Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2007
Юлия Валентиновна Оносовская родилась в Ленинграде. Студентка восточного факультета СПбГУ, первая из российских студентов и аспирантов прошедшая годичную стажировку в университете Лхасы, столицы Тибета. В литературном журнале печатается впервые. Живет в Санкт-Петербурге.
Лхаса, счастливая и богатая шумная столица, разрослась некогда вокруг Поталы, огромного дворца на горе, подобной спящему слону, и вереницы набожных паломников из зеленой цветущей Лхоки, пустынного Чантана, холодной суровой Нгари потянулись получить благословение в столичных храмах, увидеть, как чудно одеваются и говорят люди в других краях, отведать заморских фруктов и купить добротной материи…
Теперь гордая древняя неприступная Лхаса — столица Тибетского Автономного Района КНР, городок с населением сто пятьдесят тысяч человек. Потала скорбным символом былого величия возвышается над центром города, и паломники из далеких уголков Тибета, как и жители столицы, отдают дань уважения защищавшему некогда их далеких предков дворцу-крепости, по буддийскому обычаю обходя его кругом, непременно по часовой стрелке. Перебирая четки и бормоча молитвы, старики будто не замечают обступивших их китайских лавок, магазинов и даже супермаркетов, проезжающих автомобилей и зажигающихся к вечеру огней… Только морщатся при громких звуках китайской речи, врывающейся то и дело в наполняющий улицу вокруг Поталы мерный гул молитв…
Обойдя Поталу, старушки с тяжелыми молитвенными барабанчиками, под руку со статными, с достоинством вышагивающими дочерьми или молчаливыми длинноволосыми сыновьями, ныряют в Паркор — “старый город”. Здесь можно спрятаться от времени среди белых каменных домиков, которые, как вчера, помнят беззаботные прогулки молодого Шестого далай-ламы, политиков, находивших здесь укрытие от соперничавших религиозных школ, встречи высоких гостей, когда все улицы были усыпаны цветами, знать, равнодушно взиравшую из высоких окон на шумные празднества. Женщины в длинных платьях с полосатыми передниками, с бирюзой и кораллами, вплетенными в сложную прическу, несут за пазухой или на спине свертки с младенцами, шутят или переругиваются между собой, смотрят на разложенные у входов в дома товары. Мужчины в чупах, похожих на тулупы или халаты, спорят, смотрят на женщин или просто неторопливо прохаживаются по улицам в степенном молчании. В биллиардных в основном молодежь — мальчики со вплетенными в длинные иссиня-черные косы связками ярко-красных ниток, правой рукой, свободной от тяжелого рукава чупы, лихо бьют кием по шару под едкие комментарии друзей и прохожих. И вдруг — улицу наводняют спортивные бело-красные костюмы, под которыми трудно различить даже пол, не говоря уже о чертах лиц одетых в них детей. Это закончились уроки — и китайские и тибетские дети побежали домой, или гулять, или купить долгожданную жареную картошку у ачалы — тети, что торгует на углу. На ее узком, почти черном лице редко появляется улыбка, но длинные, с изломанной линией глаза, как у божеств на буддийских иконах, всегда смеются. Передник ачалы забрызган маслом, рукава блузки закатаны, но в том, как, выполняя свою суетливую и не слишком благородную работу, она энергично отбрасывает со лба челку, аккуратно подает каждому ребенку пакетик с ломтиками картофеля, стучит ножом по доске, строгая новые порции, чувствуется дух простых, иногда строгих, но проверенных веками традиций Тибета… Наверное, ачала в детстве не носила безликой, насквозь химической школьной формы… “Куда направляетесь, учитель Дава?” — бросает она вышедшему на улицу следом за школьниками мужчине, который задержался у ее лавки, нахлобучивая белую кожаную шляпу, — зима, а солнце-то печет… “Не скажу, девочка, тебе!” — смеется ген Дава, подмигивая как-то всем круглым лицом сразу, и переходит улицу. “В прачечную, наверное, костюм от мела отстирать!” — вертится на остром язычке ачалы, но вслух потешаться над школьным учителем она не решается и, спрятав улыбку, вытирает нож о передник и бросает очередную порцию картофеля во взрывающееся шипением масло…
Ген Дава живет в общежитии учителей на противоположной стороне улицы через два квартала — вот уже восемь лет, как он переехал в теплую, солнечную Лхасу. Угрюмый родительский дом, широкое, всегда озабоченное лицо матери, богатый и чопорный монастырь с пламенеющими на солнце золотыми крышами, суровые зимы Цзана въелись в память ген Давы так крепко, что он не скучал, да и не мог никак скучать по Шигацзе — ему даже и не верилось, что он покинул родной город так давно. Мать и сестер он навещал хотя бы раз в год, и каждый раз город встречал его так же неласково, как и всегда, как будто оборванец Дава не стал за это время опытным педагогом, уважаемым работником одной из центральных школ столицы, известным среди интеллигенции ученым-специалистом по родному языку.
В Лхасе ген Даву каждый день ждала городская, китайского стиля, светлая квартирка учителя, где хозяйничала круглолицая, с такими же лукавыми, как и у него самого, глазами сестрица Чодрен. В Лхасу она приехала вместе с ним, еще совсем девочкой, и на его глазах превратилась в крепкую длиннокосую девушку, иногда сердитую и озабоченную, — тогда она становилась похожа на мать, а как правило — смешливую, с ямочками на обеих щеках, копию самого Давы. Чодрен учила английский язык, всегда говорила о своей полноте, стеснялась немного, что в двадцать пять лет еще не замужем — в общем, ничем не отличалась от других столичных девушек, но в глубине души она, в отличие от ген Давы, скучала по Шигацзе и иногда жалела, что оставила крестьянскую жизнь, которую вели ее родители и сестры. Потому она так любила праздники, особенно Новый год: все вдруг становилось, как когда-то в детстве, и семья собиралась, чтобы вместе наесться и напиться вдоволь, вспомнить старинные песни, потанцевать и повздорить…
В этом году к Чодрен с Давой к первому новогоднему дню добрались только младшие — сестра и брат. Все утро девушки готовили угощения, перешептываясь на кухне, а младший брат Намгел мастерил торма — фигурки злых духов, которым предстояло сегодня ночью покинуть этот дом, забрав с собой неудачу и несчастья. Смешав присланную матерью цампу — жареную ячменную муку — с обрезками масла, Намгел слепил чету демонов, которых посадил в обнимку в картонную коробку, насыпал под ноги ячменных зерен, налил чанга — домашнего душистого пива — и поставил в гостиной комнате перед телевизором. Дава вернулся с двумя ящиками пива в жестяных банках — новогодний стол должен символизировать изобилие — и привел с собой ген Пучунга — коллегу из той же школы. Ген Пучунг также приехал из Шигацзе, Намгел часто встречал его раньше и всегда размышлял, какой ужас должен внушать ученикам этот человек из-за его испещренного оспинами черного лица, обрамленного жесткими курчавыми волосами… “С Новым годом, благополучия вам, здоровья матери, чтобы в доме всего было в избытке!!!” — загремел Пучунг, в обычной манере сопровождая развязные слова смущенной улыбкой, которая нимало не изменилась с тех пор, как он был кокетливым шестилетним пай-мальчиком. Троекратно подбросив в воздух щепотки муки, насыпанной в специальный праздничный сосуд, как положено поступать гостям ради благополучия дома, Пучунг сел на диван рядом с Намгелом и начал беседу про семью, про редкие новости из родного города да про шутки и песни, раздающиеся из телевизора. С кухни пришел Дава и погрузился в кресло, прикрыв круглые хитрые глаза и посмеиваясь в глубине души над беседой хвастливого Пучунга и молчуна Намгела.
Запахи, доносящиеся из кухни, возвещают о начале праздничного застолья, Памо и Чодрен приносят каждому тарелку и, закрыв глаза, зачерпывают из кастрюли суп с клецками. Как в детстве, все бросаются доставать клецки, чтобы по ним определить, каким будет следующий год, какие кто скрывает недостатки, какие встречи кого ожидают… Дава всегда больше всего любил этот момент праздника — не потому, что верил в гадание на клецках, а просто потому, что любил посмеяться: иногда такое достанешь… “Большой живот, — ген Дава достал круглую клецку со вмятиной посередине, — все сходится!” — “А барабанчик что значит?” — спрашивает Пучунг, не решаясь проглотить неразгаданную клецку, плоскую с двух сторон. “Значит, два лица у тебя… Веры тебе нет! — смеется ген Дава. — А то забыл, поди, клецки-то Чодрен лепила, в Лхасе такие не лепят… А вот у меня дава (луна по-тибетски), ну так оно и есть!” — “А-ци!!!” — шепчет Чодрен, на зуб попался белый камушек — значит, мысли у нее белые… Памо вздыхает: внутри маленькой клецки свернут комочек шерсти — так и работать всю жизнь?..
“Намгел, нашел что?” — Чодрен уже хочет взять у брата тарелку. “Перец что значит?” — “Остроумный… Это уж точно не про тебя, давай-ка тарелку”. Никто не доедает суп — надо оставить чуть-чуть супругам, слепленным из цампы, чтобы они не сердились, что их во время пира выгоняют, не покормив. Чодрен собирает остатки супа и выливают в коробку со злыми духами. Памо достает из мешка цампу и дает каждому по горсти. Мужчины, а за ними и девушки отрывают по нитке с кромки штанины и прилепляют к комочку теста — это чтобы здоровье было крепкое. “Один год, двенадцать месяцев, триста шестьдесят дней пусть мои несчастья носишь ты”, — вразнобой бормочут гости, обносят тесто вокруг талии девять раз, перекладывая из руки в руку, а потом зажимают в пальцах, чтобы их отпечатки символизировали пять несчастий. В конце ритуала тесто бросают через всю комнату в коробку к несчастной паре из цампы, после чего перед коробкой насыпают дорогу из сухой цампы и уносят в коридор. Памо зовет Намгела на кухню — он как самый младший мужчина должен заняться изгнанием демонов из квартиры. Взяв приготовленный сестрой длинный пучок соломы, Намгел поджигает его с одного конца и бежит в дальнюю комнату — пугать огнем духов, спрятавшихся по углам дома. Проверив все углы, он подхватывает коробку с супругами из цампы и бежит на улицу в сопровождении Памо и Чодрен. На перекрестке он бросает уже почти сгоревшую солому и коробку и с грохотом хлопает хлопушки, которые принесла за ним Памо. Чодрен, заткнув уши, со страхом ждет брата, прижавшись к стене дома.
Пучунг и Дава тем временем завели свой вечный спор о школьниках. “Да китайцам просто легче! В школе преподают китайский, им другого языка учить не надо, вот они и первые всюду…” — возмущался Пучунг. Дава, щуря круглые глаза так, что по вискам его разбегались тонкие морщинки, мягко возражал: “Это верно, но наши к тому же ленивые, не будешь же ты спорить! Китайским детишкам отцы дома говорят: „Нас так много, ты должен хоть чем-то выделяться, учись хорошо“, — они и учатся. А наши бездельники считают, что и так умнее китайцев: „Зачем, — думают, — мне учиться, лучше пойду в футбол играть, пока папа не видит!“” Пучунг смеется своим детским смехом и готовится уже возразить, когда в комнату входят Намгел с Памо и садятся за стол, расставляя стеклянные рюмочки для чанга. Чодрен вносит чайник, насыпает на крышку горсточку цампы — жареной ячменной муки, а на носик мажет масла. Налив каждому по полной рюмочке, она насыпает на краешек рюмочки цампы с крышки чайника, после чего Дава, а за ним и все остальные прыскают чанг в воздух безымянным пальцем три раза и отпивают по чуть-чуть. Чодрен тут же доливает рюмочки до краев и потом еще раз. На третий раз гости выпивают все целиком, запрокинув голову и припечатав лоб краем рюмки так, чтобы над переносицей осталось пятнышко муки.
Китайского вида и вкуса яства, приготовленные Чодрен, в мгновение исчезают со стола, и мужчины переходят на пиво — Памо только успевает открывать банки. Пучунг выключает телевизор и, встав напротив гостей, заводит негромким голосом песню. В тон ему подхватывает Намгел, а Памо встает рядом с ним и начинает пританцовывать — три шага вперед, мах ногой, другой, снова той же, потом назад таким же образом, и снова Пучунг, Чодрен и Памо втроем выплясывают, вытягивая на разные голоса, но слаженно, старинную песню. После окончания песни Пучунг смеется по-мальчишески, чтобы скрыть смущение, и садится на свое место. “Когда-то мы с тобой вместе учились и вместе копали родительские огороды, а теперь работаем вместе уже три года. Здоровья тебе и твоей семье, мой дорогой друг!” — говорит ген Дава, вставая перед Пучунгом с рюмкой в руке, и поет. С последними словами Пучунг принимает рюмку и выпивает до дна. Памо приносит из соседней комнаты пибан — струнный инструмент наподобие домбры — и почтительно подает ее старшему брату. Дава мягко прикрывает глаза, надевает очки, такие же круглые и уютные, как и его лицо, и начинает песню, поддерживая мотив и ритм щипками струн пибана. Девушки тащат Намгела танцевать. “Да ну вас, у меня ноги каменные. Я спою лучше!” — ритм песни такой сложный, что Дава не может подыграть на пибане и задумчиво пьет пиво за добрых коней и бесстрашных лучников, о которых говорится в песне Намгела…
Когда я была маленькой, мне хотелось найти волшебство. Иногда в необычном свете я не могла узнать какой-нибудь знакомый предмет или тень от него и начинала воображать, что это корона феи или уснувший случайно у нас на кухне эльф, и боялась подойти поближе и разочароваться. Блестящие украшения, пышные платья, даже длинные волосы казались мне осколками прекрасного, полного смысла и благородства, интересного и прекрасного мира, где есть настоящая жизнь, яркие краски, сильные чувства… Мира сказок?..
Тибет — это сказка. Или даже легенда, предание, которое читается по памяти нараспев несколько дней кряду старейшиной-знатоком, почти в трансе, с повторениями целых кусков, прихлопыванием ладоней, с полузакрытыми глазами. Неважно, что зрители и сами знают этот рассказ наизусть, что они едят и пьют, оценивают наряды и украшения девушек, перемигиваются и даже хихикают — так уж заведено, и вообще не ради зрителей извлекаются из памяти сложенные предками строки предания…
В начале времен из бесконечности пространства зародилось яйцо — белая скорлупа, прозрачный белок, красный желток. Из скорлупы появились небо бескрайнее и снежные горы, из белка — океан-сокровищница, быстрые реки и бирюзовые озера, из желтка — скалы и плодородная почва, ставшая домом для людей и животных. Первый царь спустился к людям из мира богов, находящегося на небе. Имя его было Ньяти Ценпо, глаза его были круглыми без белков, между пальцами рук были перепонки, как у утки, правил он мудро, пока не перерезал случайно нитку, которая соединяла его с небесами… На смену ему пришел его сын, потом сын его сына. Тридцать третьему потомку Ньяти Ценпо небо послало книги и символы “нашего” учения, великого учения буддизма, наполнившего Страну снегов темно-красными монастырями, золотыми статуями, разноцветными флажками и белыми шарфами-хадаками…
Рассказы о прошлом всегда звучат завораживающе, тоска по тому, чего не вернуть, свойственна людям. В Тибете это прошлое можно поймать, учуять, найти, и вот уже реальность расплывается, блекнет, уступая дорогу с достоинством выступающему из глубины наших мечтаний миру, в котором жизнь так проста и значима…
Как в тибетских легендах великие йогины, лишь услышав имя своего будущего учителя, проникались счастливым убеждением, что им необходимо встретиться именно с этим наставником, так и я, узнав о том, что в Лхасе существует университет, решила непременно поехать туда учиться. Пройдя немало испытаний, в конце концов я и моя одногруппница Дашка поступили на годовой курс обучения тибетскому языку в Тибетском университете в Лхасе, что означало год жизни на высоте три с половиной тысячи метров, в городе, где средневековье еще только отступает под натиском многоэтажных жилых коробок, неохотно, но необратимо.
Год, прожитый мною в Тибете, значил в моей жизни столько, сколько не значили, может быть, двадцать лет, прожитые до этого. Наверное, если бы я побывала в космосе, впечатления были бы столь же сильны… Я люблю свой город, я никуда не уеду из России, человек как дерево: прирос корнями к земле и не может в другом месте… Это так я думала раньше. И сейчас так думаю, только это никак не вяжется c ужасом, который обуревает меня при мысли о том, что я вот-вот должна буду уехать отсюда и, может быть, больше никогда не вернуться. Неужели бывает так больно покидать чужую страну? Просто она уже не чужая, и я уже не чужая ей… И тем пронзительнее мне каждый невыносимо яркий день — синее небо и “острое”, как говорят тибетцы, солнце, тем жаднее прислушиваюсь я к шепоту детей на улицах: “Смотри, иностранка! Какая высокая!..”, тем глубже вглядываюсь в счастливые, полные сознания праведно прожитой жизни лица стариков…
.Жизнь в общежитии для иностранных студентов в Лхасе такая же незамысловатая, как и остальных ее горожан. Две-три пары с утра, пельмени в столовой “Чудесный вегетарианский дом” — просто она не дорогая и близко от университета — и свободен. Можно доживать до вечера неторопливый лхасский солнечный денек. За покупками на Паркор, или в чайную встретиться с друзьями-монахами, или в гости к кому-нибудь, или постирать, или купить сыра — вещи, которые в жизни большого города проходят никем не замеченными, в Лхасе превращаются в тему дня. “Какие планы?” — спрашиваю каждый день во время обеда у Дашки. “Вообще-то я хотела сходить в чайный магазин у Поталы. Но если ты не хочешь…” День удался. Чайные лавки и их владельцы — приветливые китайцы, уговаривающие попробовать и этот, и этот сорта, — занятие до самого вечера. Можно еще заскочить на обратном пути в супермаркет, купить банановый кекс, а потом посмотреть в общежитии какой-нибудь фильм…
При такой неторопливой жизни выходные становились просто испытанием — сколько дней подряд можно просидеть дома, читая новости в Интернете, и не сойти с ума? “Неужели мы останемся в Лхасе опять? Давай в субботу съездим куда-нибудь!” — скучающим голосом говорит Дашка. Решили съездить на бирюзовое озеро — Ямдок Юцо. Одно из четырех главных священных озер Тибета, с изломанными болотистыми берегами, как сказано в нашем путеводителе, “в форме скорпиона”, недалеко от Лхасы. По его берегу ведет так называемая “старая дорога в Шигацзе”, которой теперь ездят весьма мало. Съездим на пару дней, можно позвать с собой и итальянцев, которые с нами учатся…
В пятницу у нас было всего две пары, после которых мы собрались, зашли напоследок с Дашкой в вегетарианскую столовку и вместе с итальянцами — Маурицио и Франческой — пошли на автобус. Надпись на нем гласила: “Лхаса — Ямдок Юцо” — мы еще не знали тогда, что в Тибете это ничего не значит. В принципе мы знали, что автобус едет до деревни под названием Камба, но на карте был указан лишь перевал под названием Камба-ла у самого озера. “Ла” — по-тибетски “перевал”, может быть, эта деревня на перевале или за ним, от нее, наверное, близко до озера, а если что — останемся там, нам сказали, что там гостиница есть (хотя и это в Тибете ничего не значит)…
В машине было около пяти мужчин, пьющих пиво, один из которых оказался впоследствии нашим водителем. Постепенно набирались другие пассажиры, в автобус медленно погрузилась старушка с мальчиком лет семи, поставила вещи и снова вышла вместе с мальчиком: “Мы в парикмахерскую, сейчас придем”. “Фра, да тебе показалось, ну какая парикмахерская, стричься, что ли, они пошли?” — посмеялись мы, а потом ждали их часа полтора, водитель обегал все парикмахерские, пока они не пришли. Волосы такой же длины, как были, зато бабушка купила где-то длинные качественные доски и еще попросила водителя привязать их на крышу автобуса.
Поехали мы по дороге на запад, в сторону аэропорта, только повернули через мост в Ярлунскую долину. По пути водитель остановился и говорит: “Эй, хэлло, вам в Нагарцзе надо?” Вообще-то нам надо в Нагарцзе — это городок на берегу озера, родина матери Великого Пятого далай-ламы, где наверняка есть где остановиться. “Ну, а что?” — “Надо — я отвезу, только надо заправиться, потому что заправка последняя сейчас”. — “Сколько денег надо?” — спрашиваем мы. Водитель подумал и говорит: “Пятьсот юаней”. И весь автобус главное слушает — что “хэлло” скажут. Сто юаней — красная цена за весь путь, будто мы не знаем! Отказ наш водитель воспринял сдержанно, торговаться не стал, поехал дальше.
Довольно скоро автобус приподнялся на перевал и остановился — конечная остановка Камба. И вот — нас четверо, пока еще мы вместе, тени длинные, но солнце довольно высоко, направо посмотришь — горы, налево — горы, вокруг — мелкая тибетская деревушка, в которой и магазин-то навряд ли есть, не то что гостиница… Перевал возвышается над нами, обещая пару-тройку часов пешего восхождения, и потом неизвестно, сколько часов спуска и куда. Итальянцы предложили попробовать поймать машину, и мы пошли наверх. Маурицио смеялся над нашими организаторскими способностями, которые привели к тому, что мы одни в целом мире в седьмом часу среди полей едим бананы… Ни одной машины не было. Вечер — кто будет ехать в Нагарцзе? Поднявяшись в следующую деревушку, мы решили найти, где переночевать.
Я иду в приглянувшийся дом и спрашиваю у собравшихся у входа в дом крестьян, которые как будто перенеслись из средневекового Тибета в Камба на машине времени, нельзя ли у них переночевать четырем иностранцам. Изумление на их лицах, появившееся, когда я заговорила по-тибетски, сменяется симпатией и интересом, только старушка — видимо, хозяйка дома — строго говорит: “Чтобы у нас переночевать, вам нужен „пар“. Без „пар“ никак нельзя”. Что такое “пар” я не знаю. Фотография? Я показываю студенческий — не то. “Деньги?” — спрашиваю — нет. Порывшись по карманам, я нашла какую-то совершенно бессмысленную, на мой взгляд, китайскую бумажку вроде временной прописки — и это вдруг сработало.
Нас тут же провели в дом, отвели комнату, обычно служащую в качестве молельни, усадили на диванчики и стали по обычаю поить теплой водой. Мы сидели на скамейках, пили воду, а все хозяева сидели в той же комнате, как на представлении, и никуда не уходили. Вечер мы провели отлично: муж хозяйки учил меня сбивать масло в маслобойке, мы ходили гулять, дети носились вокруг нас, только немного утомительна была роль бесплатного цирка. Из нашей комнаты палкой было не выгнать шесть-семь маленьких ребятишек, которые просто приходили, садились и смотрели на нас, перешептываясь… Хозяин лег спать на улице под окном нашей комнаты, и, чтобы свет ему не мешал, мы тоже стали укладываться, по-прежнему под пристальным присмотром детей. Мы с Франческой заняли одну из скамеек, настольку узкую, что я лежала наполовину на подоконнике, а Фра после того, как она легла, дети заботливо приперли столом, чтобы не свалилась. “Теперь я абсолютно счастлива!” — произнесла Франческа, засыпая.
Я проснулась от того, что было страшно жарко. “Еще часик — и вставать можно, полежу пока”, — подумала я и стала смотреть на луну и слушать страшный вой ветра. Казалось, что полчища духов сотрясают домик, прилепившийся к склону горы, что давно уже унесли они спящего на улице дедушку и теперь бьются в стекло, чтобы ворваться в молельню, разметать все статуи и подношения к ним и поглотить спящих внутри людей… Скоро мы поднялись, засветло собрались, попрощались с хозяевами и отправились штурмовать перевал, к явному недовольству детишек.
Сначала мы шли бодрые, полные надежд взойти на перевал пешком, хотя и ловили приглянувшиеся попутки. Они не останавливались: почти все были полные… Все равно — мы весело шли, и шли, и шли, а перевал открывался нам во всей своей непостижимой грандиозности… Дорога вилась серпантином, а мы шли пешком, так что естественно было для экономии времени срезать изгибы по полям. Маурицио убежал довольно далеко вперед, а изгибы между тем стали принимать угрожающие размеры, и поля между ними уступили место расщелинам. В расщелины тоже иногда спускались дорожки, а иногда не спускались, так что Маурицио, например, мог находиться просто над тобой, и говорить с ним можно было не повышая голос, но добираться до него полчаса… Хотя слышно было вообще любое движение — горная тишина такая, что щелчок кнопки камеры, когда делаешь фотографию, кажется далеким взрывом или грохотом падения сорвавшегося в ущелье камня… Взобравшись по почти отвесной стене, мы наконец догнали Маурицио и устроили привал. К этому моменту стало ясно, что наверх мы не скоро доберемся и вообще, наверное, не доберемся никогда. Невозможно описать, как нескончаемо и сокрушительно огромна была эта дорога. Как дракон, открывающий нашему взору все новые и новые перепонки, крылья и лапы, она как будто возникала из небытия за каждым новым поворотом повторяя все уже пройденное. Притормозил джип, полный китайцев, которые предложили довезти нас до Нагарцзе за 50 юаней, но мы, так или иначе, не поместились бы там. Автобусы и джипы, полупустые, проносились мимо, а сидящие внутри китайские туристы махали руками и фотографировали нас, голосующих. Тибетцы обычно были загружены под завязку, но искали места в машине, разводили руками, в общем… “Почему он не остановился?” — кричит по-прежнему опережающий нас всех Маурицио Франческе через ущелье. “Потому что совести нет!” — звучал бы ответ Франчески в смягчающем переводе с итальянского…
Через пару часов и пару километров соответственно — вверх мы все-таки шли очень медленно — нас догнал дедушка-пастух, владелец 50 яков, а также овец и коров. Почему — размышляю я теперь — он сразу не сказал нам, что если мы не поймаем машину, то не дойдем живыми до перевала?.. Впрочем, машину мы поймали — завидев вдалеке огромный грузовик, я специально добежала до почти ровного места на дороге, подняла две руки с поднятыми большими пальцами — это по-тибетски значит “умоляю” — “куки-куки!” — и он остановился! Тибетский мальчик по имени Сангье Гьяцо (видимо, в честь знаменитого министра Великого Пятого далай-ламы) ехал в Лхоку, сразу согласился довезти нас до Нагарцзе, но беседу заводить постеснялся, предоставив нам молча ужасаться длительности оставшегося до перевала пути…
О тибетских озерах часто пишут — “бирюзовые”, только это не метафора, а правда. С перевала открывался вид на пространство густого цвета, для которого не придумано называния — цветов таких просто не бывает в природе! Как будто зелено-голубая пластмасса заполняла нижнюю часть долины между перевалом Камба-ла и снежными горами на противоположном берегу густым пятном изрезанной формы… По берегам этой расплавленной бирюзы, разлитой у подножия гор, угадывались многочисленные овечьи стада, казавшиеся с высоты перевала рассыпанными горстями сахара, сухариками ютились на склонах тибетские каменные домики… На перевале, как всегда, были люди, дети, яки — те, кто зарабатывал на фотографиях с туристами или просто хотел посмотреть на белых людей. Дальше мы поехали, как бы задыхаясь от обилия впечатлений и чувств: берег этой голубой краски совсем рядом, красные утки-мандаринки, деревеньки, овцы, дети-пастухи… Сон… как обычно…
Нагарцзе оказалось такой же деревней, как и те, что мы видели по пути, только с парой уродливых китайских строений, видимо, для демонстрации благополучия этого городка. Первым делом мы отправились поесть и вступили в непринужденную беседу с владельцами забегаловки. Маурицио заказал по порции риса детям хозяев и сообщил собравшейся публике, что мы его младшие сестры, одной матери, но разных отцов. Найдя ночлег, мы отправились в монастырь Самдинг на берегу озера. Монастырь этот интересен тем, что монахи там — мужчины, а настоятельница — женщина, знаменитая тем, что в одной из прошлых жизней спасла подчиненных ей монахов от монгольского нашествия, превратив их в свиней. Монастырь Самдинг был полностью разрушен в культурную революцию, и теперь перерождение настоятельницы работает в правительстве Лхасы, что, вероятно, является причиной того, что обитель ее восстановлена без сучка и задоринки и представляет собой большой богатый монастырь.
Мы решили добираться до Самдинга на транспорте, называемом в Азии “тук-тук”,— нечто вроде маленького трактора с тележкой или тележки, к которой приделаны моторчик, руль и сиденье для водителя… Пока мы забирались в полную тряпья и навоза тележку, с нами попросились доехать до монастыря старички тибетцы: “Нам зерно везти, два мешка, не поможете, девочки?” Схватившись друг за друга и за бортики тележки, мы начали наше путешествие в капсуле смерти через солончак. Солончак был волшебно красив, и вороны, и коршуны, и лошади, и яки, и суслики — все там было, а полуразрушенный мостик, а деревушка в кипарисовой роще — но все силы уходили на то, чтобы не выпасть из тук-тука на следующем ухабе…
Монастырь стоял на холмике над деревенькой, куда мы вслед за водителем полезли по короткому и очень крутому склону. На выходе из монастыря встретили мужчину лет сорока и мальчика. “Здорово! — обратился он к нашему водителю. — „Хэлло“ этих ты привез? Сколько взял?” — “Тридцать юаней”. — “С каждого?” — “Со всех”. — “Что так мало-то?” — “Да и так грехов-то много накопил!” — отрезал наш водитель и решительно потопал вверх по склону, где уже заливалась, предупреждая о нашем появлении, собака.
Экскурсия по монастырю в сопровождении очень красивого монаха, зубодробильная поездка обратно на тук-туке, тибетская еда, плохое китайское вино, опять страшный ветер в окна гостиницы и потом наконец сладкие сны о возвращении в Лхасу, которая, наверное, скучает по нам, ждет нас эти два дня на Паркоре, на рынке, в уйгурской хлебной лавке и уже начинает волноваться….
“Маурицио, мы хотим поехать на Лхамо Лацо. Не „что еще за Лацо?“, а озеро, в котором можно увидеть свое будущее. В выходные на пару дней. Еще не знаем как, что тут смешного?” Прелестей путешествия без правил ему хватило в прошлый раз, так что мы собрались на Лхамо Лацо втроем: Дашка, Франческа и я. Лхамо Лацо — озеро в Лхока, по которому определяли следующее перерождение далай-ламы и в котором можно увидеть свое будущее… “Учитель Вандуй, а вы были на озере?” — “Да, ездил, когда был молодой. И будущее видел. Нужно обязательно взять солнечные очки — там столько снега…” Сведения об озере были противоречивы. Некоторые говорили, что весной самое время туда ехать, некоторые — что раньше июня на “встречу” с озером ездить не принято. Поскольку в Лхасе уже наступила настоящая весна, мы решили не слушать тибетцев, которые, как правило, сгущают краски, и поехали в выходные на Лхамо Лацо.
Добираться решили на автобусах, сначала до Цетана — небольшого городка примерно в 200 километрах от Лхасы, потом оттуда до деревушки Гьяца и затем столько же до монастыря, от которого четыре часа пешком до озера. Такие у нас были представления, основанные на данных путеводителей и карт. В Цетане жила моя знакомая тибетка, выдающаяся студентка нашего университета, очень застенчивая и серьезная девушка по имени Цени. “Едете в Лхоку?! Мама говорит, все озеро во льду сейчас, никаких чудес не увидеть. Ну так попутешествовать, конечно, можно. Да, папа ездил. Видел машину — только еще не знает какую. Приедете в Цетан — обязательно заходите!”
Дом Цени оказался огромным, построенным в традиционном тибетском стиле, с большим внутренним двором и двумя собаками, мама — в народном костюме с передником, почти не говорит на центральном диалекте тибетского, что, в общем-то, плохо вяжется со вполне современной студенткой Цени. По обычаю нам налили чая, принесли апельсинов и бананов, предложили ночевать у них, попутно выясняя, куда и когда идут автобусы из Цетана. “А-ци! — объявляет папа, повесив трубку. — Автобус на Гьяца только ушел. Вот только что! Вы бы пораньше приехали — успели бы. Завтра не выйдет, нет… Он ходит раз в два дня, следующий только в понедельник. А-ле… Ну так оставайтесь до понедельника, тогда и поедете!”
Это просто удивительно, как с тибетцами все кажется невозможным! Сначала поехать на озеро — не сезон, потом поехать в Цетан — нет автобуса… Невольно начинаешь гордиться западнической активной жизненной позицией. Наши робкие предположения поехать на попутных машинах папа отмел: “Это опасно. Ой, Цени, дурочка ты, могла бы все заранее узнать, объяснить подружкам, найти автобусы… Эх, дети, поехали путешествовать, тоже мне! На попутных даже не думайте. Ну… можете хоть сходить на рынок, попробуйте нанять машину…”
На рынке выяснилось, что короткая дорога на Гьяца сейчас закрыта на ремонт и машины идут в обход. Цены за нанятые машины заламывали такие, что у нас просто с собой столько не было, и вообще мало было желающих ехать в Гьяца по длинной дороге. После часа толкотни на рынке Цени вдруг бросилась к группе молодых тибетцев, по виду рабочих, и, вернувшись с широкой улыбкой на веснушчатом лице, объявила: “Сейчас в ночь едут в Гьяца! Поедете с ними? Не боитесь?” Какие-то мальчики стоят и хохочут, закрывая от смущения глаза — как-никак три иностранки: “Поехали, — кричат, — девчонки, с нами, к утру доставим в Гьяца!”
Предлагаемый нам транспорт — колонна из шести грузовиков. Некоторые были нагружены бетонными плитами, некоторые пустые, а один был полностью загружен людьми, лежавшими там, прямо в кузове: дети, женщины, мужчины лежали, укрывашись шубами и одеялами, глядя в звездное небо и надеясь к утру добраться до Гьяца… Увидев такое количество попутчиков, мы сразу отмели последние сомнения, поторговались для приличия и поехали к Цени домой за вещами.
Отъезд был назначен на 10 часов вечера, и, как ни странно, в 10 часов и произошел… Нам предложили сесть вдвоем в одну кабину, а кому-то одному в другую, но мы предпочли для верности попроситься в одну все трое. В результате мы были прижаты к друг другу абсолютно вплотную, без возможности двигаться, а я сидела на половину на сиденье водителя, так что ручка коробки передач находилась у меня между ног. Водитель, молодой человек 24 лет, был весьма тактичен, но радовался необычной поездке, как и мы, так что из Гьяца выехали под черное тибетское ночное небо, хором распевая тибетские песни и хохоча во весь голос.
Спать было невозможно из-за тесноты, а дорога была очень ухабистой, и мы только смотрели по сторонам в темноту, пытаясь представить, как красиво бы это все было, если бы мы ехали днем. Но и ночью можно было догадаться, что мы спускаемся в глубь долин, поднимаемся по серпантинам, едем по краю ущелья — и причем очень быстро — не по мощеной дороге, просто по колее, ухабам и лужам… “Так, подождите, девчонки! Чего-то у нас не ладится…” — наш водитель остновил грузовик, шедший, кстати, первым в колонне, и вышел копаться в моторе. Я вышла из машины размять ноги, посветить ему фонариком — звезды как будто спускались с неба, как снег, и вдруг пропадали посреди неба — видимо, там возвышалась гора, невидимая ночью… “Ну что, женушка, пожалуйте в машину!” — кричит водитель под оглушительный хохот девчонок, и мы продолжаем путь вверх по серпантину.
Кроме нашей колонны, других машин нет, потому что поехали мы по той самой прямой дороге, которая закрыта на ремонт, надеясь, что ночью нас никто не остановит. Однако, доехав до ремонтного участка, машины уперлись в закрытый шлагбаумом и остановились. Замелькали фонарики, заходили люди, к нам в кабину залезла какая-то женщина, поговорила с нами и ушла в темноту, а мы все пытались понять, что происходит. Потом Даша разглядела в темноте у дороги палатку. В нее постоянно заходили и выходили люди — видимо, там решался вопрос об открытии шлагбаума. “Он откроет?” — пристали мы к водителю, заглянувшему в грузовик. “Посмотрим… не знаю. Если что — поедем в объезд”. Песчаная дорога была как бы на возвышении метра в полтора, справа в свете фар можно было различить раскопы и кучи гравия, видимо, приготовленные для ремонтных работ, слева же вдоль дороги шло сухое речное русло. “Ничего, сделаем!” — бодро крикнул водитель и побежал к палатке. В полусне я отметила колонну женщин с лопатами, шедших мимо нашей машины в темноту, вероятно, чтобы подготовить по-быстрому объезд для шести грузовиков… Выйдя из машины, мы приблизились к палатке. Водители стояли рядом, подталкивая друг друга и хохоча над тем несчастным, которого никак не удавалось уговорить открыть шлагбаум. “О, иностранки! Приветик! Не хотите товарища попросить пропустить нас — может, совесть проснется у него?” Мы вошли в палатку — на пространстве два на полтора метра там толклось в униженных мольбах уже около часа человек десять, а на кровати лежал не шевелясь ответственный за шлагбаум, укрытый с головой одеялом. “Дядя… вы нас не пропустите?” — все замолчали, слушая нескладную тибетскую речь иностранок. “Там так холодно стоять, и нам обязательно надо проехать. Нас очень много народу, дети маленькие мерзнут…” Долго наши нервы не выдержали, и мы покинули палатку, под малосдерживаемый хохот водителей, которые встречали нас снаружи, как героев. Наш водитель принялся изображать, что ломает шлагбаум. “Денег-то не берет мужик?” — поинтересовались мы, вызвав очередной взрыв хохота… Еще пару часов попыток уснуть в кабине грузовика прервал рев мотора впереди идущего грузовика, который затем на наших глазах спустился с дороги и исчез в глубине долины… Наша очередь — осторожненько спускаемся с почти вертикального бортика дороги в русло параллельно шедшей когда-то реки, потом из этого русла, потом немного по ухабам — и мы снова на дороге… Можно беззаботно ехать дальше по ремонтируемому участку песчаной дороги в непроглядной тибетской ночи, петь песни и смеяться над мужиком в палатке…
Нас разбудил толчок: грузовик остановился. “Пошли чай пить!” — “Да нет, спасибо, мы поспим”. “Эй, — это уже через пару часов, — вылезайте, мы здесь решили ночевать!” В тибетском глиняном домике плакал ребенок, ходила озабоченная ачала, мы попросили одеяла и уснули, несмотря на то, что под окном каждые несколько минут уже кричал петух …
Утро началось с покорения нашими грузовиками перевала под названием Потала — с ударением на этот раз на последнее “а”. Через пару часов мы были вознаграждены открывавшимся видом — тонкий, как будто худощавый, заснеженный горный хребет спускается к перевалу слева, перекрещиваясь и сливаясь с другой цепью снежных вершин, более пологих и низкорослых, а по ту сторону перевала — лето, долина, зеленая, как страна хоббитов, и весь склон покрыт цветущими кустами вроде пионов…
Медленно и печально мы стали спускаться в эту райскую долину, где остановились подождать другие грузовики и остудить натруженные шины водой из придорожной канавы. До Гьяца оставался час пути, и весь экипаж нашего грузовика молча грустил по поводу предстоящей разлуки…
В Гьяца мы сразу пересели в автобус до монастыря Чойкоргел и прильнули к окнам, наслаждаясь пейзажем весенней альпийской долины, усыпанной мелкими сиреневыми цветочками по берегам хрустального ручья, на зеленых островках которого паслись лошади, выглядывали из норок толстые, ужасно смешные барсуки, а вдалеке и у дороги попадались кочевнические становища с тентами, скотом, тракторами и кочевниками…
Чойкоргел оказался некогда огромным, а ныне полностью разрушенным монастырем, вокруг которого разрослось селение из осевших кочевников, дополненное изрядным количеством палаток неосевших. Едва мы вышли из автобуса, к нам подошел какой-то мальчик, как позже выяснилось, охранник порядка, попросивший наши документы и записавший данные в книжечку. В селении мы нашли место для постоя, где нам разрешили спать на кухне у очага — уж очень мы боялись замерзнуть в обычной тибетской гостевой комнате с выбитыми стеклами: все-таки высота монастыря в нашем путеводителе была указана приличная — 5100. Приютила нас молодая девушка, не выпускавшая из рук сверток с младенцем. “Ой, это ваш? Давно родился?” — “Неделю”. — “А это мальчик или девочка?” — поинтересовались мы, с умилением разглядывая торчащее из белых тряпок личико малыша. “Ну… — смущенно отвечала девушка, — вообще это девочка. Сначала это был мальчик, но после превратился в девочку. Это потому, что я ела слишком много мяса, когда была беременна…” — “И это люди, у которых есть дома телевизор с видеомагнитофоном!” — возмущенно пробормотала Дашка.
На озеро мы собирались на следующий день и решили заранее узнать, нельзя ли нанять машину, чтобы туда доехать. Когда за полчаса поисков мы встретили лишь пару человек, стало понятно, что, видимо, ситуация сегодня какая-то особая. Выяснилось, что почти все жители деревни ушли в горы собирать червяков. Впоследствии Франческа вычитала в путеводителе, что окрестности Лхамо Лацо — одна из немногих, если не единственная местность, где водится яца кумпо — некая гусеница, которая на зиму закапывается в землю и засыпает, а весной у нее на голове вырастает особое растение. Тогда этот тандем собирают, заспиртовывают и полученную настойку активно используют в лечебных целях. Так что в начале весны жители деревни Чойкоргел от мала до велика собирают яца кумпо, чистят, а потом продают и используют, тем самым тесно переплетая с гусеницами свою повседневную жизнь.
Когда мы вернулись к нашей хозяйке, кухня, где нам предстояло спать, была полна народу. Пришел муж девушки, оказавшийся мальчиком двадцати лет, и чуть не сошел с ума, обнаружив, что вот прямо у них в доме будут ночевать три иностранки. За столом сидел пожилой мужчина, видимо, посещавший дом приютившей нас четы для того, чтобы молодая хозяйка ставила ему капельницы. Игла капельницы была вставлена в вену на тыльной стороне его ладони, а свободной рукой он курил. Ребенок спал на руках у пожилой женщины, похожей на мать девушки. Конечно, мы были гвоздем сегодняшней программы, и в ближайшее время лечь спать не представлялось возможным. Однако было тепло, и на следующее утро мы чувствовали себя вполне выспавшимися и бодро отправились к озеру пешком, обгоняемые полчищами сборщиков яца кумпо.
Как выглядят вообще дороги в Тибете? Они идут из долины в долину, то есть вертикально вверх, потом вдоль долины прямо и ровно, потом, если надо повернуть, снова вертикально вверх, затем снова по долине… Поскольку машины не могут ехать вертикально вверх, эти части дороги строятся серпантином, который пешком можно сильно сократить, если срезать по вертикальным тропкам. Так мы и стали делать и благополучно взобрались в первую долину. Долина была вся покрыта инеем, и от этого блестел не только снег, но и трава и цветы, и горы и камни, и речка и шатры кочевников — все казалось вырезанным из фольги… Поднявшись в следующую долину, мы снова пошли вперед по дороге, и тут Фра стала отставать, жалуясь на отсутствие кислорода. Даша же ушла несколько вперед, и таким образом наша небольшая группка рассредоточилась по схваченной морозом каменистой дороге, то и дело пересекаемой полузамерзшими ручейками. В глубине души мы рассчитывали, что кто-нибудь приедет и подвезет нас, но ничего подобного не происходило, а дорога снова пошла вверх, и мы углубились в сокращающие путь тропинки. Постепенно стало понятно, что дорога кончилась и осталась только ледяная тропка, по которой надо идти вверх. Это было довольно трудно, но весело и почти не страшно, и, главное, до озера было уже близко. Стоило мне пошутить, что, если мы ошиблись дорогой, то Дашка скажет нам заранее, поскольку она ушла далеко вперед, как мы увидели спускающуюся нам навстречу Дашку. “Там нет озера! Дорога не та…” — плачущим голосом крикнула Дашка, и горы тихо повторили ее слова. Тишина на этой высоте была физически ощутимой, звуки будто ударялись о каждый кристаллик снега в отдельности и о стены обступившего нас белого дворца целиком… Мир будто состоял из снега, и ничего, кроме белых вершин и ярко-голубого, почти черного неба над ними, не существовало. Куда дальше?
Со смешанными чувствами мы пошли вниз, что было, впрочем, гораздо легче, чем идти наверх, и через некоторое время мы увидели дорогу, от которой час назад отошли в сторону. В определенный момент эта дорога заканчивалась следами разворачивавшихся по снегу джипов, и от этого места начинались ступени наверх — на перевал, видимо, тот самый, что был нам нужен. Вся эта картина открывалась нам далеко внизу, и по предложению Франчески мы решили не спускаться, а подойти к перевалу по склону. Склон был покрыт снегом, из-под которого торчали большие камни и снег, путь наверх был крутым и трудным.
“Ну, по верху-то мы играючи пройдем”, — думала я, и мы ползли дальше, переползая с камня на камень, проваливаясь в снег, держась за камни руками и ногами, а камни срывались вниз… Вершина, представлявшаяся нам чуть ли не ровным снежным полем, оказалась довольно узкой, так что на ней можно было сидеть верхом. Так, держась за каменные глыбы и сидя верхом на снежном хребте горы, мы увидели… Озеро Лхамо Лацо, лежавшее метров на сто ниже перевала, было покрыто льдом и засыпано снегом, так что его и не вдруг можно было заметить на дне долины, не то что прочесть в его водах предсказание о грядущей судьбе…
Хотя в тот момент судьбу нашу во многом определял ответ на вопрос, который можно было найти на этой заснеженной вершине под ударами усиливавшегося ветра: есть ли отсюда путь к перевалу и, главное, заветным ступенькам?.. Дорога по хребту представляла собой камни, по которым или между которыми надо было ползти, стараясь не угодить в расщелину, прикрытую снегом. Ветер, и ноги из снега не вынуть, так что каждй шаг падаешь верхней частью туловища, а нижняя стоит в снегу, как в фильмах про альпинистов… Главное препятствие на нашем пути — расщелина неизвестной глубины — показалось мне непреодолимым, но Даша просто наугад пошла по снежной кромке, соединявшей нас с продолжением пути, и мы последовали за ней, надеясь, что под снегом скрывается нечто каменное и устойчивое… Когда мы наконец добрались до места, где можно было идти вниз, мне казалось, что это озеро сотворило чудо…
В деревне нас уже ждал желающий заработать владелец джипа, чтобы отвезти в Гьяца, чем мы с удовольствием воспользовались.
Гьяца оказался почти полностью китайским городом, в котором мы встретили всех, кого встречали в Чойкоргеле, а кого не встречали — познакомились теперь, нашли место для ночлега, поели и легли спать… Через час я проснулась от того, что не могла держать закрытыми глаза. Открытыми, впрочем, их тоже было больно держать, а кроме того, раз в три-четыре минуты становилось ужасно больно, как будто о глаза кто-то тушил сигареты. С Франческой, как выяснилось, было то же самое, и, причитая каждая на своем языке, мы на ощупь пошли в уже закрытую аптеку, где нам продали капли, закапывание которых привело к исчезновению приступов, но закрыть глаза я по-прежнему не могла. Наутро мы, как в какой-нибудь голливудской комедии, купили одинаковые черные очки, погрузились в автобус и поехали… Но к середине пути я смогла закрыть глаза и заснула, мечтая о полумраке родной комнаты в общежитии, горячем (если солнечная батарея нагрелась) душе и обеде в любимом “Вегетарианском доме”…
Один из тихих общежитских вечеров, когда я лениво переводила что-то к завтрашнему уроку, размышляла, что бы еще съесть, и ждала, когда Фра позовет смотреть футбол, прервал телефонный звонок. “Юлек, привет! Ну я все-таки собрался к вам приехать, — затараторил Женька, мой бывший одногруппник, ныне проживающий в КНР, в городе Тяньцзине, тоже в качестве иностранного студента. — Так что двадцать пятого ждите, самолет из Ченду. И… мы поедем на Кайлас?”
Кайлас — одно из главных мест паломничества в Тибете. К статной, широкой, пирамидальной формы горе стекаются отдать дань почтения тибетцы, вне зависимости от того, исповедуют они буддизм или древнюю тибетскую полушаманскую религию бон, индуисты, туристы, искатели Шамбалы, атлантов и вечной жизни. По-тибетски гора называется “Снежный драгоценный учитель” и воспринимается тибетцами как бесспорно живой хозяин этой местности или даже всей земли.
Кайлас вообще находится очень далеко от Лхасы, в западной части Тибета, холодной и безлюдной Нгари. В связи с этим, а также с режимом получения разрешения на въезд туда от китайских властей единственный легальный способ поездки на Кайлас — на джипе, нанятом через турагентство. Для уменьшения расходов можно найти четыре-пять человек, желающих поехать, чем я и занималась в ожидании Женьки. Сначала с нами согласилась ехать Франческа, а потом мы нашли по объявлению мальчика с девочкой из Дании, Селину и Симона, после чего наняли джип на тринадцатидневную программу путешествия. Мы собирались посетить озеро Маносаровар, единственное из четырех священных озер, на котором мы еще не были, разрушенное в X веке древнее царство Гуге и саму гору Кайлас, вокруг которой мы планировали по тибетскому обычаю обойти пешком
Все началось в лучших тибетских традициях: наш водитель Церинг сказал, что старую дорогу до Шигацзе, по которой мы собирались ехать, чтобы взглянуть на бирюзовое Ямдок Юцо, сейчас ремонтируют, и нас, возможно, не пропустят по ней до конца рабочего дня. Несмотря на это, мы настояли ехать по старой дороге, не без труда погрузились впятером в джип и поехали. В машине Женька углядел проигрыватель дисков, и мы набрали с собой кучу, но, как выяснилось в первые несколько минут пути, ни один из них не играл. Играл только водительский диск “Эйс оф Бэйс”, и под эту жизнерадостную музыку мы начали путь по склону горы. Внизу зеленела река, сверху нависала гора, и дорогу правда в некоторых местах чинили, но мы ехали в обеденное время, и никто нас не задерживал. По окончании асфальта про диск пришлось забыть, и мы стали слушать тибетские кассеты, не подозревая, какими родными они станут нам к концу путешествия…
К следующему деню мы проехали огромный, распластанный на несколько долин Шигацзе, и возвышающийся над ним монастырь Ташилунпо строго поблескивал нам вслед золотыми крышами. Дорога была неасфальтированной, но ровной, нас окружали цзанские домики, обложенные навозом, — правда, нигде нет столько навоза, сколько в Цзане, казалось бы, мы уже и топили печку им, могли бы привыкнуть — но все еще было смешно и странно… Из него можно было бы целый дом построить, наверное… Так, перешучиваясь и постепенно проникаясь взаимной симпатией, мы ехали и ехали и к вечеру прибыли в город под названием Сага, перед которым нам предстояло пройти проверку на посту охраны порядка. Это вообще-то было непросто, потому что мы с Женей догадались оставить паспорта в Лхасе. Фра с обычной категоричностью ругалась на китайские власти по-итальянски, Саймон и Селина ели орешки, Женька нервно бегал, я представляла, как стыдно будет перед всеми остальными, если из-за нашей оплошности нас не пропустят, водитель ходил от поста к машине, спрашивая нас время от времени, точно ли у нас нет паспортов, а работники поста играли со щеночком, на голову которого тоже обрушилось немало итальянских ругательств.
В конце концов я достала бумажку со лхасской пропиской — тот самый “пар”, который спас положение в нашем путешествии на Ямдок Юцо, и в ней оказался написан номер моего паспорта, которому проверяющим нас надобно было сличить с номером, указанным в разрешении на въезд в Нгари. Таким образом вопрос со мной был решен, и Женька, подумав немного, достал какую-то абсолютно непрезентабельную бумажку давно просроченной страховки, чудом не выкинутую, в которой тоже имелся номер его паспорта. Этот кусочек мусора удовлетворил милицию, и мы получили разрешение въехать в Сага. Городок этот, полный китайцев, видимо, в силу близости к непальской границе, имел какой-то неуловимый шарм. Кроме того, нас нагнала группа индусов, которые в белых юбках и с голыми ногами, с черными лицами и красными тикками (точками посередине лба) — как они привыкли ходить в жаркой Индии — ехали на поклонение Кайласу, надев поверх ватники и шерстяные шапки, и очень страдали от холода. Мы переночевали в отеле, имевшем неравное количество этажей на одной и на другой стороне и наполненном запахами и звуками индусов, и наутро поехали дальше — в Паянг.
На следующий день наша группа стала еще более сплоченной, а дорога — еще более пустынной. Женя пылился в багажнике, мы заботливо предлагали друг другу места у окошка и спереди, угощали друг друга изюмом, подпевали тибетским песням из радиолки, пока не прокололось колесо. Наш немногословный водитель поменял его, а потом сказал мне, что вообще это очень плохо, потому что запасное колесо у нас только одно, и, если проколется второе, нам будет не на что его поменять. Я сказала, что ничем помочь не могу, и думаю, что колесо не проколется. Я была неправа. Под конец дня он снова остановился, пнул колесо ногой и вызывающе сообщил мне: “Ну, вот у нас и нет колеса. Много вас, пять, тяжелые вы, плохо это, вот колеса и летят”. — “Может быть, это не связано с людьми, — возразила я. — Все сидят сзади, а лопаются передние колеса…” — “Конечно, связано, машина-то одна! — раздраженно бросил водитель. — Позвони в агентство, скажи, что колеса лопаются!” — “Что агентство-то сделает? Надо подождать, пока машина приедет какая-нибудь, и попросить у них запасное, до Паянга. Там можно наше залатать”. — “Они не одолжат!!! — заорал водитель. — Никто нам ничего не одолжит!!!” Тихонько отвечая водителю по-русски, я отошла от машины и присоединилась к датчанам, поглощавшим какие-то припасы, сидя на обочине дороги.
Первый же проезжавший мимо грузовик с удовольствием отдал нам колесо, и мы благополучно добрались до Паянга со смутным чувством вины, что нас пять и мы очень тяжелые, рассуждая при этом, что зато мы очень худые, и вообще это джип, а не велосипед, и мы горное снаряжение и коловороты с собой не везем, что за хрустальные колеса такие! “Наверное, он наши хорошие колеса продал еще в Шигацзе, теперь волнуется, что в агентстве заметят”, — пошутил Симон, когда мы расстались с водителем до следующего утра и остались наедине с местом нашего ночлега — Паянг.
Паянг оказался довольно обаятельной деревней посреди полей, с видом на снежные горы, населенной в основном неприветливыми кочевниками, чьи шатры разбросаны еще на пару километров вокруг. Весь Паянг наполнен яками, лошадьми, баранами, козами и собаками, а поля вокруг него кишат трупами и костями оных, а также всяким человеческим мусором вроде ботинок и тряпья. В общем, место красивое и суровое, впечатляющее пустынностью и, можно сказать, нищетой, даже в сравнении с не слишком богатой по общим меркам Лхасой. Впрочем, это можно сказать про весь огромный район Нгари.
В Паянге было уже довольно холодно, мы приоделись и пошли погулять, пофотографировать закат и поесть. Дети бегали за нами, выпрашивая деньги, а потом мы наблюдали, как те из них, кто учился в школе, покидали ее и разбредались бурным потоком по степи к своим шатрам.
Пока мы гуляли по степи, завидев нас издалека, к нам степенно направилась живописнейшая старушка с маленькой внучкой. Она медленно шла по топкому полю, опираясь на палочку, но степенно и уверенно, и потом обе они сели в двух метрах от нас. Ребята стали фотографировать ее яркую одежду, испещренное морщинами лицо с впалыми, почти невидными глазами, а она сидела на земле, подогнув ноги в одну сторону… Возник вопрос, уместно ли дать ей денег, но тут она сделала некое движение рукой, которое мы истолковали как просьбу и, вручив ей некоторую сумму, ушли, притихшие… В Паянге мы тоже ночевали вместе с индусами, которые ночью молились все вместе в одной комнате, а утром прочищали рты со страшными звуками, а также просили у тибетцев горячей воды по-английски, наивно полагая, что их поймут… На другой день дорога была впечатляюще пустой, горы вокруг и впереди, машина медленно ползет по дороге или вдоль нее из долины в долину, и раз в час встречается что-то вроде селения или просто домик или горстка шатров. На полях иногда попадались дикие косули, а также домашние лошади и огромные стада коз и баранов. Через некоторое время мы, не проколов колесо, доползли до перевала, с которого было видно и фосфоресцирующую голубую полоску озера, и степенную фигуру Кан-ринпоче — Кайласа. На этом перевале некоторые тибетцы — из других машин — бросились простираться и обходить кругом скопление флажков, отмечающих этот перевал.
Мы поселились в домик прямо на берегу озера, неподалеку от небольшой деревеньки, где не было света и вообще ничего, кроме кроватей, не было. Сначала мы пошли гулять на озеро, спокойное и счастливое под вечерним солнцем, с топкими берегами и теплой водой. Пройдя мимо палаточных городков индусов, видимо, обходящих озеро кругом, мы подошли к воде и полезли ходить по ней, несмотря на обилие каких-то мелких креветок, которые цеплялись за ноги. В городке мы попытались найти упомянутые в нашем путеводителе горячие источники, но они оказались загнанными в неприятные ванные внутри грязненького домика, так что мы ими пренебрегли.
Наутро мы встали до рассвета и отправились в дальний путь в древнее царство Гуге. Если предыдущим днем дорога была пустынной, то теперь она стала просто необитаемой. И не сказать, чтобы это было приятно. В этот день мы, безусловно, видели гораздо больше косуль, чем населенных пунктов, и вообще было как-то неуютно… Сначала мы двигались по пустыням-долинам, перебирались вплавь через поперечные речки, один раз нас пересадили даже в подоспевший грузовик, чтобы не утопить джип, про который можно было снять длинную и убедительную антирекламу “Тойоты-Лэнд-Крузера”, а потом стали карабкаться на перевалы.
Дорога размытая, обрывы, джип идет вверх и вниз под почти прямыми углами, по бокам еще как-то пасутся яки, которые при приближении джипа бросаются с дороги вниз, так что создается полное впечатление, будто это их последний прыжок в жизни… И главное — один перевал, потом второй, потом третий, вверх-вниз, вверх-вниз, и — никого на много миль вокруг… По левую сторону на горизонте появились знаменитые песчаные горы, которые называют “лунные горы”, будто кудрявые или мраморные или как раковины — с удивительными узорами, прорисованными, видимо, дождями, а над ними у горизонта встают снежные Гималаи… “Жень, видел когда-нибудь Индию?” Снова вниз, снова наверх — на песчаное плато, где-то на горизонте пылит обогнанный нами грузовик, полный овец, и линия электропередач заворачивает налево, к узорчатым горам… Наш молчаливый шофер вылезает из машины (только бы не колесо!) и задумчиво смотрит на развилку. Читает давно поваленный дорожный знак, потом садится в машину и решительно едет по неприметной среди песков дороге, ведущей налево. Вскоре мы уже едем посреди этих причудливых гор, которые выглядят рукотворными произведениями древней архитектуры, руинами величественных храмов и дворцов, с колоннами и арками… Постепенно мы начинаем спускаться и наконец оказываемся на берегу реки, откуда виден веселенький новенький китайский городок на противоположном берегу, построенный прямо в середине этой песчаной чаши… Это Занда, отправной пункт по пути к Гуге. Странное место, но при виде его все мы вздохнули с облегчением. Жаркий городок, засыпанный медовыми дынями, наверное из Индии, можно даже было назвать гостеприимным, особенно после недели, проведенной в холодной пустыне Нгари, среди замерзших рек, ячьих черепов и диких косуль…
В двадцати пяти километрах отсюда лежала некогда грозная столица тибетских правителей — Гуге. Суровый царь Еше Од приглашал в свой дворец и в окрестные монастыри лучших мастеров из Кашмира, держал соседние племена в постоянном страхе ожидания сокрушительного военного похода, отстраивал в песчаных горах новые и новые пещерные города и храмы… В X веке вся его плодородная страна была обращена в небытие жестокими воинами из Ладака, и кто знает, может, это и лучше, чем разрушения, которым подверглось бы Гуге в культурную революцию, не будь оно к тому времени уже тысячу лет, как разрушено…
Развалины царства Гуге сейчас — это настоящий мертвый город… Между двух рек холм все из того же песка, верх его венчает красное здание, и какие-то следы монастырей видны на его склоне, а посередине весь холм изрыт ходами и пещерами, когда-то обитаемыми и живыми… Храмы незабываемо красивые, с фресками в причудливо смешанном, почти индийском стиле, повторяемые в росписи потолков, но все пережженные, залитые водой, пустые ниши от скульптур, ноги, руки, головы, просто горы глины на месте статуй… Пещеры, где жили люди, очень низкие и неглубокие, но с несколькими комнатами, с возвышениями для кроватей, с полочками для образов и подношений богам… Постепенно путь вверх уходит внутрь этой горы, и надо продолжать подъем по песчаному туннелю с лестницей и редкими окнами… С вершины холма открывался непередаваемый вид на мертвый город: будто дожди уничтожали песчаные постройки, таявшие как мороженое, а неутомимые его жители отстраивали поверх новые и новые дома и храмы…
На обратном пути мы вошли в пещерку с табличкой “Зимний дворец” и обнаружили там темный туннель с крутой и узкой, как шахта, лестницей, ведущей в сердце горы. Решив, что это путь вниз, мы включили фонарики и полезли вниз, держась за заботливо натянутую кем-то веревку, которая привела нас в помещение с пятью достаточно просторными комнатами, парой окон и тупиком в конце — зимний дворец! Настоящая нора! Удивительно представлять, как там зимой жили древние правители Гуге, прислушиваясь к вою ветра снаружи, снимая нагар со свечей, бормоча молитвы и заклинания…
На следующий день мы проделали все тот же страшный пустынный путь в обратном направлении: коралловые горы, песчаное плато, вертикальные перевалы, пустыня и знаменитые дикие ослы “кьянг”, похожие на зебр, только без полосок. Подехав к Кайласу, мы попали в ужасно неблагополучный, полуразрушенный, полунедостроенный мокрый городок Дарчен, с которого начинается путь вокруг священной снежной горы. По заселении в гостиницу нам предстояло пройти регистрацию в здании полиции. Конечно, из-за отсутствия паспортов нам с Женей пришлось встречаться с главой участка лично. Мужик был здоровый, с лицом-кирпичом и голосом волка из “Ну, погоди!”. На наше приветствие он с видимым удовольствием отвечал: “Значит, паспортов нету у нас! Как вы так могли не привезти паспорта! Вы же иностранцы тут! Вот вы приехали, как я могу знать, откуда вы и куда, если у вас нет паспортов?!” — “Мы учимся тут, нам сказали в университете, что можно ехать без паспортов, только со студенческими, теперь мы поняли, что это очень глупо и мы создали многим людям проблемы, но паспорта все равно в Лхасе, простите нас…” — бормочу я. Ответ моего собеседника прост и неоспорим: “Нет!” Когда он понял, что Женя не понимает по-тибетски и, таким образом, он, охранник порядка, упускает половину положенного удовлетворения, он перешел на китайский. “Например, если я приеду в Россию. Я кто — я китаец. Я китаец! — повторил он, будучи самым настоящим тибетцем. — Я китаец?” — спросил он у нас. “Да, китаец…” Отмолчавшись около получаса, мы с радостью отметили, что он перешел на пережевывание сообщения о том, что он мог бы нас оштрафовать, но очень добрый и поэтому пустит просто так, если мы усвоим, что надо всюду с собою брать паспорт…
Утро встретило нас проливным дождем. Мы решили, что у нас есть время позавтракать перед трехдневным обхождением вокруг Кайласа, пока льет дождь, но он перешел в снег… В любом другом случае мы просто дождались бы следующего дня, но время у нас было строго распределено, так что около двенадцати, надев дождевики, мешки на головы, на ноги и на рюкзаки, мы отправились в путь. Идти, как выяснилось, было не очень трудно, хотя снег не прекращался, и ничего, включая Кайлас, не было видно.
Тропинка шла более-менее ровно по низу долины, без особых трудностей. Дойдя до пары шатров с импровизированной харчевней, мы встретили там наших старых знакомых индусов, которые пересаживались с машин на лошадей и грузили пожитки на яков. После этого мы все время видели их впереди и стремились догнать, чтобы хватило места в монастыре, в котором нам всем, так или иначе, предстояло ночевать… Почти у самого монастыря, когда на шестой час пути мы обогнали индусов, вдруг стало видно, что от монастыря нас отделяет река. Симон пошел куда-то далеко вверх по течению, а мы решили перейти ее по камням. Речки здесь обычно довольно мелкие, разделены на несколько потоков и все в камушках, но некоторые из этих потоков на самом деле глубокие, и так с ходу их не перейти. Когда мы были уже примерно на середине, стало понятно, что дальше речка становится глубокой. Промочив ноги, мы перешли холодный поток вброд и побрели наверх в монастырь, где нас уже ждал саркастичный Симон, нашедший вверх по течению мост.
У входа в монастырь нас встретил монах и повел по сотне лестниц наверх, все наверх и наверх — какое мучение для усталых ног… Входная дверь монастыря вела во двор, в котором была лестница на терраску на втором этаже, где под навесом жалось человек двадцать тибетцев, угрюмо глядевших на нас. Мы прошли мимо них на кухню, где было наконец сухо, горела печка, а подле нее сидело очень много народу, включая трех немок. Мы уселись у печки, пытаясь высушить одежду, содержимое рюкзаков и сами рюкзаки, но людей в кухне становилось все больше, и мы попросились туда, где нам можно будет лечь спать. Нам был предоставлен выбор между комнатой с кроватями, где уже спали четыре человека, и храмовым помещением со скамейками для службы. Мы выбрали второе и удалились, залезли в мокрые спальники и легли спать.
Следующее утро пробилось в храм через стеклянную часть крыши, и стало ясно, что солнышка нам не видать. Делать нечего — мы собрались, завернули рюкзаки в полиэтиленовые мешки и пошли. Сразу за мостом дорога шла вверх. Это было тяжелее, чем можно было предположить, хотя, к счастью, дождя и снега на этот раз не было. Однако нам приходилось останавливаться через каждые двадцать шагов, чтобы отдышаться. Миновали мы “кладбище вещей”, где по традиции надо пройти символическую смерть, оставив что-нибудь из одежды; перешли долину и стали подниматься на перевал Долма-ла: 5630 метров — самая высокая точка на Земле, на которой я была. “Какое мучение идти вверх с рюкзаком на спине на такой высоте, как можно по своей воле заниматься этим всю жизнь?!” — размышляла я об альпинистах, пытаясь не потерять из виду красную куртку Франчески, маячащую вверху по тропе… Пошел град, причем такой острый и сухой, как будто льдинками тебе стреляют в лицо, и они впиваются в кожу, да еще ветер сносит, так что даже не присесть отдохнуть… Члены нашей группы скалолазов-любителей и плакали, и замыкались в себе, и начинали вдруг петь или кричать — и становилось понятно, почему нужно пройти символическую смерть и как это сделать.
Как ни странно, мы дошли до перевала, повесили купленные для этого в Дарчене флажки и стали спускаться — тоже по очень крутому склону, но это уже не имело значения: идти-то надо вниз! Один из обогнавших нас тибетцев сообщил нам, что за перевалом есть шатры, где можно попить чая, и, подогреваемые этой мыслью, мы почти бежали с горы вертикально вниз. Когда мы наконец дошли до этих шатров, сносимых ветром и заваливаемых снегом, и сели на пол, стараясь, чтобы снег не залетал внутрь, ко мне подошел старенький тибетец из соседнего шатра. “Вы говорите по-тибетски?” — “Да, немного”. — “Там у человека сломана нога”. А, иностранец сломал ногу, думаю, надо перевести, наверное… “Помощь нужна?” — “Да-да…”
В соседней палатке под грудой одеял лежит старушка тибетка. Сломала ногу. А я что могу? “Я, — говорю, — медицины вообще-то не знаю совсем. Могу вот обезболивающее дать, если надо”. — “Да-да”, — радостно говорят тибетцы и начинают показывать мне ногу старушки… “А когда вы ее сможете отвезти в город?” — “Завтра-послезавтра”. — “А как?” — “На лошади…” Седые женщины и мужчины-паломники со скорбными морщинистыми лицами, в кожаных передниках — для простирания — смотрят на меня, как если бы я могла одним словом немедленно излечить бабушку и вообще решить все их трудности, стоит только хорошенько попросить…
Тем временем в тот же шатер сели пить чай канадские туристы, с которыми мы уже встречались по пути на перевал. “Может быть, ты их спросишь, — говорит Симон,— не дадут ли они лошадь?” “Нет, не врачи ли они!” — “Простите, среди присутствующих нет врачей?” — “Да-да, — говорят все трое канадцев, — а что?” — “Там человек сломал ногу”. — “Где? Это кто-то из вашей группы?” — “Нет, это тибетка”.
В шатер тибетцев я вхожу с ликованием на лице: “Я привела настоящих докторов!” Начинается осмотр поврежденной конечности, я перевожу: “Как вы упали? Отекают ли у вас обычно ноги? Можно ли посмотреть вторую ногу?” Потом они накладывают ей шину из ее же бамбуковой тросточки, распиленной пополам, — единственная подходящая деревяшка, котоую удалось отыскать в окрестностях перевала Долма-ла. Мои друзья зовут меня идти дальше, так как уже поздно, но я не могу оторваться от перевода: “Необходимо как можно скорее отправить в больницу, до больницы эту конструкцию не снимать, держать ногу приподнятой, есть красные таблетки каждые пять часов три штуки, запомнили, дедушка, как надо принимать? Повторите пожалуйста…”
Когда мы продолжили путь, уже вечерело, но погода исправилась, и карабкаться вверх было больше не надо… Наконец прошли всю долину, солнце уже начинало садиться, но никакого намека на монастырь видно не было. Тут мы встретили тибетскую семью, не слишком приветливую, которая, впрочем, согласилась взять нас с собой до монастыря. Дойдя до монастыря, мы немедленно повалились на кровати в некотором подобии гостиницы и уснули, не в силах пошевелиться.
Наутро болело все. Последний день пути должен был вновь привести нас в Дарчен, и, согреваемые этой мыслью, еле шевеля ногами, мы собрались и пошли. Путь обещал быть коротким, погода была хорошей, но каждый шаг давался с мучением — в основном из-за рюкзака… В Дарчене мы погрузились в джип и отправились в далекий обратный путь. К приезду в Паянг у меня резко поднялась температура, так что я ничего не помню… Огни, рев моторов, опять индусы, джипы и выпрашивающие денег дети проникали из реальности в сон и обратно — так я засыпала, очистившись от всех грехов после обхождения священной горы Кайлас…
Летние дни в Лхасе наполнены запахами цветов и сырости: дождевые облака из Индии порываются в этот период через Гималаи и обрушиваются на горы дождями и снегопадами. Франческа уже уехала, и Дашка вскоре собирается домой. “Слушай, ты не хочешь съездить на выходные в Конпо?” — спрашиваю ее. “Да… ты знаешь, я боюсь, что я уже не успеваю… мне еще посылку посылать…”
Конпо — особый регион Тибета, лежащий к югу от Лхасы и ниже ее, соответственно, климат там гораздо теплее. Все тибетские фрукты привозят оттуда. Люди, которые там живут, одеваются в платья наподобие тех, что девочки вырезают для бумажных кукол — не сшитые по бокам, держащиеся на плечах и поясом. Головные уборы женщин — цилиндрической формы, отороченные яркими лентами из твердого материала, выходящими за пределы шляпы. У мужчин — треуголки с полями, как у средневековых рыбаков. В древности здесь было государство отважного царя Гесара, героя тибетского эпоса. В долинах до сих пор видны разрушенные смотровые башни, на которых, завидев вдалеке наступающего врага, воины разжигали костры… Когда противник стал бесстыдно нападать на границы, похищая скот и запасы зерна, с расчетом на то, что воины Гесара не согласятся уйти в военный поход перед празднованием Нового года, не совершив необходимых ритуалов и не отведав праздничных яств, мудрый царь повелел отметить начало года немедленно, после чего повел дружину в поход и наказал самодовольного соседа. И по сей день Новый год празднуется в Конпо на два месяца раньше, чем в Центральном Тибете,…
Горы в Конпо низкие, зеленые, совсем как в Китае или Непале. Погода тоже: все лето дожди, на горах и на воде низко-низко лежит туман или облака — не поймешь. Посреди гор, укрытое молочным одеялом сырости, лежит озеро. Зеленое, как крылья экзотической бабочки, теплое и спокойное, бесконечно глубокое — откуда эти краски? Небо, белое и тугое, начинается почти от самой воды… Что за сокровище прячет в этом озере Нага, если сияние его насыщает воду этим небывалым цветом? Берега покрыты кудрявым, буйным, почти тропическим лесом, уходящим по склону горы вверх в облака. Такой же лес покрывает островок, скрывая от посторонних глаз древний скит. Когда-то отшельник-тантрист в поисках уединения поселился в хижине на этом острове и медитировал в первобытной тишине, прерываемой всплеском рыбы в воде и криками птиц в кронах деревьев. Долгие века это сказочное место служило домом для отшельников и отшельниц, практикующих учение… Два храма и домик, спрятанные среди деревьев на островке, от берега до берега не больше ста шагов…
В этом монастыре, который вместе с островом кажется вечно парящим посреди зеленого неба и тумана, вдалеке от людей и от самого времени, живет одна монахиня, ани Памо Долма. Молодая женщина в пурпурной монашеской одежде и в красной шерстяной шапке на обритой голове, смешливая и застенчивая. Плеснув мутную воду из миски в канавку за домом, она, крепко ступая кроссовками по мокрой траве, подходит к берегу. На старой, но еще негнилой доске она садится на корточки, собрав в левой руке полы юбки, правую, голую по плечо, погружает в изумрудное зеркало озера, набирая воду в миску. Ставит перед большой веселой собакой, которая сразу вскакивает и начинает танцевать на цепи, чтобы хозяйка — будь она ани или кто угодно — осталась поиграть или спустила с цепи… Но красная юбка ани уже около дома: “Таши! Момо еще остались?”
Таши — древний старик с маленькими бесцветными глазками, затерявшимися на его скукожившемся от солнца и ветра лице, всегда в конпоской шапке-треуголке, кряхтя встает со стула на кухне, куда, принеся дыхание улицы, тумана и даже минутное веселье пляшущего на цепи пса, уже вошла ани. Таши заведует монастырской кухней и разделяет с ани тихие зеленые дни посреди тумана и скромные вегетарианские трапезы. Когда кончается мука или чура — сухой творог, лук или картошка — он, все так же кашляя и кряхтя, отталкивается веслом от заколдованного острова, почти не волнуя густой воды, останавливает лодку у противоположного берега, поднимается к дороге по длинной, еле заметной каменной лестнице, скрывается за поворотом горной дороги и теряется где-то в реальном мире, далеком и невообразимом, если смотреть ему вслед с монастырского острова…
Момо — пельмени. Вчера Таши слепил штук тридцать, с чурой, луком и перцем, сытные и ароматные… Старик сам съел штук пять, отнес десять монахине в храм, где она провела весь вчерашний день — не то молилась, не то убирала там пыль и мышиные следы, не поймешь… “Если разогреть оставшиеся — получится прекрасный обед”, — степенно ответил он Памо Долме. А пока можно поесть помидоров, которые из каких-то благодатных краев принесла несколько дней назад Памо Теки — старшая сестра монахини. Она приезжала навестить отшельницу и отмолить дурные мысли, слишком сильную любовь к детям да ссоры с мужем — а других грехов-то и не набралось у Памо Теки за то время, что в монастыре не была… Помидорки сладкие, маленькие, целую корзинку принесла сестра, да все как-то жалко было ани за них приниматься — таким красивым ярким пятном они стояли на древней закоптелой кухне… Да уж, наверное, пора, прав Таши, проку никакого, если испортятся… В полумраке кухни молча съела несколько ягодок, пока не залилась во дворе собака. Неужели приехал кто? Подобрав юбку, ани снова застучала кроссовками по мокрой густой траве, пошла к берегу, наклоняясь под ветками орешника, светло-зеленые блестящие листики так и лезли в лицо и застревали в складках темно-красного платья. На берегу подняла голову на дорогу — по ней куда-то ехала машина, неуклюже и осторожно ворочаясь на серпантине. Постепенно ее становилось не видно, лишь белое пятнышко мелькало вдали на фоне яркой зелени, покрывающей горы, темнеющей ближе к вершине, тонущей в тумане… Небо будто садится на горы влажным покрывалом, приглушая звуки и чувства, пряча этот край от любопытных взглядов… От белизны тумана или неба резануло глаза, Памо Долма прикрыла их широкой рукой и прищурилась, поднимая уголки губ, совсем как старик Таши…