Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2007
Александр Алексеевич Архангельский (Антонов) родился в 1978 году. Окончил геологический факультет СПбГУ. Проза публиковалась в журнале “Арт-город”. Живет в Санкт-Петербурге.
— A они всех берут?
— Нет, только дошедших бичей, синяков, но не совсем запойных. Ты подойдешь, проходчики нужны им, месяц только один был.
— А бомжей берут?
— Их-то, родимых, и берут. И обычно сидевших.
— А платят сколько?
— Деньгами — сколько останется, но не больше ста пятидесяти рублей.
— Не больше? Да на эти деньги и двух дней не проживешь…
— Остальное харчами, шмотьем.
— Да… Устроился цыган на шахту…
— Да, знаю: всю жизнь не работал и при деньгах был, а тут еще должен остался.
Пашка и Олег не посмеялись, но поухмылялись.
— А как там?
— Чего?
— Ну, вообще, обстановка?
— Это кому как. Кому тюрьма, а кому и спасение, — важно ответил Олег.
— Все равно, у меня выбора нет, — сказал, понурившись, Пашка.
Вахтовый “Урал” то притормаживал, то ехал быстрее, салон трясло, и люди в нем болтались из стороны в сторону.
Один из мужчин допытывался у страшной накрашенной женщины:
— А как тебе, Людка, с Димкой живется?
Она отмахнулась рукой:
— Как, как… бьет он меня!
— Ну-у, раз бьет — значит любит, — вмешался другой мужчина, маленький, чуть лысый.
— Да, это значит — любовь у вас, — подтвердил первый с серьезным видом.
За окнами в предрассветных сумерках выплывали ели и голые березы, стоявшие по пояс в первомайских последних сугробах.
Пашка сидел и смотрел за окно, не обращая внимания на остальных.
— А чего, Вовка, — обратилась Люда к лысеющему мужику, — опять на Украину не уехал?
Тот лишь покачал головой.
— Чего с тобой в этот раз случилось? Менты все отобрали, али сам пропил?
Тот лишь промолчал, было видно, что разговор ему неприятен. Лицо его сморщилось, будто он нюхал что-то противное.
Другой мужчина сказал не то себе, не то Пашке, не то всем сразу:
— Который раз уже уезжает? Четвертый, поди, все уехать не может. И чего она тебе далась, спрашивается? По три месяца каждый год ничего не жрешь, ничего не пьешь… Лучше уж сразу растрачивай, да и все.
Тот провел рукой по голове и ответил:
— Чего, чего… Конь в пальто! Много ты понимаешь чего! В цвету она сейчас, понимаешь? Яблони, вишни, слива старая у сарая — все в цвету, понимаешь? Э, да ни фига-то ты не понимаешь, твою мать! — и он горестно взмахнул рукой.
Жизнь в поселке была мутная, однообразная. Здесь никогда не было ливня — шел мелкий моросящий дождь или снег.
Утром они вставали около половины седьмого, пили чай с чем Бог послал и поднимались к штольням, срезая по тропинкам, если туда не было машины. Около восьми часов они начинали работать. Проходка делалась часто смешная, Пашка мог бы сделать больше, но у горнорабочих часто все валилось из рук, даже если они и не были с бодуна. Большего, впрочем, никто и не требовал. Прошли те времена, когда требовался пьезокварц. Теперь добывался в основном жильный кварц на синтез, он покупался неохотно, и предприятие влачило жалкое существование.
Часа в два-три они прекращали работать и спускались в поселок. В поселке царила жуткая, удручающая скука. Когда Пашка приходил в барак, то он хотел не бухать. Он действительно очень, очень хотел в тот день не бухать, и каждый день у него был “тем днем”. Но, пообедав и переодевшись, он сидел и ничего, абсолютно ничего не делал, какая-то лень и апатия охватывали его. Все книжки в поселке были перечитаны, да и не хотелось ему ни чая, ни книжек. В такие вечера ему вообще ничего не хотелось, и какая-то странная, непонятно откуда взявшаяся тоска подступала к горлу. Потом заходил Олег, спрашивал, чего он не идет к Григорию — у них сегодня почти литр разведенного спирта. Пашка шел к Григорию, и тоска оставляла его за спиртом и разговорами. Потом они шли к Виктору, который жил за стенкой в соседнем секторе барака, потом… потом… В общем, сказать, что Олег с Пашкой бухали по-черному при малейшей возможности, — ничего не сказать.
На следующий день тоска и какое-то недовольство жизнью возвращалось вместе с приходом сознания и похмелья. Он опять пытался понять, почему вчера нажрался, понять, в чем дело, и перестать бухать, но вечером все повторялось по новой.
Раз в месяц или два приезжала вахта с Большой земли и привозила харчи. В эти дни горняцкий поселок оживал, все выстраивались у склада-магазина, где заведовал Гусь. Гусь был человеком здоровым, видным, чуть не на голову выше исполнительного директора. Гуся Пашка невзлюбил с первой же встречи. Что-то отталкивало его в этом человеке, и он старался пореже видеться с ним. Ему Гусь обычно ничего не говорил, но на рабочих, если те начинали просить еды в долг, орал: “Пить меньше надо, синяки!”
В магазине по талонам водка была редко, даже не в каждый привоз. У Гуся водка была всегда — по пять баксов за пол-литра самой обычной дерьмовой водки, можно в рублях, но никак не в горняцких талонах с синими круглыми печатями.
Когда-то Гусь был простым шахтером, но лет десять назад он стал ответственным за снабжение и увлекся спекуляцией. Быть может, он был даже богаче исполнительного директора, который куда-то продавал коллекционный кварц.
Когда-то, когда Гусь был молод и работал в шахте, он был хорошим парнем. Чуть серьезным, чуть угрюмым, теперь же он задрал нос. “Вон наш Гусь клюв задрал”,— говаривали старые рабочие.
Был вечер, они опять сидели у Григория. Зашедший Вова смотрел за окно и сосал “Примку”. Григорий попивал чаек и уже подумывал, не достать ли нарды, как вдруг Вова не то окружающим, не то сам себе сказал:
— М-да, а снег-то на Восточном, поди, уже сошел.
— Знамо, сошел, — согласился Григорий.
— Где сошел? — не понял Пашка.
— На Восточном склоне…
— На Восточном склоне? А что там?
— Там тайга. Кедры. Там сейчас тепло, хорошо. Зима уже кончилась. Там сейчас птицы поют, друг друга перебивают. А у нас ты хоть одну птицу видел? Что, куропатку?.. Почему не поймал? Ну да, ружья-то ведь нету. А на Восточном знаешь, сколько этих куропаток? Тебе и ружья не надо — во сколько. И тетерева всякие, вот что. И лоси там всякие. Жратвы там немерено, несчитано, под каждым кустом по зайцу. А золота там знаешь в ручьях сколько? Здесь в артелях все лето народ горбится, ну и сколько зарабатывают? Еще до Нового года все в поселках на работу устраиваются. А на Восточном песок зачерпнешь в ладонь — крупинку в миллиметр сразу увидишь.
Ели ячку. Олег рассказывал Григорию:
— Представляешь, сегодня мы ушли чайку попить, перекурить. Приходим, а на нашем месте чемодан такой лежит — метр на метр и толщиной сантиметров тридцать. Вот и говори, Гриша, после этого, что хозяина в горе нету.
— Судьба. Кто знает. От судьбы не уйдешь.
Олег забавлял Гришу и Пашку, все время он что-то придумывал, никогда не унывал, кроме тех дней, когда болел с похмелья от антикомарина. Когда Пашка был в шоке поначалу от таких пустяков, как дырявая крыша, отсутствие нар и окно, затянутое полиэтиленовой пленкой, Олег помог найти целые стекла в заброшенном поселке на горе, починить крышу и найти нары. Когда вдруг здравомыслящий Григорий, мывший пол каждый день и державший комнату в порядке, начинал впадать в тоску и спать в сапогах — и тут ему на помощь приходил Олег.
Сейчас Олег зачерпнул ложку каши, съел и остановился. Его карие хитроватые глаза подернулись влажной пленкой:
— Нужно мясо.
— Нужно. Вторую неделю, поди, жрем эту чертову ячку, — согласился Пашка, наворачивая кашу.
Для запретной охоты на оленей у них не было ружей, так что единственного отбившегося оленя подстрелил их взрывник. Был май, за окном шел снег.
— Нужно бы прибрать к рукам собачку, — задумчиво произнес Олег.
— Какую?
— Гуся… Сам укатил, ее оставил. Большая лайка.
— С нее глаз не спускает сам исполнительный. Днем и ночью за ней смотрит, — покачал головой Григорий.
Уже смеркалось. Пашка и Олег сидели в овраге, они знали, что собака Гуся уходит и возвращается в поселок этой дорогой.
Так сложно убить живое существо, если не умеешь убивать. Даже если это не человек, даже если это всего лишь собака, даже если это необходимо для твоей жизни.
— Знаешь, — сказал вдруг Пашка, — я всегда хотел иметь щенка.
— Дурак,— ответил Олег.
Помолчали, потом Олег заговорил сам.
— А я ведь принес щенка однажды домой. Помнишь? Меня чуть с ним за одно не выкинули, — Олег улыбнулся.
Пашка помнил, но как будто это было в прошлой жизни, в другом мире. Да так оно, в сущности, и было.
Пес втягивал ноздрями воздух, вытянув морду по направлению к Олегу, пес пытался понять, что хотят дать ему эти люди. Олег ударил топориком, но чуть-чуть промахнулся и не разбил череп, а попал по загривку. Брызнула кровь, кровь оказалась на топоре. Теперь Пашка видел перед собой только добычу, добычу, которая должна продлить их существование. Добычу, которую необходимо убить. Пес шарахнулся в сторону, но Пашка с ловкостью, которой даже не ожидал от себя, проткнул ему грудь длинным острым штырем. Удар свалил собаку, она дергала лапами и, казалось, пыталась куда-то ползти. Подскочивший Олег, сторонясь, чтобы не запачкать одежду в крови, разбил ей голову, ее глаза подернулись дымкой и помутнели.
Почти сразу он достал нож и начал свежевать тушу, пока она не остыла. Пашка уже ничего не видел, кроме жаркого из собачатины, ничего не слышал, кроме шипения сковородки, и ничего не чувствовал, кроме аромата жареного мяса.
Большую часть мяса они спрятали на чердаке, в той части, которая находилась над другими сегментами барака. Уже за полночь они сидели с лампой, в которой горела солярка, и ели мясо с остатками ячневой каши. Никогда Пашка не ел ничего вкуснее той собачатины.
На рассвете беглый осмотр местности показал, что пса убили и, по-видимому, съели.
— Н-да, не усмотрели… — сказал главный инженер, расхаживая по месту преступления.
— Причем ведь где убили, суки, в трехстах метрах от поселка, не больше. Только что овраг — никто не видит. У-у, звери! И что, спрашивается, кроликов не разводить, трава-то ведь растет? — процедил исполнительный директор.
На следующий день все были выгнаны на работу, в поселке все перевернуто вверх дном, опрошены геологи и осведомители из своих. Никто ничего, к счастью, не мог сказать.
Пришел июнь, а затем и июль, снег вовсю уже сходил, только в овраге и в тенистых ямах лежали снежники. Поселок наводнился туристами, студентами-геологами, проходящими в этих местах учебную практику. Стало как-то веселее в этих угрюмых горах. В комнате у Григория частенько собиралась молодежь, наводнившая поселок. Даже тишина, стоявшая в поселке в шесть часов утра до включения дизелей, давила не так сильно. Время от времени можно было услышать далекое пение птицы.
Любое место по-своему красиво. Горная тундра прекрасна в июле, когда распускаются ее цветы, там и здесь пестреют их желтые и фиолетовые пятна. Когда идешь по тундре в такой день, то какое-то спокойствие, счастье охватывает душу. Порхают бабочки, непонятно откуда взявшиеся шмели гудят над цветами, а изъеденные снежники кажутся ослепительно белыми на фоне зеленой травы и ярко-синего насыщенного неба. Что и говорить, тундра прекрасна в июле, когда распускаются желтые и фиолетовые цветы, когда сюда приходит весна.
В поселке ждали приезда геологов. Рабочие знали, что с ними приедут барыги и туристы, у которых можно будет выменять кристаллы кварца на спирт. Олег подкопил немного образцов и теперь менял их на спирт.
Вопросительным взглядом он смотрел в лица рабочих — не привезли ли водку, на лица геологов — кто из них будет менять спирт на кристаллы кварца? Трижды Олег нажирался и болел, прежде чем перекупщики вытянули из него все самое лучшее. Сегодня был третий раз, сегодня он болел особенно сильно, но у него уже ничего не было, за что бы перекупщики дали водки. Мутный взгляд выражал только одно — водки, водки, водки…
С утра он зашел к Григорию. Почему-то ему казалось, что у него должна быть она, хотя тот и не пил почти никогда, по здешним меркам.
“Потому и должна, — думалось Олегу. — Ну что ему стоит налить мне стакан, один стакан?.. Ну, стошку хотя бы… Ну не убудет от него от пятидесяти граммов…”
Но, получив неизменный отказ, Олег отправлялся к Гусю. По пути он умолял Вовку, взрывника и всех, кого встречал, о глотке спиртного. Выслушав отказ Гуся, всегда неизменный, который сопровождался красноречивыми и матерными характеристиками личности Олега, он обычно затихал часа на два.
И только к вечеру, когда рабочие геологов давали ему полстакана из жалости, он хмелел, добрел и успокаивался. Казалось, что в такие вечера Олег счастлив.
Однажды в поселке появился новый вездеход. На нем прибыли студенты-геологи, проходившие практику в этих горах. Преподаватель их уже не в первый раз был в этих местах и хорошо знал Григория. Геолог был словоохотлив и любопытен. Вечером он пришел со студентами — семью молодыми ребятами и одной девчонкой. Гости принесли с собой спирт, муку, сгущенку, рыбу в банках. Шутили, смеялись. В малюсенькой комнатке вдруг стало уютно и накурено. Ребята просили, чтобы им показали штольни, где добывают кварц.
— Это можно, но только если уедет исполнительный. Сейчас он вроде бы не закрывает штольню, но вы никому не говорите все равно. Он запрещает даже копаться в отвалах, но я вам покажу, где можно найти кварц.
Григорий дал посмотреть кое-какие образцы, а сам стал жарить ландорики из принесенной муки. Здесь были идеальные, совершенно прозрачные горные хрустали, несколько черных морионов и пара небольших цитринов и аметистов.
— Смотрите, а здесь газово-жидкое включение такое большое, что пузырек воздуха виден прямо так, — сказал преподаватель.
Больше всех удивлялась девчонка и, рассматривая включение в кварце, сказала:
— Это же чудо!
Все передавали друг другу образец, дошла очередь и до Пашки. Он и раньше видел у Григория этот кристалл с “глазком” и удивился восторгу геологов.
Зашел Вовка, сказал, что вернулся с ночной рыбалки с озера Лембек. Рассказал про Олега, который взял отпуск и третью неделю рыбачит, а сам за это время почти ничего не поймал.
— И чего сидит? Говорит, рыба пойдет. Куда она пойдет, говорю? Ну не дурак ли? — сказал он, уходя.
Григорий пояснил, обращаясь к гостям:
— Во как жизнь его достала. Здесь живешь, как на зоне. Нет, ты можешь идти куда хочешь, никто тебе ничего не скажет. Но деться ты отсюда все равно никуда не денешься!
— Почему? — спросил кто-то из ребят.
— Ни у кого нет жилья, кроме как здесь, и прописки, кроме как в общежитии этого предприятия, которого на самом деле нет в городе. Правильно я понимаю, Гриша?— спросил преподаватель.
Кто-то сказал, что он отдал бы полжизни за то, чтобы увидеть эти горы, провести весь полевой сезон, — такими прекрасными ему они кажутся.
— Побывать здесь — другое дело, почему не побывать? Но жить здесь — это совсем другое дело, чем побывать.
— И вы не можете ни уволиться, ни уйти отсюда, ни найти в этих горах другой работы? — спросила девчонка.
Григорий кивнул:
— Да, но не только. Атмосфера, понимаешь? Да и от себя не уйдешь.
Выпили немного спирта. Пашка удивился какой-то наивности и в то же время мудрости девчонки, этой залетной птахи из другого мира. Ребята сидели на кровати, на скамейке, на табуретках. Удивительно, как все помещались в маленькой комнате, ведь в большой комнате у Григория была кладовка-холодильник — зимой ветер дул как раз в окна, и протопить ее было невозможно. Уже отключили дизель, сидели с лампадкой, в которой горела солярка.
Один из ребят взял гитару и спел песню. Эта песня была о горах, но в ней выходило как-то не так, как у них в поселке, и Пашке она понравилась с первых же слов. В ней человек шел, не ища легчайшего пути, не горы приходили к нему, а он сам шел к ним, шел самым опасным путем. Не горы раздавливали человека, а он находил в себе силы, чтобы совершить восхождение. И зная, что, быть может, он погибнет, он ничуть не жалел о своем выборе. И Пашка вдруг увидел горы так, как они выглядят со штолен: внизу река, вытекающая из озера, и вдоль долины, насколько хватает глаз, — серые, зеленоватые и совсем синие горы. Он ощутил силу своего тела, свои крепкие ноги, свои цепкие руки, которые выручали его на опасных склонах. Он вдруг увидел, как он карабкается по самому крутому, самому опасному склону и камни летят у него из-под ног, но он ничуть не боится, и есть лишь одно безумное желание взойти на гору, безумная неутомимая жажда. И Пашка забрался на самую верхнюю площадку и увидел оттуда и поселок, и озеро с рекой, и далекое озеро Лембек, и всю зеленую долину реки до самого леса. Сердце его радостно забилось, как будто он и вправду все это увидел, как будто вся жизнь уложилась в одну песню и он жалеет лишь об одном — что все это уже позади.
А через пару дней геологи уехали дальше — на Восточный склон.
Выпивали. Бутылка водки была уже почти пустая, а у Олега горели трубы: ему казалось — все мало. Гриша смотрел кривым взглядом куда-то мимо стола. Все молчали, Пашке было как-то тоскливо, даже за бутылкой водки какая-то мрачность клубилась в его душе. “Мент родился”, — обычно говорят про такие моменты. Вдруг раздались пьяные голоса на улице, постучали, ввалились Тимофей с Вовой.
— Совсем офигели, да?— сразу начал выпивший Вова. — Две банки тушняка на две недели! Ну, вот твою мать за ногу, ядрить налево…
И Вову понесло — он начал рассказывать, как они жили при советской власти. Все уже сто раз слышали, как здесь они жили, но все равно слушали.
— Да, нынче со жратвой совсем… совсем!.. А вот когда был верхний поселок, так там, помню, всегда было вдоволь всего. Идешь за водкой … бывало, а тебе еще и курицу эту… дают в нагрузку. Тебе эта курица… на… не нужна, все равно… дают. А мы этих куриц… тут же у магазина и выбрасываем в… А потом знаешь чего?
Вова, закурив “Примку” и присев на табурет, продолжает:
— А она их после работы соберет и давай их нам опять давать в нагрузку. Ну такая сучка, что боже мой, мать ее за ногу. Так мы потом этих курей… с запашком стали в очко выкидывать на… А здесь… — и он, махнув рукой, продолжал материть Гуся.
Пашку вконец достал этот разговор про куриц, и так сегодня харчей выдали с гулькин нос, да и вообще, что-то погано было у него на душе сегодня, он вышел покурить на улицу.
Было светло, как днем, но каким-то особенным белым светом, который напоминает свет белых ночей в Питере. Облака мчались на запад, вдоль долины, проносясь над горами. Ветер коснулся лица и рук Пашки и помчался дальше. Ему вспомнились эти ребята-геологи, вспомнился их любопытный начальник, их небольшой вездеход. Они уехали, они свободные птицы, они бродяжничают по горам от поселка к поселку, порой ночуют прямо в тундре. Собирают свои камни, эта девчонка так ими восхищается. Чего в них хорошего, во всех этих аметистах, цитринах, морионах? Ему вдруг показалось, что в этих ребятах есть что-то такое, чего нет во всем поселке, во всех этих людях, включая исполнительного и Гуся. Он позавидовал их свободе, их счастью, ему показалось, что они у них есть.
Через некоторое время вышел Олег, оперся на перила крыльца, закурил.
— Олег, давай уйдем на Восточный.
— Куда, куда?
— На Восточный, — спокойно повторил Пашка.
— Да ты чего, расслабься! Ну? Гусь харчей не дал? Да и черт с ним. Вова давит на уши своими базарами гнилыми? Он и меня, и Григория достал, думает, очень интересно его слушать. Давай пошли выпьем, и все пройдет.
— Да дело, знаешь, не в Гусе, а просто все достало.
— А уж меня-то как достало.
— Так давай.
Олег помолчал, подумал.
— Давай, только это все обдумать надо, решить что и как, забрать трудовые и дождаться расчета.
Так они ждали то одного, то другого, то третьего, а Восточный стал любимой темой их разговоров. Как-то раз и у Григория Олег завел разговор про Восточный склон.
— Слышь, Григорий, чего Пашка-то надумал.
— Чего?
— Давай, говорит, свалим на Восточный.
— Да, славное место. Куда вы собираетесь-то только?
— Да чего, — сказал Пашка, — наведем справки через оленеводов, “чукчей” этих, да и свалим. В артелях всегда люди нужны.
— Ну да, так мы им и нужны, — заметил Олег, хотя в душе он надеялся, что именно так и будет.
— Хороший человек всегда себе место найдет.
Григорий лишь покачал головой и сказал:
— Нет никакого Восточного склона. Его Вова придумал.
— Как нет? Реально-то он есть, куда же на зиму эти оленей угоняют?
— Реально есть… — нехотя согласился Григорий, — но только никто из наших туда не доходил.
— Да ладно. Туда меньше ста километров, если до поселков, то больше, конечно…
— Не в том дело. Ты думаешь, если Вова туда доберется, то все будет по-другому? Да он нажрется при малейшей возможности, потом похмелится и опять нажрется, потом спалит кого-нибудь… Будет ходить, бить себя в грудь и плакать. А потом знаешь, что будет? Потом он снова нажрется. Тот, кто прожил здесь хотя бы год, никогда не сможет отсюда уйти.
— А если полгода?
Но Григорий лишь покачал головой.
Пашка и Олег пили чай в балке возле штольни. Вчера Олег нажрался антикомарина и сегодня толком не мог работать. Он лежал на скамейке, положив чей-то грязный ватник под голову.
— Надо уходить, — сказал Олег, не открывая глаз, — не могу я так больше. Мне тошно и от людей, и от себя, и от всей жизни. Уйдем завтра же с утра — все равно тебе не будут отдавать трудовую, проходчика они просто так не отпустят.
Помолчали, затем Олег продолжил:
— А знаешь, сейчас на Восточном жарко, очень жарко. Там сейчас пахнут травы и стрекочут кузнечики. Ты знаешь, как пахнут травы? А еще в воздухе чувствуется смола, смола от кедров. Так приятно отдохнуть в тени после долгого пути и смотреть, как плывут клочки облаков по небу. Там такие рыбные реки, что ловить на удочку — одно удовольствие, не надо никаких сеток. А на песчаных пригорках там растет земляника, ее красные ягоды горят на обрывах и в траве на лесных дорогах. Она с маленький ноготь величиной, и запах, запах лесной земляники… Под кедрами в августе созревает черника, и все кустики становятся черными. В августе там полыхают закаты, нет ничего прекраснее тех закатов. Огонь танцует над деревьями, перекидывается за облака и падает в конце концов за горизонт. А потом начинают зажигаться звезды… Небо там столь чисто, что можно разглядеть спутник, несущийся по небу. И самое главное — деревья. Там настоящие деревья и настоящие ливни. Деревья шумят листьями от порывов ветра, а дождь бьет каплями по листьям больших деревьев. Там все настоящее, там настоящая жизнь. А какие там к сентябрю созревают яблоки!..
— В Сибири не растут яблоки, — сказал Пашка, возвращаясь к действительности.
— Растут, там все растет, — прохрипел Олег, не открывая глаз.
“Бредит с перепоя”, — решил Пашка.
— А еще я бы там женился, у меня бы ребенок был, вот такой маленький,— вдруг ни с того ни с сего заявил Олег и показал своими грязными руками размер ребенка.
Пашка удивленно посмотрел на друга — никогда ничего подобного ему не приходилось слышать от него. Хотя он давно не видел младенцев, ему показалось, что Олег слишком сильно разводит руки, представляя ребенка. “Точно, спятил. От антикомарина”, — подумал Пашка.
Но вечером, когда они спустились в поселок, все началось снова. В тот день приехала вахта с продуктами. Подтаявшая грязь чавкала под колесами, сзади оставались две грязные полосы. В пять часов все уже были у лавки. Все ждали. Начали выдавать продукты — водки не было, но были просроченное пиво в пластиковых бутылках и антикомарин, но какой-то новый, хотя и такого же типа — на спирту. Сначала они выпили спирта у Григория, потом пошли к Вове с пивом, потом пошли еще куда-то, но антикомарин Пашка не стал пить, потом… Пашка не помнил, как пришел к себе: он был совершенно пьяный.
Пашка проснулся одетый на кровати у себя в холодной комнате. Страшный сушняк мучил его.
С утра он заглянул к Григорию.
— Ну что, нажрались вчера? — спросил Григорий, наливая очень крепкого чая.
— Нажрались.
— А что, парни, сваливайте и вправду на Восточный. Ну что здесь хорошего? Ничего хорошего.
— Ты же ведь сам сказал, что его нету, — не без ехидства заметил Пашка.
— Конечно, нет — для меня.
— Почему нет для тебя? Для меня пять дней пути, для тебя — семь, если ты говоришь, что у тебя силикоз…
— Не в этом дело. У меня есть желания, но нет мечты. Тот, кто прожил здесь хотя бы год, потерял свою мечту. И для Вовы нет ни родины, ни Восточного склона, и для меня нету. Мы не властны уйти отсюда.
— Гриша, а Гриша! — глухо из-за стены раздался голос соседа Виктора.
— Чего?
— Олег и Тимофей померли.
Минутное молчание.
— Как померли?
— Как-как, так и померли, как и все мы когда-нибудь окочуримся! Жмурик ваш лежит у себя в предбаннике, — раздался голос из-за стены.
Они немедля отправились к Олегу.
Виктор имел в виду тот предбанник, в который выходили двери комнат. Здесь лежали дрова, порой в стареньком шкафчике бывало и незаконное оленье мясо. Здесь же находился и умывальник с вырезанной внизу дырой, обитой жестью, по совместительству являющийся очком, чтобы ходить по-маленькому во время холодной зимней ночи. Пашка посмотрел на Олега — черты его были спокойны, но лицо имело зеленовато-белый цвет, который угадывался даже при тусклом свете. Черные волосы только оттеняли его бледность.
Перед ним лежал человек, который работал вместе с ним в забое, человек, который делил с ним все тяготы и маразмы жизни в поселке, человек, с которым они хотели уйти отсюда. И та же сила, которая заставляла его безропотно получать гроши, жрать дерьмовую тушенку и никогда не перечить начальству, вдруг ожгла его изнутри. Теперь у него не было того холопского в крови, что его сдерживало. Что-то вдруг вышло из глубин души — безудержное бешенство, лихая казацкая бравада, не знающая границ.
Олег лежал на полу, тряпка, которая закрывала его лицо, была откинута, народ вокруг стоял без шапок. Все были либо еще не протрезвевшие, либо уже болели.
— А ведь это от антикомарина, я и сам сегодня чуть не сдох — блевал так, что чуть кишки не выплюнул.
— Верно… от антикомарина, — сказал Вовка и брякнул то, что думалось всем им: — Разбить бы башку этому Гусю, спекулянту сраному!
— Нет, не башку, зачем же башку. Дадим ему по почкам разок-другой, а дальше будь что будет, против всех он ничего не сможет. Ну, кто со мной? — спросил Пашка, заглядывая в их лица. Но все отворачивались, и никто не решился идти с ним поднимать Гуся из тепленькой постельки неизвестно зачем.
— Ну что, струсили?! — и Вовка заматерился.
Взрывник процедил сквозь зубы:
— Никто не заставлял их так нажираться…
— Верно, — поддержал его один из соседей Тимофея, — хочешь — пей, не хочешь — не пей, дело твое, то, что ты сдох, — сам виноват.
— И ты это говоришь, ты! — разозлился Пашка, эти люди, достойные лишь сожаления, почему-то бесили его. — Ты, который сам едва держишься на ногах, который сам чуть не подох, как собака…
— Паш, не будь идиотом, — сказал Григорий, не смотря ему в глаза, — ну что ты тут поделаешь? Судьба, что делать?
Рабочие, пряча свои испитые лица, выходили на улицу.
— Ну что, есть из вас хоть один человек, или вы все бараны пропитые?! — кричал Пашка, но люди, которые были почти вдвое старше его, не отвечали на его оскорбления, выходя один за другим.
В тот день работалось тяжело, хотя и вышли почти с обеда, в голове гудело. Пашка курил и сердито раздумывал над жизнью. Живу, как фраер, как сука, и так же жить буду. Чего хорошего видел? Ничего. Чего хорошего сделал? Примухи сшибал да просаживал, и все. Зажмурился твой напарничек, зажмурился, а ты что? Ничего? Пусто в груди, одно пустое место просто, и все. Ненавидишь Гуся? Нет, не ненавидишь, противно просто. Не могу я жить с этими людьми, не могу. И не буду… А Гусь — сука ведь, да? Да.
Так просто убить человека, если ты научился убивать. Нет ничего проще, чем убить человека, даже если это совсем не нужно, даже если это уголовно наказуемо, даже если это ничего не изменит.
Пашка представил Гуся. Здоровый, тот стоял в темном дверном проеме. Пашка ударил тупым концом в солнечное сплетение, потом сверху по голове.
“А исполнительный тоже сука”, — подумал Пашка, и тотчас в глубине дома показался исполнительный директор со своим охотничьим ножом. Пашка мгновенно ударил его по руке с ножом, а затем по шее. Но маленький директор, как ни странно, пер еще сильнее.
“Только бы его схватить за руку с ножом, только бы успеть…” — подумалось Пашке. Директор попытался ткнуть Пашку в живот, но тот увернулся. Схватил его за руку и, ударив его по локтю и по голове, заломил ему руку, прижал нож к его спине и схватил за горло.
В следующее мгновение они упали, и Пашка злорадно почувствовал, что нож воткнут. Он перевернул тело — нож был воткнут в спину, хотя директор все еще сжимал рукоять. И тут Пашка заметил “козелок”, подъехавший к дому. Из него вышел тот самый наряд, который задержал его когда-то за хулиганство, а за машиной была толпа народа. Пашка увидел два трупа, ему стало еще тошнее…
“Ну что, помечтал, фраер? Пошли работать”, — зло подумал он.
Придя в барак, он поел и завалился спать, завтра он хотел встать много раньше, еще задолго до дизеля…
Вездеход стоял. Кто-то толкал Пашку:
— Да он уснул, похоже. Чего, уснул, что ли? Перекур нужен, говорю?
Пашка что-то пробормотал. Первый снег стаял, и вся тундра, кроме каменистых склонов гор, была уже желтая и красная. Пришла осень, на пороге была зима.
— Покурим, — вездеходчик заглушил мотор, — да поедем. Мы уже на Восточном, до нас километров двадцать пять, не больше.