Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2007
Книга на полку
Павел Мейлахс. Пророк. М.: Время, 2006
Посмотрите, есть ли у вас на книжной полке хоть один томик романтиков? Байрон, Шиллер, Гёте, Гёльдерлин? Если нет — поставьте туда книгу Павла Мейлахса «Пророк».
Это роман, герой которого проходит метаморфозы личности, совершая романтическое путешествие «Wanderung». Это страдание и метание духа, ищущего и не находящего покоя. Это внутренний конфликт с реальностью мечущегося и не находящего покоя духа и побег от этой реальности, пафос «интеллектуальной бестии»[1]1. При этом — желание вернуться в когда-то знакомое, но утраченное состояние покоя и счастья. В двух словах передать книгу нельзя потому, что она фактически бессю-жетна.
Надо, читатель, стать эквилибристом. Иначе сложно удерживать равновесие на нити повествования, есть опасность упасть в пропасть рефлексии или оступиться во тьме видений героя, сплетений сложных образов и его воспоминаний.
Итак, у главного героя — преуспевающий, знаменитый пророк в одной из Контор — умирает брат. День он начинает утренним кофе в квартире, похожей на лабиринт, работа в Конторе, похороны и спор с умершим, первая исповедь; после, вечером, прогулка по окраинам города, бар, драка, шлюха, ночь. Опять видения, прогулка по лесу, невозможный партизан, странный собутыльник, воспоминания, проповедь. Утро — исповедь героя, успокоение и примирение. Получилось передать структуру книги только набором существительных? Тем лучше и точнее, глаголы не показали бы стилистическое равновесие текста.
Нить духовных исканий приводит героя к формуле немецкого поэта Фридриха Гёльдерлина: «Человек мечтающий — Бог, рефлектирующий человек — лжец». Это путь непростой, начали его еще французские интеллектуалы конца восемнадцатого века. Они культивировали природу внутреннего переживания «la sensibilite» — чувство должно быть бурным и не зависеть от мысли. От Руссо романтики научились презрению к препятствиям, воздвигаемых условностями: в одежде и бытовом поведении, в искусстве, творчестве и любви. Они пересмотрели традиционную мораль, и нужно было что-то противопоставить распаду просветительского разума, изысканным решением стало культивирование страдания в душе.
Подобное состояние автор видит и в сегодняшней культуре — прошел век войн, люди осознали опасность хаоса, важность безопасности. Интеллект рассматривался, в частности, как лучшее оружие против опасного фанатизма. Модели правления, отлаженные, как часовой механизм, привели мир к спокойствию и организованному порядку. Добавим, что даже наука стремилась к упорядочиванию — вполне осмыслила пригожинскую синергетику с ее законами самоорганизации материи на самых разных уровнях (от самокодирования на молекулярном до механизмов чередования порядка и хаоса в социологии). А вот интеллектуальной покорности существующему положению вещей не было. В этом упорядоченном интеллектуальном спокойствии появились люди, стремящиеся к страстной жизни. «Когда мы еще собирались кружками по разным квартирам, └как первые христиане“… Какая благородная, так сказать, надмирность! Гимны вечным идеалам красоты, истины и добра! Протест после буржуазной действительности, которая обезличивает человека! Против лицемерия. Против ханжества. Возвышение над суетностью нашего мира!» Появившаяся новая культура мышления, как и романтизм в целом, подменила утилитарные стандарты эстетикой. «Я бесновался в своей болезни и в своем экстазе…» — восхищение сильными страстями, и неважно какого рода, это составило жизнь героя, «я был честен. Мое уродство и мою честность оценили по достоинству!» Не о физическом недостатке идет речь, но это «воинственный инфантилизм», который проповедует его религия. «Неужели поступки так-таки ничего не стоят? Только чувства?» Но большинство сильнейших страстей разрушительно — «соблазн ненависти», негодование и ревность, раскаяние и отчаяние, гордость и «сухая ярость», воинственный пыл и презрение к рабам и трусам, «погружение в бездну страха» и «ненасытная злоба». «Пусть я увеличиваю -количество зла в мире, но зато я существую! Я — есть! Не добром, так злом». Приведенных цитат вполне достаточно, чтоб вспомнить тип романтического человека, особенно в -байроновском варианте — склонный к насилию и антисоциальный, анархический бунтарь. «И всё не достичь мне какого-то дна. Дна жестокости, бесстыдства, отвратительности, припадочности, патологии».
Когда человек понимает, что религия и мораль в их упрощенной форме лишь играют на инстинктах природы человека, на уникальности его мышления, культуре индивидуаль-ности, тогда он может позволить себе не -держаться благоразумных норм поведения и в этот момент чувствует силу от преодоления внутреннего конфликта, переживает божественную экзальтацию.
Рефлектирующий человек эту трагедию облекает в миф и начинает чувствовать себя свободным по отношению к ближнему (про смерть Брата — «да я уже и давно отгородился от него, как от смертельно больного…»). Герой романа делает именно так, только он чувствует себя наедине с богом, его пророком. Для других (обезличенной серой массы) истина — то, что он постулирует, долг — то, что он приказывает.
Проблема в том, что между таким «воинствующим инфантилизмом» (читай главу 4 «Проповедь», я не совсем понял, что это такое) и бытовыми потребностями (они всегда связаны с той самой презираемой, обезличенной серой массой) нужен синтез. Вариант, выбранный Пророком, — для того, чтоб оставаться глубокой индивидуальностью, нужно уничтожить все притязания на одиночество — раз, но принимать помощь других — два. Это достигается тогда, и только тогда, когда окружающие тебя люди являются рабами.
«Ты говоришь, что ты одинок. … Почему, спрашивается? … Да потому что рабовладелец всегда один! Рабы — не люди. А для тебя любой человек — потенциальный раб, только в этом качестве он тебе и интересен». Есть интересная метафора, в самом начале, которая настраивает на особый пессимизм: глубоководные рыбы потому такие уродливые, что не стань они такими, они бы погибли. Теперь если подняться наверх — разорвет изнутри.
Действие происходит, я уже отмечал, в Городе, и это особенный город. «Он был полон соборов, площадей, мостовых, асфальта, небоскребов, готических замков, аккуратных мещанских домишек, памятников архитектуры, смрадных трущоб, офисов, контор, представительств, музеев, обменных пунктов, супермаркетов, кафешек, пивнушек, центров труда и центров досуга, центров жизни и центров смерти, центров радости и центров горя; заносчивости цивилизации и мудрости веков», и самое важное — «что ни придумай — всё было в этом городе». С другой стороны, если всё есть, то почему счастье утрачено, «разменяно на пятаки», «вечный Ад уже заработан»?
Спасение можно обрести только в любви, во всепоглощающем счастье любить, любить бескорыстно. «Только так, ничего не ожидая взамен, и можно раствориться в любви, человеческая же или человекоподобная любовь поражена взаимностью, ожиданиями, подозрениями… Пусть он исчезнет, обратившись во прах, но останется эта великая пустота — чего еще можно желать?»
Последняя глава — «Брат» — это исповедь и исход. Возвращение к счастью и обретение простой истины: «Не надо слишком сильно страдать самому — надо, чтоб другие не страдали». Прошло понимание бесконечно творящей жизни, а смерть лишь средство иметь больше жизни. Он переосмысливает отношения с абсолютом. «Казалось, настала вечность. Он за кофейным столиком… прохожие за стеклом на ветру. Это — есть. И было так, и всегда будет. … Блаженство было такое, что казалось, его не пережить…»
Глубокая философия книги — отношение человека и абсолюта. Мы существа конечные, и познать абсолют нам нечем. Так происходит разочарование в языческой традиции. Но наша душа — часть мировой души, спустившаяся, и здесь она не может быть счастлива. Только обретая крылья, умирает тело и возносится душа, она воссоединяется и обретает бесконечное счастье.
Текст лишен бесцветных фраз вроде «рост современных экономических корпораций мешает индивидуальной свободе» (не помню, где подцепил этот штамп), зато есть узоры симпатичных образов: «Он увидел спичку, лежащую у него под ногами, на грязной мостовой. Она воззвала к нему: смотри, я рождена, чтобы сгореть, но мне суждено сгнить». Когда текст поймут, а понять — это всегда пропустить через себя, познать и пережить, тогда книгу растащат на цитаты, фразы витают в воздухе. Павел Мейлахс их озвучил.
Особенно сейчас такой тип героя может стать очень привлекательным, а книга востребована молодыми интелектуалами. Некоторые мысли могут быть несимпатичными (лично мне не понятно, откуда такая уверенность, что человек — «всего-навсего скопление мертвых молекул»), и тезисов против высказанных автором идей — десятки, а примеров ужасных последствий этой культуры — сотни (нацизм и фашизм, не зря в тексте много аллюзий к Гитлеру), но стоит задуматься и посмотреть вокруг. На лоснящиеся лица обложек, бездарное оформление витрин магазинов, безграмотную рекламу… Так ли хорошо произошедшее изменение вкуса? Каково чувство прекрасного теперь? Не обвиняйте автора в эскалации анархии и насилия или воинствующего нацизма, просто прочтите и задумайтесь. Поставьте книгу на полку и открывайте ее, когда вас начнет воротить от газетного лотка.
Максим Белянский