Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2006
Наши мамы танцевали фокстрот,
или твист, или джайв, или рэп.
Или это мы? Часов оборот,
жизнь, мелькнувшая коротким тире
по граниту меж двух стершихся дат
(кроме нас — кто их помнит еще):
то ли смерти полномочный мандат,
то ли времени оплаченный счет.
Мы с тобой внутри тире, мы внутри:
только дата рожденья всего,
даже если умножить на три,
не получишь единицу — одного,
кто бы наши фотографии хранил,
забывал на секретере, терял.
Разливается метель, снежный Нил,
вот увязли парк, дворец и квартал…
Кто расскажет ночью на чердаке,
как бежали санки перед войной,
и у мамы годовалой в руке
деревянный мужичок расписной,
деревянный улыбается рот,
и не в моде ни твист, ни фокстрот.
БЕЛАЯ НОЧЬ
Ночь белая, как мышь;
подопытные мы —
кто ставит опыты, испытывая светом?
Нарциссы промолчат, и облака немы,
лишь яблоневый цвет единственным ответом,
поскольку средь ветвей
расселся соловей,
потряхивая трели перламутром,
и липнет белизна к пейзажу, словно клей,
затвердевая где-нибудь под утро.
Ночь белая, как моль,
и полутон, бемоль
трель разобьет на две неравных фразы,
где длинная — разбег, короткую изволь
считать итогом и вершиной сразу.
Из дальнего угла
моль перламутр крыла
расправит, расправляясь с ветхим платьем.
Заплат не скроет ночь, поскольку ночь бела
и, стало быть, потери не оплатит.
Беда невелика,
легка, как облака,
которые молчат, как говорилось выше,
но долгий тот разбег сейчас издалека
до ночи, до глотка, до капли счастья выжат.
* * *
Что может быть здесь веселее?
Из окон в июле смотреть,
как дождик пускается злее,
ведро заполняя на треть,
пруды закидав пузырями
и вычернив землю с лихвой,
он соком зеленым зарядит
картошку с пожухлой ботвой,
воронам он даст передышку
от плотной, как перья, жары,
увядшие листья, как книжку,
раскроет в азарте игры.
Он тучею грохнет о тучу,
и кошка взовьется на шкаф.
Он пух обездвижит летучий
и вымочит грядки рукав.
Что может быть здесь веселее,
в жару в садоводстве, без дел,
где нет ни реки, ни аллеи,
где сад без дождя поредел.
Но тучи несутся на север
к прохладной далекой реке,
смущая хлопочущий сейнер,
а молнию держат в руке,
чтоб вольно грозою излиться.
Бранятся вовсю рыбаки
и тянут на мокрые лица
край куртки, как сеть из реки.
* * *
Ветка жалась к замшелой крыше.
Ночью яблоки в дом стучали
так, что чудилось — сверху рыщет
заплутавший зверек случайный.
Пахнет яблоком спелым шерстка,
вот запрыгал ближе, по краю,
а в постели то душно, то жестко.
Скоро утро мигрень сыграет.
Осень дергает ветром ветку,
птицы с криком гоняют в салки,
долетая до той отметки,
где уже и земли не жалко.
Все меняют свои жилища:
птицы — к югу, плоды — на землю.
Мы и то беспокойней ищем
то, что в принципе не приемлем.
Обостренье хандры, и скуки,
и желаний — как яблоку оземь.
Взять с обеда бы себя в руки,
да куда поденешься — осень.
* * *
За что ни возьмешься, все белое, как ни гляди:
парник и дорожка, и птица, что низко летит,
стволы у деревьев, и ветви в тяжелом цвету,
шеренги нарциссов в умытом дождями саду,
и белая грудка сидящего кучкой кота,
нагая и белая над головой пустота,
и окна, и струи дождя с чешуей лепестков,
расколотый трелями вечер — на сотни кусков,
дымок сигареты, последней уже перед сном,
и топот ежей, позабывших о страхе ночном.
* * *
Я возвращусь к рабочим праздникам
от милых и ленивых будней,
туда, где глянцевитым пряником
луна в окне кататься будет
по небу, вытертому полночью
до бледных звезд — прорех небесных,
где вечер поглощает полностью
весь день — в жерло декабрьской бездны,
и вечер каждый выступление,
где имена и анонимы
(заложит не любой последнее,
но все же грезит легким нимбом),
где есть таланты и талантики,
где тьма смягчается фуршетом,
тоска — масштабами галактики,
а бедный стих — сквозным сюжетом,
где эти праздники привычные
не обещают и не лгут,
но обнимают дни кавычками
и вне цитаты не идут.