Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2007
Азбука Морзе
У Иван Иваныча Лужина умерла жена и сгорела лампочка. Именно в такой последовательности, это важно. Жена Иван Иваныча Нина Петровна Маленькая скончалась в октябре, не дотянув ровно сорока дней до своего семидесятипятилетия. Сегодня был день девятый, и Иван Иваныч сидел с рюмочкой на кухне, когда в туалете что-то бабахнуло. Он прошаркал из кухни в коридор и сначала зачем-то заглянул в ванную, а только потом в туалет. От лампочки остался патрон с двумя тонкими, торчащими, как усы, проводками, а по всему полу валялись мелкие хрупкие стекла. Иван Иваныч вздохнул и побрел на кухню за веником.
Когда он закончил уборку, за окном совсем стемнело. Иван Иваныч сел за стол и долго смотрел на свое отражение. Вдруг перед ним вспыхнул свет и погас. Потом снова. Иван Иваныч оглянулся — свет шел из двери, которую он оставил открытой. Иван Иваныч осторожно заглянул в туалет и посмотрел на cгоревшую лампочку. Между двумя проводками, с легким шипением, пробегала светящаяся дуга. Длинная, затем короткая, затем опять длинная. Иван Иваныч смотрел на вспыхивающие в какой-то странно знакомой последовательности огоньки, и дрожь догадки пробежала по его телу. “Это ты, Нина?” — вдруг спросил он в страшном волнении. Лампочка радостно вспыхнула долгим сияющим огнем, потом быстро-быстро засверкала вперемешку короткими и длинными вспышками. Ноги перестали держать Иван Иваныча, и он сел на край унитаза.
Иван Иваныч и Нина Петровна познакомились в далеком 1942 году в школе радистов. Иван Иваныча так и звали — Иван Иваныч, а Нину Петровну — Нина Маленькая, потому что была еще и Нина Большая. Простоватому деревенскому Иван Иванычу очень понравилась уверенная в себе крепенькая белобрысая коротышка с двумя тонкими, еле заметными усиками над верхней губой. А коротышке очень нравилось командовать Иван Иванычем. Их забросили в леса под Оршу, и почти два года Иван Иваныч и Нина Маленькая общались, отстукивая точки-тире, а сразу после освобождения Белоруссии поженились и больше никогда не расставались друг с другом. Нина Петровна уверенно руководила семейной жизнью, а Иван Иваныч с радостью отдался в руки своей толстушке. Детей у них не было. Все положенные им подзатыльники, нравоучения и придирки получал Иван Иваныч. Он не роптал, инфантильный и слабохарактерный, Иван Иваныч с радостью перекладывал любые решения на плечи своей жены и с удовольствием выполнял приказы. Когда ее вдруг не стало, он сломался. Все вопросы, связанные с похоронными мероприятиями, взял на себя совет ветеранов. Иван Иваныч, как всегда, подчинился течению событий, но теперь, когда все закончилось, он просто не знал, что ему делать. В самом прямом смысле. Он не знал, куда платить за квартиру и сколько платить, где получать пенсию и когда, как готовить яичницу и где брать для нее яйца. Нина Петровна делала за него все, и теперь он был совершенно растерян и подавлен. Иван Иваныч никогда не думал, что может остаться один. Сейчас он сидел на краю унитаза и разговаривал с разбитой лампочкой.
— Что делать, Нина? — спрашивал он, и слезы падали с его подбородка прямо на тапочки. “Точка точка точка/тире точка/точка тире/тире тире тире точка/точка тире/точка тире точка точка/точка тире/ точка тире тире точка/тире тире тире/тире точка точка точка/точка тире точка/точка точка/тире/тире точка точка тире/точка точка точка/точка тире точка тире”, — уверенно отстучала лампочка, и Иван Иваныч шел в ванную и возвращался через несколько минут побритым.
— Как там вообще, Нина? — спрашивал Иван Иваныч. “Тире… точка точка… точка тире… тире…точка тире… точка… точка… точка… тире… точка… точка… точка… тире… точка… точка… точка… тире… тире… точка… тире… точка… точка… тире… точка… тире”, — ответно мигала лампочка, и Иван Иваныч удивленно поднимал брови.
Ивану Иванычу было велено постирать белье, сходить в магазин за продуктами и пропылесосить ковер в спальне. Иван Иваныч быстро выполнил все, вернулся и доложил, как положено. “Тире… тире… тире… тире… тире… точка… тире… точка… точка… тире… тире… тире… тире… точка… точка… точка… тире… точка… тире… точка”, — похвалила его лампочка, и Иван Иваныч лег спать счастливый.
На следующий день Иван Иваныч заплатил за квартиру, отнес в собес просьбу о доставке пенсии на дом и отремонтировал ножку у табуретки. Неделя за неделей замелькали, как птицы. Иван Иваныч бегал за распоряжениями в туалет, записывая в тетрадку отдельные сложные наказы, переспрашивал подробности, только иногда говорил: “Отвернись, Нина”, — спускал воду, а потом снова писал, с шумом переворачивая страницы. Иногда лампочка была недовольна Иван Иванычем, тогда дуга между проводками становилась ярко-красной, громко шипела и мигала с такой частотой, что было трудно разбирать буквы. Иван Иваныч просил: “Не сердись, Нина, ну, пожалуйста, я все сейчас исправлю” — и убегал исправлять, зачеркивая что-то на ходу в тетрадке. “Нина совсем не изменилась”, — хихикал он. Жизнь налаживалась стремительно. Иван Иваныч был теперь всегда чисто выбрит, рубашки были наглажены, в холодильнике опять появилась еда. Он стал бодр, свеж, у него даже улучшилось пищеварение.
Наступал день семидесятипятилетия Нины Петровны, решено было его отметить. Иван Иваныч с утра сбегал в магазин и стал готовиться к празднику. Он накрыл унитаз крышкой, постелил скатерть, поставил цветы в стеклянной вазе. Потом подумал и переставил цветы на сливной бачок, а на их месте появились бутылка грузинского красного вина и две рюмочки. Все было готово. Иван Иваныч сказал тост, потом другой. Лампочка благосклонно мигала, смущалась и краснела от удовольствия. Иван Иваныч быстро пьянел, махал руками и клялся в вечной любви к Нине Петровне. Он уже давно не пил так много и совсем не помнил, как добрался до постели, разделся и лег спать.
Проснувшись утром, он прямо в трусах побежал в туалет извиняться перед Ниной Петровной за вчерашнее, но лампочка не горела. Два голых проводка сиротливо торчали из оплавившегося патрона. Иван Иванович с надеждой пощелкал выключателем, все было тщетно. Тогда он в отчаянии встал ногами на крышку унитаза и со словами: “Нина, прости меня, я больше не буду” — поцеловал лампочку.
Через несколько дней Иван Иванычу принесли пенсию. Иван Иваныч не открывал. Соседи сказали, что уже неделю он не выходит из квартиры. Вызвали слесаря из ЖЭКа, тот взломал дверь, все ввалились в квартиру, кричали: “Иван Иваныч! Иван Иваныч!”, но Иван Иваныча больше не было, только в туалете валялись тапочки и тетрадка, исписанная мелким неразборчивым почерком.
Камин
От Семена Борисовича Шторкина ушла жена. Вот так просто: собрала вещи, вызвала такси и уехала. Именно этой простоты Шторкин не мог простить. “Культурные люди, — рассуждал он. — Можно было поговорить, объяснить все. Не понимаю!” Шторкин выпросил отпуск за свой счет и целыми днями бродил по квартире, натыкаясь на мебель. “Что ж! Камин затоплю, буду пить…” — вертелось у него в голове. “Где только взять его, этот камин!” — раздраженно сказал Шторкин вслух и остановился.
Шторкин жил в хрущевке с газовой плитой. Год назад дом капитально отремонтировали. Теперь у него на кухне стояла новенькая электроплита, а о газе напоминало отверстие в стене, закрытое жестяной пробкой. Шторкин вытащил пробку. “У-у-у!” — сказал он в черную дыру. Из дыры на пол высыпалась кучка ржавой кирпичной пыли.
Весь следующий день Шторкин провел в Интернете, изучал вопрос. Он прочитал, что “любой дом становится на порядок уютнее и комфортнее, если в нем есть настоящий камин”, и что “вдвойне приятно, если этот камин сделан собственноручно хозяином жилища”. Шторкин вспомнил ругань жены после падений вешалок, полочек, рамочек. “Б-р-р-р, — помотал головой. — Мы пойдем другим путем!” — процитировал он вождя и открыл газету. Объявлений было множество. Шторкин звонил, спрашивал цены, и глаза его лезли на лоб от удивления. Он собирался уже сдаться, когда дошел до очередного: “Качественно, быстро, недорого”. “Последний раз”, — твердо решил он и набрал номер, машинально обведя его красным фломастером.
“Василий Петрович. Можно Вася”, — сказал печник, разувшись в прихожей и протягивая Шторкину руку. Шторкин пожал и чуть не вскрикнул. Рука у Васи была крепкой и раза в полтора больше интеллигентной ладошки Шторкина. Да и сам Вася был ого-го. Настоящий гигант, под два метра ростом. “Ну, что тут у нас? — спросил он, заглядывая на кухню. Он вытащил заглушку из стены, закатал рукав и куском проволоки пошуровал в дымовом проходе. — Какие-то предварительные наметки, пожелания есть?” — спросил он, обернувшись к Шторкину. “Что-нибудь не очень большое”, — Шторкин пожал плечами. “Гы-ы! — весело сказал Вася и стал мыть руки. — Большое тут точно не поместится, тут и маленькое с трудом встанет. Жить-то где будешь?” — спросил он и подмигнул Шторкину. Шторкин переступил с ноги на ногу. “Ничего, — помог ему Вася. — Шкаф, конечно, выкинуть придется,— он щелкнул пальцем в стекло буфета, стоявшего у стенки. — А сюда кресло, — показал он, и Шторкин кивнул головой. — Ну, что? Три дня на все про все. Завтра и приступим!” — хохотнул он и, прощаясь, аккуратно пожал Шторкину руку.
“Дзынннь! Дзынннь! Дзынннь!” — разбудил Шторкина звонок на следующее утро. Он вышел в трусах в прихожую, посмотрел в глазок и открыл дверь.
“Не через порог, не через порог! — сказал Вася, заталкивая Шторкина в квартиру, и поставил на пол огромный ящик. — Заноси!” — скомандовал он кому-то на лестничной площадке.
Через три дня на кухне у Шторкина появился небольшой угловой камин. “Каминчик”, — ласково сказал Шторкин, погладив красные шершавые кирпичи. Плиту пришлось сдвинуть вплотную к раковине, шкаф был вынесен на помойку, вместо него над столом Шторкин прибил две полочки для посуды, а оставшуюся сложил в коробку из-под телевизора и загнал на антресоли. “Йес! — сказал Вася, потирая руки и радуясь, как будто это ему, а не Шторкину, такое счастье. — Обмыть надо, — добавил он, — а то гореть не будет”. Шторкин сгонял за водкой, нарезал хлеб и открыл банку консервов. Вася растопил камин. Огонь пробежался по бумаге, затрещали мелкие щепочки, схватились поленья. Стало жарко и весело. “Ну, за тебя!” — сказал Вася и первый выпил. “За тебя, Вася!” — растроганно произнес Шторкин и приложил ладонь к сердцу. “Хороший ты мужик,— похвалил Шторкина Вася и снова выпил. — Жениться тебе надо”, — посоветовал он и опрокинул еще рюмочку. “Петрович!” — спустя час кричал Шторкин, размахивая шпротиной, насаженной на вилку. “Борисыч!” — отвечал Вася, ловко свинчивая одним пальцем крышку со следующей бутылки. “Пора, — еще через час подвел он итог, вставая со стула и оглядываясь в поисках ящика с инструментом.— Звони, если что”. Вася потряс в своих клешнях лапку Шторкина, подумал и чмокнул Шторкина в лысину.
Шторкин закрыл дверь, вернулся на кухню и сел в кресло. Он смотрел на мелькающие язычки пламени и думал, что всю жизнь недооценивал таких вот простых, душевных, хороших парней, как Вася. “Интеллигент проклятый”, — сказал себе Шторкин, и у него защипало глаза — так расчувствовался. Он взглянул на часы и решил позвонить, узнать, как там Вася доехал. Он взял трубку, потыкал пальцем в кнопки, и сигнал вызова полетел по проводам. “Бииип… бииип… бииип…” — слушал Шторкин. Он был пьян, и ему было хорошо.
“Да, — ответила на том конце жена Шторкина. — Да, я слушаю!” — повторила она громче.
Шторкин положил трубку и долго сидел, не шевелясь, смотрел на огонь в камине.
“Собаку, что ли купить?” — подумал он ни к селу ни к городу.
Обнаженная натура
Как хороши в России вечера! Нет, правда. Да нет, ну при чем здесь хруст французских булок. Булок у нас своих хватает. Выйдешь на крыльцо… покурить, конечно, а вы что опять подумали? Да нет, я же серьезно. Вокруг посмотришь, аж душа радуется. Поля, лес за речкой. Птички поют, кузнечики стрекочут. Да… средняя полоса России… средняя полоса. Конечно, сортир на улице. Ну, а что вы хотели? Средняя полоса… Вот Мишкин как после техникума приехал, так тут и живет. Сидит вечерами на крылечке, смотрит в поле, кузнечиков слушает, мечтает. О чем, кстати, можно мечтать в такой обстановке? И так, можно сказать, в раю. Жена Дашка — красавица. Мишкин сразу заулыбался весь, как вспомнил. Колхоз работает — тьфу, тьфу — не сглазить. Деньги платят какие-то. Огород свой, опять же. Да нет, нормально все. Просто Мишкин отчего-то вдруг нервный стал, как увлекся фотографией. Хотя, понятно. Попробуйте поснимать трехсотрублевой китайской мыльницей.
А началось с чего? Мишкина Дашка в библиотеке работает. Принесла она несколько журналов. Так, картинки перед сном посмотреть. Мишкин листал, зевал и вдруг торкнуло его: “Вот, мать!” — не удержался. Вообще-то он никогда не ругается. В каждом номере цифровая камера разыгрывается: “Nikon”, “Canon” — у Мишкина аж под ложечкой засосало. Ну, и поехало. Как с работы, так Мишкин скачет по квартире: фон выбирает, лампы туда-сюда двигает. Главное, он решил, что снимать будет только “ню”. В смысле — обнаженную натуру. Чтоб не тянуть долго, а сразу, наверняка. “Ню, ню, — сказала ему Дашка, покрутив пальцем у виска. — Нашел дуру. Буду я голой фотографироваться!” Минут тридцать не разговаривала с Мишкиным. Он ходил за ней, тыкал пальцем в обложки. “Смотри, каких уродок снимают!” Дашка присмотрелась. Действительно.
Мишкин повесил на стену простыню, врубил свет, сказал: “Раздевайся!” — и сразу стал орать, махать руками, командовать, в общем. Через пять минут в комнате стояла страшная жара. Дашка потела и стеснялась, потом раскраснелась, показала Мишкину язык и встала в совсем уже неприличную позу. Мишкин не выдержал и, снимая на ходу штаны, бросился на Дашку, цепляясь ногами за провода. Конструкция полетела на пол. Мишкины стонали под свалившейся на них простыней, пока Дашка не закричала охрипшим голосом: “Пить хочу, не могу больше!”
Следующая сессия была в поле. Мишкин стащил с жены трусы, загнал на стог и велел вертеться вокруг шеста на фоне заката. Сам бегал вокруг, приседал, щелкал вспышкой. Потом был перерыв, Мишкин долго не мог придумать сюжет для снимка. В конце концов он махнул рукой и сфоткал Дашку прямо на дороге. Дашка стояла голая, с китайским зонтиком, посреди полей, озиралась по сторонам и приседала, пугаясь каждого шороха. Мишкин опять ругался, но в целом был доволен. Он отвез пленку в город, получил снимки и сел сочинять письмо в журнал.
“Много лет занимаюсь творческой фотографией, — писал он, — работаю с glamour modeling. Посылаю на Ваш строгий суд свои лучшие фото в жанре ню, отобранные моим критичным взглядом”. “Ты чего врешь-то?” — испуганно спросила Дашка, заглядывая ему через плечо. “Не мешай!” — огрызнулся Мишкин и продолжал: “О самих работах. Конечно же, они постановочные, но стремился я, конечно же, к обратному, то есть к естественности и непринужденности. Благо модель мне попалась терпеливая и незакомплексованная”, — Мишкин посмотрел на Дашку. Дашка сказала: “Хоу!” — игриво шлепнула Мишкина по затылку и ушла на кухню модельно покачивая задом. “Все три фотографии долго вынашивались в моем воображении, — строчил Мишкин, — но довольно быстро были сняты моим фотоаппаратом └SKINA“ на пленку └Kodak Gold 400“. Различными были только сюжетные мотивы и источники вдохновения”, — закончил он, перекрестился и положил письмо с фотографиями в конверт.
Полетели томительные дни. Мишкин ждал журнал. “Пришел?” — кричал он Дашке, высовываясь из окна на улицу. Дашка разводила руками и мотала головой: “Нет еще!” Мишкин выходил во двор и нервно курил, стряхивая на землю пепел. “Может, на почте потеряли?” — спрашивал он. “Идем ужинать, фотограф!” — веселилась Дашка и ерошила пальцами его волосы. Вечерами они долго сидели на крыльце. Мишкин курил, а Дашка просто так, прижавшись к Мишкину.
Наконец он пришел. Дашка еще издалека показала журнал Мишкину, и Мишкин чуть не вывалился на клумбу. Он разорвал целлофановую упаковку и быстро просмотрел список авторов опубликованных фотографий. “Есть!” — закричал он. Застучало в висках. Мишкин пробежал пальцем по содержанию номера, нашел “КОНКУРС”, открыл, его фотографий там не было. Страшное предчувствие охватило Мишкина. “Только не в └критике“!” — просил он, в панике листая страницы. “НАША КРИТИКА” — вспыхнуло в голове у Мишкина. Он увидел три свои фотографии и стал читать, проглатывая строчки: “Увы, удачными эти работы назвать нельзя, и тому есть, как минимум, одна причина: снимкам не хватает образности, отвлеченности. Автор ограничился тем, что просто зафиксировал на пленку обнаженную девушку, а недостаток фантазии простодушно попытался компенсировать безвкусными цветистыми названиями — какой наивный прием! — └Наяда“, └Нимфа“, └ОдалисТка“(!)… Лучше уж никак не называть снимок, чем называть так… Посмотрите на эту жертву └glamour modeling“ — она в отчаянии, — буквы поплыли у Мишкина в глазах, он с трудом улавливал смысл написанного. — Еще бы! Взять бы самого автора да выпустить на дорогу без штанов и нижнего белья”. Мишкин закрыл журнал, бросил его на стол и, не глядя на Дашку, вышел на улицу. Он сел на крыльцо, трясущимися руками вытащил сигарету из пачки и закурил, нервно затягиваясь. Дашка открыла журнал и стала читать дальше: “Руки в боки. Натужно, напряженно, неестественно. Именно такие сюжеты негласно именуются критиками как └Ой, вступило!“ или └Радикулит“. — Дашка хихикнула. — По выражению лица модели на этом снимке можно спрогнозировать дальнейшее развитие событий, — писал журнальный остряк, — стук упавших тел, звон разбивающихся осветительных приборов и шум свалившегося фона”, — Дашка упала головой в стол и тряслась от смеха, закрыв рот ладонями. Отсмеявшись, она сделала очень серьезное лицо и пошла к Мишкину.
Мишкин сидел на крыльце и курил уже четвертую сигарету. Дашка села рядом и обняла Мишкина. “Может, на курорт съездим, море посмотрим?” — сказала она и подула Мишкину в ухо. “Ну его, — сказал Мишкин и затянулся последний раз. — Зачем нам море-то? — Он вздохнул, поплевал на сигаретку и аккуратно положил ее в банку из под килек. — Нам и тут хорошо”. — Он махнул рукой куда-то в сторону колхозного поля.
Они долго еще сидели, прижавшись друг к другу. Тихонько посвистывали птицы, укладывая спать своих птенцов, стрекотали в траве кузнечики. За полями серой полоской фольги светилась речка, за речкой стоял лес. Средняя полоса России…
Шаровая молния
“Крррр” — заскрипела старая дверь сарая, шум дождя ворвался внутрь, раздался свист, больше похожий на шипение, чем на свист. Санька посмотрел вниз: “Принесла?” — “Слезай”, — сказала Маринка, поставила зонтик в угол и потрясла над головой колготками. Санька спустился по лестнице с сеновала и оценивающе подергал резинку. Маринка хихикнула: “Мамкины”, — сказала она. “Надевай”, — сказал Санька. “Сам надевай, — сказала Маринка. — Ты придумал, ты и надевай”. На улице громыхнуло, потом жахнуло светом в дверь, и Санька увидел испуганное Маринкино лицо. “Мне страшно”, — сказала она. Санька плюнул и влез в колготки.
Август выдался жаркий, с короткими проливными дождями и резкими грозами. Маринка с Санькой проводили вечера у поленницы за сараем. Они сидели на рыжих осиновых дровах, болтали ногами и ждали молнию. Санька учил Маринку свистеть, засунув три пальца в рот. У Маринки не получалось. Санька презрительно щурился. Молния появлялась внезапно из-за холма и в жуткой тишине летела вдоль тропы через поле, мимо старого колодца в сторону кладбища. Маринка хватала Саньку за руку и каждый раз говорила: “А-а-ах!”, потом они бежали в дом, стучали сандалиями в дверь и кричали: “Молния! Молния!” — взрослые отрывались от застольных бесед и грозились надрать им уши, если Санька с Маринкой сейчас же не успокоятся. Потом они пили чай с баранками, а потом Маринка одна или с родителями шла домой, а Санька провожал по пыльной деревенской дороге.
У Саньки созрел смелый план. Он решил поймать молнию и показать ее всем. Маринка сделала круглые глаза и закрыла ладошкой рот, чтобы не испугаться. Санька лично ходил на озеро советоваться с пастухом. Дед Ефим курил вонючую сигаретку и хитро смотрел на Саньку слезящимися от дыма глазами. Его коровы медитировали в теплой пыли, синхронно помахивая ушами. Пчелки жужжали и щекотали траву мохнатыми брюшками. “На колготки она идет”, — уверенно сказал дед Ефим, выслушав Саньку. Где-то в озере плеснула большая рыба. Маленький коричневый муравей деловито осмотрел кирзовый сапог деда Ефима и побежал дальше. “Как на колготки?” — растерянно спросил Санька. “Ты у девок колготки видел?” — “Да”. — “Ну вот, — сказал дед Ефим. Он снял кепку, высморкался в нее и снова надел на лысую голову. — Только сначала надо в них бегать минут двадцать, чтобы наелектризовались”, — с трудом выговорил он и раскашлялся, чтобы не засмеяться. Санька пришел домой возбужденный, взял в сарае подсачек и ножиком срезал с металлического кольца сетку. “Вот!” — он потряс перед Маринкой ловушкой молний. Маринка прониклась и обещала к вечеру принести основную деталь конструкции.
Дождь перестал. Санька надел колготки и побежал на месте, высоко подбрасывая колени. “Раз, два, три, четыре… Раз, два, три, четыре…” — подбадривал он себя. Маринка смотрела на часы и тихонько хихикала, отворачиваясь, чтобы Санька не видел. “Двадцать минут!” — сказала она. “Уфф… — Санька еще раз прыгнул козлом и повалился на землю. — Ой, божечки, божечки”, — положил он руки на грудь, изображая бабушку Маню.
Маринка натянула колготки на кольцо подсачка, Санька снял со стены кусок медной проволоки и крепко привязал резинку по контуру. Первая часть была выполнена. Они вышли во двор, на цыпочках пробрались к поленнице, а затем перебежками, озираясь по сторонам, выдвинулись в район старого колодца. В этом состояла вторая часть хитроумного Санькиного плана. Когда молния, как всегда, в полной тишине появилась над полем, Санька с Маринкой неожиданно выскочили из-за колодца и встали плечом к плечу, изображая рабочего и колхозницу. Молнии некуда было деваться. Она повисела чуть-чуть в нерешительности, потрескивая и разбрасывая искры, и бросилась вперед. Охотники двинулись ей навстречу.
Они шли по сверкающей мокрой траве, плотно прижавшись друг к другу, высоко поднимая на палке развевающиеся колготки. Молния с шипением летела прямо на них. Она была белого цвета и светилась изнутри, воздух вокруг нее колыхался, и во все стороны струились яркие хвостики. “Я боюсь!” — сказала Маринка. “Не ссы!” — сказал Санька, хотя сам был готов сделать это прямо сейчас. Молния стремительно приближалась. Они закрыли глаза и остановились, набрав в рот воздуха и сжавшись в комок от страха. Раздался треск, что-то вспыхнуло, и палка больно ударила Саньку по голове.
“Ой, божечки, божечки!” — услышала Маринка и открыла левый глаз. Баба Маня стояла над ней и причитала, закрыв рот уголком платочка. Маринка открыла правый глаз и увидела перекошенное лицо Саньки. Санька держал ее за руку. “Не толкайся”, — сказала Маринка и выдернула руку. “Очнулась!” — радостно доложил кому-то Санька. “Без тебя вижу, обалдуй”, — сказал отец и дал Саньке затрещину. Он взял Маринку на руки и понес в дом. “Ловцы, блин!” — сказал он, укладывая Маринку на кровать с целой горой подушек. “Подсачек испортили…” — сказала баба Маня, качая головой из стороны в сторону. “Да хрен с ним, с подсачком!” — сказал отец и прижал к себе смущенного Саньку. “Ну, я задам старому козлу!” — вдруг вспомнила баба Маня, и Маринка прыснула от смеха. Она спрыгнула с кровати и сказала: “Давайте чай пить!” И они сели пить чай. С баранками. А потом провожали Маринку домой. Дождь прибил пыль, и корки мокрой земли прилипали к голым Санькиным пяткам. В черном небе уже горели крошками желтые звезды. Когда одна из них падала, все останавливались, кричали: “Вот! Вот!” — и быстро загадывали желание. Санька часто-часто дышал, потому что иначе он бы просто умер от счастья.
Утекай!
“Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему”, — вертелось в голове Ивана Ильича, потевшего благодаря жене под толстым одеялом.
— Черт бы все побрал! — сказал Иван Ильич и покрутил часами на руке, пытаясь увидеть стрелки.
Небывало жаркий июнь стоял во Владике. Столбик термометра зашкаливал за тридцать пять по Цельсию. Колеса машин чертили странные следы, а обувь редких прохожих тонула в вязком желе асфальта. От спустившегося на город колышущегося знойного марева можно было сойти с ума.
Не спалось Ивану Ильичу. Не спалось! Всю ночь ворочался он с боку на бок. Давило сердце. Он встал, сунул ноги в тапочки и пошел на кухню капать в рюмку корвалол. И только собрался Иван Ильич включить свет и уже протянул руку к выключателю, как повисла рука и мурашки рассыпались крупой по бледной коже. Дверь холодильника открылась, оттуда высунулась черная рогатая башка и подмигнула Ивану Ильичу! Ужас, товарищи! Ужас пробрался Ивану Ильичу в самое сердце, и свежий ветер прошелестел по его ногам, и зябкая сырость залезла ему в трусы. “Черт!” — правильно подумал Иван Ильич и чуть не упал, как будто его толкнул кто-то.
Вы скажете: “Так не бывает!” Вот! Иван Ильич именно так и сказал. “Так не бывает”, — сказал Иван Ильич и жалобно посмотрел на черта. “Все так говорят,— сказал Черт как черт, выскакивая из холодильника. — Давай проси, что хочешь, — проскрипел он голосом охрипшего актера Георгия Вицина. — Теряем время.
Ах, елки-палки, вот тут бы сразу и уйти нашему Ивану Ильичу! Плюнуть и уйти молча. Или лучше махнуть рукой и сказать: “Иди-ка ты, Черт, к черту!” Хотя нет, это, пожалуй, слишком. Просто повернуться и молча уйти не оглядываясь. Быстро-быстро по коридору до спальни, потом броситься в кровать, залезть под одеяло, спрятаться к жене под мышку, обнять руками ее большое, сильное, теплое тело, и вот уже нет, нет, совсем нет ничего… Но зачем-то пошел к нему Иван Ильич! Пошел, семеня ногами, как маленький. И ведь хотел уже сказать, что, мол, спасибо большое, но не надо, что он все сам, и что жена узнает, и вообще…
“Луч-Энергия…” — понес вдруг ерунду Иван Ильич, сам удивляясь. “Понял,— прервал его Черт и хлопнул ладошками. — Ап!” — откуда-то из воздуха образовался в его руках блокнотик. “Балашихинской бумажной фабрики”, — зачем-то подумал Иван Ильич. “Точно”, — сказал Черт и что-то чиркнул когтем, рассыпав искры по всему полу. Он вырвал с треском один листок, протянул Ивану Ильичу и прыгнул в холодильник. “Почему в холодильник?” Он обернулся к Ивану Ильичу. “Ну, не в табакерке же сидеть в такую жару. И вообще, у тебя табакерка есть?” — “Нет”. — “Ну вот”, — сказал Черт и захлопнул дверцу. Иван Ильич медленно повернулся, вышел на ватных ногах из кухни, лег в постель, укрывшись с макушкой одеялом, поджал ноги к подбородку и уснул.
“Что это?!” — вскрикнула утром жена Ивана Ильича и стала толкать Ивана Ильича в бок. Иван Ильич протянул ей смятый листок бумаги и проснулся. “Четыре-ноль,— прочитала жена Ивана Ильича и бросила бумажку на пол. — Это, это что?!” — настаивала она, пытаясь все-таки проткнуть матрац тяжелым пальцем. Иван Ильич открыл глаза и тут же их закрыл. Под ним была большая лужа.
А в воскресенье “Луч-Энергия” играл с московским ЦСКА. Сказать, что Иван Ильич ждал этого матча — значит, ничего не сказать. Он просто сгорал от любопытства. “Жара, жара, жареное солнце больших городов!..” — надрывалась Чичерина из динамиков. Потом на поле выбежали игроки, и все повскакали со скамеек. “Солнце вышло из-за туч, забивай скорее, └Луч“!!! Забей раз, забей два, └Луч“ сильнее ЦСКА!!!” — заорали болельщики. “Хоть ты лопни, хоть ты тресни — ЦСКА на первом месте!!!” — бодро отвечали полупьяные фаны противника. Уже на пятой минуте Тихоновецкий забил первый мяч. “Луч-Энергия” разгромил ЦСКА со счетом четыре-ноль. Иван Ильич ликовал, радовался весь Владивосток. Никто не мог понять, как это случилось. Ведь “Луч-Энергия” не выигрывал пять туров подряд, он не выигрывал даже у аутсайдеров гонки, а тут ЦСКА — чемпион страны, владелец Кубка России и Кубка УЕФА, это было невероятно, это была чума, это было сумасшествие.
Вы скажете: что за ерунда? Конечно, это все из-за жары! Вот! Иван Ильич и сам склонялся к этой версии. Он осторожно открыл дверцу холодильника и заглянул внутрь. В холодильнике пахло жжеными спичками, но больше ничего не было! Ну, то есть в холодильнике, конечно, лежали: кусок сыра “Атлет” в нарезке, кастрюля с борщом (ах, какой борщ умела готовить жена Ивана Ильича!), банка кабачковой икры, фасоль в томатном соусе, два пятисотграммовых тетрапака со сметаной, кетчуп в стеклянной банке и еще один в огромном тюбике, горчица, хрен столовый, майонез, масло (коровье, сладкосливочное, высший сорт), две банки прошлогоднего варенья, горошек Bonduelle, бутылка масла “Золотая семечка”, кальмар натуральный (порционированный без кожицы), бутылка колы, скумбрия в масле (двести пятьдесят граммов), семь яиц птицефабрики “Приморье”, но больше-то явно ничего не было! Иван Ильич хихикнул и шлепнул пару раз себя по ягодицам. “Да знаете ли вы, сколько еще в мире тайн, какая пропасть неисследованного и какой простор для тех, кого влекут к себе эти тайны!” — процитировал он Веничку и поднял вверх палец.
Почти неделю после этого крепился еще наш славный Иван Ильич. Крепился-крепился, да не выдержал — немного поворочавшись в кровати, он мышкой перелез через жену и выглянул на кухню. Дверь холодильника немедленно открылась, Черт засмеялся и позвал Ивана Ильича. Опять трусы зашевелились на тонких ногах Ивана Ильича от легкого ветра, он повернулся уже бежать назад — батюшки святы! Жена стояла перед ним в розовых ночных штанах с большими воланами, уставив руки в свои широкие боки. Она подозрительно разглядывала Ивана Ильича и явно к нему принюхивалась! Иван Ильич сдал Черта сразу и безоговорочно. “Проси денег, старый дурак!” — прошипела жена, грозно шевеля мохнатыми бровями, и пошел Иван Ильич покорно к Черту.
“Что, денег просит?” — заскрипел Черт, высовываясь из холодильника. Иван Ильич кивнул. “Да… — протянул Черт. — Вот моя тоже… — оживился он. Иван Ильич удивленно посмотрел на Черта. — Ладно, это я так, — опомнился Черт. — Ну, нет денег, нет! Бухгалтерия… — показал он куда-то вверх.— Говорят, до конца июня ничего не будет. — Иван Ильич хотел уже идти. — Постой!” — Черт снова сделал ладушки, и… — опа! — опять у него получился фокус с блокнотиком. “А вы актера Вицина не знаете?” — чуть не спросил Иван Ильич, но застеснялся.
16 июня “Луч-Энергия” встречался с московским “Локомотивом”. Горячая сковородка “Динамо” брызгалась рыжей травой, но стадион был полон, всем хотелось продолжения банкета. “└Луч“ — это я! └Луч“ — это мы! └Луч“ — это лучшая команда страны!!!” — заводили себя трибуны. “Локомотив” играл в боевом составе. На поле вышли и Сычев, и Лоськов, и Билялетдинов. Бышовец бегал вдоль кромки поля и орал на игроков, сложив руки трубочкой и приседая на каждый крик, как утка. “Дайте водки, дайте пива — я фанат └Локомотива“!” — вопили московские болелы. Ничего не помогло. “Луч-Энергия” обыграл “Локомотив” со счетом три-ноль. Это было чудо. Город опять сошел с ума, и говорят, что были даже фейерверки!
“А что же наш Иван Ильич такой печальный?” — спросите вы. “О!” — только и отвечу я вам. Огромное жидкое солнце уже сползло вниз и кровавой яичницей растекалось по горизонту, когда Иван Ильич вернулся домой. Жена встретила его в прихожей. Иван Ильич молча протянул бумажку. “Три-ноль”, — прочитала жена. Левой рукой она прижала хрупкого Ивана Ильича к стене, а правой врезала ему под дых. Вот так — у-ух! — врезала. “Будешь знать!” — сказала и ушла. Иван Ильич согнулся и немножко постоял с открытым ртом, как будто собирался пукнуть. “Мисюсь, где ты?” — спросил он. Это воздух наконец попал в легкие Ивана Ильича. Он разогнулся и пошел на кухню.
Мощная попа жены уже торчала из холодильника. Кирпичного цвета шорты напряглись, с трудом выдерживая чудовищное давление. На полу валялись банки, пакеты, бутылки, тюбики, яйца. Одно яйцо разбилось, и желтая жижа тянулась к ноге Ивана Ильича по кафельной плитке. Жена вертела головой внутри гудящей коробки, стучала ногтем по стенкам, прислушивалась. “Я испанский король!” — ляпнул Иван Ильич совершенно неожиданно для себя. “У-ух! — жена Ивана Ильича потрясла в воздухе кулаком, размером с небольшую, но сладкую дыньку-колхозницу. — Сама пойду!” — сказала она.
Чье-то монотонное бормотание разбудило Ивана Ильича посреди ночи. “Черный ворон, черный кот, черный конь… Люцифер, Ваал, Вельзевул… воля твоя, слава твоя…” — донеслось из кухни. Иван Ильич, стараясь не шуметь, прокрался по коридору и приоткрыл дверь. Жена Ивана Ильича, в голубом махровом халате со звездочками и с капюшоном на голове, стояла на карачках перед холодильником. “Не слушай старого дурака… помози мне, грешному и унылому, в настоящем сем житии мое…” “Бум!” — голова жены ударилась в пол. Дверь холодильника открылась. Черт посмотрел на Ивана Ильича и покрутил у виска пальцем. Иван Ильич прыснул в кулак и тихонько на цыпочках пошел в спальню.
Утром жена Ивана Ильича выглядела странно. Что-то вроде мужской щетины вылезло у нее на щеках и на верхней губе под носом. Целый день она разговаривала с холодильником, перебивая его ровное урчание, Ивану Ильичу хотелось подойти и крикнуть: “Генералу Передонову бриллиантовая звезда!”, но он сдержался. Дышать было решительно нечем. В висках стучало: “Тук! Тук! Тук!” — Иван Ильич притоптывал под душем и пытался читать “Записки сумасшедшего” в тени балкона. А ночью началась гроза, и крупный град горохом заскакал по подоконнику. Иван Ильич проснулся от страшной вони. Прямо перед его носом висел на цепочке серебряный шарик, съехавший набок с могучей шеи супруги Ивана Ильича. Иван Ильич поморщился и побежал на кухню.
Черт сидел на табуретке в темноте, листал какую-то тетрадку. “Таннисовый корень, — сказал он Ивану Ильичу, пошевелив ноздрями. — Дрянь страшная. Ты Айру Левина читал?” — “Нет”. — “Ну и правильно, — сказал Черт.— Вот Гоголь, — он постучал в обложку, — это писатель! — Он зашуршал страничками. — └Как только черт спрятал в карман свой месяц, вдруг по всему миру сделалось так темно, что не всякий бы нашел дорогу к шинку“”, — прочитал он. “Хорошо”, — кивнул головой Иван Ильич. “А то! — сказал Черт. — Классик…” — “У нас тоже”, — согласился Иван Ильич. “Выпить хочешь?” — спросил Черт. “Поздно уже”, — смущенно сказал Иван Ильич и посмотрел на часы. Стрелки крутились, как бешеные. Иван Ильич помотал головой. “Время — понятие относительное”, — сказал Черт и разлил по стаканам какую-то жидкость. “Это водка?” — спросил Иван Ильич, почти не удивившись. “Помилуйте, разве я посмел бы налить вам водку?” — сказал Черт и выпил. Иван Ильич как будто выстрелил себе в висок из револьвера. Или из двух! Глаза его почти что выпали наружу, рот открылся: “Булгаков!” — сразу вспомнил он. “Ага,— сказал, занюхивая когтем, Черт, — Булгаков”.
“Ну что, — вздохнул Черт, и положил голову на холодильник: — Совсем достала чертова баба?” — “Да, как-то надоело все… — сказал Иван Ильич, — до чертиков”. Черт заморгал лихими пьяными глазами: “Пойдешь со мной?” — А там что, лучше?” — махнул рукой Иван Ильич. “Да неп’еменно, неп’еменно лучше! — вдруг закартавил Черт и заглянул в тетрадку. — └Буржуазия побеждена у нас, но она еще не вырвана с корнем, не уничтожена и даже не сломлена еще до конца!“” — с выражением прочитал он. Иван Ильич пытался тоже посмотреть, но тетрадка захлопнулась прямо перед его носом. “Тебе нельзя! — сказал Черт и снова выпил. — Шас спою!” — объявил он и икнул. Иван Ильич замахал рукой, разгоняя по кухне запах серы. “Красавицы уже лишились своих чар, машины в парк, и все гангстеры спят! Остались только мы на растерзание-е, парочка простых и молодых ребят! Ла-ла-ла-лай, ла-ла-ла-ла-ла-лай, ла-ла-лай, ла-ла-ла-ла-ла-лай”, — заголосил Черт. Иван Ильич вскочил и забегал по комнате в испуге. “Спокойно! Не боись!” — сказал Черт и взмахнул рукой, покачнувшись на табуретке. “Вы там совсем с ума сошли?!” — закричал кто-то сверху. Снизу стучали по батарее. Заскрипела кровать, и в коридоре послышались шаги. Иван Ильич схватился за голову.
“Пора!” — трезво оценил обстановку Черт, пошатываясь, подошел к окну и подставил Ивану Ильичу свою заросшую жесткой щетиной спину. Иван Ильич вскарабкался и крепко обхватил его за шею. “…Адушишь!” — просипел Черт и выбросился в открытое окно.
В субботу, не переставая, шел мелкий теплый дождь. Небо заволокло серыми тучами. “Навсегда”, — сказал бы склонный к преувеличениям Иван Ильич. “Луч-энергия” с трудом свел вничью матч с “Химками” из Подмосковья. “Боже, наш └Луч“ храни!..” — пели болельщики, вода текла по их лицам.