Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2007
В годы блокады мне довелось как киносценаристу работать над самыми различными фильмами — о снайперах и развитии снайперского движения на Ленинградском фронте, о прорыве блокады Ленинграда, о добровольцах, уходивших на фронт, о мастерах военного дела, об их смекалке и боевом опыте, но фильм, о котором я сейчас вам поведаю, был необычным для меня во всех отношениях…
Фильм, который мне поручили сделать, был заказным, но не ведомственным, так сказать, а государственным. А консультантом мне был определен митрополит Алексий. Кого у меня за время работы в кино только не было в качестве консультантов: военные, историки, архитекторы, искусствоведы, даже металлурги. Не скрою, поначалу я волновался: как мы найдем общий язык! Я больше всего боялся встретить сурового монаха, отшельника, нелюдима… Ничего подобного!
Прежде всего митрополит Алексий, выйдя к нам (а явился я сразу с оператором и администратором), осведомился, сыты ли мы, предложил нам чая с хлебом и двумя кусочками колотого сахара для каждого. По тем временам — божественный пир! Он и сам в нашей трапезе принял участие. Был непринужден, внимателен к каждому. Что особенно меня поразило, проявил отличную осведомленность с первых же слов о положении на фронте, в блокадном городе, знал и о деятельности нашей объединенной киностудии — правда, в самых общих чертах.
Жил он тут же, в Никольском соборе, занимая наверху одну из комнат. Но в первую нашу встречу я чести посетить сию келью удостоен не был. Он нас принял в другом помещении на втором этаже. Тут же при нас он пригласил старосту, представил его нам, потом рассказал ему коротенько о замысле фильма, о его целях, задачах, о крайне сжатых производственных сроках. Все это говорилось обстоятельно, абсолютно современным русским языком, без всякой архаики, и это я как литератор отметил для себя сразу. Более всего митрополит волновался, хватит ли электрического освещения для съемок. Оператор не стал вдаваться в технические тонкости, но в целом сказал, что света очень мало, может ничего не получиться. В любом случае надо дать полный свет! Свечи должны быть не в только в кадре, но и освещать, выполнять функциональную роль. Староста вместе с оператором и администратором отправились смотреть электрооборудование собора. Я в эти технические дела решил не вдаваться и воспользовался временем для того, чтобы послушать митрополита. В этот первый раз, в эту первую встречу мы говорили только о самых общих заботах, тревогах и нуждах. Прислушивались к звукам, доносившимся с неба, — не мистическим, а самым что ни на есть реальным: фашисты бомбили остервенело! И тут я впервые для себя сделал открытие: оказывается, митрополит сведущ в военных вопросах. Во время войны даже очень далекие от военного дела люди волей-неволей в чем-то стали разбираться. Я как журналист, киносценарист, лектор не раз слышал от, казалось бы, совсем не искушенных в военном деле людей и термины, и упоминание о тактико-технических данных. Кое-кто научился читать карту, многие дома имели карты (не секретные, конечно, а чаще всего те, что еще со школьных лет остались, учебные) и отмечали на них обстановку на фронтах. Но все равно: профессионал есть профессионал. В словах же митрополита звучали нотки профессионализма. Он свободно владел военной терминологией, проводил параллели, сопоставления, упомянул о роли авиации в Первой мировой войне, знал даже калибры. А я, грешный, в этом, например, силен никогда не был. Меня как военного журналиста больше всего интересовал человек на войне, его психология. В военном деле я силен не был, военного образования не получил. Меня эти военные познания митрополита так поразили, что я долго не мог дать им объяснения.
Но не менее хорошо митрополит разбирался и в политике. Более того, говоря о проблемах второго фронта (чувствовалось, что он большие надежды на него возлагает, чтобы хоть немного оттянуть вражеские силы от нашей страны), он судил о политиках Запада не как читатель, наблюдатель, а как светский человек, живо представляющий себе зримо и конкретно тех или иных политических деятелей, имена которых были тогда, как говорится, на слуху. Это было мое второе удивление!
Свои удивления я старался скрыть, вида не показывал.
Третье, что меня поразило: митрополит не строил из себя начальственного оракула, эдакого небожителя, взирающего с горней высоты на происходящее. Он подошел ко мне как гражданин к гражданину, горожанин к горожанину, патриот к патриоту. Ни разу не спросил он меня, верующий ли я, православный ли, вообще — христианин ли я даже, есть ли у меня некое представление о делах церковных, искушен ли я вообще в предмете своего изучения. А тут мне крайне важно было перейти от общего к частному. Предложить ему стать научным консультантом я не мог бы ни при каких обстоятельствах. Это же не фильм об истории архитектуры или технологии той или иной отрасли промышленности!
Наконец я избрал такую форму просьбы: нам, мол, без вашего совета и помощи не обойтись, предмет нашего фильма таков, что лишь совместные усилия и труды пойдут на благо нашего общего дела. Несколько витиевато, но правильно по существу.
Слово “научный” я даже не упомянул, а слово “консультант” оставил. Однако как теперь провести мысль о том, что в фильме нежелательны акценты на вероисповедальности: главное — патриотизм верующих ленинградцев. Каково же было мое изумление, когда митрополит сам поднял этот вопрос. Он сказал, что сценарий и дикторский текст должны носить гражданский характер. Фильм будут смотреть не только православные, не только христиане, но самые разные зрители, в том числе и за рубежом. Все равно в коротком фильме сущности православия мы не успеем раскрыть, он посвящен лишь одной миссии церкви. На ней и надо сосредоточить внимание. Я поблагодарил митрополита за понимание природы предложенного нами жанра кинодокументалистики и выразил надежду, что он окажет содействие съемочной группе картины на всех производственных этапах. В итоге мы решили не откладывать дела в долгий ящик. Первая наша беседа была утром, а к полудню должен был начаться очередной сбор средств от верующих.
Вернувшиеся оператор с администратором выразили удовлетворение предстоящими условиями съемки. Они тоже волновались — и спецзаказаом, и необычностью материала и характера фильма. Однако как подлинно творческие люди (а в военные и довоенные годы и администраторы таковыми являлись!) они уже загорелись: живо обсуждали детали, делились впечатлениями о не виданной для них прежде обстановке. К сожалению, делали они это слишком явно, шумно и не очень-то деликатно! Я постарался их срочно по возможности утихомирить. Митрополит, глядя на них, улыбнулся краешками губ, но неудовольствия не выразил — он понял их состояние. Вообще способность понимать другого человека, по-моему, была заложена в этом человеке, была для него органична. Обладал он несомненно и даром предвидения. Не берусь сказать — о каких-то далеких сроках и прогнозах в отношении грядущего, но в делах конкретных он оказывался безусловно прав. Прежде всего он посоветовал не упускать шанс: пока есть свет, нет воздушной тревоги, пока много прихожан, снять все, что можно, сейчас. Он даже пошутил, что, мол, кинематографисты, я слышал, слишком долго седлают коней перед тем, как отправиться в путь… И я опять подумал о том, что в юности этому человеку, вероятно, приходилось, как и мне, сидеть на боевом коне.
Пленка у нас с собою была, правда, немного. Мы срочно послали администратора за “подкреплением” и людским, и материально-техническим, а сами приступили к работе.
Главная для нас проблема — реакция верующих и просто случайных людей в соборе на наше присутствие. Скрытой камерой мы снимать не могли. К тому же этот прием в чистом виде относится к кинодокументалистике уже 60-х годов. Тогда могла речь быть о том, что оператор-документалист остался незамеченным или же человек настолько увлечен был своим делом, что, зная о присутствии оператора, тут же забывал о нем.
И тут нас буквально спас сам митрополит! Он обратился ко всем присутствующим. Его голос, в частной беседе довольно тихий, прозвучал в сводах храма ораторски. Он сказал о войне, которая вторглась на нашу землю, вплотную подступила к нашему городу, поблагодарил за помощь фронту и просил собравшихся вести себя так, как всегда: фильм нужен Родине, пусть люди работают. Им в таких условиях работать трудно, непривычно, им нужно помочь. Среди собравшихся в соборе нашлись у нас и неожиданные добровольные помощники. Прежде всего нам пришлось постоянно менять точки съемки и по мере возможностей — ракурсы. Несколько моментов дарения, преподношения мы даже, набравшись смелости, попросили повторить: слишком они были выразительны, а на экране смотрелись бы плохо. Наши участники съемок безропотно соглашались и вновь возвращались в свою очередь и даже замирали на мгновение перед аппаратом. Особенно нас волновал крупный и сверхкрупный планы. Решать весь фильм на планах средних было нельзя. Широкоугольных объективов у нас не было в ту пору. Общий план, панорама получались плохо. Возникала монотонность… Требовались контрастные перебивки. Вы скажете, что все это режиссерское дело, в не сценарное. И да, и нет, но я и не был сценаристом в чистом, так сказать, виде. Мне было с самого начала сказано, что моя задача — организация съемок и фильма в целом.
Снимали мы, конечно, с запасом, операторы постоянно работали с диафрагмой — этот свет для них был принципиально новым, он и падал и распространялся совсем не так, как в других помещениях, где им, хроникерам, приходилось раньше работать: в цехах, в клубах, в конференц-залах и т. п. Они снимали бесконечные митинги, собрания, заседания, пролеты цехов и ферм. Встречались и красивые интерьеры, и стройные, радующие глаз колонны, но здесь после тревожного мрака блокадных помещений все казалось сказочным, таинственно-праздничным, и это чувство передалось всем нам.
Так кто же проходил перед нами, перед нашими объективами в тот небывалый съемочный день?
В основном все же старики и старухи, встречались мужчины-инвалиды средних лет, изувеченные солдаты (они явно уже были демобилизованы), женщины средних лет, именно они оставили самое горестное впечатление — я почему-то думаю, что всех их в собор привели утраты, утраты невозвратимые, было несколько детей, но эти дети не сами пришли, а привели своих бабушек… Все они приходили внести свою лепту в будущие самолеты и танки. Службы (во всяком случае, при нас) не было. Некоторые прихожане молились в сторонке. Собор большой — места хватало всем пришедшим. Редко кто сразу уходил: медленно ходили по собору, как по музейному залу, подходили к иконам, всматривались в них, шепотом спрашивали что-то друг у друга… Чувствовалось, что многие ничего не знают о церковном убранстве и утвари и имеют лишь самое общее представление о назначении тех или иных предметов. Были и истово молящиеся, не видевшие и не слышавшие ничего вокруг себя. Невольным свидетелем такого откровения мне довелось стать, когда я продолжал искать все новые и новые точки для съемок. Шел, шел и замер… Молилась старуха о внуке своем, танкисте Волховского фронта… Как-никак я все-таки курс закона божьего в реальном училище прослушал. Посему могу со всей определенностью сказать, что молитвенных текстов старуха не знала. Ее молитва была вольным текстом сугубо светского содержания. Она шептала о том, какой славный и умненький был у нее внучек, как хотел учиться в Политехническом институте, как тяжело она прощалась с ним, как погибли все родные и близкие, как тяжело ей одной его ждать, а вестей с фронта никаких нет… Вообще, по сути своей это не молитва даже и была, а людское откровение.
…Драгоценности и деньги все стекались и стекались, все высились и высились… Будь средь нас искусствовед, знаток ювелирного искусства, он бы наверняка сделал для себя немало открытий. Он бы живо представил себе, где и как была создана та или иная вещь, как она пришла в город на Неве, мысленно проследил бы за ней от момента приобретения до вот этого мгновения, которое мы фиксируем своими киноаппаратами. Впрочем, для этого уже нужен дар чисто литературный. И вдруг я со всей остротой ощутил неотступное желание вернуться к чисто художественным жанрам! Да куда там! Текучка взяла меня в свою блокаду…
Митрополит во время съемок несколько раз отлучался, возвращался к нам, спрашивал, не нужны ли еще какая-нибудь помощь, какое-либо содействие. В конце он спросил, достаточно ли будет материала, выразил пожелание снять собор снаружи на фоне ленинградского блокадного неба, показать на экране вход в храм…
Мы сердечно поблагодарили митрополита и поспешили на студию: нас больше всего волновало то, что извечно волнует любого кинематографиста после съемок: как получилось?
Получилось в целом неплохо, какие-то кадры были просто открытием, но многое и не удалось по чисто техническим причинам. Мы сделали некоторые досъемки на улицах, последовали совету митрополита и сняли собор и вход в него. Теперь я должен был садиться за написание сценарного плана и дикторского текста. На это ушло несколько дней. За это время начерно мы смонтировали материал и посмотрели его в просмотровом зале. Теперь надо было вновь обращаться к митрополиту, и я повез ему дикторский текст и сценарный план.
Человек, хорошо знающий Ленинград, может себе живо представить, что студия от собора недалеко: студия — на Крюковом канале, собор почти рядом. Транспорта у нас не было. У митрополита был личный транспорт — лошадка и возок. Это мне хорошо запомнилось, ибо я давно в блокадном Ленинграде живых лошадей не видовал!
И вот я в его покоях на втором этаже Никольского собора.
Это наша вторая встреча. Она более обстоятельная, неторопливая. Мы уже знаем друг друга и, могу сказать об этом со всей уверенностью, расположены друг к другу. Но как митрополит отнесется к моему варианту дикторского текста?
Дикторский текст у меня вышел коротким. Я считал и сейчас считаю, что в документально-публицистической ленте он должен быть минимальным. Другое дело — научно-популярное кино, специальная тема. Тут без пояснений никак не обойтись.
Что же касается самого сценарного плана, то и тут переусложнять задачу не следовало. Люди верят в Красную Армию, верят в победу, они помогают посильно своему городу, району, дому, соседу по квартире, по лестничной площадке, но они хотят помочь и стране в целом. А как это можно сделать? Многие нетрудоспособны, немощны, голод и так изнурил их. Но их средства могут влиться в сумму, достаточную для изготовлений большой и грозной боевой машины, которая (как знать!) может дойти и до Берлина в будущем. И в ней, в этой бронемашине, или в этом самолете будет и доля того, что принадлежало тебе, рядовой ленинградец! Как вы видите, ничего собственно церковного, религиозного нет. Однако организатором сбора средств выступила Русская Православная церковь, средства собирались в храмах. Вот об этом и говорилось в дикторском тексте.
Сейчас, спустя многие годы, думая об этом фильме, я вспоминаю лица, глаза и руки. Это незабываемое волнующее зрелище! Боюсь, что за исключением детей, сопровождавших своих бабушек, никого уже в живых не осталось. Но до Победы многие из них дожили. В это мне очень хочется верить!
…И вот я в личных покоях митрополита. Не знаю, как живут сейчас высшие церковные чины, но митрополит Алексий жил скромно, аскетично, по-своему уютно. На келью отшельника виденная мною комната похожа не была. Разумеется, иконы, религиозная литература, но на рабочем столе митрополита я увидел тома из второго издания собрания сочинений В. И. Ленина и первого издания собрания сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса. Это не был парад книги — чувствовалось, что с ними работали, отбирались специальные тома, другие же стояли на полках. В некоторых из них я успел заметить бумажные закладки.
Митрополит учтиво пригласил меня сесть, угостил, как и в прошлый раз, крепким чаем с хлебом и сахаром. Сам принял участие в чаепитии. Начали мы с обстановки на фронте нашем, на других фронтах. Иначе и быть не могло — этим жил каждый из нас! Особых перемен за истекшее время мы не заметили. Митрополит осторожно, словно боясь огорчить меня вопросом (вдруг результаты проявки пленки оказались печальными!), поинтересовался, как в условиях блокады работает студия — при постоянной нехватке электроэнергии, материалов, химикалей и т. д. Я по мере своих знаний и осведомленности постарался ответить и в свою очередь очень осторожно полюбопытствовал, велико ли делопроизводство в его ведении, не отвлекает ли оно от более важных забот и деяний. В ответ я услышал, что канцелярия невелика, что она находится тут же, в Никольском соборе, что то, что в миру называется организационной работой, тоже важное дело и пренебрегать им ни на каком посту не следует, ибо это в конечном счете связь между людьми. Меня буквально потряс рассказ митрополита о том, что верующие собирают средства на танковую колонну и эскадрилью даже за линией фронта, на оккупированной врагом территории и переправляют эти средства сюда, к нему как к митрополиту. “Потом все собранное мы передадим руководству города для переправки на Большую землю, — сказал митрополит, — но хочу верить, что наш фильм опередит эту отправку”. С тем и приступил к чтению принесенных мною машинописных текстов. Читал спокойно, вдумчиво, никак не выражая своего отношения к прочитанному. А уж мне-то на своем веку немало пришлось повидать, как горячились консультанты, как язвили над каждой строкой коллеги, как метали грома и молнии худруки разных рангов.
Один лишь человек потряс меня своей доброжелательной выдержкой и с трудом скрываемыми увлеченностью и азартом — подлинный художественный руководитель “Ленфильма” Андриан Пиотровский.
Закончив чтение, митрополит с легким поклоном возвратил мне рукопись и сказал, что, по его мнению, другого варианта текста и сценарного плана искать не надо, и вдруг предложил на всякий случай предусмотреть и надписи на экране, и чисто текстовые: ведь фильм могут смотреть люди, которым пояснительные надписи будет легче воспринимать в силу тех или иных причин, к тому же так легче будет и возможным переводчикам на другие языки.
И я вновь поразился удивительной способности митрополита говорить многое и о многом, сказав очень мало.
Мы условились, что я непременно приглашу его на просмотр, когда все будет готово. На том мы и расстались.
Работа над фильмом шла боевыми темпами и вскоре все в основном было готово. И я сам отправился в Никольский собор пригласить на просмотр нашего консультанта и советчика. Разговор был очень коротким, и я его в свой актив даже не вношу. Посему дальше буду говорить о третьей, а не о четвертой нашей беседе.
На киностудиях всегда вечная неразбериха, а в военных условиях и того пуще! То зал нам не давали сразу, то механик куда-то подевался. Пришлось подождать. Я неловко пошутил о кинохаосе и попросил запастись терпением. Прошли в зал. Вдруг оказывается, какие-то нелады с проекционным аппаратом. Возникла пауза. Чтобы ее уместно заполнить, я стал рассказывать о работе кинематографистов во фронтовых условиях, потом зашла речь о блокадном репертуаре, вспомнил я и довоенные фильмы, в том числе и художественные, отметив при этом военно-историческую тему. Митрополит очень оживился, когда я стал ему рассказывать о том, что мы собрали небольшой фонд таких фильмов, в том числе в этот фонд вошли “Александр Невский”, “Богдан Хмельницкий” и “Минин и Пожарский”. Я спросил, удалось ли митрополиту посмотреть эти ленты в довоенные годы. Митрополит посетовал, что ему как духовному лицу неудобно посещать кинотеатры, а иной возможности познакомиться с этими фильмами у него нет. Я-то по наивности думал, что у церковного руководства и кинозал есть! Ничего подобного в ту пору не имелось, оказывается.
И тут я на свой страх и риск, извинившись за отлучку, рванулся к студийному начальству — так, мол, и так, говорю, надо митрополиту фильмы о воинстве русском показать. Что у нас есть? Оказалось — “Александр Невский” и “Богдан Хмельницкий”.
Копии в хорошем состоянии, показать их можно. Я обратно в просмотровый зал. Митрополит Алексий терпеливо меня дожидается. Предлагаю ему программу — после просмотра нашего фильма (я так и сказал — НАШЕГО) можем предложить на выбор “Александра Невского” или “Богдана Хмельницкого”. Митрополит улыбнулся и как-то очень добросердечно и учтиво попросил: “А можно не или, а и? И то, и другое? И нет ли у вас └Минина и Пожарского“? Я лишь читал об этом фильме. К тому же он хотя и о другом времени, но прямо о том, о чем и наш фильм”. И он так и сказал: “НАШ”. Я ответил, что в принципе можно — зал за нами до позднего вечера закреплен, но копия фильма “Минин и Пожарский” не очень хорошего качества. “Это не беда, — ответил митрополит. — Основное понять и почувствовать можно!” На мое предостережение, что это всё подряд очень утомительно, он ответил, что это его не страшит, а другой возможности может больше не представиться. Я дал команду киномеханику: “Мотор!”, а сам ринулся организовывать для митрополита копии интересовавших его кинолент, а также какой-то, пусть самый скромный стол.
Наш фильм митрополит принял благосклонно, подтвердил свои прежние оценки сценарного плана и дикторского текста, особенно отметил качество и эмоциональную выразительность съемок, добавив при этом, что впервые убедился в том, что документальное кино может волновать как художественное произведение. Я в свою очередь от имени руководства студии и коллег-кинематографистов сердечно поблагодарил митрополита за понимание, помощь и добрые советы.
Мы вместе просмотрели “Александра Невского”, сделали перерыв и втроем вместе с киномехаником разделили скромную трапезу с чаепитием. Киномеханик поначалу робел, чувствовал себя неловко рядом с таким лицом в облачении, а потом довольно быстро освоился и стал внимательно слушать нашу беседу. А беседа была о русской истории. Я историческую тему очень любил и сейчас люблю — почти все мои произведения носят исторический характер. Немало читал и как читатель, и как редактор, и как автор, подбирающий материал. Историю (особенно историю искусств) как студент и слушатель с особым удовольствием изучал. Митрополит оказался очень искушенным в области истории человеком, эрудированным, мыслящим. Он знал множество фактов, умело их подавал, прекрасно вел беседу, был демократичен и деликатен по отношению к собеседникам, слушателям. Киномеханик, видавший виды в просмотровых залах (слышимость-то неплохая!), бывший свидетелем чаще разносов и скандалов, чем неспешных бесед и поздравлений, потом сказал мне, что он просто очарован неожиданной беседой. Сам он человек в летах, неверующий, думал, что, кроме молитв и цитат канонических, ничего не услышит, а он вообще ничего несветского не слышал, будто беседовал с профессором вуза, или музейным работником, или же литератором…
Отдохнув, мы еще посмотрели два фильма и проводили митрополита до выхода, где его ждал возок. Я чуть было не забыл сказать, что, узнав о возможности просмотра художественных лент, митрополит попросил меня спуститься вниз и отпустить возницу, назвав ему примерное время окончания просмотра. Это тоже яркая черта в характере митрополита, и я ее не могу не отметить.
…Прощались мы навсегда, а так, как будто до следующей светской встречи. Больше никогда не виделись. Вскоре он стал патриархом и долгие годы возглавлял Русскую Православную церковь. Для таких людей, как он, время идет медленно, и живут они долго.