Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2007
Лидия Анатольевна Березнякова кончила СПбГЭТУ (ЛЭТИ), работает в Физико-техническом институте им. Иоффе. Живет в Санкт-Петербурге.
Таракан к стеклу прижался
И глядит, едва дыша..
Он бы смерти не боялся,
Если б знал, что есть душа.
Н. Олейников. Таракан
Бессмыслова ехала на залив. Серая хмарь съела горизонт. “Зачем все это?” — шевелила Бессмыслова узкой полоской губ. Что значит — “все это”, она не уточняла, можно было только догадываться. То ли это таило в себе на редкость скверную погоду в единственный выходной, то ли это было предвкушением постной, неприветливой физиономии писателя Страшнова, ждущего ее под дождем уже битый час на платформе Комарово. Ее глаз нетерпеливо ерзал по небесному своду в поисках хоть какого-то просвета, хоть какого-то луча. Но небо не внимало. А даже наоборот. Огромная черная туча уже жадно разинула мохнатую пасть на краю горизонта, грозясь проглотить и без того тоскливое небесное пространство. Природа была неумолима. Но что с нее взять? Собственно, какие к ней, изменчивой, могут быть претензии? Бессмыслова опаздывала на час, и это уже ничем нельзя было оправдать. Природа была здесь решительно ни при чем. Сердечко ее билось. Ну почему, почему она опять опоздала?! Вспомнился всклокоченный немудреный гардероб — она искала нечто могущее облагородить ее непропорционально тощую фигурку. Была она сверхчувствительной натурой. И каждый раз сердце ее устало присаживалось куда-то в область печени, когда замечала при своем появлении тоскливую скучающую гримасу на широком одутловатом лице Страшнова. Дальше все шло вроде ничего. Была она девицей неглупой. Книжки читала. Даже юмор иногда продирался сквозь ее тоскливый облик, как шаловливый пес сквозь заросли репейника. Но боже, как тяжело было налаживать на физиономии писателя Страшнова другое, менее ужасное выражение! Как давил этот скучающий взгляд! И решила она его побороть. Но вся природа словно ополчилась на нее. А за что — непонятно. В этой юбчонке и открытой кофтенке, скрывающей в своих недрах купальник с поролоновыми чашками, она, конечно, выглядела несколько лучше, чем в привычном длинном, бесформенном сарафане. Кроме того, она решила разработать свое неподдающееся лицо, набрызгав тушь и замазав веки. Но, оценив свой облик в пыльном бабушкином зеркале с резными завитушками, окончательно пала духом. Увы, желанного блеска достигнуть так и не удалось. Острый веснушчатый нос нахально и безжалостно топорщился вверх, а глазки смотрели по-прежнему щелочками, хотя и обмазанными черной ваксой, и вспыхнувший было в них освежающий огонек зачах и умер в квелом отображении. Она выдавила внезапно, черт знает откуда взявшийся прыщик на носу, придававший ее лицу комическое выражение, посмотрела на часы и бешено понеслась на электричку.
Электричка тащилась, как придавленная гусеница. Огромная черная туча методично наваливалась на небесный свод своей землистой массой. Становилось неуютно и жутко. Наконец туча поднатужилась и громогласно чихнула, забрызгав серое стекло грязными кляксами. Уши заложила мелкая капельная дробь. Пространство над полями окрасилось в стальной цвет. Бессмыслова внутренне сжалась, вдавливаясь в жесткую деревянную скамейку. Она с ужасом представила, что через пару остановок все это буйство природы обрушится на нее, совершенно беззащитную. Ведь даже зонтик в своей нелепой суете она не захватила.
Хотя мысли Бессмысловой были напряженно-нервными, глаз все же выхватил симпатичного парня напротив, в обтягивающих джинсах, с ползающим по окну скучающим взглядом. Внезапно двери за спиной Бессмысловой с лязгом разверзлись. Парень вздрогнул и уставился в пространство между дверьми. Их накрыла волна тончайшего аромата. Зашуршало платье. Через мгновение рядом с Бессмысловой медленно и лениво, с сознанием своей привлекательности опустилась блондинка, слегка поигрывая пышными формами, и эффектно положила ногу на ногу. Парень жадно глодал ее глазами, остановившись чуть пониже шеи, куда скользнуло несколько шаловливых дождевых капель. “Да, — подумала Бессмыслова, — мне бы такую фигуру, тогда опоздай я хоть на сколько, все равно бы смотрели на меня с восторгом”. Зависть черной ядовитой змеей зашевелилась внутри Бессмысловой, больно покусывая ее.
Глубоко и безнадежно страдала она от своей непривлекательности и с нетерпением ожидала окончания пытки. Уж лучше холод и дождь, чем это. “Моральные страдания всегда страшнее физических”, — сделала она глубокий, но горький вывод. Наконец долгожданная белая табличка с черными кусачими буквами тревожно впилась в сознание сквозь стальную пелену дождя.
А в это время писатель Страшнов в сильнейшем раздражении мерил широкими шагами платформу Комарово. И задавал себе один и тот же бессмысленный вопрос: зачем он здесь торчит? Почему с возрастом он перестал принадлежать себе и все время кому-то должен: непутевому сыну, придирчивому редактору, а теперь и этой непонятно откуда взявшейся девице? Он корил себя за слабость характера. Как ни хотелось, уйти он не мог, так как был человеком в высшей степени обязательным. В писательской душе клокотал вулкан. В своем голубом плаще он был похож на марсианина, а может, и на капитана дальнего плавания на капитанском мостике в шторм. Внешность у него была и впрямь начальственной. Силуэт плаща лепил круглый увесистый шар живота. Огромный, грубо отесанный нос величественно отделялся от капюшона. Дождевые капли навязчиво отстукивали свою музыку по плащу писателя. “Какие женщины меня любили! — с грустью вспоминал писатель Страшнов. — Пышные такие, блондинки, особенно одна — Надюшка…” — воображение его расшалилось, и он причмокнул. А теперь, кого он ждет — кожа да кости. Боже, какой контраст! Как глупо и неталантливо заканчивается жизнь. Он вспомнил злополучный вечер в Политехническом институте. Выступал он неплохо. После окончания стали подходить какие-то люди, благодарить. И она подошла за автографом, но как-то неловко, ссутулившись, не смея поднять глаза. Его сердце дрогнуло. Он почувствовал дуновение чего-то родственного, давно забытого. Болезненно застенчив. Этот диагноз висел на нем грузом, сутуля плечи всю лучшую часть его юности. Никуда он не вписывался. Был чужим и в институте, и на работе — никудышный инженер, суетливый, страдающий от обязаловки, неорганизованный. Куда податься такому? Только в литературу. Везде ценились веселые, наглые, уверенные, успешные. Сейчас таким считался и он сам. Но как он мог забыть свою неуютную юность? Хотелось как-то подбодрить девчонку. Ведь для нее все только начиналось. Где сейчас те наглые, уверенные сокурсники, сотрудники? Кто-то спился. Самые удачливые, может, и пробились в мелкие начальники, живут в постоянном страхе перед более крупными. Даже некогда насладиться с трудом добытыми бытовыми излишествами. А он, самый последний из них, — на коне. Короче, в приступе благодушия он неожиданно для себя написал свой телефон и приписку: “С надеждой на дружбу”. Но, конечно, изменил в нем одну цифру, поскольку альтруистом никогда не был. Скорее, наоборот — все наперед просчитывал. На том и стоял. И в карьере своей писательской сумел занять пустующую нишу, быстро сообразив, что нужно измученной бытовыми проблемами советской публике. Образ недотепы испокон веков питал русскую литературу. Но недотепа писателя Страшнова был умен, обаятелен и никогда не унывал, поражая своим несгибаемым, упрямым благодушием. Но главный фокус был в том, что этим недотепой был он сам. И ему, известному писателю Страшнову, тоже приходилось несладко, но, удивительное дело, чем больше его била жизнь, в своих рассказах, разумеется, тем изобретательнее он смеялся в ответ. Это был сильный ход. А у него, оказывается, такие же неудачи, как у меня, рассуждал какой-нибудь незадачливый читатель: в дверь вытолкали, по морде не за что схлопотал, обокрали, увели женщину, деньги кончились, с работы турнули. Но никакой злобы и уныния, даже из этого хлама можно добывать витамины жизни. Отчаянно кинув шапку, бесшабашно припуститься на обломках жизни вприсядку. А мы-то что так невесело живем? И какой-нибудь неудачник расправляет крылья, стараясь жить со вкусом. Ведь главное: крылья держать по ветру, а ветер рано или поздно обязательно нагрянет. Такой мудростью одаривал писатель Страшнов своих читателей. Конечно, никаким неудачником он не был, это, так сказать, полет вдохновения. Даже наоборот, все друзья его называли счастливчиком, и дамский пол им увлекался, и карьера развивалась преотличнейше — талантом бог не обидел. Но дело в том, что врать писатель Страшнов любил с детства и знал в этом деле толк. И поскольку все делал со страстью, то если уж врал, то страстно правдиво, даже сам верил, а другие и подавно. Это было уже своего рода искусством. И мещанское слово вранье, отдававшее этакой мерзостной гнильцой, его эстетскую душу совершенно не устраивало. А вот литературное слово “гротеск” ему нравилось. Звучало выразительно, научно и величественно. Так что другого пути, кроме как в нашу славную литературу, у него и быть не могло. Взойдя на олимп, он даже формулу придумал: “Гротеск — мать литературы”. И прославился ею. На всех собраниях повторял и в телевизоре широким массам. Правда, автор осмеливается заметить, что термин гротеск сам по себе — мужеского роду и подошло бы скорее гротеск-отец, то есть он. Но надо думать, что формула сия выражена фигурально, в смысле, что именно гротеск поднатужился и родил нашу славную литературу. А рожать могут, как известно, только матери, отцы пока не научились. Хотя все может быть, ведь наука не стоит на месте. Впрочем, автор, не желая слыть занудой, умолкает, преклоняясь перед маститым классиком.
Так что книжки писателя Страшнова раскупали и в литературной жизни все было складно. Но в личной… Кто бы мог подумать, что эта скованная девица выкажет такую прыть и определит его номер. Ну почему, почему он так просчитался и не изменил две, три, четыре цифры? Почему только одну?! — корил себя Страшнов. Но мудрые люди никогда ни от чего не отказываются. Он был страстно убежден: из всего, что посылает жизнь, неминуемо тем или другим боком обязательно вылезет польза, или нужно ее выцарапать самому. Да, был он жаден. Но не жаден кто же? Только дурак. И если жизнь вместо желанного жирного куска свинины с хрустящей корочкой посылает на обед постную курицу, то глупо отказываться, рискуешь остаться голодным. Эти здравые рассуждения привели писателя в хрупкое равновесие. Дождевые копья окружили его, убаюкали и отгородили частоколом от мрачных мыслей, разбудили острые запахи, болезненно и сладко щекотавшие ноздри. Он переключился на свой последний рассказ и воспарил высоко над действительностью, пытаясь ухватить скользкую мысль, барахтаясь в словесном омуте, и с удовольствием бы там остался. Но действительность была неумолима. Нехотя, прихрамывая, притащился очередной поезд и привез девицу Бессмыслову.
Он окинул ее задумчивым взглядом, еще блаженствуя в своем далеком мире. Но, увы, ее облик диссонансом отозвался в его возвышенной душе. Бессмыслова была одета совершенно не по погоде: коротенькая юбчонка, куцая кофтенка, босоножки на босую ногу. Она вышла и застыла в нерешительности, покорно отдаваясь на расправу неумолимым холодным копьям. “До чего нелепая девица”, — с раздражением подумал Страшнов, в который раз чувствуя смесь досады и жалости. Мечтательность спала с его лица. Тоскливая гримаса исказила черты. Он отдал ей свою жилетку, грубо напялил плащ и повел обогреться к своему другу — туда, где прошли его молодые годы. Давненько он там не был. Бессмыслова же покорно семенила рядом сизыми ногами в открытых босоножках.
В небольшом сосновом лесу недалеко от залива затерялось несколько низеньких корпусов с облупившейся белой краской, нелепо вклиниваясь в живописный ландшафт своей параллельно-перпендикулярной архитектурой. Кругом царило запустение. В цветочных клумбах тесно и многообразно утвердились сорняки. Над одним из корпусов выделялась вызывающая вывеска: “Дом творчества”, очевидно, из прошлого советского рая. Под ней жило несколько пожилых писателей-подагриков. В отношениях государства и творческих работников ощущалась явная прохладность. Они достигли корпуса в глубине композиции, окутанного легкой голубой дымкой. Неожиданно возникла группа детей-подростков. Одна, другая. Дальше — больше. Дети природы возились около дымившегося костерка, потушенного дождем. Несколько подростков у входа настолько возбужденно общались по мобильнику, что он оправдывал данное ему в народе прозвище — матюгальник. “Что за детский рай?” — с беспокойством подумал писатель Страшнов. С трудом протиснувшись мимо юных потребителей продуктов технической цивилизации, они открыли дверь и очутились в холле. Все пространство которого, и звуковое в том числе, занимали удобно распространившиеся по диванам юные члены общества, громко и прямолинейно комментируя картинки какого-то совершенно недетского фильма на экране телевизора. Они вели себя непосредственно и по-хозяйски. “Дети, конечно, тоже наши творения, и потому теоретически их пребывание в Доме творчества можно оправдать, — размышлял Страшнов. — Но практически? Вряд ли кучка пожилых, измученных подагрой писателей к этому причастна”. Правда, был там один выдающийся, способный на многое старинный приятель писателя Страшнова, еще по буйным молодым годам — старый развратник, писатель-фантаст Тараканов. К нему и стремился Страшнов на рюмочку чего-нибудь согревающего с тайной надеждой напиться до краев. Он всегда так поступал, когда не знал, что делать с женщиной. Дежурная, притулившаяся в углу за маленьким столиком, сообщила ему, что Тараканов занимает номер шестьдесят шесть на третьем этаже, а дети прибыли из Ханты-Мансийска. И это большая удача предприимчивого директора. Оказывается, только они, шумные и богатые, могли спасти Дом творчества от окончательной разрухи. “Дети, конечно, наше будущее, но не до такой же степени. Неужели совсем не осталось настоящего?” — с грустью думал Страшнов. И почему, собственно, будущее литераторов связано с этим далеким, диким, непонятным, как заклинание, словом Ханты-Мансийск. Какое-то безумие царило над всем. Он оставил Бессмыслову в холле и поднялся на третий этаж.
Старый развратник писатель-фантаст Тараканов держал еще очень хорошую форму. Седых волос почти не имел, отличался великолепным сложением, так как каждое утро бегал по улицам поселка Комарово и тягал тучные гантели. Бывало, бежит писатель-фантаст Тараканов: стройный, загорелый, высокий, мускулистый, с призывным взглядом и белоснежной улыбкой. Зубы, между прочим, в Германии вставлял. Так вот, бежит Тараканов в великолепном спортивном костюме фирмы “Nike”, бежит своими мускулистыми ногами, загадочно влияющими на особ слабого пола, в носках фирмы “Nike” из тончайшей шерсти, франтовато отогнутых на кроссовки, бежит этакий античный герой. И женщины как увидят его, так прямо и льнут взглядом. Была в нем, наверное, эта штука, которую объяснить трудно, а потому придумали это фантастическое азиатское слово, перед которым все падают ниц, — харизма. В общем, харизма не харизма, а в своей привлекательности был он уверен чуть ли не с самого рождения, может, в этом и был его главный секрет, а к нему присовокуплялись и другие достижения. Успешное, как известно, липнет к успешному. Книжки его расходились гигантскими тиражами. Был он богат, и женщины его любили в немыслимых для нормального трудоспособного человека количествах. Жил он в доме творчества, а не в богатом отеле исключительно по велению души. Потому как до седых волос своих оставался романтиком. Манили воспоминания молодости. “Бывало, в те далекие дни, когда я был юн и жизнь казалась полной красок и удивительных открытий… — задумчиво рассказывал Тараканов. — Женщины, эти волшебные создания природы, ради которых и стоит жить, лазали ко мне в окна отовсюду: из соседних балконов, спускались по канатам с крыши, поднимались по водосточным трубам с земли, причем совершенно бескорыстно. Сейчас, конечно, нет той душевной широты, измельчали. Деньги, славу им подавай”.
Но Тараканов не унывал, потому что и то, и другое у него уже было. Вовремя сориентировался. Понял, что фантастика — вечный жанр. Ведь бытовая действительность скучна и хлопотна. С ней без наркоза трудно совладать. Можно, конечно, налакаться водки. Помогает, но на короткое время, и не очень приятные последствия имеются: похмельный синдром, осуждение близких… Да и самому противно вспомнить: ведь валялся свинья свиньей, прости Господи. Тьфу! Неэстетично. Но есть другой путь, не связанный с замутнением сознания раствором коварного химического соединения. Этот путь основан исключительно на игре воображения, которое может творить с человеком просто чудеса чудесные, будоражить кровь и возносить на вершины недосягаемые, наукой до конца не изученные… Короче, нужно просто раскрыть книжку писателя-фантаста Тараканова и улететь с его помощью от неказистой действительности прямо в космическое пространство. А там чего только не понапихано. И всякие там инопланетные миры. И причудливые космические объекты. К примеру, комфортабельные сверхскоростные тарелки с роскошными барами и бассейнами, летающие исключительно на алмазной пыли. А как же без нее! Ведь здесь все дышит приключением, новизной, роскошью и комфортом. Вот где жизнь настоящая! Вот где уважение к человеку! А загадочные явления НЛО и прочие космические диковины и красоты, в том числе и разнообразные черные дыры, в которых опасности подстерегают героев на каждом шагу! Не откажешь писателю-фантасту Тараканову и в глобальности поставленных проблем: опасность ядерного взрыва вселенной, секреты атомного оружия, попавшие в руки злопыхателей человечества, и честные герои, жертвующие собой ради спасения его же. Столько драгоценного адреналина вливается в кровь обывателя, погрязшего в бытовой рутине, и он ощущает давно забытый вкус жизни. Но не только фантастические химеры увлекали писателя-фантаста Тараканова, но и человеческие характеры. И потому его фантастику часто называли фантастикой с человеческим лицом, а его самого, писателя-фантаста Тараканова, тонким психологом, знатоком человеческой души. Ведь его герои помещались в фантастические экстремальные условия, когда чувства накалены до предела и человеческая природа находит выход в наивысшем своем проявлении. Его герои, помещенные в толстый непробиваемый скафандр, имели пламенное сердце и тонкую душу, страстно любили — настолько страстно, что в межгалактической атмосфере проскакивали искры, а вся галактика готова была свернуться в трубочку и т. д., и т. п. “Настоящая, мощная литература должна творить собственные миры!” — горячо утверждал писатель-фантаст Тараканов. Этих жалких бытописателей, ворующих или сиротски выпрашивающих у жизни сюжеты, писатель-фантаст искренне презирал. Он верил только в силу собственной фантазии, в собственный мозг. Настоящий писатель не может цепляться за эту мелкую действительность. Он должен ломать ее через коленку и создавать свою. Революционер, бунтарь, глобалист, мощная страстная натура, презирающая все мелкое. Вот каким должен быть современный писатель!
В общем, фантастика его была изобретательна, многогранна, насыщена глобальными проблемами, любовными коллизиями и прочими экспериментами.
Писатель-фантаст Тараканов любил размах во всем: и в литературе, и в жизни. Единственной проблемой его успешной жизни была жена. Не то чтобы он ее лично боялся или, там, прости Господи грехи его тяжкие, любил. Нет… Но он опасался, что женщина не проявит должной выдержки и выкинет что-нибудь этакое, совсем уж непозволительное для его положения, ну, например, публичный скандал какой-нибудь или, того хуже, развод. И тогда на карьере Тараканова будет несмываемое пятно. А его ведь недавно выбрали депутатом Законодательного собрания. Стали приглашать в телевизионные передачи, где поднимаются серьезные жизненные вопросы, в том числе и вопросы нравственности. Где он уже не сможет, придав своему лицу должное глубокомыслие, сказать что-то ну такое мудрое, ну такое нравственное, что все задумаются над своей греховной жизнью и захотят побежать срочно что-то исправлять, не дождавшись конца передачи. И по телефону уже не будут звонить друзья и знакомые и, захлебываясь от возбуждения, брызгать слюной в трубку: “Ну, старик, ну, гигант, ну ты настоящий мужик, глубоко копаешь, уважаю”. Почему не будут? Да потому, что писатель-фантаст Тараканов — единственный, кто не запятнал своей репутации. Ни одного развода за всю долгую жизнь и никаких официальных любовниц. Вот это пример для молодежи! Вся эта элита либо женилась на молоденьких, либо имела официальных молоденьких любовниц, в газетах то и дело мелькали фотографии. Потеряли всякий стыд, — негодовали обыватели. Прикрывают свою похоть всякими там мифами про безумную любовь. А писатель-фантаст Тараканов — верный муж, а значит, и человек надежный. Он прямо говорит: “Главное — чувство долга. Никого нельзя бросать. Никому нельзя приносить страдания. Я вот со своей драгоценной женой столько лет существую”. И тут же щелк! И в престижном глянцевом журнале — фото обнявшихся счастливых супругов Таракановых в собственном антикварном интерьере. “Зачем лишать общество идеалов?” — справедливо думал Тараканов.
Короче, стараясь не будить лиха, он все тщательно скрывал от жены, врал про многочисленные командировки. Правда, однажды захотелось ей, видите ли, кости свои старые кинуть под ясно солнышко на пропахший вонючей тиной песочек, и притащилась она в Комарово весьма некстати, нарушив покой таракановский. Пришлось спрятать любовниц в шкаф, под диван и за занавеску, пока она толкалась в номере. Еле спровадил. Ох, и натерпелся Тараканов! Несколько дней после того инцидента пребывал в беспокойстве. В общем, вел писатель-фантаст Тараканов жизнь невоздержанную и нервную. И все чаще сердечко таракановское пошаливало.
Писатель Страшнов поднялся наконец на третий этаж. На него нахлынуло что-то зеленое, какой-то волшебный оазис представился взгляду. Весь длинный коридор третьего этажа был заполонен горшочками с многообразной растительностью. Они стояли на полу, на подставках, на полках, зеленый водопад струился по стенам. Он долго плутал в этих рукотворных джунглях, пока не обнаружил в конце длинного коридора дверь номера шестьдесят шесть рядом с раскидистым фикусом. У него уже потекли слюнки от предвкушения горьковатой влаги во рту, и он нетерпеливо постучал в дверь. За дверью послышалась непонятная возня, но никто не откликнулся. Страшнов постучал громче. За дверью явно кто-то был, но обнаруживать себя не желал. Страшнова охватило негодование. Тем более что слюноотделение нарастало, и он со всей силой своей неутоленной страсти пнул ногой в дверь. Послышался страшный шум. С полки упал цветочный горшок и разбился вдребезги. Что-то подозрительно взвизгнуло. Фикус поник ушастыми листьями. Дверь резко распахнулась и беспомощно повисла на одной петле, обнаружив Тараканова, зигзагообразно метающегося по комнате от портьеры к шкафу. Тараканов распознал в дверях грозную фигуру Страшнова и облегченно вздохнул.
— Фу-х, я думал, жена разнюхала, а это ты. — Он опустился на кровать, взял с тумбочки таблетку под язык и тяпнул прямо из графинчика сорокаградусной влаги.
Страшнов потянул носом воздух. Из-за занавески выплыла волоокая красавица, аппетитно прикрыв ею свой обнаженный бюст. Тараканов глотал воздух, словно рыба на суше.
— А ты не меняешься. — Страшнов мрачно поглядел на красавицу, разрушившую его надежды на общность с кристально чистым графинчиком. И вдруг неожиданно грубо сказал:
— Дай носки.
— Какие носки?! — выпучил глаза Тараканов.
— Обычные, желательно шерстяные, — с раздражением ответил Страшнов. И нехотя уточнил: — Ноги промочил. В город еду.
— Вон там, в тумбочке, — показал Тараканов и застыл в недоумении со стаканом в руке.
Страшнов грубо выдернул носки из тумбочки и уже было направился к выходу под изумленные взгляды присутствующих. Но вдруг черт знает зачем взглянул в зеркало, висевшее на стене у двери слева, и остолбенел. Оттуда на него смотрела огромная, гнуснейшего вида рожа с сизым кабаньим носом-пяточком и заплывшими хитрыми глазками-щелочками. “Экая образина! — воскликнул Страшнов. — И откуда она тут взялась?” Он оглянулся, но никого, кроме Тараканова и девицы, в комнате не было. Он снова уставился в зеркало. И вдруг покрылся капельками пота. Да это же его самая физиономия и есть! Она весело подмигнула и высунула язык. Из левого угла, где стояла этажерка, как будто что-то хрюкнуло. “Что за чертовщина!” — в ужасе прошептал он и бросился вон из неблагополучного места.
Бессмыслова потерянно сутулилась на краешке обтрепанного кожаного диванчика в вестибюле, засиженного и прокуренного неутомимыми в своей молодой и ненаправленной энергии детьми из Ханты-Мансийска. Страшнов подошел и бросил ей носки:
— Вот вам. — Руки его слегка дрожали.
Носки “Nike”. Были они белые, нежные, мягкие и теплые, хотя и очень тонкие. А какой от них шел аромат. Заграницей пахнет, — догадалась она. Надпись “Nike” нисколько их не портила. Она ловко приспособила их на свои окоченевшие ноги. И так они ее приятно облегали. Стало тепло. А смотрелись они, очень даже смотрелись, с удовольствием заметила она. Тут писатель обнаружил не без удивления: “А ноги у нее, оказывается, вполне. Тонкие щиколотки, а потом бутылочкой, но не резко, а плавно, ненавязчиво с этакой приятной рельефностью, и кожа гладкая с отливом, а не в цыпках, как у одной знакомой… В общем, очень даже недурственные ноги”.
— Эти носки вам к лицу, — неожиданно для себя писатель изрек комплимент. Бессмыслову охватило ликование. Она шаловливо стрельнула глазками и ощутила какую-то небывалую легкость. Походка стала игривой, и мысли тоже… Они вышли из Дома творчества. Дождь совсем кончился. Свежо и легко дышалось. Густые ели с плевочками шишечек источали хвойный аромат. Опавшие шишечки попадались под ногами. Бессмыслова изящно нагнулась и грациозно подхватила самую большую скользкую гладкую шишечку в резных пупырышках, чуть заостренную к концу. Писатель, шедший чуть позади, поймал себя на мыслях непристойного содержания… Она же задумчиво вертела шишечку в руке, чуть поглаживая тонкими пальцами. Было в ней что-то запретное и в то же время сладостное…
Они направились по пустынной главной улице поселка, убегавшей вниз, к заливу. Вдоль улицы тянулись высокие заборы. Людей нигде не было видно. Только изредка слышалось грустное потявкивание. Неожиданно распахнулась свинцовая даль залива. И они остановились, завороженные. Волны однообразно несли свои белые гривы, оставляя их на берегу и уползая налегке. Где-то далеко колебалась лодчонка небольшим продолговатым пятнышком. Пляж был пустынен. Взор писателя быстро утомился однообразной необозримостью водного пространства и устремился к небу, где все менялось стремительно. Тучи сходились и расходились, словно гигантские корабли, то игриво задевая друг друга, то лениво потягиваясь. Наметились едва различимые легкие контуры томной, слегка дрожащей, почти призрачной радуги.
На берегу залива в симпатичном деревянном домике расположилось уютное кафе. Под навесом на крылечке дегустировали бесплатную водку. Писатель прошел мимо. Ведь Бессмыслова — патологическая трезвенница, да и о чем, собственно, с ней пить, непонятно.
— А почему бы нам не приобщиться? — озорно сказала она.
Писатель опешил, но перечить не стал. Стройная продавщица приветливо улыбалась. Перед ней стояли три бутылки на разный вкус: “Оригинальная”, “Классическая” и “Пихтовая”. Он попробовал “Классическую”, написал отзыв и отошел. Бессмыслова выпила одну, затем вторую. Ноги в изящных импортных носках упорно топтались на месте. Она хватила и третью рюмашку, написала отзыв, о чем-то посмеялась с продавщицей и отлепилась наконец от прилавка.
Они сели за свободный столик, с которого открывался живописный вид на залив. Небо просветлело. Тучки чуть рассеялись, и на голубом небе обнаружились солнечные лучики, расходившиеся веером. Волны сладострастно облизывали берег, подгоняли приплясывающую на них лодочку все ближе и ближе. Уже можно было различить сидящую в ней согбенную фигуру рыбака.
— Эх, как я завидую этому простому человеку! Вот так бы и жил. Природа, воздух, простой и понятный труд, а в награду простая пища, и больше ничего,— расчувствовался Страшнов и тут же заказал водочки, а также седло барашка, маринованные миноги и соленые грибочки с картошечкой на закуску.
Официантка принесла пузатый графинчик с надписью “Оригинальная” и две женственные рюмочки на тонких ножках. Они немедля выпили и закусили. Водка наполнила до краев и несколько поменяла угол преломления действительности. Тут Страшнов заметил, что глаза у Бессмысловой, оказывается, больше, чем он думал, — настолько, что он даже различал их цвет: зеленые с желтыми прожилками, как две виноградинки. Небольшое косоглазие придавало им даже какой-то шарм. “И ноги, и глаза… Странно… — подумал писатель Страшнов, обсасывая косточку барашка. — Почему раньше я этого не замечал?” Приятное тепло разлилось по внутренностям Бессмысловой.
— После “Оригинальной” все вокруг становится оригинальным, — балагурила она и хищно нацелилась вилкой в миноги. Страшнов завороженно глядел, как Бессмыслова накалывает вилкой вонючие миноги и отправляет их в рот. “Какие у нее, однако, тонкие, белые, прямо сахарные пальчики”, — млел писатель. Она что-то рассказывала увлекательно и остроумно. Но Страшнов больше сосредоточивался на ее лице. Лихо вспыхивал огонек в ее зеленых глазах, и лицо озарялось привлекательным блеском. Щеки раскраснелись. Уже рыбак убрался с глаз. Его утлая посудина беспомощно покоилась брюхом кверху, словно выброшенная штормом гигантская полудохлая рыбина. А они все сидели. И Страшнов очаровывался все больше и больше. “Вроде та же, а выражение блаженное, а не затравленное, и совсем другой человек проклюнулся. Выходит, красота — это состояние души, внутренний свет, а не архитектура лица”, — впал в высокопарность писатель. Вечером она как-то само собой оказалась на даче Страшнова. Все произошло легко и весело… На прощание они выпили джин, и писатель дружески подтолкнул ее локтем:
— Не прилипай ко мне сильно, поняла?
— Ага, — легко согласилась она и тряхнула своим длинным белесым хвостом.
“А гладкая прическа ей определенно идет, — отметил на прощание писатель. — Да и фигура у нее что надо”. С тех пор Бессмыслова застряла у него в памяти, словно белая тонкая заноза.
С этого дня жизнь девицы Бессмысловой изменилась совершенно. В тот же вечер в электричку вошла стройная, молодая светловолосая женщина с гладкой прической, расправленными плечами и сознанием своей привлекательности. Электричка лихо мчала ее в неизведанные дали. Колеса резво постукивали. Свежий ветер врывался в открытую форточку. Сидящий напротив коротко остриженный молодой человек спортивного телосложения приветливо ей улыбался. Она, кокетничая, попросила его закрыть форточку. Он согласился с радостью. Слово за слово — и знакомство завязалось. Он вежливо попросил разрешения проводить ее до дома. Бессмыслова хотела закричать от счастья, но лишь сдержанно наклонила голову в знак согласия. По пути он поведал ей, что работает учителем физкультуры в школе для детей с заторможенным развитием, так он культурно выразился. Поначалу он вообще выражался весьма туманно. Она осторожничала и не реагировала. Потом он решительно пригласил ее к себе на чашечку чая. Она отказалась. Тогда он еще более решительно пригласил ее на чашечку чая к ней. Она тянула с ответом. Он нервничал.
— Ты знаешь, что такое физиология, наконец?! — потеряв всякое терпение, застонал учитель физкультуры из школы для дефективных.
Это был первый оглушительный успех! Двое мужчин за день. Такое она и представить себе не могла. С тех пор мужчины заговаривали с ней повсюду: в магазинах, на автобусной остановке, около газетного киоска… Они звонили ей по телефону, топтались у подъезда, поджидали на лестнице. Видимо, одинокая девушка, преступившая черту, распространяет какие-то особенные флюиды. Каждый день Бессмысловой начинался с математических выкладок о том, где, когда и с кем. Они же вели себя непредсказуемо: то толкали возвышенные речи о любви, то плакались на судьбу, то скабрезничали и ругались. Спортсмены, студенты, служащие и даже профессора — все чего-то от нее требовали. Но никто не разговаривал с ней по-человечески. Как-то за ней увязались сразу трое и стали приставать к ней совершенно несносно. В общем, покоя Бессмысловой не было ни днем, ни ночью.
Но потом она обнаружила нечто особенное, некую немыслимую, фантастическую закономерность: как только она снимала носки, мужчины переставали обращать на нее внимание. И даже те, которые отчаянно вздыхали по ней, просто не замечали ее при встрече. Это было больно, несправедливо, обидно, в конце концов. Прежняя тоска и неуверенность возвращались к ней. Но когда она вновь надевала носки, то снова становилась желанной. Причем сразу для всех, что было чрезвычайно утомительно. Что это — мистика? Суеверие? Или психологическая зависимость? Как бы то ни было, но носки управляли вниманием к ней мужчин. Это был факт. Какое-то время она еще металась между этими двумя крайностями, снимая и надевая злополучные носки. Но крайнее невнимание было невыносимым. Внимание же, хотя и имело приятственные моменты, создавало массу хлопот. Она взывала к высшим силам, но они презрительно молчали, очевидно, не желая отягощать себя такими мелочами. Венцом всех трепетных душевных волнений мелькнуло кабанье рыльце, впрочем, не лишенное обаяния в своем нахальстве и веселости.
В общем, с носками Бессмыслова решила не расставаться. Более того, она приходила в ужас от одной только мысли, что может их потерять. Ее преследовали ужасные сны, будто ее обокрали и унесли драгоценные носки. Носки превратились в наваждение. В конце концов она просто приклеивала их к ноге скотчем. Писатель Страшнов, вскруженный ее неожиданным перевоплощением, совершенно забыл про одолженные у друга носки. Она же помнила, но не отдавала намеренно. Это была ее первая кража. С писателем Страшновым она встречалась все реже и реже. Ее тонкая, чувствительная душа устала. Ей хотелось литературы, поэзии, возвышенных разговоров. С грустью и нежностью вспоминала она прежние целомудренные встречи с писателем Страшновым. Его же словно подменили. При встрече он жадно щупал ее, кусал плечо и вообще смотрел голодными глазами. Непонятное нашествие мужчин совершенно выбило Бессмыслову из колеи. На работу ей звонила куча мужских голосов. Сотрудники стали от нее шарахаться. Вскоре ее уволили с работы без объяснения причин, сославшись на сокращение.
Глубоко и безнадежно страдала Бессмыслова теперь уже от сознания своей привлекательности.
Далее писатель Страшнов совершенно потерял ее след. Домашний телефон ее молчал. На работе визгливый женский голос грубо отвечал, срываясь на крик: “Бессмыслова уволена! И не смейте больше сюда звонить! Устраивают из работы притон какой-то!” Писатель нервничал. Но один след ее все же безнадежно блеснул. У литературного критика Завислова тетка попала в сумасшедший дом. На одном из литературных вечеров он подошел к Страшнову и проникновенно произнес:
— Глубоко сочувствую, зная твою душевную склонность. И потому хочу дать тебе надежду, — высокопарно и не без ложного сочувствия произнес Завислов. — Вчера я навещал тетку и, кажется, видел там эту твою… Она была похожа, очень похожа. Мужайся. — Завислов торжественно с сочувственным покачиванием головы хлопал Страшнова по плечу, не забывая при этом ослепительно улыбнуться в телекамеру, освещавшую литературное мероприятие.
Писатель Страшнов выглядел потрясенным. Больше писатель Страшнов Бессмыслову не видел. Что с ней было, потом никто не знал, да и он не особенно старался узнать. Так, погоревал немножко, но вскоре воодушевился и пошел печатать новый, как ему показалось, самый лучший свой рассказ о человеческой драме и запоздалой любви. И, действительно, завоевал признание читателей. Критики тоже заметили его: тонкая любовная лирика, неожиданные сексуальные эксперименты. Да и к тому же одна еще нестарая и предприимчивая редакторша чрезвычайно заинтересовалась его противоречивой личностью. И пригласила Страшнова домой на свинину, запеченную в сметане с опятами. По слухам, от предложения он не отказался, а даже был чрезвычайно рад такому развороту событий.
А старый развратник писатель-фантаст Тараканов внезапно попал в больницу, долго лечился от нервного перенапряжения, да и умер ни с того ни с сего в расцвете таланта и мужского обаяния. Сердце не выдержало. Говорят, в больнице за несколько часов до кончины у него мерзли ноги. Медсестры его кутали. А он все выкрикивал что-то нечленораздельное, что-то вроде “Найк, найк”. Что такое это самое “Найк”, так никто и не понял.