Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2007
* * *
Раз в десять часов, когда я просыпаюсь, и днем,
Когда я готовлю обед и видна через штору
Колдующей тенью над невероятным огнем.
Его не смущают ни пятый этаж, ни погода, —
В свой час неизменно садится на скользкий карниз,
Брезгливо и жадно, как дети глядят на урода,
За мною следит и, пугаясь, срывается вниз.
И я ритуал молчаливый опять повторяю:
Окно растворяю, транжиря тепло батарей,
Свое самолюбие снова в зерно претворяю,
Себя представляя любимицей птиц и зверей.
В картине, где я — окруженная стаей красотка, —
Ворчит неизменный в растянутой майке сосед,
Боящийся птичьего гриппа, глистов и чесотки,
Грохочущий форточкой на воркованье в ответ.
Он прав, как страна, объявившая птиц вне закона:
Ведь ради ребенка не только ворону убьешь.
Но стук о картонку кормушки, тот звук заоконный
На сердцебиение гулкое слишком похож.
Не знаю, куда мой нахлебник потом улетает.
Все некогда остановиться и пристально вслед
Смотреть в голубое холодное небо, гадая, —
Ведь в нем до утра ничего голубиного нет.
* * *
“Негде главу преклонити…” — Господь сказал.
В гостеприимной и православной России
храмом для них служит спортивный зал.
Только закрыв глаза, представляю:
ниши,
мутный витраж,
мягкой свечи слеза,
руки Мадонны, словно бутон, а ниже —
строгий священник служит.
Спортивный зал
пахнет мячом, маты вместо скамеек,
крест деревянный на парте школьной,
над ним
и над святыми дарами, качнуться не смея,
круг с баскетбольной сеткой — пойманный нимб.
Я попытаюсь не вспоминать хотя бы
меткий бросок, мощный толчок ноги.
Рядом со мной — медленный, низкий, слабый
голос, поющий Санта Лючии гимн.
Лучше уж не отрываться от нотного стана
сложной молитвы;
вот и священник над ней
“Ave Maria… Amen…” — твердит неустанно.
А на стене — “Быстрее, выше, сильней!”
Утром придут, выметут крошки причастий,
девять кругов разминки, игра, жара…
Крику судьи будут ответом части
шведских молитв, не долетевших вчера.
Ксения
Кладбище сырое задышало,
Шевеля травой и там, и тут.
Лбами прислонясь к стене часовни,
Софринских иконок невесомей —
Прихожанки благодати ждут.
Славословят и в душе, и всуе…
Вот бы показать им ту, босую,
Грязную, в мундире у дверей:
Усмехнется,
сдунет прядь над глазом,
Повторяя нарочито басом:
— Я теперь не Ксения — Андрей.
Я теперь вдова, а не жена.
Я теперь мертва, а не жива.
Боже, в наше время унисекса,
Верности до слабого рефлекса,
Гордости до первого колье, —
Не смешны ли эти превращенья?
Вызовет ли ужас и смущенье
Сумасшедшая в мужском белье?
Кто сегодня верит в откровенья,
Смерть берет, как камень преткновенья,
И несет, и строит дом другим?
И живет, чужих храня и грея
Только ради Бога и Андрея,
Никогда не бывшего благим?
На иконе все намного проще —
Горбится, шагает и не ропщет
С посохом железная жена.
По кладбищенским дорожкам черным,
Как по кракелюрам закопченным,
К ней идут как к бабе, а она
По-мужски не жалует записки,
Что светлеют далеко и близко —
Мокрые, с прожилками чернил.
Их относит ветер, топчут люди:
“…пусть мой муж всегда со мною будет…”,
“…я хочу, чтоб он меня любил…”
* * *
(комментарии Word:
“Возможно, это бранное слово,
если речь не идет о животном”),
хвост облез…
Нет тебе крова, кроме подъезда, если
Стала ты кошкой с котенком за быстрое лето.
Помнишь, как мы, бело-черные, грелись в кресле?
Грустный инь-янь из прошлого: спать валетом.
Здесь, за трубою, не страшно, — жалеют дети;
Помнишь ту девочку,
ласковую нарочито,
С запахом теплым? Не все так добры на свете, —
Помнишь вчерашнего мальчика? Да не рычи ты.
Кошкой рожденная, в этом не виновата.
Вверх или вниз идущий не прослезится,
Ибо спасая собаку — спасаешь брата,
Если же кошку спасешь — все равно что птицу.
В теле кошачьем, хрупком — древний затворник.
Смейся словам считалки — тебя не осудят.
Кошку с облезшим хвостом убирает дворник.
Где твой котенок? Как тебя звали люди?
* * *
Едва прикасаясь к цветам, высыхающим нежно.
Я их собрала на границе июня и быта:
Как будто для чая, но чтобы вдвоем и неспешно
Гулять, обрывая шиповник полураскрытый.
Эгей, моя лошадь, подарок случайной минуты:
На старой скамейке среди хладнокровного мая
Была ты и хрупкой, и острой, причудливо гнутой,
Но вдруг, оживая и детские ноги вздымая,
Ты свет отразила округлым коленом. Кому-то
Блеснуло в глаза, и зажмурилась в счастье сама я…
Плыви, моя лошадь, по морю цветочному важно,
Ты в розовый тлен окунулась, сиреневой стала.
В коробке осталась обертка —
шуршащий, бумажный
Коричневый кокон с копытца отметиной малой.
А ты поминутно меняться вперед ускакала.
И, мир преломляя, ты стать не боишься невзрачной:
Ты чистому рада и смутному, темному — рада.
Внутри, как вода, холодна, а на холке прозрачной
Расплавленных радуг горячие всполохи жгучи.
Тебе для прогулок не нужен шагающий рядом
Не пьющий, конечно, цветочного чая попутчик.