Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2007
В октябре 1917 года в России произошло событие, которое и в начале XXI века все еще не осмыслено до конца обществом и народом. В одном сходятся все: это трагическое событие оказало огромное влияние на мировые процессы, происходившие в двадцатом столетии.
Накануне 90-летия Октября (Великого Октября, революции, переворота) журнал “Нева” созвал виртуальный “круглый стол”, участникам которого предложил ответить на несколько вопросов, перечень которых помещен ниже.
1. Явилась ли Октябрьская революция результатом деятельности кучки экстремистов или результатом неотвратимых исторических процессов?
2. Что могло быть альтернативой Октябрьской революции — длительная смута, оккупация или диктатура какой-то иной социальной группы?
3. Как следует изображать Октябрьскую революцию в школьных учебниках — как злодейство, как несчастье или как трагедию, в которой были свои высокие стороны?
Борис Колоницкий, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге
1. Вопрос, на мой взгляд, сформулирован некорректно. Следует говорить о российской революции 1917 года, события осени 1917 года представляли лишь один из ее этапов. При этом эти события не сводимы к “Октябрьскому вооруженному восстанию”, в разных районах страны расстановка сил была совершенно различной. Оппозиция тоже представляется мне ложной. После “дела Корнилова” гражданская война была неизбежной. Отказ умеренных социалистов, прежде всего эсеров, от власти, сохранение коалиции с кадетами преследовало цель предотвратить гражданскую войну, но на деле это лишь способствовало их ослаблению и объективно укрепляло позиции большевиков, партии, не боявшейся гражданской войны.
2. Можно представить себе иной сценарий гражданской войны. Например, единый фронт левых против “национальных сил”, что-то вроде Испании 1936 года. На деле такой союз на местах порой возникал после ноября 1918 года. Но и такой “мягкий” сценарий гражданской войны вряд ли способствовал бы установлению демократии в России.
3. Историк не должен уподобляться учителю, выставляющему оценки по поведению событиям и их основным участникам. Задача историка-исследователя и историка-преподавателя — понять мотивы действия всех участников событий.
Борис Миронов, профессор Санкт-Петербургского университета
1. После великих реформ 1860–1870-х годов Россия успешно развивалась во всех отношениях.
Экономика. Темпы экономического роста России в 1885–1913 годах были выше среднеевропейских и “среднезападных”. Совокупный национальный продукт увеличивался на 3,3% ежегодно. Из великих держав только в США темпы роста были выше — 3,5% (Грегори П. Экономический рост Российской империи (конец XIX — начало ХХ в.): Новые подсчеты и оценки / Пер. с англ. М.: РОССПЭН, 2003. С. 61–62). Причем успешно развивалась не только промышленность, но и сельское хозяйство, которое, несмотря на институциональные трудности, росло так же быстро, как в целом в Европе. Столыпинская реформа устраняла важные институциональные помехи для более успешного развития сельского хозяйства. Если спроецировать показатели экономического роста 1885–1913 годов в будущее, то окажется, что через 4–5 десятилетий российская экономика могла превратиться в равноценную по уровню и структуре французской или английской. Залогом этого являлось то, что экономика пореформенной России стала рыночной: экономические решения принимались индивидуально (бизнесменами, торговцами, сельскохозяйственными производителями), цены устанавливались в результате стандартных рыночных механизмов.
При советской власти, в 1928–1985 годах (без 1940–1950 годов) темпы экономического роста были выше на 1,2% (Грегори П. Указ. соч. С. 76), однако ценой колоссальных людских потерь и, кроме того, огромное количество ресурсов было потрачено на оборону. Но, самое печальное, россияне построили, фигурально говоря, дорогу, которой нельзя пользоваться, и заехали туда, откуда пришлось возвращаться.
Жизненный уровень. Почти весь пореформенный период (1861–1913) повышалось благосостояние всех слоев населения, включая крестьянство и рабочих. Индустриализация происходила не за счет пауперизации населения, как изображалось в дореволюционной и советской литературе, а, напротив, сопровождалась повышением уровня жизни. Об этом свидетельствует простой и бесспорный факт: по моим расчетам, поколение мужчин, рожденных в 1911–1915 годах, было на 4 сантиметра выше ростом и на 8 килограммов больше весом, чем поколение, рожденное в 1856–1860 годах (средний рост взрослых мужчин увеличился со 164 до 168 см, а вес — с 59 до 67 кг). Аналогичные изменения произошли с ростом и весом женщин (Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи. СПб.: Дм. Буланин, 2003. Т. 2. С. 345).
Политический режим. После великих реформ российское общество быстро эволюционировало от самодержавия к конституционной монархии и в 1905 году стало таковым. Был создан механизм принятия политических решений, в котором участвовали представители общества, функционировали свободная пресса, общественное мнение, политические партии, тысячи общественных организаций — налицо были все элементы гражданского общества. Через одно поколение они вошли бы в плоть и кровь общественной жизни, и демократический режим стал бы необратимым.
Концепция системного кризиса российского общества в последней трети ХIХ — начале ХХ века и пауперизации населения, на мой взгляд, — миф. Кризисный, упадочный имидж России в конце ХIХ — начале ХХ века создавался революционной интеллигенцией намеренно, в политических целях для дискредитации своих политических противников в борьбе за власть, а в советское время — для объяснения и оправдания Октябрьской революции 1917 года. Парадигма кризиса использовалась для манипуляции сознанием людей.
Исторические процессы XVIII — начала XX века вели Россию по западноевропейскому пути. Февральскую революцию сотворила прогрессивная интеллигенция, надеясь с помощью ее захватить всю полноту власти в стране, а после прихода к власти ее остановить. Но ученикам революционного чародея потоп вызвать удалось, но остановить его сил и умения не хватило. Да вряд ли это вообще было возможно.
Россия не проиграла Первую мировую войну, она из нее по необходимости вышла и потеряла все плоды победы, которые достались ее союзникам. Шесть, максимум десять месяцев терпения, и никакой Октябрьской революции не случилось бы. В августе 1918 года Германия уже проиграла войну Антанте без России, а с Россией это бы случилось раньше. На совести противников войны до победного конца лежат Октябрьская революция и гражданская война.
2. Альтернативой Октябрьской революции было мирное развитие по намеченной колее рыночной экономики, гражданского общества и правового государства.
Когда Октябрьская революция произошла, остановить ее “триумфальное шествие” было уже невозможно. Пока рабочие и крестьяне, превратившиеся в толпу, не отняли землю и все имущество у законных собственников, они не могли остановиться. Но в ходе перераспределения собственности носители гражданской свободы были уничтожены, высланы, эмигрировали. Те, кому досталась собственность, сделали все возможное, чтобы те, у кого собственность была экспроприирована, никогда не возвратились, ибо в случае их возвращения они могли потерять захваченное. К власти пришли люди, которые ради ее сохранения в своих руках были готовы на все, потому что в случае проигрыша они теряли все, включая жизнь. Утопические идеи овладели массами.
3. В Октябрьской революции было все — и злодейство, и несчастье, и трагедия, и фарс. Ее делали утописты и авантюристы руками уставших, распустившихся, озлобленных и одураченных людей. Но среди действующих лиц несомненно были честные и порядочные люди, движимые высокими идеями. Дорога в ад всегда выстилается благими намерениями.
Валерий Соловей, доктор исторических наук, эксперт Горбачев-фонда
1. Исторические закономерности не выражаются в виде жестких причинно-следственных (и в этом смысле неотвратимых) связей, как законы некоторых разделов естествознания и точных наук. Хотя старая политическая и социоэкономическая система, которую можно условно назвать самодержавной, исторически изжила себя к началу XX века, из этого не следует, что ее сброс должен был произойти именно в той форме, в которой произошел — в форме большевистского переворота. Все развитие России начала XX века составляло постепенный уход от старой политической и социально-экономической системы и может быть названо революцией, проходившей после первой острой фазы 1905–1907 годов постепенно и мирно, то есть эволюционным путем. Результатом этих революционных по сути, но эволюционных по форме изменений могла бы стать новая политическая и социоэкономическая система, во многом тождественная той, что существовала в других западных странах, то есть, условно говоря, капитализм и политическая демократия.
Значит ли это, что кучка экстремистов-большевиков сорвала прогрессивный переход России и перевела наш локомотив на другие рельсы? Ах, если бы можно было дать столь прельстительно простое и щадящее русское самолюбие объяснение!
Любой переход по определению есть неравновесное состояние, то есть такое, которое чревато срывами и подвержено несравненно более высоким рискам, чем состояние равновесное. Что еще более важно, история — процесс не закрытый и финалистский, то есть с предвидимым результатом, а открытый и непредсказуемый, где выбор пути зависит не только от структурных факторов (состояние экономики, социальная структура, политическая структура и т. д.), но и от исторических субъектов, или, говоря проще, от активных игроков, пытающихся навязать тот или иной вариант исторического развития. Причем эти субъекты играют критически важную роль именно при переходах, в неравновесных состояниях. Обобщенно это можно назвать сочетанием структурных и волюнтаристских факторов. Разные субъекты используют одни и те же структурные факторы для формирования различных исторических траекторий, историческое развитие оказывается движением от известного равновесного состояния к равновесному же, но заранее непредвидимому.
Беда или счастье (оценка зависит от точки зрения) России 1917 года состояло в том, что все другие субъекты нашей политики оказались слабее большевиков (в этом смысле Февральская и Октябрьская революции логически неразделимы), что наглядно подтвердила гражданская война. Почему? На эту тему возможна увлекательная дискуссия, но лично мне кажутся решающими два фактора. Первый: помимо беззастенчивости и цинизма, большевиков отличали высокие волевые качества, несравненно более высокие, чем у противостоявших им групп. А ведь именно воля составляет, так сказать, политическую онтологию. Второе обстоятельство заключалось в том, что при всех наделанных ими ошибках большевики оказались наиболее русской партией из всех политических сил России. Партия, чье руководство было, мягко говоря, не очень-то русским, лучше всех улавливала и использовала настроения великорусской массы.
А доминирующее желание народа состояло в тотальном разрушении существовавшего порядка — политического, социально-экономического и культурного. Не самодержавия или капитализма, а вообще любого порядка. Стремление к обновлению Космоса через Хаос имманентно людям, периодически оно прорывается, политически актуализируется, вот тогда и происходят революционные взрывы. Так вот, большевики прекрасно сыграли на стихийном устремлении масс к разрушению статус-кво, стали во главе этой стихии, овладели ею, а затем, когда она качнулась в противоположную сторону — к порядку, навязали ей свой порядок.
Но ведь это и есть высший класс политической борьбы! Надо честно признать, большевики были на несколько голов выше своих оппонентов. Увы России…
2. Маловероятно, что результатом хаоса 1917 года могла стать оккупация страны. Страны Антанты истощили свои силы в ходе Первой мировой войны, они были неспособны к серьезной оккупации бескрайних российских просторов и массированному военному вмешательству в российские дела. Их стратегия при любом развитии событий состояла бы в том, чтобы ослабить Россию и не дать ей восстановиться в качестве значимого фактора силы. Однако вмешиваться в наши дела в форме оккупации внешние силы вряд ли смогли бы.
Длительная смута кажется более вероятным вариантом развития событий. В сущности, гражданская война и была такой смутой. В отсутствие явного центра силы, точки кристаллизации новой власти смута могла затянуться до полного истощения страны. Правда, распад великорусской территории даже в этом случае не случился бы или оказался исторически недолгим. В конечном счете в России появился бы центр силы и власти, стягивающий к себе пространство страны и устанавливающий в ней новый порядок.
Такая власть просто обречена была быть жестокой — вне зависимости от идеологического обрамления и заявленных социальных интересов. Проще говоря, выходом из смуты могла стать только диктатура, причем тем более жестокая, чем больший хаос царил бы в стране. Неужели могло быть хуже, чем в гражданскую войну? Я оптимист: всегда может быть хуже.
Потери России в ходе Октябрьского переворота и гражданской войны приблизительно равны потерям Франции в ходе Великой французской революции (имеется в виду доля погибших от общей численности населения). Германия потеряла в Тридцатилетней войне (тоже гражданской и революционной) от пятой части до четверти своего населения (после этого папа римский даже разрешил на некоторых ее территориях многоженство). Подавление англичанами “ирландских собак” во время английской революции обошлось ирландцам в половину или даже 5/6 (!) населения! Так что по “гуманитарному”, точнее, антигуманитарному измерению русская революция не выделяется на общеевропейском фоне, и запас для жестокостей оставался еще весьма значительным.
Но если диктатура на выходе из смуты была неизбежна, то трудно сказать что-нибудь определенное (и научно ответственное) о том, какая социальная группа или политическая организация могла создать орган такой диктатуры. Здесь я прибегну к метафоре: кристаллизация происходит при высокой температуре и высоком давлении. В ситуации смуты почти наверняка произошла бы кристаллизация нового исторического субъекта. Не уверен, что он оказался бы симпатичнее и гуманистичнее большевиков.
3. Оценки Октябрьской революции более не составляют того водораздела в массовом сознании, которым они служили на рубеже 80–90-х годов прошлого века. Если Октябрь и остается воспаленной темой, то преимущественно (если не исключительно) для групп идеологизированных интеллектуалов. В то же время российское общество в целом относится к Октябрьской революции довольно спокойно и неэмоционально, как к части истории, которую не переделаешь, не изменишь и ломать копья ради которой не стоит. Это то прошлое, которое никак не связано с настоящим и не влияет на него. В этом смысле отношение нашего общества к Октябрьской революции становится таким же, как отношение французов к Великой французской революции, а англичан — к английской. То есть спокойным и внеидеологизированным. И попытки раздуть пламя страстей по этому вопросу не просто неуместны — они неизбежно провалятся.
Поэтому лучше всего избрать спокойный, неморализаторский тон освещения событий начала XX века. Было бы разумно показывать большевистскую революцию в широком сравнительно-историческом контексте, что лишит ее первенства и уникальности как в геройстве, так и в злодействе. Пора также вспомнить и о позитивном воздействии нашей революции на ход мировой истории. Французы и англичане в освещении своих революций на первый план выносят именно этот аспект, хотя злодейств и ужасов у них было (с поправкой на время и орудия уничтожения) ничуть не меньше, а то и поболее, чем у нас.
Приведу лишь один фундаментальный факт позитивного воздействия большевистского эксперимента, признанный, кстати, крупнейшими западными теоретиками. Он состоит в том, что советский социализм привел в конечном счете к гуманизации и демократизации западного капитализма, сыграл решающую роль в создании так называемого общества “всеобщего благоденствия”. Не надо обольщаться: капитализм — очень жестокая социальная система, и именно наличие мощного и грозного внешнего конкурента в лице СССР решающим образом стимулировало ее трансформацию в капитализм с “человеческим лицом”.
В общем, лейтмотив освещения должен быть следующим: не плакать, не смеяться, а понимать, понимать в том числе и то, что революция осталась в прошлом, а воевать с прошлым — бессмысленно, контрпродуктивно и опасно.
Дмитрий Травин, журналист
1–2. Сам по себе Октябрь, естественно, есть результат деятельности экстремистов, но страна в тот момент находилась уже в столь кризисной ситуации, что не одна, так другая “могучая кучка” вполне могла устроить подобный переворот, поскольку уже не было механизмов, объективно защищающих общество от узурпации власти. Полагаю, мы сможем лучше ответить на поставленный вопрос, если разобьем его на несколько частей:
— каковы причины большевистского переворота;
— каковы причины гибели российской монархии;
— каковы причины провала демократической альтернативы;
— каковы причины построения экономики советского типа.
Причина переворота как такового, то есть захвата власти кучкой людей, легитимность которых сомнительна, есть следствие утраты легитимности прежней властью. В этом смысле, как ни покажется это парадоксальным, “эпохальный Октябрь” есть лишь один из многочисленных примеров захвата власти в смутное время. Таких примеров в истории человечества — тысячи.
Обычно в смутное время проблемы бывают связаны с утратой легитимности данным конкретным монархом (царь-то, как вдруг выяснилось, ненастоящий!). В этой ситуации после более или менее длительных (более или менее кровавых) “разборок” власть переходит к другому представителю данной династии (или ее боковой ветви). Война Алой и Белой розы в Англии — намного более страшный пример проявления данной проблемы, нежели наш Октябрь.
Легитимность может быть утрачена и всей династией, что часто связано с национально-освободительной борьбой. Например, некоторые народы, выходившие из-под власти Османской империи, вынуждены были формировать свои национальные монархии фактически с нуля, для чего приглашали к себе какого-нибудь германского принца (Греция, Болгария).
Смутное время в России 1917 года не было в династическом смысле более смутным, чем эпоха начала XVII века, и, возможно, Николаю, когда он отрекался от престола в пользу Михаила, казалось, что все рассосется в соответствии с имеющейся традицией решения подобных конфликтов. Но на традиционные в таких случаях трудности наложилась принципиально новая для России проблема. Нелегитимной в глазах многих представителей элит стала сама монархия как таковая. Великих князей для наследования престола хватало (даже с избытком), но те, кто влиял на принятие принципиальных решений в Феврале, склонились к изменению системы управления страной в целом.
Смена монархий демократическими формами правления проявилась в Европе к началу XX века как устойчивая тенденция. Странно было бы, если бы Россию общий процесс демократизации каким-то образом вдруг миновал. Нет ничего удивительного или тем более преступного в том, что представители различных российских элит стремились в Феврале использовать возникшее вдруг ослабление династии для “ускорения” (как им тогда казалось) движения к демократии.
Если отречение от престола не справившегося с нагрузками монарха — дело совершенно обычное, то отказ от монархии как таковой был делом обычным для той эпохи. Никакой специфики “несчастной” России здесь не имелось. Еще в 70-х годах XIX века окончательно отказалась от монархии Франция. А после Первой мировой войны от монархии к республиканскому правлению, помимо России, перешли Германия, Турция, Австрия, Польша, Чехословакия, Венгрия (с квазимонархической формой в виде регентства), Финляндия, Эстония, Латвия, Литва. Пример новых независимых государств здесь тоже важен, поскольку они могли бы (как было модно в XIX веке) найти себе короля из германских принцев. Но ведь не сделали этого.
Правда, во многих местах после Первой мировой монархия сохранилась. Но это были либо победители (например, Великобритания), либо благополучные государства, войной не затронутые (например, Швеция), либо страны, хоть и попавшие в кризисную ситуацию, но имевшие авторитетную династию (такую, например, как династия Карагеоргиевичей в Югославии).
Таким образом, общая европейская картина показывает нам, что вероятность сохранения монархии в России была в тех условиях незначительной. Однако столь же незначительной была и вероятность сохранения демократии. Весьма многие из отказавшихся от монархии стран в период между мировыми войнами чуть раньше или чуть позже оказались в плену авторитарных режимов.
Конечно, степень непривлекательности этого авторитаризма была весьма различной. Агрессивный германский нацизм абсолютно неприемлем с сегодняшней точки зрения, тогда как конструктивный режима санации Пилсудского имеет очевидные заслуги перед нынешней Польшей. Но для понимании ситуации, сложившейся в России, принципиально важно то, что европейцы в целом еще крайне плохо умели управляться с демократическими ценностями. Советские люди в этом смысле не были каким-то исключением из общего правила.
То, что какая-то сила, использующая популистские лозунги для привлечения симпатий масс, должна была задавить молодую российскую демократию, кажется весьма естественным при изучении общей ситуации, сложившейся в Европе после Первой мировой войны. Сила эта могла быть правой или левой, абсолютно циничной или же склонной к реализации неких идей, исповедующей умеренный авторитаризм или вводящей режим неумеренного тоталитаризма. Но в любом случае она была вполне способна победить демократию.
То, что возобладал ленинский Октябрь, а не корниловский Август, вряд ли было жестко предопределено. Однако демократический Февраль в такой стране, как Россия-1917, оказывался объективно обречен.
Массы, расстающиеся с монархическим, легитимистским сознанием, не переходят сразу к сознанию демократическому. С одной стороны, люди переходных эпох уже не хотят, чтобы управляющая ими власть была исключительно от бога. Они настаивают на собственном праве эту власть определять, и потому легитимность династии для них ничего не значит: кого хотим, того и поставим. Но, с другой стороны, люди переходных эпох по большей части еще не являются самостоятельными личностями, способными нести все бремя ответственности за свое свободное существование. Им хочется идентифицироваться с сильным лидером, поверить в его неограниченные возможности, переложить на него ответственность за все происходящее. В итоге восставшие массы получают того же монарха, только по-другому называющегося и по-другому передающего власть преемнику.
Подчеркнем, что все, о чем говорилось выше, в принципе не сильно выходит за рамки относительно нормального. Явления, подобные российским, характерны для многих модернизирующихся обществ. Традиционное общество монархично, модернизированное — демократично. А модернизация (переход от традиции к современности) порождает авторитаризм.
Думается, если бы все дело в 1917 году закончилось лишь установлением авторитарного режима руками одной из ведущих политических сил, мы сегодня — девяносто лет спустя — не всматривались бы столь внимательно в прошлое, пытаясь понять, как же нашу страну угораздило так вляпаться. Недаром сменовеховцы еще в 20-е годы усматривали возможность естественной нормализации большевистского режима.
Что действительно представляет собой основную интригу Октября, так это радикальное переустройство экономики на принципах, не виданных ранее в иных европейских странах. Именно это столь сильно отделило нас от Европы и заставило в 90-х годах ХХ века проходить столь мучительную трансформацию.
В принципе увлечение государственным вмешательством в экономику тоже не было специфически советским и не определялось именно Октябрем. Этатизм в большей или меньшей степени охватил уже после Первой мировой войны весь западный мир, не говоря о восточном. Экономика нацистской Германии по ряду параметров весьма походила на советскую. Однако именно у нас нежелательные количественные изменения переросли в качественные. Почему?
Скорее всего потому, что именно в СССР не имелось демократических ограничителей для людей, находившихся у власти и захваченных этатистскими идеями. В странах Европы, расположенных к Западу от “железного занавеса”, авторитаризм после Второй мировой войны пошел на спад, а потому силы, стремившиеся к максимально возможному огосударствлению экономики, встречали должный отпор. В СССР же такого отпора дать никто не мог. А если кто пытался — оказывался там, где влиял на экономику исключительно в качестве подневольной рабсилы.
Иными словами, доминирование марксизма идеологизировало российский авторитарный режим и превратило его в тоталитарный. А тоталитаризм, в свою очередь, создал наиболее благоприятные условия для трансформации экономики в духе доминирующей идеи. Это и породило трагедию.
А если сказать еще точнее, российскую трагедию породило то, что начальный период нашей модернизации, которую, условно говоря, можно отсчитывать от 1861 года, пришелся на эпоху доминирования в европейском сознании “великих идей”. Такого рода идеи, проникающие в неокрепшие умы, становятся особо опасными. Циничный ум современного индивида отторгает желание осчастливить всех сразу. Примитивный ум человека традиционного общества не способен охватить сложную мысль целиком. А тот, кто расстается с традицией, но еще не может “найти себя”, падок на коммунизм, нацизм, фашизм и прочие измы.
3. Вряд ли всю сложность данной проблемы вообще можно “впихнуть” в школьный учебник. Поэтому советов относительно преподавания дать не могу.