнских предков и копнуть с помощью Эмиля архивы Румынского института генеалогии и геральдики. Ну, и культурная программа — музеи, достопримечательности, старинные кладбища. Но куда отправишься в такую непогоду?
Пришлось доставать из чемодана водку “Санкт-Петербург”, наливать в маленькие стопочки, услужливо явившиеся взору на кухне, и вести неспешную беседу, как полагается в Яссах. Правильнее сказать не “Яссы”, а “Яшшы”, ибо по-румынски название древней столицы княжества Молдовы именно шипит, а не присвистывает, а тем более осенью, когда шуршит опавшая листва, булькают дождевые струи в водосточных трубах и жадно урчит мутная вода в керамических желобах по краям покатых улочек, смывая песок и щепки.
Достав красивую красную папку с документами, я показал Эмилю генеалогическую схему матушкиного рода из журнала “Din trecutul nostru” (“Наше наследие”) за 1935 год — на румынском языке. Эмиль шлепнул стопочку водки, крякнул совсем по-русски, подтверждая свое происхождение, закусил соленой соломкой, потер руки и стал водить пальцем по схеме, хмыкая и шмыгая носом. Затем попросил налить еще, чтобы не простудиться, и весело сообщил, что бывшие владельцы поместья, во флигеле которого мы сейчас в тепле и уюте попиваем замечательный продукт, эти владельцы — Погоры — связаны с родом моей матери Бузни. Эмиль постучал ноготком по левому углу схемы и прочитал: “Анастасия Погор, дочь Иона Банташа и Екатерины Зосин”.
Я посмотрел в окно, за которым было серо от ливневых струй, и книжно подумал, что и моим предкам, и радушному амфитриону Василию Погору, когда-то приютившему здесь литературное общество “Жунине”, приятно было бы узнать, что далекий потомок-литератор приехал из России, чтобы навестить могилы предков и поискать в архивах следы их жизни…
И еще подумал, что, наверное, предки смотрят на нас с того света и умиляются.
Ольга с интересом наблюдала за Эмилем, ожидая разъяснений по поводу моей родословной: а вдруг я все наврал или перепутал?
— Смотри-ка, — Эмиль подвинул ко мне схему, — одна из твоих двоюродных прабабок — мать нашего легендарного летописца Мирона Костина! Ты знал об этом?
— Да, — как можно скромнее кивнул я, давая понять, что я не какой-нибудь выскочка: спросят меня: “Вы случайно не родственник знаменитого молдавского летописца Мирона Костина?”, я степенно отвечу: “Да, в некотором роде”, а сам кричать и звонить об этом на всю Румынию не стану.
— А замужем она была за внуком господаря Петра Рареша, который в свою очередь — побочный сын Штефана Великого! Неслабая у тебя родня!
Ольга кротко улыбнулась. Я, стараясь, чтобы мое лицо не выражало ничего, кроме покорности непредсказуемой судьбе, вновь скромно пожал плечами: да, оказались в нашем литовско-русском роду величественные молдавско-румынские предки.
— У тебя с Мироном Костиным — один родовой корень! — продолжал радоваться за меня Эмиль, постукивая пальцем по схеме. — Много бы я дал за такое родство! В Румынии это очень высокая проба!
Мы еще выпили — маленькими стопочками, маленькими глоточками, закусывая соленой соломкой. За окном ливень. В гостевом домике под старыми деревьями тепло, беззаботно. “Хорошо сидим”. Эта цитата из фильма “Осенний марафон” популярна в Румынии среди поживших при социализме людей. Как, впрочем, и по другую сторону Прута — в “нашей” Молдове, со столицей Кишиневом. Так сказать, культурный код советского периода.
Мы стали обсуждать литературные дела, вспоминать и сравнивать то Маркеса с Достоевским, то Джойса с Львом Толстым, то уносились в какую-нибудь дремучую даль — к исландским сагам или финскому эпосу “Калевала”. Идти к ученому-генеалогу по шипящим дождем покатым улочкам было бы безумием. Мы включили свет, нарезали сыр, и сидеть стало еще веселее.
— Для того и дождь, чтобы сидеть дома и починяться, — сказал заглянувший к нам на огонек директор Литературного музея Василиу Лучану. Его кабинет находится на втором этаже особняка Погора, откуда видны парк и наш флигель, и чуткий Василий быстро догадался, что братья-литераторы делают в дождливую погоду. Василий оказался остроумным, деликатным и скромным парнем. Более слушает, чем говорит. Но молчит уважительно, а не по той причине, что собеседники ниже его уровнем — умеет молчать. Любому гостю важнее, чтобы его уважили, а не помогли найти истину в споре. Тем более если гость уверен, что он истину чует, как гончая собака чует зайца.
Эмиль с восторгом заговорил о Бродском. Я сказал, что, на мой взгляд, его значение для русской литературы несколько преувеличено, читателей у него немного, и я согласен со статьей Льва Куклина в журнале “Нева” об искусственности, оторванности от земли и жизни поэзии Иосифа Бродского. Статья Куклина так и называлась — “Гидропонная поэзия”. Я бегло пересказал ее, добавив свои суждения. Эмиль не согласился:
— Бродский спас русскую литературу от позора безвременья!
— Почему ее надо было спасать? Какое безвременье?
— После Солженицына, которого сразу же запретили и выслали, в русской литературе не было ничего значительного!
— Как это — не было? А Виктор Конецкий? А Виктор Некрасов? А Юрий Казаков? А Виктор Астафьев? А Вадим Шефнер? А Василий Шукшин? А Юрий Поляков? А братья Стругацкие? Да я тебе назову два десятка первоклассных русских прозаиков, которых хватит на европейскую страну среднего размера. Не путаешь ли ты политику с литературой? — Когда дело доходит до литературных споров, меня несет, как грузовик без тормозов. — А Довлатов? Читал Довлатова?
— Читал! Хороший прозаик. Но не более того.
— А что Бродский? Нобеля ему дали потому, что он русский поэт, высланный из России, — политика на пятьдесят процентов. Каждый год дают Нобелевку, да кто помнит этих лауреатов! А как тебе Битов?
— Да ничего, — пожал плечами Эмиль. — Ничего особенного. Читал “Пушкинский дом”. Но вот это скорее политика, чем литература… А Бродский — это Бродский!
— А напиши для “Невы” статью про Бродского. В ответ на “Гидропонную поэзию” Куклина. Возникнет дискуссия.
— Напишу, — кивнул Эмиль. — Ты мне пришли ее по мэйлу. Вот закончу перевод “Анны Карениной” и напишу (и написал! — Д. К.).
— И приезжай в Питер! Я тебя в Сенат свожу, где заседал бедняга Каренин. Это от меня по прямой линии не больше километра. Там сейчас Исторический архив, и в фойе, рядом с гардеробом, сохранились старинные изразцовые печи. В ресторан “Идиот” свожу! По местам Достоевского пройдемся…
— И жену берите, — весело подсказала Ольга.
…Визит к доктору генеалогии состоялся, но чуть было не прошел по принципу “пошли за шерстью, а вернулись стрижеными”. Доктор капризно повертел в руках мои документы, копии статей из румынских журналов и сказал, что сомневается в некоторых семейных связях семейства Бузни с могущественным родом Мовилэ и через них — с королевскими фамилиями Европы.
— Этот Безвиконный, автор статей, был немного сумасшедший. Продал свой дом, чтобы издавать исторический журнал… Вы, наверное, знаете?.. Вот тут, — карандаш генеалога обвел кружочком значок “=”, который означал в родовой схеме замужество моей праматери Теодоры Бузни за будущим господарем Молдовы Ионе Мовиллэ, — вот тут есть сомнения… Безвиконный мог напутать…
Этим кружочком господин генеалог лишал меня изрядной доли предков и свойственников, в том числе Василия Погора, в поместье которого мы остановились.
В руках я держал папочку с тридцатью прозрачными карманчиками, в которых хранились документы доказательной базы — на все непредвиденные случаи и заминки; я собирал материалы четыре года.
— Вы сомневаетесь и в решении Герольдического комитета Правительствующего Сената Российской империи, выдавшего роду Бузни дворянские документы?
Генеалог сказал, что он ни в чем не сомневается, просто ему не все ясно. Схема из румынского журнала требует тщательной проверки.
— У меня в роду тоже были Бузни, — неожиданно сказал генеалог по-русски.
— Кто? — возопил я, знавший, как мне казалось, всех материнских родичей наперечет.
— Сейчас не помню… У человека так много предков…
— А все-таки? — настаивал я.
— Все равно истинных Бузней не осталось.
— В Румынии, может быть, не осталось. А в России есть. — Я имел в виду своего двоюродного брата Льва, следы которого затерялись в Латвии, где он служил офицером на флоте, и двух троюродных братцев — Артёмия и Евгения, живших в Ялте и в Москве. С теми я имел электронную переписку перед самой поездкой.
— Не знаю, не знаю, — засомневался профессор в наличии живых отпрысков Бузни по мужской линии на территории России.
— Вот их фотографии, полюбуйтесь, — я вытащил из карманов папки карточки родичей. — А вот наши с ними предки. Обратите внимание на типологическое сходство: длину и сливообразность носа, разрез глаз, волевое выражение лица, тяжелые набрякшие веки…
— Да-да, — бегло глянул профессор и вернул карточки.
Тогда я достал и развернул лист родового древа.
— Забавно, забавно, — покивал генеалог и стал собираться на выход: ему позвонила жена и срочно просила помочь с компьютером. — К сожалению, должен откланяться… — по-румынски сказал генеалог.
Когда мы вышли на улицу и завернули за едва различимый в струях дождя серый угол здания, Эмиль сказал, ни к кому не обращаясь:
— Возможно, он решил, что вы приехали судиться из-за собственности предков. Сейчас все бегают — документы собирают… Интрига! К тому же в Румынии сейчас модно не любить русских. Увы! То, что он заговорил с тобой по-русски,— знак большого уважения и доверия. Цени!
— Ценю. Ну, что? Пойдем к нам? Не гулять же по городу в такую непогоду…
— Пошли!
…Уже полночь. Ольга спит. Я, как рачительный душеприказчик, вновь проверил документы своих предков. Вышел на улицу, покурил. Луна. Светлеют дорожки. Белеют меж деревьев писательские статуи. Ощущение такое, словно меня обокрали.
Завтра буду просить Эмиля содействовать мне в новой встрече с генеалогом. Вот так, одним словом, одним легким жестом, этот милый ученый-генеалог поставил под сомнение исследования другого ученого, пусть и немного сумасшедшего, а как иначе? Настоящий ученый всегда немного не в себе, а то, что Безвиконный работал кладбищенским сторожем и продал свой дом, чтобы выпускать исторический журнал, характеризует его в моих глазах с самой лучшей стороны. Это не тот случай, когда за твои деньги тебя хоть князем сделают, хоть родственником Магомета. И что, четыре года родовых исследований — псу под хвост? У меня все сходится. У Безвиконного все сходится. В Российском государственном историческом архиве все сходится. В Геральдическом комитете Российской империи все сошлось, все предки, как на плацу, стоят, грудь колесом, сверкают ордена, сабли, шпаги, дымятся походные костры, гарцуют кони, шелестят манускрипты… А тут вдруг — “сомневаюсь”… Не позволю! Вызову на дуэль румынского генеалога — он, видно, не знает, что во мне течет кровь гордых литовцев, заносчивых поляков, мудрых греков и обстоятельных в драках русских, которые так могут хрястнуть оглоблей по кумполу, то мало не покажется… Дуэль на оглоблях — это элегантно…
Что мне нравится в Румынии? Люди. Открытые, нешумные, готовые поддержать разговор, помочь поставить чемодан на полку, принять угощение из коробочки с соломками, чтобы тут же угостить своими яблоками или виноградом. Улыбки от души, а не для этикета.
Отсутствие бандитских рож нравится — нет джипов, из которых враскорячку, словно у них вспухло в паху, выходят бритоголовые молодчики. Зачем в Румынии джипы? — удивился Эмиль. Дорога есть к любому селу, а по вспаханным полям у румын ездить не принято. Полиция не соревнуется с бандитами, не играет в догонялки, она знает свою силу и правоту. Поймают на месте преступления с оружием — могут и пристрелить. Очень быстро отвадили рэкетиров, обиравших перегонщиков подержанных машин из Западной Европы. Пусть они своим внукам рассказывают сказки, что всей толпой остановили машину, чтобы справиться у водителя, который час, или разменять деньги. Накрыли на месте вымогательства — получите предупредительные выстрелы по ногам, а дальше — по обстоятельствам. Адвокат в Румынии нынче модная профессия, но большая часть юристов занята в сфере гражданского права. Защищать бандита в суде непрестижно — растеряешь остальную клиентуру, и рассуждения о гуманистических принципах не в моде: адвокат не врач, который давал клятву Гиппократа не оставлять больного без помощи. Румынский бандит сидит тихо, не строит фешенебельных особняков, не шляется в открытую по кабакам, не скачет лихим героем по страницам книг или экранам телевизоров. Виллы и особняки “новых румын” — большая редкость. Отношение к ним по русской пословице: с трудов праведных не наживешь палат каменных. Дома в основном небольшие, аккуратные, и их вид вызывает чувство покоя и размеренной семейной жизни.
Чисто. Но нет бессмысленной стерильной чистоты, в которой преуспели Западная Европа и Скандинавия, где тебя не покидает ощущение, что живешь не сам по себе, пользуясь вещами, а для того, чтобы вещи были чистыми.
Понравилось, что при рыночной, в общем-то, экономике розничную цену товара определяет производитель, а не продавец (скорее, они делают это вместе), и пачка сигарет “Мальборо”, бутылка воды или книга стихов румынского классика Эминеску везде стоит одинаково: будь это ларек или фешенебельный магазин. Я проследил это по книгам Эмиля в трех книжных магазинах и по табачным киоскам, куда из любопытства совал нос. Жена сделала соответствующие выводы по продуктам питания. При таком подходе меньше лазеек для мухляжа и проще собирать налоги.
В Румынии почти двадцать три миллиона жителей, из них два миллиона — цыгане. В Румынии обосновался “цыганский царь”, дочка которого учится в Америке. Цыган я побаиваюсь с детства, но за десять дней не было повода для беспокойства — стайка цветасто одетых женщин встретилась нам лишь однажды в центре Ясс, у памятника господарю Штефану Великому, где они пытались продавать открытки с видами города. Наверное, цыгане только числятся за Румынией, а промышлять ездят к нам в Питер, как и личности в тюбетейках и ватных халатах, загораживающие тебе путь-дорогу с бычье-заячьим выражением красных глаз. Кто такие, откуда, на каком языке говорят — непонятно. Первый раз они встретились мне на аллее старинного Смоленского кладбища, где и своих убогих хватает. Они шли длинным караваном с мешками за спинами, задевая кусты сирени, а впереди них катились по земле дети, хлопая себя по голым животам и пуская пузыри из носа. Я осторожно обошел детей и поравнялся с бородатым предводителем каравана. Он молча выставил ладонь лодочкой… “Эвона, приперлись! — привлекая мое внимание, громко сказала женщина в черном платочке, сидящая на раскладном стульчике перед блюдечком с мелочью. — Ни стыда, ни совести. А если мы в ихнюю мусульманию всем колхозом за милостыней приедем?! Что они нам скажут?..” Постигая глубину реплики, я не подал ни заезжим, ни своим.
В тихом городке Яссы в 1791 году между Россией и Турцией был подписан Ясский мирный договор, закреплявший пятилетние итоги авантюрной русско-турецкой войны, которую Екатерина II вела с замыслом овладеть Константинополем, восстановить православную Византийскую империю и посадить на ее трон своего внука Константина Павловича. Все это называлось “Греческий проект”. За его реализацию взялись крепкие смышленые парни: на суше — граф Суворов (ставший во время этой кампании еще и Рымникским), граф Румянцев, граф Репнин, князь Потемкин (венчанный муж императрицы Екатерины), а на море — Федор Федорович Ушаков, знавший толк в морских баталиях и причисленный нынче православной церковью к лику святых. Элита! Гордость русской армии и флота! Но! Во Франции случилась революция, Екатерина Великая испортила отношения с Англией, а в 1790 году скончался австрийский император Иосиф II, и Россия, быстро растеряв своих союзников, стала искать мира. Дело осложнялось и тем, что на севере сумасбродный шведский король Густав III, приходившийся Екатерине II родственником, грозил морскими десантами на Петербург; в столичных дворцах звенели окна от близкой канонады, а западный ветер приносил с моря тучи порохового дыма. А по суше на Петербург катились шведские войска, но, слава Богу, не докатились: наши соседи финны, мобилизованные в шведскую армию, устроили волнения и офицерский заговор, за что им, конечно, большое спасибо. И вообще, финны добрые и разумные в историческом смысле соседи: их Маннергейм несколько раз отказывал Гитлеру в наступлении на осажденный Ленинград, и финские войска стояли на реке Сестре, не двигаясь с места. Как писали в письмах финские офицеры: “Мы стоим на старой границе и на чужую землю идти не хотим”. Уважаю. Других соседей не пожелаешь.
Так вот. Ясский договор закрепил (подтвердил) за Россией Крым, обеспечил свободу черноморской торговли и установил границу с еще сильной Портой по Днестру и Кубани. Россия возвращала занятые в ходе войны Молдавию и Валахию, а турки обязались не нападать на кубанскую границу и не претендовать на грузинские земли.
Так что городок Яссы, столица некогда единого княжества Молдовы, давно вошел в европейскую историю.
Вновь сходили к генеалогу. Говорили каждый на своем языке. Эмиль переводил. Вот суть. Сомнения ученого вызвали длинные, как ему показалось, временные промежутки между рождениями отца и сына, деда и прадеда. Иными словами, его смущает повышенный репродукционный период мужчин в роду Бузни. Вместо среднестатистических четырех жизней на столетие у нас в среднем получается три или даже две. Отец рождает сына в пятьдесят лет, а сын тоже продолжает род в почтенном пятидесятилетии. Ну и что? Да, такая особенность мужчин в роду Бузни мне известна. Моя мама родилась, когда ее отцу было сорок семь, я родился восьмым ребенком в семье, когда отцу было сорок пять, и в прошлые века некоторые мужчины производили потомство точно так же — в солидном возрасте. Да, семейная нить во времени скорее напоминает провисающую бельевую веревку, а не туго натянутое леерное ограждение на борту адмиральского катера. Ну и что? Да ничего, сказал генеалог, улыбаясь. Чего вы так разволновались? Я же не отбираю ваше родство, не отбираю ваших предков. Я просто высказал сомнение, как и положено ученому. Спите спокойно.
И мы распрощались.
Фрукты в Румынии стоят на наши деньги копейки. Точнее, рубли. Но не десятки рублей. В селах, сказал Эмиль, виноград можно купить по три рубля за килограмм. На рынке он — от десяти до пятнадцати. Торгуют перекупщики. Слива — семь рублей. Яблоки — пять. Торговли с лотков или с ящиков в Яссах не встретишь. Вся торговля овощами и фруктами только на рынках. Почти нет ларьков, уродующих перспективы улиц. Так распорядился новый мэр города Яссы.
Румынская фруктовая водка вкусна и стоит дешевле нашей. Делают ее из натурального фруктового спирта. А с вином вот какая закавыка. У румын принято пить вино, разведенное водой, — такова древняя традиция, занесенная на Балканы римскими легионерами. Румынское вино дешевое, но минеральная вода, разливаемая по бутылкам международными корпорациями, стоит дороже самого вина, которое ею разводят. Нонсенс? Самый настоящий! Спасибо глобалистам. Скоро и у нас так будет. Не в том смысле, что начнем бодяжить водой вино, а в том, что родные нефть, газ и бензин станут отпускаться по мировым ценам, а за ними и все остальные цены подскочат, как на Западе.
Отец Эмиля живет в селе. Мать недавно умерла. Крестьянам несколько лет назад вернули землю, с которой они приходили в колхоз, но не вернули лошадей. И чем обрабатывать эту землю? “Твои родители привели в колхоз четырех лошадей? А твои двух? А твои десять? Хорошо. Вот трактор, в нем двадцать лошадиных сил — берите его и делите на всех…”
Раньше всю сельхозпродукцию закупало государство. Теперь не закупает: “экономически нецелесообразно”.
“В селах есть все для питания, но мало денег, — сетовал Эмиль, чьи родители получили после роспуска колхозов свои полтора гектара виноградников. — Раньше основным покупателем было государство, теперь — шиш! Своей кукурузы девать некуда, но покупают во Франции, там дешевле. А дешевле потому, что французское правительство дотирует свое сельское хозяйство. Вот тебе и экономическая свобода. Горы винограда — некуда девать. Скармливают коровам. Если вино делать, так тары не хватит. Да и не выпить столько. Ну не дураки ли такое придумали?”
Я сказал в утешение Эмилю, что и у нас то же. Потребляем импортные продукты, забросив производство своих.
Водка в Румынии хороша и также стоит дешевле минеральной воды. Много пальинки — абрикосовой и сливовой водки. Та чуть дороже. Но у нее нет запаха, у нее — аромат.
Коснулись темы происхождения румынского народа. “Одно время мы смотрелись в зеркало и не могли отвести глаз — какие мы умные, какие мы благородные потомки древних римлян и гето-даков”. Договорились до того, что и колесо изобрели румыны, и Ева была румынкой. “Румыны спасли Европу от нашествия варваров с востока! Благодаря румынам Европа смогла спокойно жить и развиваться, отдыхать!” Румыны, дескать, стояли на границах, как вышибалы при входе в ресторан, и теперь — голодные, озябшие — хотели бы сесть за столик и подкрепиться в тепле и комфорте, но их не хотят пускать в европейский ресторан…”
— А что было в Кишиневе, знаешь? Там вообще с ума посходили!
Эмиль стал рассказывать, как женили памятник Штефана Великого в Кишиневе с некой молдавской поэтессой, которая забиралась к бронзовому господарю на пьедестал в подвенечном платье. И всё потому, что Штефан III Великий был в своей жизни женат на русской княжне. Сначала Штефана развели с русской женой, а потом женили на молдавской поэтессе. Зачем ему нужна пьяная молдавская поэтесса в качестве жены, пусть даже и символической, непонятно. Но красиво и поучительно, так думали организаторы акции, искоренявшие все русское.
“Говорят, что Эдисон был по паспорту масон, если так, едрёна мать, буду лампочки ломать!” — вспомнил я стишок. Эмиль закивал, соглашаясь.
Союз писателей Румынии живет за счет поступления арендной платы от казино, которое расположилось в их бывшем доме (сами они занимают здание попроще), и налога от продажи книг в пользу писателей (1 или 2%), точно не знаю. Любой пожилой румынский писатель может подать сигнал “sos!”, и ему будут привозить на дом бесплатный обед и ужин — за счет Литературного фонда.
Ай да румыны! Ай да их расторопный председатель господин Урекару!
А что у нас? Умники из Литфонда почти все распродали, закон о творческих союзах много лет лежит в Думе, налог от продажи книг классиков в пользу писательских союзов никак не удается внести на рассмотрение. Старики писатели едва волочат ноги, писательская молодежь идет в рабство к бульварным издателям, а мы продолжаем кичиться своим писательским званием, даем советы, как жить обществу, и не можем организовать свою собственную писательскую жизнь! А две тысячи румынских писателей могут. Хотя наверняка народ склочный и амбициозный, как все писатели мира.
Похороны в Румынии, где земля на кладбище стоит баснословно дорого, — большая проблема. Легче сыграть несколько свадеб, чем устроить на погосте одного усопшего. Государство хоронит своих писателей за казенный счет, отведя на кладбищах мемориальные участки. Такие Литераторские мостки на Балканском полуострове.
— Что издают в Румынии? — спросил я Эмиля. — Много ли детективов, этого кумира нашего обывателя?
— Румынских детективов вообще нет, — был ответ. — Выходит множество специальной литературы, правильнее сказать, книг. О современности практически никто не пишет. Зато много мемуаристики с косметикой сегодняшнего дня. Философско-религиозные труды пользуются спросом. Достаточно много на прилавках русской классики, переведенной на румынский: Чехов, Достоевский, Гоголь, Толстой… Пожалуй, больше других русских поэтов любят и ценят Есенина. Пушкин на втором месте. Лермонтова знают мало. Современных российских авторов не знают вообще.
Эмиль вышел из Союза писателей Румынии и основал новый союз — “У шлагбаума”, поскольку живет у железнодорожного переезда, и полосатая штанга намекает на его важную роль в литературной жизни города Яссы. В новом союзе только один постоянный член — он сам. Все остальные — литературная молодежь — являются членами-корреспондентами, принимаются на один вечер и тут же исключаются. Эмиль сказал, что молодежи это нравится, но не нравится остальной литературной общественности, навалившейся на него в румынской прессе со всевозможными обвинениями. Эмиль отвечал своим хулителям едкими фугасами-статьями, приговаривая: “В Румынии нельзя ездить на красный свет и по левой стороне, у нас существуют правила движения!”
— Ты консерватор? — спросил я.
— Я реакционер! — отрезал Эмиль. И стал пробовать диктофон, чтобы взять у меня интервью для журнала “Литературная Дакия”.
Сегодня, пока я ждал Ольгу из магазина, ко мне подошла смазливая румынская девица и, сделав вполне понятное колыхание бедрами, указала глазами на соседний дом: пошли! “Нет-нет, жду жену! Жену жду!” — ответил я по-русски и по-английски. Девица с улыбочкой продефилировала дальше. Я отвернулся, словно и не разговаривал с ней, и стал высматривать Ольгу. Мне почему-то стало страшно, что Ольга могла увидеть наш короткий обмен репликами и заподозрить меня в чем-то нехорошем. Сказать нечто вроде того, что к порядочному мужчине шлюха подходить не станет, — значит в моем облике есть что-то морально неустойчивое. Оправдывайся потом…
В Яссах, на севере Румынии, издаются журналы: “Литературные беседы” (ежемесячный, орган Союза писателей), “Литературная Дакия”, “Время”, “Хроника” и несколько мелких независимых журналов молодежно-задиристого толка.
В Союзе писателей Румынии две тысячи членов — при двадцати трех миллионах населения. Удивительная пропорция — один писатель на десять тысяч человек населения — соблюдается и в Румынии. Почему один человек из десяти тысяч сограждан обязательно хватается за перо и водит им по бумаге до конца жизни — для меня загадка. Почему не два, не три? Именно один на десять тысяч — я проверял по численности писательских союзов в разных европейских странах. У нас в Питере пропорция чуть выше: 1 писатель на 6666,666666 человек. Жутковатая мистическая цифра, получившаяся как частное от деления четырех миллионов человек населения на 600 членов союзов писателей.
В Яссах, как и в Кишиневе, полно памятников писателям. Вот, говорю Ольге, видишь, как здесь ценят нашего брата. В парке поместья Погора памятники белеют в темноте, как статуи в нашем Летнем саду. Даже гуще.
Бронзовый памятник румынскому Пушкину — Михаилу Эминеску. При жизни у него вышла единственная книжка стихов. Нуждался, как и положено поэту — выпивал, в тридцать три года сошел с ума, в тридцать девять умер в нищете, покинутый всеми. Никому был не нужен — ни друзьям-писателям, ни женщинам. И вот прошло сто лет — и памятники по всей Румынии, изучают в школе и в институтах, называют его именем библиотеки и университеты, пишут о нем книги и диссертации.
Что следует выбирать поэту: нужду при жизни, но бронзовые памятники после смерти или спокойную сытую жизнь и посмертное забвение?.. Не знаю — я не поэт.
Нам бы научиться видеть себя и свою страну чужими глазами. В чужом глазу соринку видим, в своем — бревна не замечаем. Ступая на землю соседей, мы особым образом “подкручиваем” оптику глаза, настраиваем взгляд на всякий негатив, начиная от окурка на платформе до недовольного выражения лица таксиста или умалишенной старухи, кусающей беззубыми деснами собственный палец под навесом перрона. А вернувшись домой, еще несколько дней сравниваем наши дороги с европейскими, но вскоре забываем о них и живем, как жили, — нецивилизованно. Но зато духовно! Насмотревшись на Европу, задаю себе вопрос: на пустом ли месте родилось словосочетание “русские свиньи” применительно к нашему образу жизни?
Живу в блистательном Петербурге. Но под страхом расстрела не поведу иностранца в свой двор и парадную. Лужи, колдобины, растерзанная помойка, обшарпанные стены, окурки, бумаги, раздавленные жестянки, пластиковые бутылки грохочут под ногами, тусклый свет, характерный запах испражнений…
А мы живем, не устраивая революций, забастовок протеста и демаршей по поводу растущего счета за квартиры. Ну, какое животное напрашивается для аналогии? Белый аист? Горный орел? Чистюля бобер?
Некоторые отмахиваются: “И пусть сортиры воняют, зато мы живем насыщенной духовной жизнью! Народ любит Чайковского, Брамса, читает Толстого. Не придирайтесь к нашему народу, он народ-страдалец, народ-богоносец!” А я спрашиваю: почему нельзя жить напряженной духовной жизнью и любить Брамса при чистом сортире, а Толстого читать при хороших дорогах, убранных лестницах и туалетной бумаге во всех без исключения местах общего пользования?
Любовь к чистоте, порядку, бытовой дисциплине следует вводить принудительно, как прививки против чумы. Народ застывает в лени, если его не шевелить, не требовать с него — по себе знаю. Как это ни прискорбно, но большинство массовых успехов было достигнуто русским народом из-под палки — будь она административная или реальная. Князь Владимир, Иван Грозный, Петр Великий, Ленин, Сталин… Скорее кнутом, чем пряником, напряжением всех духовных и физических сил народа делалась наша история. Находясь в расслабленном состоянии, можно, конечно, изобрести нечто вроде пирамиды МММ или приватизации Красноярской ГЭС, но Енисей не перекроешь, ГЭС не построишь, ибо желания сытого русского человека обычно крутятся между осетриной с хреном и конституцией.
Нам всегда кто-то мешает — то плохие парткомы, то жадные олигархи, то нерадивые министры и вороватые чиновники. Все кивают друг на друга, по нашей пословице: “Иван кивает на Петра, Петр — на Якова, а Яков — на всякого…” Вроде того, что мы работаем не покладая рук, копейки чужой не возьмем, а эти собаки (министры, чиновники, менты, гаишники, депутаты, муниципалы, врачи, летчики, железнодорожники, сантехники, электрики, олигархи, жилищники, собесовские чиновники — нужное подчеркнуть, недостающее добавить) жируют, воруют, бездельничают, пилят бюджетные деньги, отдыхают на курортах, ковыряют в носу и занимаются тому подобным безобразием.
Когда мы переехали на 3-ю линию Васильевского острова, я бросился заниматься благоустройством лестницы и двора. Соседи ходили и подсказывали, на что еще нужно обратить внимание по линии благоустройства. Когда же повесил объявление с просьбой собраться, чтобы обсудить дальнейшие общие дела, пришло три человека. Одна тетка (врач-массажист, у которой двое взрослых сыновей, муж и собака) на мою просьбу поучаствовать в общих делах и чуток скинуться деньгами на доплату дворничихе, чтоб та убирала лестницу хотя бы через день, возбужденно заговорила, тыкая в меня пальцем: “А вы сделайте, чтобы эти сволочи со второго этажа здесь окурки и банки не бросали! А вы почините свет, а то на моем этаже ничего не видно!” Я напомнил, что не являюсь работником жилконторы, куда она платит деньги за техническое обслуживание и так называемое благоустройство, я такой же владелец квартиры, как она, и претензии ко мне предъявлять не следует.
Тетка чуть сбавила напор, но осталась при своем: ей все должны.
Так и расстались.
Правда, небольшие деньги собрать удалось, но дворничиха, взявшая их, запила, а потом ее повысили: она стала домоуправом.
Это коллективизм?..
Обычная картина нашего коллективного труда: один копает траншею, семеро стоят вокруг и внимательно смотрят, словно опасаясь не прозевать клад; они как бы контролируют деятельность землекопа и предостерегают от ошибок: “Левее бери, а то на трубу налетишь! А это простой камень, вытаскивай его! Бросай туда в кучу!” Еще двое-трое, покуривая в сторонке, ехидно комментируют общую картину происходящего…
И так повсюду — меняют ли трамвайные рельсы, роют ли траншею, укладывают ли заплатку на асфальт.
Удивительно, но, съездив за границу, мало кто восхищается целыми кварталами офисов, где, как пчелки, трудятся западные служащие, — все восторгаются лишь ладными домиками, куда эти пчелки приходят отдыхать.
И еще. Все чаще прихожу к выводу, что наша так называемая духовность на поверку оказывается душевностью, проявляющейся в стократных пьяных поцелуях при уходе из гостей и сюсюканьях с младенцами.
Поражает массовое желание одеваться красиво, но дом содержать, как квартиру инвалида, к которому неделями не приходит социальный работник. Идет особа женского пола — наряжена, как новогодняя елка, духами благоухает, сапожки сверкают, глазки накрашены, щечки нарумянены, сумочка и курточка по последней моде, а загляни к ней домой — кавардак! Но обязательно стоит телевизор на видном месте. Она живет насыщенной духовной жизнью! Она знает все про личную жизнь певцов и артистов, этих ряженых кумиров, “святых” нашего времени.
А где традиции и обычаи русского народа? Самая главная, передающаяся из века в век традиция — пить и воровать. Это не я придумал — это классики подметили. Пропиты и забыты наши традиции.
А наш так называемый средний класс, который пытаются выращивать, как чудо из пробирки! Там голубая мечта — джип, загородный дом, счет в зарубежном банке. Словно и не было Нагорной проповеди, словно Христос не учил не искать богатства на земле, а, наоборот, призывал обогащаться, жить в роскоши и самодовольстве, плевать на бедных и убогих, не замечать людской несправедливости, разъезжать на джипах, возводить за высокими заборами каменные особняки.
И что удивительно. Нет, уже неудивительно, уже стало привычным делом. В телевизоре всегда есть ответы на вопросы “Кто виноват?” и “Что делать?”. Из телевизора, на который население разве что не молится, всякий раз говорят, что виновные найдены, цели определены, задачи поставлены. Вот уже сорок лет смотрю телевизор, и при любой власти телекомментаторы знают ответы на любые вопросы, умеют рулить любой ситуацией…
8 сентября 2001 года. Яссы,
флигель особняка Погора
Пришел Эмиль, пьет с Ольгой кофе на кухне. Я пишу. Сейчас пойдем в музей-типографию Досифея, где работает сторожем его друг, который пишет сценарий фильма о загадочной русской душе.
…Сходили. В башне, оставшейся от Господарского дворца, устроен музей молдавского первопечатника Досифея. Этот бронзовый митрополит с книгой на коленях и гусиным пером в руке сидит перед входной башней, что осталась от давно сгоревшего Господарского дворца. Досифей и Мирон Костин считаются основоположниками румынской литературы. В 1670 году Досифей написал “Стихотворный псалтирь”, а Мирон Костин — философскую поэму “Жизнь мира”. Эмиль сказал, что он совсем недавно работал с рукописями и Мирона Костина, и Николая Костина, тоже летописца, внука моей двоюродной прапрабабушки Теодоры. Так вот о башне.
В этой башне сидит молоденький румын Миша с безумными глазами и пишет сценарий о русских людях, об их загадочных душах. В России не бывал, русского языка не знает, но пишет. Сценарий ему заказало румынское телевидение. “Какие же загадки русской души вы собираетесь открыть? — спрашиваю. — На что хотите обратите внимание зрителя в первую очередь?” — “О! О! — заохал Миша. — Там у вас сплошные загадки! Например, почему вы пьете вино без воды? И водку целыми стопками?” — “Не стопками, — поправляю, — а стаканами!” — “Что такое стакан? — не понял Миша, обращаясь к Эмилю. — Это большая стопка?” — “Ну да, из чего русские пьют чай, — уточнил Эмиль. — Граммов двести зараз!” — “О! О! — продолжал охать Миша. — Ведь это же противно, а вы пьете! Зачем? Вы хотите себя испытать?” Тут засмеялся Эмиль и сказал Мише, что пил в Москве двести граммов водки и ему не было противно.
“А женщины? У вас очень загадочные женщины! Мой друг встречался с одной девушкой, которая на свои деньги купила ему билет из Москвы до Бухареста, так она его любила, а когда он уехал, она ушла к другому… Почему?”
Тут мы все вместе засмеялись: Эмиль, Ольга, я. Достал, значит, коль купила билет на свои деньги! Миша непонимающе крутил головой. Потом мы все вместе сфотографировались и оставили Мише бутылку водки “Санкт-Петербург”, чтобы ему проще было разобраться в загадочной русской душе.
Еще он показал нам книгу в кожаном переплете на древнеславянском (точнее, сербском) языке, которую, сказал, может и продать недорого. Я пообещал переговорить с рукописным отделом Публичной библиотеки, надеясь на писателя Даниила Аля, который работал там много лет. Эмиль, полистав книгу, сказал, что это Евангелие. Возможно, шестнадцатого века. Здесь все равно пропадет, сказал Эмиль. К России сейчас уважения нет, наоборот, поворачиваясь к Европе, принято лягать Россию.
И когда мы вышли на улицу, притворив тяжелую дверь башни, Эмиль сказал, что ему стыдно бывает за родину своих предков, вернее, за чиновников-дипломатов, которые представляют Россию в Румынии. Консульство в Яссах не может подарить современные русские книги его кафедре. Приходится покупать за свои скудные деньги, выписывать через знакомых из Москвы. Другие кафедры — английского языка, французского, немецкого — не знают ни в чем нужды, консульства дарят им книги, канцелярские товары, сувениры, обязательно поздравляют преподавателей с национальными праздниками своих стран.
“А русские вот с такими животами, — Эмиль показал с какими, — и красными с похмелья глазами приезжают раз в год, пот со лбов льется, короткие галстуки под пиджаками на пузе лежат, буркнут что-то, даже руки не пожмут, и помчались дальше… Я этих сотрудников консульства часто в магазинах и на складах вижу, словно они каким-то бизнесом занимаются… Стыдно перед студентами за Россию. Сейчас мало кто хочет изучать русский язык — у нас на кафедре десяток студентов. Скоро нас, похоже, вообще закроют…”
Зашли в столовую самообслуживания. Современное оборудование, чистота, салфетки в неограниченном количестве, сухие и теплые после сушилки ложки, ножи, вилки; небольшая очередь у раздачи. Никелированные емкости с салатами, тертой свеклой, морковкой, капустой, тушеные овощи, мясо в виноградных листьях, котлетки, рыба, супы — выбор небольшой, но приятный. Заплатили по нашим меркам копейки. Когда я сказал Эмилю, сколько с нас взял официант в ресторане при гостинице “Империал” в Бухаресте, он заохал и закатил глаза: “Это зарплата бюджетника за месяц! Он вас надул! Таких цен за простенький ужин в румынских ресторанах не может быть!”
После обеда прошлись по бульвару, где художники продают свои работы. Художники бедные, со своими подругами, некоторые явно увлекающиеся алкоголем. Картины слабенькие, не на что глаз положить. Прошлись пару раз — ага! — один пейзаж тронул душу! В огромной нелепой раме маленькая картина — белый дом в надвигающихся сумерках. Лес, на заднем плане горы, синее тревожное небо над ними. Есть чувство, какая-то история, которую хочется угадать. Эмиль спросил цену. Меня устроило. Художник немолод, одет плохо, с ним подруга с развязными манерами. Подруга говорит: “Это без стоимости рамы. С рамой столько-то…” Вот и хорошо, что без рамы, говорю. Такая рама мне ни к чему. Вытащили. Спрашиваю, что изображено на картине. “Монастырь Агапия”. Хорошо, спасибо. Будет висеть у меня в Санкт-Петербурге. Раскланялись с художником. Он написал свою фамилию “Chilli” и год — “1985” — на обороте холста, натянутого на картонку. Мадам завернула картину в газетку и попыталась продать нам еще что-нибудь, но мы пошли вдоль бульвара. И тут же к нам потянулись руки с картинами других художников…
Читаю “Воспоминания” Д. С. Лихачева, издательство “Logos”. Заодно размышляю о себе и своих предках. Дмитрий Сергеевич не просто подписал мне книгу, но нарисовал цветочек, солнышко, дорожку — стилизацию под детский рисунок; очень мило и трогательно. Кто я ему? Малознакомый человек. А проявил внимание… Эпиграф к книге: “И сотвори им, Господи, вечную память…”
9 сентября 2001 года
“Он не предков искал, он себя искал!” — грустно улыбнулся Эмиль своему зятю Михаилу, когда мы стояли на вокзале в ожидании поезда. И подмигнул мне.
Возможно, он прав.
Обнялись. Поцеловались. Похлопали друг друга по спинам. Хорошие парни. Грустно расставаться.
Могилы предков я не нашел — Эмиль сказал, что старинного кладбища в Яссах давно не существует. Но чувствую, что обрел материнских предков, они где-то здесь, и пусть балканская земля будет им пухом. Я перечисляю их имена в панихидах и молюсь за них… “И сотвори им, Господи, вечную память…”
Ольга сказала, что мне всегда требуется организовывать окружающее пространство, словно достраивая себя: сажать цветы, кусты, деревья, устраивать газон, колотиться с какой-нибудь новой книжной полкой или верандой, писать статьи и книги, заводить детей, собак, кошек, затевать писательский клуб без всякой материальной выгоды, шариться по Европе в поисках утраченных предков.
Да, Эмиль прав: на Балканах я искал себя.
И встречал осень в Яссах.
11 сентября 2001 года. Москва,
20 часов 40 минут
Сидим с Ольгой в кафе на Ленинградском вокзале, пьем чай с булочками. Ждем поезда на Петербург… Денег в обрез.
Утром, когда приехали в Москву, хотели поменять доллары на рубли, но поразились чудовищно низкому курсу доллара. Как потом узнали, это связано с тем, что два самолета врезались во Всемирный торговый центр в Нью-Йорке. Говорят, это устроили террористы “Алькаиды”. Не знаю, не знаю.
Догадываюсь только, что есть в Европе одна страна, в которой не скорбят по этому происшествию, — это Югославия, которую янки бомбили совсем недавно.
А доллары пришлось менять по грабительскому курсу.
Кому война, а кому мать родна…
15 сентября 2001 года. Петербург
Начали сезон в ЦСЛК. Пошли вечера и прочие поэтические семинары и посиделки.
25 декабря 2001 года
Пригласили на радио участвовать в круглом столе по поводу нового века, нового мышления и тому подобных политических бантиков. Предупредил: буду резок. Хорошо, говорят. Все равно в записи.
На утверждение одного из коллег-писателей, что с 11 сентября 2001 года, после разрушения зданий Всемирного торгового центра, начался новый этап в жизни человечества, я сказал, что новый этап начался раньше — когда США начали бомбить Югославию без одобрения ООН. Вот тогда он и начался, этот новый этап. А весь мир промолчал. Лишь наш премьер-министр Примаков развернул при этом известии свой самолет над Атлантикой, летевший в США.
Америка наглеет, а наши либералы, в руках которых пресса и ТВ, стараются сглаживать и сглаживать, сглаживать и сглаживать… Гитлера тоже ублажали перед войной, и чем кончилось?
Мои либеральные коллеги-писатели смотрели на меня, как на убогого дурачка, с неким сожалением. И при этом услужливо улыбались ведущей, давая понять, что они-то свои, буржуинские, они так не думают, как этот экстремист Каралис, они всегда подтвердят, что новой мышление началось именно 11 сентября.
2002 год
20 февраля 2002 года
После операции многое стало казаться мелким. Пересматриваю свои занятия и нахожу, что от некоторых следует отказаться. Перестал выпускать газету “Литературный курьер” — обойдутся любители литературы без моей газеты. Сил и нервов она отнимала множество. Отказался от пустых разговоров, но пока лишь внутренне — для политеса приходится еще делать вид, что внимаю всякой чепухе, вроде того, что написал в журнале один писатель против другого. Перестал расшибаться в доску по каждой пустяковине: не получается — надо отойти в сторону или поискать вход. Если входа нет, значит, нет: развернулись и ушли. С некоторыми людьми вообще не тянет разговаривать, даже стоять рядом не хочется, настолько они кажутся пустыми. Стоим в кружок, разговариваем. Я тихонечко разворачиваюсь и ухожу. Невежливо получается, но это лучше, чем угрюмо молчать.
Ольга сказала: “Я заметила: ты раз в семь лет меняешь занятия, тебе становится неинтересно. Вот уже пять лет, как ты занимаешься Центром…”
30 марта 2002 года
Утром позвонила Таня Конецкая: “Дима, Виктор Викторович умер…”
2 апреля 2002 года
Проводили. Похоронили. Сегодня в “Невском времени” вышла моя статья:
Памяти Виктора Конецкого
Ушел из жизни честный писатель — Виктор Конецкий. Тихо, во сне, измученный несколькими годами нездоровья, о котором, подсмеиваясь, говорил: “Пустяки, мне ведь и лет немало…” И только тот, кто ежечасно был с ним рядом, знал, как крутили его болезни и как тяжело ему работалось…
Честность в литературе и жизни — явление редкое. Сталкиваясь с ними, человек преображается. Не всем хватает силы следовать открывшейся правде до конца, но жить во лжи после таких встреч уже трудно — ты глотнул чистого воздуха истины. Виктор Конецкий дал миллионам людей такую возможность.
Иногда мне кажется, что многие писатели 80–90-х годов вышли не из традиционной гоголевской “Шинели”, а из морских бушлатов и потертых кителей героев Виктора Конецкого. После его книг трудно было врать самому себе и халтурить.
Русская классика прошлого была школьным учителем. Проза Конецкого, едва появившись, стала бывалым другом. Такой живет в соседнем дворе и может рассказать о нашей жизни так, что тебе снова захочется идти на опостылевшую работу, а измена любимой девушки или потеря кошелька покажутся пустяком, недостойным внимания.
Учитель рассказывает, что есть жизнь; наставник подсказывает, как ею распорядиться. Конецкий подсказывал, рассказывая.
Книги Конецкого в 70–80-е годы выхватывались из рук, воровались с книжных полок доверчивых хозяев, тихо “зачитывались” в библиотеках и поздней ночью привозились ослабевшим духом друзьям, как дефицитные пол-литра. В тюрьмах, больницах, студенческих общежитиях и в квартирах интеллигенции томик Конецкого хранился как пайка хлеба, как упаковка заветного лекарства, как полный комплект шпаргалок старшего курса, как связка семейных документов, приготовленных к выносу на случай пожара. Уровень блата в глазах советского интеллигента определялся возможностью достать книги Конецкого.
…Конецкий создал образ лирического героя во времена, когда героя не могло быть по определению — в безвременье. В те тусклые дни по страницам книг и журналов кочевали нахмуренные секретари парткомов, лобастые начальники цехов, прощелыги художники, комсомольские вожаки, гудели на собраниях рабочие в чистых комбинезонах — массовка производственной темы. Он показывал жизнь, какой она была на самом деле, — честно.
Два голоса помогали нам тогда выжить: хриплый голос Высоцкого и чистый, чуть ироничный голос Конецкого.
Коммунистическая власть Виктора Конецкого никогда не любила и побаивалась. О чем он пишет? Почему иронизирует? Что за смешки разводит в суровых условиях арктического рейса? И как может капитан советского судна вести в загранпорту разговоры с коллегами о пригодности оливок в качестве закуски?
Я вижу картинку: Виктор Викторович, целя пальцем в глаз собеседнику, говорит простые, доходчивые слова, от которых не защитят ни нахмуренные брови, ни жировые складки, ни дипломы иностранных университетов. Правду-матку — в глаза! Это его кредо писателя и человека. Из ничего ни чего не родится. Бумага прозрачна. Конецкий писал своих героев, доставая их из себя, из своей судьбы. Блокадный Ленинград, эвакуация, служба спасателем на судах Северного флота, многомесячные тропические рейсы на сухогрузах и маленьких сейнерах вдоль ледовой кромки России. И неизменная машинка “Эрика” в потертом футляре… Три ордена — “Знак Почета”, Трудового Красного Знамени и “За заслуги перед Отечеством”.
Виктор Конецкий не писал проповедей или исповедей — он находился в вечной оппозиции к пошлости, хамству и их верной спутнице лжи. Иногда казалось, что он на страшном ветру держит в одиночку флаг над нашим общим кораблем. И стоит он, не расставив по-ковбойски ноги, а с морской хитринкой и сноровкой переступает по раскачивающейся палубе, жмурится от окатившей морской волны, отплевывается, поминает недобрым словом морского бога и черта, чуть приседает вместе с уходящей вниз палубой, с его кителя сбегает соленая вода, но флаг — вот он! — реет и реет над попавшим в бурю кораблем.
Книги Конецкого спасали меня в самые трудные дни. Рука тянулась к любой его книге, и наугад открывалась страница. Я смеялся, грустил, смахивал слезу, мешавшую чтению, и к утру чувствовал себя сильнее, потому что знал: в небольшой квартире на Петроградской, на шестом этаже, куда не всегда довезет капризный лифт, есть человек, думающий и чувствующий, как ты… Родная душа.
Он мог безжалостно отругать за неделикатную оплошность, мог оставить едкие замечания на полях твоей рукописи, но и воскликнуть простодушно: “Хохотал до слез!”
Уходит тонкий слой пронзительно честной питерской литературы — Радий Погодин, Виктор Голявкин, Александр Володин, Вадим Шефнер, Виктор Конецкий…
Уходят писатели, но остаются их книги-поступки, без которых мир был бы другим и мы были бы другими…
И пусть необхватные тополя древнего Смоленского кладбища, самого близкого к Балтике, тихо шумят над его могилой морскими ветрами. Вечный покой и вечная память Виктору Викторовичу.
7 мая 2002 года
Бросил курить. Со второй попытки. После страстных молитв, вечерних километровых хождений, лузгания семечек, сосания леденцов и уменьшения количества сигарет до одной в день… Стал нервным на почве бросания, но знающие люди говорят, что это пройдет.
33 года курил, как дурак. И что курил?
Начинал с мундштучных коротышек “Южные”, которые купил для нас добрый дядя в ларьке на вокзале в Зеленогорске. Затем — польские “Спорт” (8 копеек), болгарские “Джейбл” и “Слънце” (по 14 копеек), крепкие “Аврора” (14 копеек), душноватые “Ароматные” (15 копеек), ядерный “Памир” (7 копеек), прохладные “Ментоловые” (17 копеек), первые отечественные сигареты с фильтром “Новость” за 18 копеек и ядреные папиросы “Беломор” (22 копейки), которые курили большинство мужчин Советского Союза.
Появились деньги на болгарские по 35 копеек: “Ту-134”, “Стюардесса”, “Опал” и др. Козырные “BT” и “Столичные” по 40 копеек. Затем американские (делали по лицензии наши фабрики): “L&M”, “Кент”, “Мальборо”, “Ротманс” и проч., и проч. Закончил самыми легкими — “Винстон лайт”.
Кажется, и пить бросил. Выпивал с братом Юрой минувшим летом — сердце колотилось, как отбойный молоток, неприятно было. Быстро надоело. Пили два дня, включая опохмелку пивом.
Сейчас, казалось бы, пить одно удовольствие — и пиво на опохмелку можно среди ночи купить, и выпивку любую. А не тянет.
И вопрос: зачем столько выкурено и выпито? Не говоря даже о потраченных деньгах. Какой смысл? Н-да, человек слаб, а бесов много.
Как говорил Конецкий, вся великая русская литература создавалась трезвыми умами. Правда, вернувшись с морей, он сам отчаянно закладывал, но быстро выходил на сухой режим и вкалывал за пишущей машинкой, как проклятый. Дым шел! И в прямом, и в переносном смысле. Посылал всех подальше, забывал есть-пить, худел, становился похожим на лису, его так лисой и звали некоторые девушки, если верить его рассказам… Поразительный был человек! Часто вспоминаю его.
Когда мое поколение начинало выпивать, в магазинах еще было навалом любой выпивки, включая армянский коньяк “три звездочки” за 4 рубля 12 копеек. А к концу 70-х — началу 80-х знакомство с продавцом винного магазина уже ценилось как настоящий блат: выпивка становилась дефицитом.
2003 год
2 января 2003 года
Полнейшая апатия. Морозы до минус 28. Все признаки болезни печени: все время хочется есть, спать, и кажется, что мало платят. А телевизор хочется разнести в щепки!
Становлюсь воинствующим ворчуном. А что делать? До того возраста, когда умильно радуются солнышку, птичкам и небритому по последней моде телевизионному комментатору, еще не дожил.
Знал одного банковского адвоката, который начинал любую фразу располагающим к себе замечанием: “Вы абсолютно правы в том, что…” Далее следовала какая-нибудь мелкая уступка общего характера: “…надо внимательно изучить все пункты договора”. И снова: “Вы абсолютны правы, абсолютно!” Клиент, видя, что его за дурака не принимают, терял бдительность и слышал далее: “Но вам придется оплатить хотя бы незначительную часть тех гигантских фактических расходов, которые понес коллектив банка. Ну, скажем, пять тысяч долларов! Да, да, вы абсолютно правы — сумма немалая, но она могла быть и в десять раз больше…”
Знаю одного философа, который обязательно должен произнести в течение дня какую-нибудь хреновину на философской фене. Нечто вроде: “Трансцендентальное бытие тварного мира способно инсталлировать симулякр гендерных отношений”. И если не нагородит такой чудовищной наукообразной хренотени, то будет страдать, как неопохмеленный алкаш.
18 января 2003 года
Сергей Алешин, замглавы Василеостровской администрации, мне по телефону:
— Давай приходи в баню! Ему, видите ли, неохота. Старая лошадь…
Я, немного подумав:
— Не старая лошадь, а старый боевой конь! Имею право на заслуженный отдых.
— Вот и отдохнешь в бане…
Пошли с Ольгой в оздоровительно-банный комплекс на Детскую улицу, на ТЭЦ. Пришел и сатирик Семен Альтов, у него накануне был день рождения. Парились, купались, смеялись. Выпивали, закусывали.
Я предложил создать народную партию пьющего большинства России (НППБР). Ежеквартальный членский взнос — стоимость бутылки водки. Четыре бутылки в год. Партийные билеты. По ним можно получить опохмелочную дозу в специальных партийных рюмочных. В любое время суток. На всей территории России. Не больше 150 граммов на человека. Плюс спецбутерброд с килькой или колбасой в коробочке. Плюс маленькая бутылка минералки или сока. Чашку крепкого чая или кофе. Рюмочные — как партийные ячейки. Там собираются мужики и говорят о разном, в том числе о политике. Для женщин — бокальные, где наливают по бокалу хорошего вина, угощают конфетами, ликерами.
Осталось написать программу партии, привлечь академиков-медиков, которые подтвердят, что пить невредно, главное — сколько, что и как пить! Социологи подтвердят, что семьи, где за обедом слегка выпивают для поднятия настроения, более дружные. А семьи, где детям непозволительно видеть, как пьют родители, и спиртное прячут от детей лет до двадцати, в этих семьях чаще всего вырастают алкоголики (когда добираются до спиртного). Медики же подтвердят, что пьющий вино или хорошую водку человек никогда не станет наркоманом. Подтянем водочных и винных королей. Организуем поэтические фестивали “Пьющие вместе” с участием работников искусств, учредим винно-поэтическую премию им. Омара Хайяма…
Семен Альтов, покряхтев, сказал, что с удовольствием запишется в такую народную партию. А то бывает ему плохо, а “соточку” никто наливать не спешит. Звать надо, просить надо, как будто он враг народа, а не его друг… При этом он выразительно поглядывал в сторону своей жены, которая с непроницаемым лицом делала вид, что приводит в порядок ногти…
Понедельник, 7 апреля 2003 года
В туалете Московского вокзала ругань. Уборщица ругает мужика, моющего голову в раковине:
— Ишь, чего придумал! Уходи отсюда! Голову нельзя мыть!
— Вот, б…, достала!
— Это ты свою жену б… называй, а меня нечего!
— Да я тебя не обзываю! Вырвалось просто!
— Вот пусть у тебя на свою и вырывается!
— У меня жены, слава богу, нет!
— Ага, ясно! Тебе никто не дает, вот ты и злишься! Вот ты голову здесь и моешь! Заканчивай давай! Заканчивай!
— Что ты орешь! Досталась ей швабра и тряпка, а она думает, что ухватила бога за бороду! Глупая баба!
— Ты больно умный! То-то от тебя жена ушла!
— Я ее сам выгнал. Мало ей было одного!.. Ей двух захотелось!
— Значит, ты ее не удовлетворял!
— А твой тебя удовлетворяет?
— Мой-то золото!
— Оно и видно — в туалете горшки моешь да орешь с утра пораньше на добрых людей…
Мужик вполне приятной наружности вымыл голову и стал сушить волосы феном. Тетка поворчала и убралась в другой зал.
Много в России интересных, неторопливых, дельных, много повидавших, спокойных, рассудительных, добрых и решительных мужиков, но где их увидишь, почувствуешь — не в нашем же писательском мирке, где никто никого, кроме себя, любимого, знать не хочет.
Поездить бы по стране, слетать в Сибирь, проплыть на теплоходе по Оби да Енисею, пройтись с охотником по камчатским сопкам или зимней ночью проехаться в скрипящих санях-розвальнях из какого-нибудь села Кукуева в село Ломакино. Правильно говорил Конецкий: “Без биографии в литературе делать нечего!” Имея в виду прозаиков. Мы, живущие в больших столичных городах, совершенно не знаем России — видим только то, что показывают по телевизору. Раньше барин-писатель хоть иногда жил в своей деревне, общался с мужиками, вникал в их нужды. Некоторые даже косили косой-литовкой траву и ходили босоногими, искали смысл жизни сначала в армии на Кавказе, потом в кабаках и борделях Петербурга. И находили! “Исповедь” Толстого поражает. Почему-то ее никто не вспоминает, как и множество других блестящих публицистических работ Льва Николаевича: “Не могу молчать!”, “Что же нам делать?”, “Что такое искусство?” и др.
А Салтыков-Щедрин, его статьи времен первой волны русского капитализма (если считать нынешние времена второй волной)? Это же кладезь русской мудрости, не взгляд, а лучи рентгена, не ум, а стальной капкан… И хоть бы хны! Как и не было, как и не писали. А Гоголь — его духовная проза, его “Избранные места из переписки с друзьями”?
Сейчас появилось много писателей из редакторов. Компиляторов. Сидел в редакции на обработке рукописей, нахватался текстов, решил сам писать. Литература, растущая из литературы, — литературщина. И складно пишут… Их тиражируют, рекламируют, продают. Каждый год возникают “культовые авторы” с красивыми “знаковыми” романами и удивительными фамилиями… А за душу не берет.
У Юрия Казакова в “Северном дневнике” есть эссе “О мужестве писателя”. Это мужество заключается в том, чтобы работать, невзирая ни на что, впрячься и пахать, пока не сделаешь книгу, забыть про солнышко, девушек, друзей, выпивку, гулянку, походы в баню и разные другие приятности. Ну, не такими словами, но суть такова. Я бы добавил: заболеть по-настоящему темой и писать, пока не вылечишься… Казаков пишет, что писатель делает работу, результаты которой будут видны очень не скоро. Деньги за нее тоже появятся не в день получки. И появятся ли (напечатают ли тебя?) — не факт. А если и напечатают, то что скажет критика? А вдруг обругает на всю страну? Или — хуже того — вообще не заметит?
Да, писателю надо иметь мужество, и мужество это особого рода. Ты один на один с бумагой и пустотой. Ты должен сотворить из своих мыслей, чувств, воспоминаний и мечтаний новый мир, населить его героями, постараться, чтобы их полюбил твой будущий читатель… В наше время, думаю, писателю надо иметь мужество в несколько раз большее, чем во времена Юрия Казакова. Мало написать и напечататься. Надо еще попасть на прилавок, который скуплен и поделен между издательскими синдикатами, и твоя книжка, вышедшая в чужом для них лагере, никому в книжном магазине не нужна. Свободен! Иди и пиши дальше по одному роману в два года, дурачок. У нас темпы другие — пять романов в год должен давать успешный автор. И неважно, кто за него пишет! И не путайся под ногами со своими вечными ценностями и моральными принципами. Принцип один: деньги должны делать деньги! Льва Толстого дальше вахты в современном издательстве не пустили бы. Стоял бы, поскребывая пальцами заросшие щеки, хмурился бы, недоумевал…
Виктор Конецкий и Юрий Казаков дружили. Переписывались. Люблю обоих.
22 мая 2003 года
Справляли шестилетие ЦСЛК, катались на речном трамвайчике “Балтика” по рекам и каналам. Примерно 60 писателей — больше не вмещалось. Все довольны. Кроме тех, кого не позвали. Но всех позвать не мог. Как теперь остальные 540 будут относиться ко мне? Правильно, на одну букву… Такова специфика моей работы.
Город посвежел, похорошел, и открылись виды, о которых и не подозревали.
Перед отплытием мы с Сашей Етоевым надували шарики, их было 30 штук. Надуваешь, и страшно от мысли, что он может лопнуть. Даже сердце замирает. А шарики большие, тугие, и нитка тонкая, как бритва. Саша сказал, что ему тоже страшно. Подумал и добавил: “Мой отец всю войну прошел, а тоже боялся шарики надувать…”
23 мая 2003 года
Был в Ледовом дворце на концерте, посвященном 300-летию Санкт-Петербурга. Питерский концерт в классическом стиле. Оказывается, можно обойтись без Пугачевой, Киркорова и Галкина. Хореография, опера, детские ансамбли, музыкальные оркестровые номера и т. п. Слезы подступали к глазам. Зал вставал несколько раз — во время вноса и выноса флагов — России и города, во время Государственного гимна и Гимна Великому городу Глиэра. Зал вместе с детским хором пел песню Соловьева-Седова “Город над вольной Невой”.
1 июня 2003 года
Заканчивается праздничная декада, посвященная 300-летию Санкт-Петербурга.
27 мая, в день рождения города, были на салюте и праздничном лазерном шоу. Салют был грандиозный, а лазерное шоу — пшик! Какой-то японец за 1,5 миллиона долларов должен был удивить Петербург и его гостей. Но, как говорится, факир был пьян, и фокус не удался. Два зеленых лучика-спицы поплясали в бледном вечернем небе и пропали. Народ в ожидании шоу радостно гудел, запрудив все подходы к набережным и облепив Ростральные колонны. Некоторые удальцы залезли на аллегорические фигуры, изображающие великие русские реки, и вопили оттуда: “Японец, давай!” Милиция мягко призывала их спуститься… Никто обещанного шоу не увидел. Расходились, матерясь.
Всплывало в памяти описание визита графа Калиостро, мага, волшебника и прорицателя, превращавшего железо в золото, который он нанес в Петербург в восемнадцатом, если не ошибаюсь, веке. Ажиотаж был значительный. В нашем случае японец, говорят, оправдался сильным порывистым ветром, который, дескать, быстро отнес специальный, производимый кораблями у Биржевого моста дым в другую сторону. А на фоне этого дыма должны были шевелиться лазерные картинки. Чуть ли не петровские битвы, включая Полтавскую. Плакали наши полтора миллиона долларов.
Правда, говорят, 31 мая японец исправился и показал важным гостям настоящее зрелище. Сын ходил гулять ночью, но зрелища не видел: к набережной было не пройти, оцепили. А по телевизору показали только фрагменты — разноцветные фонтаны, бьющие из-под воды у Стрелки Васильевского острова, и еще что-то.
Собирались представители сорока с лишним государств в Петербурге. Был саммит ЕЭС, переговоры с Дж. Бушем. Мы с Ольгой уехали в Зеленогорск. Я дописал рассказ “Мы торопимся”, сходили на кладбище, покрасили оградку, потом прогулялись вдоль залива… Телевизор и приемник не включали — дышали воздухом и не грузили себя лишней информацией.
В один из дней празднования 300-летия Петербурга зашли в Андреевский собор и приложились к мощам св. Андрея Первозванного. Ларец в виде стопы, с окошечком.
Мощи привезли на короткий срок из Афонского монастыря в Греции. Два суровых коричневых монаха стояли возле мощей, наш батюшка давал целовать крест и мазал лбы елеем… Народу было немного, поскольку все готовились к праздничному лазерному шоу и, пользуясь хорошей погодой, гуляли по улицам. Ларец с мощами увезли на следующий день. Сын Максим приложиться не успел.
25 августа 2003 года
Сегодня сдал рукопись книги “Роман с героиней” в издательство журнала “Нева”. Должна выйти в этом году.
Антон Вознесенский, коммерческий директор издательства, филолог, рассказывал, как у них в “Неве” был курьер, студент-заочник Литературного института Иван, с грубоватым голосом, который не мог терпеть, чтобы хвалили кого-нибудь в его присутствии. Если вдруг говорили: “А вот помните, как у Льва Толстого замечательно описано то или это?”, Иван гудел: “А что, по-вашему, Лев Толстой — это хороший писатель?” или “Вы еще скажите, что Лев Толстой — великий писатель!..”
Да, есть писатели, которым мало, чтобы их хвалили. Им надо, чтобы при этом ругали всех остальных. Вроде того: “Вот ты замечательно написал, лучше тебя никто не напишет! Потому что все остальные — бездари! А ты талант! Ты настоящий талант! А эти Толстые–Достоевские, между нами говоря, бездари! Так и знай: они — бездари, а ты — настоящий талант!” И тогда такой человек почувствует похвалу. А без хулы на других похвала для него — не похвала.
Однажды был свидетелем, как в Доме творчества в Комарово трое писателей восхваляли четвертого, который радостно выставлял водку и закуску. Сначала говорили о том, какой он хороший рассказ написал — светлый, пронзительный, умный. Потом звучало примерно следующее: “Не побоимся сказать, что твой талант не только российского, но и мирового уровня! Мирового, запомни! Ты не просто российский классик, ты мировой классик! А все остальные — бездари!” — “Как-как?” — переспрашивал проставлявшийся. “Ты классик! Тебе надо платить по пять долларов за запятую! Ну, давай, твое здоровье!” Утром они отводили глаза, когда ублаженный ими писатель напоминал о вчерашнем разговоре.
7 сентября 2003 года
30 августа умер Михаил Иванович Демиденко. Похоронили на Смоленском кладбище, недалеко от могилы Виктора Конецкого и могил родителей бывшего премьер-министра СССР А. Н. Косыгина. Отпели в соборе. Батюшка, знающий нашего брата писателя, предупредил, что молиться во время отпевания надо искренне, в последней молитве есть большой смысл, надо умолить Всевышнего принять душу раба Божьего к Себе, дать ей жизнь вечную. Молились.
Миша Демиденко — военный переводчик с китайского, даже переводил Мао Дзе-дуна, описан в книге Сергея Довлатова “Соло на └Ундервуде“”. Совсем недавно я написал рассказ “Китайская картина”, где Михаил Иванович фигурирует под своим именем. Его повести “Сливовая косточка” и “Дневник пройдохи Кхе” до сих пор читают. К нам на сайт ЦСЛК даже писали письма для Демиденко. Вечная ему память.
22 сентября 2003 года
Зашли с Ольгой в кафе в Кузнечном переулке, выпили кофе с пышками, мне стало жарко, вышел на улицу, машинально глянул на название кафе и номер дома рядом с ним — 14… Сочетание “Кузнечный переулок, дом 14” мне знакомо.
Ну, конечно, по этому адресу мой дедушка Павел отправлялся на побывку, когда учился в ремесленном училище цесаревича Алексея по вакансии города как сын кондуктора, погибшего при крушении императорского поезда. А в Кузнечном переулке жил его дядя по матери Поплавский Федор Адамович и Поплавская Юлия Егоровна — так сказано в справочнике “Весь Петербург” за 1896 год.
Мы с Ольгой нашли квартиру, где сто лет назад жили мои предки. На дверях висела старая табличка советского периода со списком четырех жильцов. Стало быть, в квартире, как минимум, четыре комнаты. Звонить в склеп фамильной памяти не стал. Пошлют подальше или вообще не откроют. Из двора выход на Пушкинскую улицу, к знаменитому в те годы отелю “Пале-Руаяль”, где в меблированных комнатах жил А. Куприн и прочие интересные личности.
И когда мой дед Павел вернулся в 1916 году с фронта штабс-капитаном, он поселился в тех же краях — на Пушкинской улице, дом 2/ Невский проспект, 79.
Вот она — ретроразведка!
10 октября 2003 года
Несколько дней назад повесили на нашем сайте объявление:
Друзья!
Как стало известно, в результате американских бомбардировок Багдада погибла библиотека факультета русского языка и русской литературы Багдадского университета.
Мы призываем писателей Санкт-Петербурга и издателей, издающих классику, помочь восстановить фонды библиотеки дарами из личных библиотек и фондов издательств — в первую очередь отечественной классикой, а также собственными произведениями.
Объем гуманитарной помощи по согласованию с посольством Ирака в Москве ограничен, поэтому просим тщательно отбирать книги. По Вашему желанию Вы можете надписать их.
Сбор книг в помещении Центра современной литературы и книги по адресу: наб. Макарова, 10.
В ту же ночь откликнулись Борис Стругацкий и Петер Курман, иностранный член Союза писателей Санкт-Петербурга (Стокгольм), он же председатель Ассоциации всех творческих союзов Швеции. Борис Стругацкий написал, что готов выделить книги из своей библиотеки, Петер Курман как сотрудник ЮНЕСКО обещал обратить внимание мировой общественности на возникшую проблему.
Второй день книги несут чемоданами и авоськами. Складываем в дальней комнате и коридоре.
26 октября 2003 года
Вернулся из Кишинева, куда ездил по приглашению Союза писателей Молдовы на Международный конгресс, посвященный 330-летию Д. Кантемира. Прочитал доклад “Кантемиры в Петербурге”. Был обласкан молдавской публикой до неприличия. Брали интервью. Михай Чимпой представил меня потомком бояр, которые имели поместья в районе Сорок и строили там церкви. Что соответствует действительности.
Жаль, что никто не захотел вспомнить, как народ жил в тех краях еще совсем недавно, при советской власти. А там был фруктовый колхоз-миллионер — четыре миллиона советских рублей было на счете — это как сейчас семь миллионов долларов. Футбольная команда была, фольклорный ансамбль, клуб, молодежь посылали учиться в большие города, принимали студентов на уборку урожая (для них стояли специальные двухэтажные коттеджи с лоджиями, горячей водой и душем, как в санаториях). Колхоз назывался “Красный партизан”, затем “Комсомолец”, а потом уж и простенько — “Заря”.
Поливное садоводство было на землях бывших бояр Бузни. Пять деревень у излучины Днестра: Кременчуг, Ярово, Окланда, Балинцы, Собари, и еще довеском — Валя (Долина). Насосная станция с бассейном, в котором вода нагревалась и обогащалась кислородом. Бассейн — размером со стадион. Кстати, стадион в Кременчуге тоже был, у его кромки стоял клуб — бывший дом помещика. Из этих мест мой прадед уехал, продав свою часть земель в 1860 году. Они уехали в Подолию, в Каменец-Подольский.
В литературной Молдове паника: Николай Савостин, пожилой писатель, создает альтернативный союз писателей — интернациональную “Нистру”, на открытие которого хочет пригласить Москву, Анкару, Израиль. С Савостиным знаком по прежним поездкам в Молдову — хороший мужик, фронтовик, работяга, поэт, просто порядочный человек. Зашел перед отъездом к нему — обменялись книгами. Подарил мне чудный сборник рассказов “Подробности бегущих дней”. Живет один, хворает, но блеск в глазах, полон идей, хорошего задора перед дракой с “националистическими элементами”.
Перед отъездом выпал снег, в некоторых местах — по щиколотку. Ехал в пустом купе и смотрел в окно. Листва с садов облетела, и огромные красные яблоки в снежных шапках набекрень висели в ночи. И звезды были с кулак на ясном синем небе. Фантастическая картина.
2004 год
Пятница, 27 февраля 2004 года
Несколько дней назад отвез на опознание в Музей Октябрьской железной дороги дореволюционную фотографию из семейного архива: усатый господин в двубортном мундире с плавным изгибом высокого отложного воротника. Год съемки неизвестен; место съемки — ателье Ковалевского на Большой Московской улице в Петербурге. Вопрос: что за форма на господине, может ли он быть моим прадедом-кондуктором, погибшим при крушении царского поезда Александра III под Харьковом в 1888 году и торжественно, с факельным шествием по Невскому проспекту, погребенным на Римско-католическом кладбище? С отданием почестей, полагающихся Георгиевскому кавалеру, каковым он стал в боях на Шипке.
Милая женщина с добрыми глазами выслушала меня и попросила снять с полки тяжелый альбом. Снял. Зашуршали страницы, переложенные папиросной бумагой. Увы! Мундир усатого господина сильно отличался от кондукторской формы времен императора-миротворца — тогда царствовал псевдорусский стиль: кубанки, зипуны, сапоги, шаровары. Это не мой прадед. А кто же тогда? Почему его фотография хранилась в нашем доме?
— Может, это тоже железнодорожник? — спросил я. — Видите, тут на пуговицах как будто молоточки, но даже в лупу не разглядеть…
— Похоже, — кивнула музейная женщина; ее звали Татьяна Павловна. — Но сейчас точно не скажу. Более ранние альбомы у нас в другом месте. Оставьте координаты, я позвоню.
Протянул визитную карточку.
— Знакомая фамилия, — задумалась женщина.
— Пишу, печатаюсь, книги иногда выходят! — я сдержал дурацкую улыбку: вот она, литературная известность, и в Железнодорожном музее обо мне слышали!
Вчера позвонили из музея и спросили: кем приходится мне Николай Павлович Каралис?
— Отцом, — был ответ.
— А где он у вас работал в блокаду? — спросила Татьяна Павловна.
— Рассказывал, что работал в “коридоре смерти”, водил в блокадный Ленинград эшелоны. Немцы стояли рядом и били прямой наводкой по поездам. Я искал в литературе, но никакого “коридора смерти” не нашел…
На том конце провода помолчали.
— Правильно. И не найдете. “Коридор смерти” надо было называть “Дорогой Победы”. Вы в музее на станции Шлиссельбург были?
— На станции Шлиссельбург был, но музея не помню.
— Там открыли музей сорок восьмой паровозной колонны особого резерва НКПС. На правом берегу Невы от станции Шлиссельбург и начиналась “Дорога Победы”, она же “коридор смерти”. Есть фотография вашего отца. И в двух книгах о нем упоминается. Не знали?
— Не знал. Отец умер, когда мне было двадцать два года…
— Если хотите, я дам вам телефон Марии Ивановны Яблонцевой, у нее хранятся картотека и личные дела всех работавших на той дороге. Она помнит вашего отца.
— Записываю… — я схватил карандаш.
Собрался с духом, позвонил. Марии Ивановне сейчас восемьдесят лет, а в сорок третьем было девятнадцать.
— Что же вы так поздно об отце вспомнили? Мы же собираемся каждый год — и дети, и внуки колонистов…
— Кого, простите?
— Кто в сорок восьмой паровозной колонне работал — колонисты. Мы уже все как родные стали. Ваш отец есть в нашей картотеке, — я услышал, как она шуршит бумагой. — Вот, паровоз № 713-66, политрук, начальник поезда, машинист.
— Машинист? Никогда не слышал, что отец умел водить паровозы. Вы не ошиблись насчет машиниста?
— Все политруки и начальники поездов должны были уметь водить поезда. Кто же доводил составы, когда убивало паровозную бригаду? Не мы же, девчонки-кондукторы… Хотя и такое бывало.
— Часто убивало?
— Случалось. Поезда в четырех-пяти километрах от переднего края шли. Немец по нам прямой наводкой бил. А из тридцати политруков только пятеро дожили до конца войны. И ваш отец тоже…
— А вы его помнили? Он 1904 года рождения…
— Лично я его не помню, но фамилию, конечно, слышала. Он у вас в каком году умер?
— В мае 1972-го…
— Мы как раз в те годы только совет ветеранов организовали, стали собираться.
— Хотелось бы встретиться, — попросил я.
— Приезжайте на следующей неделе. Покажу материалы по сорок восьмой колонне. Поздно, поздно вы об отце вспомнили…
В ее словах звучал не упрек, а сожаление. Да, Мария Ивановна была права: поздно. Как писал Юрий Лотман: далекими предками мы восхищаемся, а к подвигам родителей относимся скептически…
Мария Ивановна: “Из тех, кто работал в сорок восьмой паровозной колонне, сейчас осталась горстка. Гибли каждый день. Работали на пристреленном участке, проскочить который можно было только на полном ходу, при контрогне нашей артиллерии”. Сказала, что нынешней молодежи этого не понять, не объяснить. Как осталась жива? — сама удивляется. Вагоны горели, останавливаться было нельзя. После войны работала медицинским работником в железнодорожной поликлинике. Двое взрослых сыновей, внуки…
Отцы моих одноклассников были сплошь героические: они прыгали с парашютом в тылы врага, ходили в разведку, брали языков, лежали несколько дней на снегу под Курском, сверкали по праздникам орденами и медалями, а батя одного пацана красиво буйствовал во хмелю, что считалось следствием тяжелой контузии под Кёнигсбергом. А мой — начальник поезда, “в боевых действиях участия не принимал”, имел “бронь” — освобождение от призыва в действующую армию. Ни тебе ранений, ни тебе рассказов о героических атаках на врага, даже железнодорожный китель осколком ему не порвало. Рассказывал в основном забавные истории да всплакнул один раз, когда мы пили с ним коньяк на День Победы.
“Начальник и политрук поезда” — звучит как-то красиво, начальственно. Но поезд не Москва–Сочи, а в “коридоре смерти”, под обстрелом немецкой артиллерии…
29 февраля 2004 года
Взял жену, сына, помчался на машине на железнодорожную станцию Шлиссельбург — выкупать у прошлого отцовские деяния. Поземка, холодно, скользко. Ольга напряглась на заднем сиденье, чувствую — ей страшновато, но молчит. А меня так и несет — вперед и вперед. У въезда на огромный мост в районе Кировска чувствую, что контроль теряю. Остановился, посадил Максима за руль. Сел рядом с Ольгой, она вздохнула с облегчением. Открыл окошко — ветерок свищет… И все об отце думаю: никто в семье не считал его героем… А на старости лет и вообще бывало ему невесело…
Маленький музей на втором этаже. Стенды с фотографиями и картами по стенам. Вещи военной поры — фляги, коптилки, массивные телефонные аппараты, гильзы, железнодорожные фуражки, фонари, девичьи платочки и береты.
На снимке участников паровозной колонны № 48 особого резерва НКПС “Большая земля — Ленинград” мой отец в центре.
“Здравствуй, батя”, — мысленно сказал.
Такого фото у меня нет — лицо худое, изможденное. Но взгляд спокойный, уверенный. Белая каемка подворотничка на темном служебном кителе. Наверное, фото взяли со служебного удостоверения. Батя всегда отличался аккуратностью в одежде. Помню его белые целлулоидные воротнички, лежавшие в комоде. Снимок сделан, скорее всего, в блокадном Ленинграде. Отец моложе меня, нынешнего, — ему тридцать девять лет.
Хранитель фондов Мемориального музея “Дорога Победы” Французова Людмила Эйновна взяла нас в оборот, стала стыдить, что мы не приезжали раньше, доложила, что ей звонили из музея насчет нас, заставила пить чай из самоварчика и убежала к себе в комнатку — бить по клавишам старой пишущей машинки — делать корреспонденцию для местной газеты, выходящей на другом берегу Невы — в Петрокрепости, паромная связь с которой есть только летом. А зимой — через новый мост в Кировске.
Максим прошелся вдоль витрин музея с новым цифровым фотоаппаратом и сфотографировал по моей просьбе некоторые экспонаты (в основном фотографии военных лет).
Вот что узнал. Строительство железной дороги началось на следующий день после прорыва блокады. Строили пять тысяч человек под обстрелами и бомбежками. В результате прорыва блокады образовался узкий коридор болотистой земли, начиненный минами и неразорвавшимися снарядами. Разминировали, хоронили погибших при прорыве и сразу возили землю для насыпи в мешках, таскали на себе, на листах кровельного железа, гатили болото, рубили лес на шпалы, спали на снегу. Дорогу в тридцать три километра построили за семнадцать дней! Свайно-ледовую переправу через Неву выстроили в кратчайшие сроки. Забивали копрами сваи в дно (течение реки — 2 метра в секунду!), по верху льда вмораживали шпальные клети, стелили на них рельсы. 7 февраля по этой дороге прошел первый поезд с продовольствием в Ленинград. Гитлер был в бешенстве! Шлиссельбургская трасса соединила Ленинград с сетью железных дорог СССР. Немцы стояли в 4–8 километрах от транспортного коридора. У них были звукоуловители, мощные авиационные прожектора, они начинали обстрел, как только поезд въезжал на мост через Неву. Тридцать паровозов было выделено 48-й колонне. Машинистов, которых почти не осталось в блокадном Ленинграде, находили на фронтах (многие, скрыв “бронь”, ушли бить Гитлеру морду) и самолетами доставляли через линию фронта. Вчерашние школьницы — девчонки с косичками и комсомольскими значками на ватниках — работали сцепщицами, кондукторами, кочегарами…
В книге “Октябрьская фронтовая” (Лениздат, 1970) есть упоминание об отце. Как его бригада спасала горящий состав. Никогда ничего подобного от отца не слышал. И сёстры, как оказалось, тоже. И вообще, выяснилось, что книга после смерти отца хранилась у старшей сестры Веры, но в нее не заглядывали. А отец молчал… Почему?
Людмила Эйновна договорилась о встрече с семьей мальчика, покончившего жизнь самоубийством (“Третий случай за три года!”), и поэтому металась между нами и пишущей машинкой. Потом попросила взять ее на машине в город, поезда ходят редко, а у нее нехорошее предчувствие: дочки нет дома, надо гулять с собакой… По дороге рассказывала о музее — увлеченный человек, получает, наверное, копейки, а без нее все рухнет.
В коридоре Шлиссельбург–Поляны погибло 110 и ранено 175 железнодорожников. Немцы 1200 раз разрушали дорогу. По узкому коридору под обстрелами и бомбежками в осажденный Ленинград проследовало более 6 тыс. поездов.
Подробности. Шлиссельбург — город-ключ. 8 сентября 1941 года немцы взяли пустой Шлиссельбург, но крепость Орешек на острове осталась за нами. Там были огромные склады снарядов. По ночам наши солдаты возили снаряды на правый берег, их подтачивали на заводе до нужного размера и везли обратно. В крепость Орешек приезжали артисты с концертами, и, когда солдаты устраивали им овации в гулких стенах, немцы открывали стрельбу. Поэтому было указание сидеть на концертах молчком, в варежках и не хлопать.
Вагановский спуск на Ладоге — к нему брели ленинградцы, чтобы попасть на Большую землю — от него начиналась ледовая трасса. Девочка девяти лет, потеряв родителей, замерзала под елкой неподалеку от дороги и тихо скулила. Водитель остановился по малой нужде, услышал ее скулеж, взял за шиворот и кинул в кабину, под ноги. Он вез под брезентом эвакуирующихся. Девочка спаслась.
Уже через две недели после прибытия в Ленинград первого поезда с Большой земли Военный совет Ленинградского фронта принял постановление о повышении с 22 февраля 1943 года норм выдачи хлеба: рабочим и инженерно-техническим работникам — 600 г в день, а работающим на оборонных предприятиях — 700 г; служащим — 500 г; иждивенцам и детям до 12 лет — 400 г; учащимся ремесленных училищ и работникам больниц — 600 г. Ленинград сравнялся по хлебному пайку с московским.
Помимо увеличения хлебного пайка, в рацион ленинградцев включались продукты, присланные из разных регионов страны.
Сваи моста были вбиты в невское дно, после войны их ликвидировали взрывом, но что-то осталось, и совсем недавно они обнажились у правого берега Невы — явили себя как напоминание о тех временах.
22 мая 2004 года. Зеленогорск
Едва бледно-зеленые трубочки ландыша вытянулись к солнцу из сухой прошлогодней травы, как ударили заморозки. Ландыш выстоял. А вот листы дубков, которые у меня растут из желудей возле короба с перегноем, почернели, едва распустившись. Задумал посадить несколько дубков в “коридоре смерти”. Пусть растут.
Осы проснулись и совсем обнаглели. Хотел одну, наиболее жужливую и бесноватую, отправить с веранды на улицу, ухватил ее полотенцем аккуратно, она извернулась и — ж-ж-выньк! — меня в палец.
Вчера покупал струганую доску на строительной базе. Частная база, как и все кругом. Грузчик, стащив брезент со штабеля, ходил по сливочной чистоте досок, оставляя на ней черные следы кирзовых сапог. Мастер (молодой парень с блокнотиком, рулеткой и калькулятором) даже замечания пачкуну не сделал. Я сказал, чтобы они не вздумали класть эти верхние грязные доски мне в машину.
Парни поразили меня. Одному лет сорок, второму около двадцати. И капитализм не в состоянии разбудить в них уважение к чужому труду, к хорошо сделанной работе, вещи. Сунули мне в машину ломаный лист гофрированного ондулина для крыши. Забраковал. Они, не смущаясь, принесли новый. Потом спросили, отряхивая руки: “Что, на пиво мы не заработали?” — “Нет, не заработали”, — сел я в машину.
22 июля 2004 года. Зеленогорск
Собираю материал для повести об отце, о 48-й паровозной колонне особого резерва НКПС. Мария Ивановна дала мне две толстые папки с воспоминаниями колонистов, написанными уже после войны по просьбе председателя Совета ветеранов Жоры Полундры (политрука и начальника поезда Федорова Георгия Иосифовича). Во время войны никакие записи вести на железной дороге не разрешалось. Отдал их машинистке, она набрала на компьютере, отформатировала, распечатала, и я взялся малость отредактировать.
Ужас и восторг охватывали душу, когда читал простоватые рассказы людей, прошедших блокаду и войну. Машинистов, кондукторов, путейцев, связистов, кочегаров — они были на военном положении, но считались, что в боевых действиях участия не принимали. Их признали участниками боевых действий только в 1985 году, когда отца и многих других уже не было в живых. По их поездам били прямой наводкой, бомбили с воздуха, им нечем было ответить, у них в руках не было оружия, и потому “в военных действиях участия не принимал”. Немцы, обстреливавшие синявинский коридор, считали, что поезда ведут смертники, выпущенные из тюрем.
Поехал к Даниилу Гранину в Комарово. Автор “Блокадной книги”, фронтовик. Сидели на большом крыльце его дачи, где стоят круглый столик, три кресла, диван. Рассказал о замысле повести, о том, как открылся мне материал. Гранин помолчал, проникаясь доставшейся мне находкой.
“Да, — сказал, чуть улыбнувшись, — это интересно”. Я спросил Гранина, что он думает об икре, красной рыбе, муке, горохе, какао-велло, сале-лярд и блинах из гречишной муки, которые встречаются в воспоминаниях железнодорожников, когда речь идет о конце 1943 года, о карточках, которые так отоваривали после того, как 48-ю колонну поставили на вторую категорию Ленфронта.
Гранин сказал, что вопрос икры, который меня волнует, может иметь следующее объяснение. К берегу Ладоги со стороны Большой земли прибывало множество поездов с подарками для Ленинграда, с продуктами, которые не успевали перевозить на другой берег. И у железнодорожников, дескать, была возможность этим слегка попользоваться. Но это всего лишь версия, подчеркнул Гранин.
— Но ведь это давали по карточкам в вагоне-лавке при депо Московская-Сортировочная в декабре 1943 года. Так написано в воспоминаниях одной кочегарши…
Гранин не удивился и не опроверг такой факт. Сказал, что я должен собрать все возможные свидетельства о той войне, о блокаде, о железнодорожниках в “коридоре смерти”.
— Будет ли это интересно современному читателю? — задумал я. — Как его привлечь.
— Меньше всего об этом думайте, — сказал Гранин. — Тем более о современном читателе.
Потом заговорили о здоровье, о его экстрасистолах. Я показал йоговское упражнение на пальцах рук для снятия экстрасистол. Сказал, что три месяца снимал свои недуги и снял. Гранин легко повторил его.
Сказал про испуг сердца — это когда сердце после того, как его возьмут в руки во время операции, пугается и нервно бьется еще несколько месяцев.
— Испуг сердца, — повторил Гранин. — Какое хорошее название…
6 сентября 2004 года
Ездили по маршруту “коридора смерти”: Максим, Людмила Французова (директор музея на станции Петрокрепость), сталкер, или инструктор-проводник, Борис Петрович Карякин и я. Началось с легкого недоразумения: Борис Петрович решил, что я — поэт, которому Министерство путей сообщения поручило сочинить песню о “Дороге Победы”. Пришлось его разочаровать. Борис Петрович семь лет назад сломал позвоночник на работе (работал литейщиком на заводе), но теперь проходит в день до десяти километров. Знает все окрестные места — гуляет тут летом с рюкзачком, а зимой ходит на лыжах.
Погода была славная — бабье лето. Сначала мы заехали в лес неподалеку от поселка Путилово, где Б. П. показал нам сильно просевшую насыпь железной дороги — “коридора смерти”. Дорога легко угадывалась по просеке в лесу и по сточным канавкам по обе стороны. На ее месте сейчас продавленная шинами тягачей лесная дорога — вывозят лес.
Я постоял, глядя на синее небо и курчавый след самолета, белеющий в высоте. Вот здесь мой батя и ездил на паровозе М-71366 под обстрелами фрицев — до передовой было пять километров. И было это ровно шестьдесят лет назад. Внушительная цифра для одной человеческой жизни и пустяк, краткий миг для истории. Побродил по насыпи, поросшей мелкими сосенками и елками.
Автомобильная колея с отпечатками тяжелых протекторов лесовозов. Нежная болотная травка в виде елочек. Затянулось все, скруглилось, подзабылось. Нет шпал и рельсов, разобранных в сорок шестом. Этой дороги никогда не было на картах, о ней не писали в газетах фронтовые корреспонденты и не сообщали в сводках Совинформбюро. Но она приводила в истерику Гитлера, который требовал разбомбить, расстрелять ее, потому что этим путем в ненавистный Ленинград шли эшелоны, а каждый эшелон — это полторы тысячи маленьких грузовиков-полуторок, это новый шанс скинуть пропиленный ошейник блокады… И вели эти эшелоны простые, невзрачные даже, люди, которых я видел на общих фотографиях… И дети, что живут рядом с ними, и внуки не считают их, скорее всего, особенными героями, как и мы не считали своего отца, даже не знали, что о нем написано в книге “Октябрьская фронтовая”, которая после смерти отца хранилась у сестры. И я видел эту книгу на столе у отца, но он и слова не сказал про себя…
Потом со второго раза попали на станцию Поляны (конечную станцию “коридора”, но не маршрута на Большую землю), где оставили Максима с машиной, и были облаяны собаками, и пошли к обелиску в двух километрах от станции — в сторону Питера. Обелиск — бетонная стела со схемой не существующего ныне шлиссельбургского коридора, “Дорогой Победы”. Сфотографировались. Перебрались через широкую сточную канаву под насыпью — болотистый грунт без мха, кусты, небольшие деревья. Вошли в лес — темно, грибов нет. Проводник шел впереди, искал насыпь бывшей дороги, аукался. Долго ничего не находилось. Но вот обнаружил воронку с водой — значит, дорога близко, били по ней.
Я сфотографировался возле этой воронки с голубым небом в ее зеркале. Счастливая, в общем-то, воронка: немецкий снаряд просвистел мимо полотна, не попал в поезд, в котором мог ехать отец.
Стали пробираться дальше, в сторону Питера. Шли метрах в 150 от железнодорожного пути, параллельно ему. Крапива в рост человека, даже лицо жжет, не говоря уже про голые руки — я был в рубашке с короткими рукавами. Жгучая сентябрьская крапива, застоявшаяся во мраке, — руки жжет еще и сейчас. Наконец вышли на невысокую, не больше полуметра, насыпь, заросшую чахлыми деревцами, кустами, той же крапивой.
Две канавки со стоячей водой по краям. Ширина этой военной насыпи — не больше десяти метров. И вдруг среди этого мелколесья — могучая ель и береза в полтора обхвата. Сфотографировался возле них. Стали рассуждать с Борисом Петровичем, сколько может быть лет этим деревьям. По всему выходило, что им могло быть не более 58, ибо дорогу разбирали в 1946 году. Они росли на балластной призме, на просевшей насыпи. Но больно толстые они для своих пятидесяти восьми. Или так и должно быть? Припомнились аналогии. Береза крепкая, не болотная, ствол без признаков трухлявости. Как специально ее посадили… Может, на могиле выросла? Там, по словам очевидцев, должны быть могилы. Например, где-то около входного семафора станции Поляны похоронили в 1944 году девушку-кондуктора Таню… Могила, сказывают, забылась.
Походили еще, убедились, что ходим по бывшей железнодорожной насыпи. Вернулись к машине. Поехали дальше, на выезде из деревни разговорились с пожилым мужчиной, уроженцем тех мест. Нам его подсказали люди.
Иван Алексеевич, 1932 года рождения, как мой брат Володя. Живет на тех местах с 1946 года, во время войны семьей уходили от немцев за линию фронта, после прорыва блокады вернулись. Его старший восемнадцатилетний брат погиб в Белоруссии. Когда убежали в 1941-м от немца, жили неподалеку от линии фронта, в лесу. Отец в берегу реки вырыл нечто вроде норы, пещеры, туда поднимались по лесенке. На горе росла большая елка. Рядом поставили артиллерийскую батарею, от военных стали перепадать продукты, но доставалось от обстрелов. Однажды мать варила суп из курицы на всю компанию, шарахнул снаряд, опрокинул елку вместе с пластом земли и корнями — перевернулся и котел с наваристым супом.
Когда они вернулись в Поляны, было много оружия, патронов. У каждого парня было по несколько автоматов ППШ, пулеметы, гранаты — все это брали на заброшенных военных складах возле госпиталя, что располагался у железнодорожной станции Поляны. Иван, чтобы не было страшно ходить по лесу среди убитых солдат, взрывал толовые шашки — бросал их с бикфордовым шнуром. “Гулы шли по лесу!” Толовые шашки воровали из машин: “Шофера остановятся на ночлег в деревне, а сами к девкам уйдут, вот мы под брезент в кузове залезем и шарим — там ящики с толом стоят”.
В 1946 году было очень голодно. Из города приезжали голодные ленинградцы на поездах воровать, подкапывать картошку, на совхозные поля. Местные пацаны гоняли их с автоматами. Иван с двумя приятелями ложились в кустах и строчили по полю, отпугивая воришек. Картошку еще не копали, она была меньше гороха. Однажды, когда они вечером шли с друзьями по полю и строчили по ботве, Иван наткнулся на девчонку в светлом платье, лежащую в междурядье. Она затряслась от страха:
— Дяденьки, дяденьки, отпустите меня, больше не буду.
Иван хотел отпустить девчонку, она явно голодала и не успела ничего украсть, но безжалостный приятель взвел затвор автомата и принялся орать на девчонку, отвел в сарай, где и запер, а утром отвел в милицию. Девчонка скулила, что ей страшно в сарае, там крысы, но приятель, строивший из себя бригадира, был неумолим. Что сталось с девчонкой, Иван не знает.
— До сих пор ее жалко. “Дяденьки, дяденьки…” А нам самим по шестнадцать лет было. Может, ничего ей и не сделали — она же ничего не украла.
Когда разбирали “Дорогу Победы”, которая не имела тогда еще этого пафосного названия, нашли под шпалами змеиное гнездо. Было это накануне его дня рождения, накануне праздника Воздвижения, когда, по преданию, змеи на зиму в гнезда забираются, к спячке готовятся. Змеи — целый клубок — стали расползаться. Мастер закричал, чтобы Иван принес ему из дрезины автомат, который всегда висел у него в будке у лобового стекла. Иван, спотыкаясь, притащил автомат, и мастер принялся крошить змей очередями. Расстрелял два диска.
Военное кладбище, что было у станции Поляны, перенесли за деревню Путилово, на склон горы. Поставили обелиск. Сосед Ивана Алексеевича и выкапывал останки — его послали от совхоза помогать.
Иван Алексеевич говорит, что голодовали после войны люто. Зимой картофельную шелуху таскали у бабки из миски и грызли, как конфеты. Его внучка теперь не верит…
Тепло расстались. Водку он не взял. “Нет-нет, спасибо, не пью, не надо. У нас тут все местные спившись, померли давно. А я еще пожить хочу, внучка вот растет…”
Потом мы поехали на другой конец “Дороги Победы” в Синявино-1. Въехали на улицу с ласковым названием Песочная, которая вскоре превратилась в Садовую, а потом в лесную дорогу, идущую по широкой просеке среди воронок с водой, кустов, травы в рост человека и совершенно удивительных зарослей топинамбура — высоких желтых цветов, называемых еще земляной грушей. И как сказал наш проводник, все эти улицы и растущая из них просека были частью железнодорожной насыпи, по которой в 1943 году была проложена “Дорога Победы”, она же — “коридор смерти”. И сказывают, что ничего не растет на этой просеке, кроме высоких желтых цветов — топинамбуров — и травы: в земле полно металла, она иссечена осколками и обожжена огнем — не растут деревья, и все тут. Мы нашли несколько воронок от снарядов, куски вагонной обшивки, торчащей из земли…
Высокая трава. Много железа — клепаные бока вагонов, рамы из уголка, колеса, железнодорожные костыли… В воронках, залитых водой, отражается голубое небо. Много воронок, очень много.
Выбрали место в лесу, в стороне от просеки, разложились на пеньке, перекусили, рассуждая, как шла дорога дальше, и что теперь здесь собираются строить.
Подошла местная жительница с корзинкой дряблых лисичек. Разговорились. Я стал расспрашивать про “коридор смерти”. Она сказала, что слышала от матери, которая жила в этих местах издавна, что летом бывает день, когда на желтые цветы, что растут на этой просеке, слетаются черные, как уголь, бабочки. И в этот день люди боятся ходить в лес, говорят, что бабочки — это души погибших железнодорожников. А желтые цветы — цветы скорби и памяти. Хочешь — верь, не хочешь — не верь. Уж больно романтично и красиво.
Была эта простоватая тетя со следами злоупотребления алкоголем, и мы налили ей сто граммов, предложив помянуть девчонок-железнодорожниц и всех, погибших в коридоре. Что она и сделала со скорбным лицом. Закусила и пошла, махнув нам рукой.
А мы сходили к просеке и, забравшись на пригорок, я вновь сфотографировал цветы выше человеческого роста — они шевелящимся ковром тянулись в сторону Питера.
Потом поехали на станцию Петрокрепость — директор Французова хотела проверить, много ли сделали рабочие по ремонту ее музея.
По дороге заехали в лес около местечка “Хутор….”, и проводник показал нам бетонную гребенку опоры на подходе к Неве, которая служила для натяжки тросов понтонной переправы. Мощное сооружение с зеленью мха, с сизыми нержавеющими блоками и ступеньками-скобками, простоявшее шестьдесят лет, внушает уважение к нашим саперам и вообще к стране.
Сам хутор огражден красивыми заборами, за ними дома и хозяйственные постройки под черепичными крышами, бегают с лаем волкодавы. У ворот — две рогатые морские мины, как два льва. Может, адмирал живет, но вряд ли. Охранники вышли посмотреть на нас, сказали, что к Неве спускаться нельзя, тут частная собственность и фотографировать нельзя. “Тут водоохранная зона, которая принадлежит государству, а государство — это мы”,— с улыбкой, чтобы не нарываться, напомнил я. И мы, оставив машину, прошли немного по тропинке вдоль забора и сняли вид на Неву и противоположный берег с кладбищем, сквозь которое в войну и шел “коридор смерти”. Охранники недружелюбно следили за нашими действиями, но ничего больше не сказали.
У шоссе — ухоженная братская могила. Мокрый поминальный стол за оградой. Фамилий сорок на обелиске — молодые двадцатилетние парни.
Наш проводник, Карякин Борис Петрович, — отчаянный сталкер. Ему это все интересно, он часто приезжает сюда, к Ладоге, участвует в походах и лыжных пробегах по местам боев, которые устраивает железная дорога.
Надо делать фильм — документально-исторический. Материала — выше крыши. Даже если я напишу десять повестей и двадцать статей о “коридоре смерти”, эффект будет значительно слабее, чем от фильма, который покажут по телевизору. Люди должны знать об этой странице истории. Шутка ли — по синявинскому коридору в город привезли 75% всех грузов. Остальные 25% — по Дороге жизни. Но шлиссельбургскому коридору не повезло с названием. Полноценно войти в историю блокады ему будет трудно. Тем более уже есть Дорога жизни.
18 сентября 2004 года. Зеленогорск
Эти деликатесы — икра и красная рыба — просто не давали мне покоя. Они выбивались из моего представления о блокаде. Откуда могла взяться икра по продовольственным карточкам в 1943 году в Ленинграде?
Позвонил М. И. Яблонцевой. Спрашиваю о красной икре, тушенке, красной рыбе и сале-лярд по продуктовым карточкам в декабре 1943 года.
— Да, в лавке-вагоне по мясным талонам давали икру, тушенку, красную рыбу с пересчетом. Многие продукты тогда уже были, но все с пересчетом.
— А каков был пересчет, не помните?
— Помню только по шоколаду: двести сорок граммов шоколада — триста граммов сахара. Я шоколад очень любила и сахар шоколадом брала. А какой хороший шоколад был! И кусковой, и фигурный! Вкус, запах! С нынешним не сравнить — сейчас суррогат какой-то, а не шоколад…
— А что значит фигурный шоколад?
— Зайки, медведи, слоники разные. У меня первый сын 1944 года рождения, так мы с ним недавно вспоминали тот шоколад — он и после войны продавался, сын его хорошо помнит…
— Значит, это не ошибка в воспоминаниях, что в конце сорок третьего по продуктовым карточкам давали и икру, и тушенку, и красную рыбу, и копченую селедку?..
— Нет, не ошибка. Все правильно. Давали вместо мяса, но все в пересчете. Вот не могу вспомнить, какой пересчет был, но по каждому продукту свой. Только эти деликатесы не особенно брали: ими не наешься. Ну, допустим, баночка икры шла как полкило мяса. Так с мяса можно обед на всю семью сделать и растянуть на несколько дней, а с икры какой толк? По бутерброду съели, и нет ее! Поэтому деликатесы не особенно брали — ждали, когда мясо привезут. Или рыбу хорошую, дешевую.
— Надо было помимо карточек еще и деньги в магазине платить?
— Обязательно! Деньги в блокаду никто не отменял. Поэтому мы прикидывали, что лучше взять. Тушенку брали, сало американское — “лярд”. А красная рыба да икра лежали…
23 сентября 2004 года
Звонил Марии Ивановне. Завтра они хоронят ветерана. Люди, говорит, уходят чуть ли не каждый месяц. За год десять человек ушло — подходит их время. И придет час, когда страна похоронит последнего участника битвы с фашизмом. М. И. сидит, разбирает бумажки — чтобы в случае скоропостижной смерти было ясно, что в музей, что коллегам, что детям…
Я тоже сижу — то в Публичной библиотеке, то на даче, разбираю воспоминания колонистов, листаю книгу “Октябрьская фронтовая” и альбом, который успел собрать Георгий Иосифович Федоров, Жора Полундра, политрук-начальник поезда.
Из книги “Октябрьская фронтовая”, с. 170: “При воздушной бомбардировке ранен главный кондуктор Г. А. Кардаш. Бригада паровоза 713-66 принимала участие в тушении горящих составов. Особенно отличились машинист Чесноков, помощники Сабецкий и Поляков, главный кондуктор Гонатовский, старший кондуктор Петушенко, кочегары Ванюхин и Лисихин, начальник поезда Каралис”.
Из письма вдовы колониста А. Д. Богомолова в Совет ветеранов 48-й паровозной колонны: “У него был рак. Он верил, что поправится. Был у него выписан билет в Ленинград. Очень хотел съездить. Потом он сказал: └Умру, положи билет в карман кителя и так похорони“. Так я его волю и выполнила. Помяните моего мужа и вашего честного друга. Он вас всех любил очень”.
В альбоме мой отец упоминается несколько раз, а потом числится в списке погибших. Нет, батя не погиб, хотя порой его жизнь и висела на волоске, как я теперь понимаю.
Но волосок не оборвался, выдержал. Кто-то там, на небесах, не захотел, чтобы он рвался…